Повесть
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 276, 2014
Апокалипсис[*]
Площадка
перед портом была плотно заполнена людьми. Постороннему наблюдателю картина
могла бы показаться вполне мирной: женщины с детьми, нагруженные чемоданами, баулами,
сумками, собирающиеся совершить круиз на туристическом судне по маршруту
Израиль – Греция – Израиль. Все так и выглядело бы, если б не гнетущая тишина,
полное отсутствие в толпе мужчин и оцепление моджахедов с автоматами
Калашникова. Эти бойцы специальных сборных мусульманских отрядов своим
экзотическим видом напоминали старые советские фильмы о революционной борьбе в
среднеазиатских республиках или более близкие к нашим дням события времен войны
Америки с Афганистаном. А люди, собравшиеся на площади, даже человеку с менее
богатым, чем у Алины воображением, напоминали толпу евреев, ожидающих отправки
в концлагерь.
На
самом деле, все было не так плохо, если на войне вообще может быть «не так
плохо». По договоренности с ООН мирные жители должны были быть вывезены из
мест, находящихся под управлением моджахедов, и только после этого можно было
начинать «разборки». Весь север Израиля, включая Хайфу, был отдан без боя
сборным мусульманским отрядам тоже по договоренности с ООН и по личному
указанию президента США (правительство Израиля уже давно не имело права голоса
по таким вопросам). Регулярная армия, куда были мобилизованы все мужчины
Израиля от семнадцати до шестидесяти лет, стояла около Тель-Авива. В силу чего
вопросами эвакуации в Хайфе и на севере занимались моджахеды. Алина никогда бы
не сдвинулась с места, ведь у нее в армии – два сына, муж и брат, и даже отец,
записавшийся в отряд гражданской обороны. Но детям запрещалось оставаться в
зоне боевых действий, нужно было уезжать…
На
этот первый корабль допускались только женщины с детьми. Пропуск Алине и ее
подруге Оксане помогла оформить Луиза – арабка-христианка, которая работала в
угловом доме, неподалеку от офиса Алины. Она организовала свой центр по борьбе
с абортами в помещении бывшего бара «с девочками» для иностранных моряков,
который когда-то держал Гоша, старинный приятель Алины. Муж Луизы был крупным
начальником в порту – ему новоявленные власти доверяли как человеку, говорящему
на их языке, хотя он не был мусульманином. Сейчас Луиза с двумя младшими детьми
(старший был мобилизован в подразделение гражданской обороны ) находилась ближе
к кораблю метров на пятьдесят и усиленно махала ей рукой, пытаясь что-то
показать на пальцах. Алина, боясь выпустить в этой толкучке руки детей, сказала
Оксане, которая стояла рядом и сжимала плечо своего Давидика побелевшими от
напряжения пальцами, чтобы та никуда без нее не двигалась и смотрела за
чемоданами. Сама же стала продвигаться сквозь толщу толпы к Луизе, протаскивая
за собой детей. Уже через несколько минут она слушала горячий шепот Луизы,
которая, мешая от волнения иврит с арабским, рассказывала: муж передал записку,
что христианская Миссия, Русская Православная Церковь и российский консул
получили разрешение отправить своих людей самолетами; здесь останутся только
евреи и, – тут из глаз чтобы та никуда без нее не двигалась и смотрела за
чемоданами. Сама же стала продвигаться сквозь толщу толпы к Луизе, протаскивая
за собой детей. Уже через несколько минут она слушала горячий шепот Луизы,
которая, мешая от волнения иврит с арабским, рассказывала: муж передал записку,
что христианская Миссия, Русская Православная Церковь и российский консул
получили разрешение отправить своих людей самолетами; здесь останутся только
евреи и, – тут из глаз Луизы брызнули слезы, – он сам слышал, как два высоких
чина из моджахедов говорили между собой, будто бы корабль будет взорван, как
только войдет в нейтральные воды.
Обернувшись,
Алина посмотрела на Оксану. Та показывала ей какой-то розовый бланк, только что
полученный от одного из охранников. Точно такой же бланк был в руках у Луизы.
Алина несколько секунд
безуспешно
пыталась прочесть написанное, строчки расплывались перед глазами, наконец она
поняла, что это арабская вязь. Луиза тут же перевела: «Вот видишь, это моя
фамилия, это религиозная принадлежность, это количество детей до 16-ти лет»…
Пропуска, видимо, делались в спешке, фамилии и имена детей вписывать было
некогда, количество детей проставили цифрами – и, какая удача, римскими, две
палочки. «Подержи…» – она начала расстегивать блузку. Луиза с ужасом смотрела
на эти манипуляции в полной уверенности, что Алина тронулась умом. Но времени
объяснять не оставалось. Алина ловко отстегнула от лифчика (бабушкина школа)
сшитый из капронового чулка мешочек, в котором были ее драгоценности – не
королевские подвески, конечно, и не наследственные бриллианты, так, колечки да
сережки, которые дарил ей ее бывший возлюбленный, а теперь муж, на дни рождения
и торжественные случаи. Она быстро отсыпала половину золотых безделушек в
карман, а опустевший наполовину мешочек пристегнула к цепочке сына,
предварительно сняв с нее жетон с именем и фамилией. Проделав примерно ту же
неприличную процедуру с джинсами, Алина отсчитала две тысячи долларов – ровно
половину от того, что было, и сунула в руку онемевшей Луизе. «И последнее, –
сказала она, вставляя в Луизин розовый пропуск в жизнь еще одну палочку, – это
будет твой третий ребенок. Ничего не прошу – любой приют, любые руки, только
чтобы остался жив.» Она поцеловала их: Луизу – крест-накрест, мальчика в лоб –
и вложила его ладошку в руку Луизы. «Тетя Луиза – теперь твоя мама, пока я не
вернусь. Не показывай им, что ты не знаешь арабский, иначе они тебя убьют, –
она кивнула сыну в сторону охранников. – Мы скоро встретимся.» Мальчик был
смышленый. Он понял, что плакать сейчас не время, и только согласно кивнул.
Алина
с дочерью уже продиралась обратно к Оксане сквозь чащу сплетенных рук. Только
один раз она обернулась назад, чтобы проверить, как ребенок выглядит на фоне
арабской семьи. Какое счастье, что она решила перед школой побрить его налысо.
Макушка успела подзагореть, да и сам он был как шоколадка, недаром проводил с
бабушкой целые дни на море. Яркую синеву глаз (в отца) прикрывали модные среди
шестилетнего населения темные очки «как у летчиков», которые он успел выпросить
по поводу поступления в школу. На голове красовалась тоже очень модная шапочка
из «Макдональдса», которую выдавали вместе с гигантским гамбургером (аппетит у
него был отменный – тоже в отца). Еще десятки стоящих на причале детей были
экипированы точно так же. «Да здравствует универсальная культура и всеобщая
глобализация», – продекламировала про себя Алина, радуясь, что ухитрилась не
потерять чувства юмора в такую минуту, – и споткнулась о свой чемодан. Оксана держала
розовый листок на расстоянии вытянутой руки, как гремучую змею, и тщетно
пыталась разобрать, что там написано. «Они выкрикнули мой номер паспорта и
фамилию на английском, а когда я отозвалась, один пробрался сюда, сунул мне это
в руку и потащил нас к выходу. Я стала сопротивляться – она вздрогнула от
страха и отвращения – так он как-то быстро оставил меня в покое.»
–
Еще бы – хмыкнула Алина – ему то что, пара лишних трупов.
–
Каких трупов, о чем ты? Да что ты там делаешь?
Во
время разговора Алина вытащила остатки своих «сокровищ» и бесцеремонно всунула
Оксане в лифчик. Жетон с именем дочери она на всякий случай сняла с ребенка, и,
добавив к третьей графе в розовом бланке Оксаны еще одну палочку, потрепала
Давидика по голове.
–Теперь
Мари-Машенька будет твоей сестричкой. Береги ее.
–
Вот, – сказала она онемевшей Оксане, – кто-то у нас очень не любит «гоев». А
это нехорошо. И теперь справедливость восторжествует. Вы полетите в Россию в
самолете президентской компании, а нас будут «немножечко взрывать».
Оксана
была русской; в свое время она вышла замуж за еврея – то ли в силу широты
своего русского характера, лишенного национальных предрассудков, то ли даже
жалея его, гонимого и горемычного в родной Украине. Дочки ее стали
«жидовочками», и сразу после перестройки пришлось уезжать в Израиль. Ей очень
не хотелось ехать, оставлять мать одну с умирающим отцом и сестру с
мужем-инвалидом. Да что ради детей не сделаешь. Здесь, в Израиле, ее девочки
волшебным образом из «жидовочек» превратились в «русских» и в паспортах им из
милости поставили прочерк. Совсем по классику: «не ребенок, не лягушка, а
неведома зверушка». В армию их, правда, охотно взяли, снизошли. И сидели теперь
ее девчонки в пустыне Негев, в раскаленных палатках, прослушивая радиосообщения
соседней Иордании, – благо, арабский они добросовестно выучили. А у матери даже
не было возможности сказать им «прощай» перед долгой разлукой…
–
Как же ты ? – Оксана потеряно шарила в чемодане, – ну где же она… А вот,
нашла… Ты же знаешь, я неверующая, и мама тоже, а вот бабушка верила. Она у
меня из глубинки, из Костромы. Эта иконка, по ее утверждению, оберегает от
смерти. Возьми…
–
Лучше бы взрывонепробиваемый жилет… – угрюмо пошутила Алина.
На
самом деле, теперь, когда дети спасены, она вдруг поверила, что обязательно
прорвется через это оцепление, проползти на пузе, – и ничто, и никто не
заставит ее вступить на этот корабль-смертник.
*
* *
Алина
начала потихоньку пробираться к краю площадки, огороженной временной оградой из
натянутой проволоки. Проволока не была, слава богу, колючей, или подключенной к
электрическому току; но через каждые двадцать метров вдоль ограды стоял
охранник с лицом высохшей египетской мумии и автоматом наперевес. Алина
медленно продвигалась вдоль одинаковых, как верстовые столбы, моджахедов,
постепенно теряя надежду найти хоть одну лазейку в этой непроницаемой
человекоограде.
В
напряжении происходящего она отгоняла от себя вопрос – правомерно ли ее
бегство, когда несколько сотен женщин с детьми идут на заклание, как стадо
коров на бойню. Если она сейчас попытается сообщить о том, что за участь им
уготована, – какую реакцию это вызовет? Моджахеды не знают языка – с этой
стороны нет опасности. А люди, поверят ли ей люди? Она всегда пыталась понять,
когда смотрела столь популярные в Советском Союзе фильмы о Второй мировой
войне, как сотня гестаповцев, пусть даже с оружием, могла направлять тысячную
толпу в камеры смерти. Часто люди знали о том, что их ждет, и покорно шли, хотя
могли бы задавить мучителей просто количеством, даже если бы пошли на автоматы
– все равно умирать. Видимо, каждый человек верит, что именно с ним случится
чудо, что он выберется из передряги, именно он. Вот и сейчас Алина не
собиралась сдаваться, хотя уже почти закончила свой обход. Теперь она собиралась
пробиться вплотную к трапу и попытаться соскользнуть в воду – что-что, а
плавать она умела… Ей, правда, сразу представилась кровавая сцена из
очередного боевика – расстрел главной героини прямо в воде. Бурлящее от
автоматных очередей море вперемешку с кровью, всплывающий труп красивой
женщины, – конечно же лицом вверх, облипающая тело одежда, в нужных местах
разорванная, – очень сексуальная сцена смерти. Она критически осмотрела себя.
Нет, после такого тяжелого дня никакого Голливуда не получится. Да и главные
герои никогда не погибают. Этому научил ее муж, большой специалист по
боевикам…
В эту минуту Алина
увидела, что один из «оловянных солдатиков», – как она про себя назвала
моджахедов, – ведет себя совершенно нестандартно. Он, в отличие от остальных,
очень внимательно рассматривал женщин и детей, толпящихся перед ним,
прислушивался к их разговорам, сливающимся в монотонный шум, соперничающий с
шумом прибоя, и, вылавливая из этого гудящего месива какие-то знакомые звуки,
улыбался одними глазами и насвистывал щемяще-знакомую мелодию – невозможно
поверить – «Подмосковные вечера».
Алина подскочила к
нему.
– Ты говоришь по
русски!? Ты учился в Союзе… В Москве?
– Нет, в Киеве…
– В Киеве! – Алина,
потомственная киевлянка, как и все истинные ее земляки, забывала обо всем,
услышав название родного города.
– А где ты жил?
– На Андреевском
спуске…
– Ой, а у меня там
тетка жила. Там еще осенью каштаны по асфальту все время катились вниз по
спуску, невозможно поймать. Да… но там же не было студенческих общежитий…
– Я жил у своей
подруги, мы собирались пожениться… – Он что-то быстро вытащил из кармана. Она
увидела гладкий, нисколько не сморщившийся от времени каштан, сливающийся по
цвету с рукой, на которой он покоился. На нем была жирно выцарапана буква «А»
и, очень слабо различимо, сердце со стрелой.
–
Ее звали Анна? – наугад сказала Алина.
–
Нет, Алена. И волосы у нее были, как это по-русски, да вот такие, как этот
каштан, – нет, еще краснее…
–
Рыжие.
–
Точно, рыжие.
Тут
их полную светлой ностальгии беседу прервал грубый оклик на арабском, от
которого у Алининого собеседника лицо стало непроницаемым, а тело вытянулось в
струнку. Алина оглянулась. Вокруг ограды и охранников растягивалась вторая
линия оцепления. Она посмотрела на часы. Через десять минут посадка. Остался
только один вариант – нырять. Алина начала пробиваться к трапу, на ходу
соображая, как избавиться от кроссовок и джинсов, которые в воде станут
пудовыми. В эту минуту кто-то тронул ее за плечо. Она обернулась. Это был тот
самый русскоязычный моджахед. Он, воровато оглядываясь, протягивал ей заветный
розовый листок.
–
Возьми, не нашли эту фамилию… Все время смотрел, кому отдать, – всех жалко…
–
Ты знаешь, что корабль взорвут?
Он
молча кивнул. В глазах его мелькнула безысходность. Только сейчас Алина
заметила, как он молод. Совсем мальчик. Такого же возраста, как ее старший.
–
Что ты вообще здесь делаешь? Ты же учился. На врача, наверное…
–
Да, ну и что… В Палестине работы нет, в Израиле работать не дают – ты видишь,
война. И Алена из-за этого со мной не поехала. А жить на что-то нужно… И
родственники насели. Месть за брата, за племянника, за соседа… Одна мать была
против, плакала… Засунули в подразделение смертников, еле смог вырваться сюда,
в сборный мусульманский отряд, все-таки больше шансов остаться в живых, – на
войне как на войне…Теперь вот этот корабль… Ладно, давай скорее, я проведу
тебя, чтобы не проверили документы… Если быстро выберешься – может быть,
успеешь кого-то предупредить. До взрыва осталось двадцать часов.
Он
развернулся и начал пробивать ей дорогу. Она проворно двигалась за ним.
Освобождение было в двух шагах. В эту минуту раздался какой-то странный шум и
одновременно гортанные арабские выкрики и вопли женщин: «Уходит, уходит…»
Алина обернулась. Невероятное зрелище – корабль отчаливал от пирса без единого
пассажира. Вопли и причитания женщин и плач детей слились в единую какофонию.
«Успокойтесь, – закричала Алина изо всех сил, чувствуя что вот-вот сорвет
голос, – успокойтесь. Они все узнали, они все поняли. Готовился
террористический акт, корабль собирались взорвать. Это счастье, что он ушел,
это спасение!» Ее голос утонул, конечно, в общем гуле, но те, кто были рядом,
услышали. И Алина поняла, что значит сила толпы, что значит вера людей в то, во
что они хотят верить, не прислушиваясь к голосу разума, и что значит пытаться
отнять у них эту веру. Они развернулись к ней – эти женщины, измученные
ожиданием и потерявшие сейчас надежду вырвать своих детей из ада войны. Они
тянули к ней руки и шипели, как дикие кошки, и кричали, что она продалась
русской мафии (корабль был российским), и что она из тех, кто наживается на
чужом горе, и что корабль, конечно же, возьмет людей, но тех, кто больше
заплатил, и такие, как она, получат за это свою мзду и, уж конечно, лучшие
каюты на корабле! Если бы этот молодой араб, который, не поняв, что кричат на
иврите, но очень верно оценив ситуацию, не дал несколько предупредительных
автоматных очередей в воздух, обезумевшие женщины просто разорвали бы ее на
части.
За
весь этот долгий, фантасмагорический день Алине ни разу не было так страшно,
как минуту назад. Даже тогда, когда ее девочка семенила пухленькими ножками,
вцепившись в руку Давидика, к которому всегда была неравнодушна, – даже не
оглядываясь, потому что была уверена, что мама, как всегда, рядом. И Алина
вдруг поняла, что есть очень большая вероятность, что она не увидит эти ножки
никогда. Моджахед вернул ее к реальности, вынимая розовый пропуск из ее
рук.
–
Все, это уже не поможет, сейчас объявили, что все без исключения задерживаются
как заложники, и через несколько минут начнется отправка во временный лагерь.
Но, в любом случае, это лучше, чем взлететь на воздух с этой посудиной.
И,
молча развернувшись, он стал протискиваться на свое место в линии заграждения.
Алина
осмотрелась. Женщины, измученные долгим бесполезным ожиданием, расположились –
кто на земле, кто на чемоданах. Дети большей частью спали у них на коленях.
Картина выглядела почти пасторальной. Алине взгрустнулось. Сейчас, когда самая
страшная опасность отступила, она почти жалела, что рассталась с детьми. Что
она скажет мужу, где она их найдет?.. Но вспомнив истории о заложниках у
мусульман, она поняла, что «нарру end» еще очень далеко и что ее решение
отправить детей с Луизой и Оксаной было единственно правильным, к каким бы
последствиям оно ни привело.
*
* *
Их
привезли в школу, опустевшую, как и все общественные здания и частные дома
Хайфы. Все еврейское население просто «встало и вышло», узнав, что город будет
сдан во власть сборных мусульманских отрядов. Кто смог, уехал за границу,
кто-то – к родственникам, а большая часть переселилась в палаточные городки,
разбитые вокруг Большого Тель-Авива. Только в арабской части города теплилась
жизнь, да и то большая часть израильских арабов решили переждать «тяжелые
времена» у родственников по деревням – от греха подальше. Иногда свои бывают
страшнее чужих.
Алина
стояла возле окна в пустом классе, где парты, взгроможденные одна на другую,
теснились вдоль стен, а в углу были свалены матрасы, их только что втащили два
пожилых араба, – первые, которых за этот день Алина видела без оружия.
Наверное, проходили по интендантской части… Улицы были пусты, как после
взрыва нейтронной бомбы.
По
иронии судьбы, Алина попала в школу, где начинали учиться ее дети, когда они
только приехали в Израиль. И дом, в котором они тогда жили, был на
противоположной стороне улицы. Она вспоминала, как в таких же густых и пустых
сумерках (назавтра должна была начаться война) их такси, прокружив около часа
по узким улочкам Хайфы, наконец-то остановилось на углу, и смуглый, восточного
вида водитель облегченно вздохнул, закончив долгий диалог с диспечером на
невозможно непонятном языке, который им еще предстояло выучить. В квартире,
которую им сняли у какого-то наркомана, как выяснилось потом, было две
достопримечательности: огромная металлическая входная дверь с маленьким
окошечком (видимо, для выдачи наркотиков) и пятиугольная комната-балкон, все
окна которой выходили на море. На следующий день под вой сирены ей пришлось
надевать на детей противогазы, и Алина вдруг вспомнила, как первое, что она
узнала сразу по прилету, что во время бомбежки детей желательно укладывать
возле внутренних стен, так как внешние при попадании бомбы разрушаются быстрее.
Вот тебе и вид на море…
Этот
дом, около которого она не была со времен своего «олимовского детства», был
связан и с еще одной войной. Друг Йорама, одного из ее старых знакомых, воевал
в 1948 году в составе «Хаганы». Он рассказывал, что именно по этой улице и по
углу этого дома проходила линия фронта, – то была граница между арабской и
еврейской частью города. Здесь погиб его брат. Рюкзак брата был наполнен
взрывчаткой. Он попал в перекрестный свет прожекторов, и с крыши этого дома в
него выстрелил снайпер, тоже мальчишка восемнадцати лет… Где-то ее
сыновья-солдаты? Тут Алина решила, что пора заканчивать с ностальгией. Пора
возвращаться к реальной жизни, не до сентиментов.
Как
бы в ответ на ее мысли за спиной раздались совершенно реальные зычные женские
крики на чистом русском языке: «Давай, давай… двигайся… детям спать пора…
Ты что же думаешь, бабы это на себе таскать будут?» Голос показался Алине очень
знакомым. Она обернулась… Конечно же, это была ее старая приятельница,
Марина… Крупная, с широкими бедрами, она, несмотря на свои габариты,
достаточно ловко дефилировала между столами и при этом безапелляционно
командовала двумя пожилыми арабами, которые, не понимая ни слова и будучи на
самом деле хозяевами положения, беспрекословно слушались эту белокурую фурию, –
то ли имея на этот счет специальные указания от начальства, то ли – от великого
уважения к такой красоте. Они как раз освободили от парт угол у окна, и Марина,
обрадовавшись Алине, тут же потащила ее устраиваться рядом с собой.
За
ней следом, буквально прилепившись к ее юбке, всюду следовали двое детей:
светленькая девочка лет одиннадцати и цыганского вида малыш, на вид лет шести,
как ее Рон. Алина, не желая мешать Марине в отвоевании жизненного пространства
(класс уже наполнялся разъяренными женщинами с детьми, полными готовности
умереть, но занять лучшее место), подтянула к себе детей – девочку и мальчика.
Алина осторожно погладила девочку по щеке. Глаза у нее были от матери, а улыбка
и овал лица – от отца. Обаятельным был этот Виктор, и, как ни запутывался в
связях с женщинами, всегда выходил сухим из воды. Вот и сейчас устроился за
Мариной как за каменной стеной. Впрочем, Алина порадовалась за Марину, – та
наконец-то не одна. Старшие (они у всех друзей Алины были возраста ее детей),
конечно же, в армии, как и ее сыновья…
Алина
попыталась приласкать, разговорить малыша. Он дичился и выворачивался. «Не
старайтесь – сказала вдруг девочка, – он не знает русского. И иврит очень
плохо. Он только недавно приехал из Румынии и всех боится.» «Понятно», –
сказала Алина невозмутимо, не задавая вопросов, как будто это само собой
разумелось, что маленькие мальчики приезжают из Румынии и именно в военное
время.
Подошла
Марина. Одержав победу во всех битвах за место, она торжественно показала у
окна достаточно уютный уголок из парт и матрасов, огороженный чемоданами.
–Ты
как будто бы на века устраиваешься, – улыбнулась Алина.
–
На века – не на века, а жить будем как люди, сколько бы ни пришлось тут сидеть,
– ответила Марина, привычным движением перехватывая розовой резинкой свои
роскошные белокурые волосы. – И за детей я отвечаю, у них должны быть
оптимальные условия.
–
Да уж, «оптимальные», – саркастически заметила Алина, оглядывая класс.
Те,
кто смог захватить приличные места, уже спали, а неудачницы, среди которых,
конечно же, была бы Алина, не повстречай она бывшую приятельницу, еще тихонько
огрызались на требования выключать свет, но и они уже укладывались, почти
смирившись с неудобствами.
Алина
скользнула глазами по стенам. Схемы, рисунки… обычная школа. А вот огромный
плакат, весь исписанный и изрисованный поздравлениями учительнице, портрет
которой красовался в центре, и дата рождения – ровно месяц назад. Алина
автоматически сделала в уме подсчет: знак зодиака – Скорпион.
–
Ну, теперь рассказывай, где все твои, ты почему одна? – Марина, уложив детей и
удобно устроившись на матрасе, нацеживала Алине кофе из огромного термоса…
Маринина запасливость и хозяйственность была всегда предметом шуток общих
знакомых. Собираясь на пикник и имея самое малочисленное семейство – она да
десятилетний сын – Марина ухитрялась загрузить все машины своими одеялами,
подушками и провизией. Но сейчас этот ее недостаток обернулся огромным достоинством.
Их
идиллию прервали громкие крики в коридоре. Дверь резко распахнулась. Главный,
со свитой переводчиков и охранников, делал первый обход. Переводчик,
перекрикивая плач разбуженных детей, сообщил, во-первых, что сейчас обыщут все
чемоданы, чтобы изъять мобильные телефоны и радио – никакой связи с внешним
миром; во вторых, в туалет выходить только по одному из класса (одна мать с
ребенком), с сопровождающим; третье – окна можно держать открытыми, но в них
даже не выглядывать – стреляют без предупреждения. Все вопросы передавать в
письменном виде охраннику.
–
Просто чувствуешь себя в демократической стране, – подумала Алина, – глядишь, и
адвоката можно пригласить…
Запреты
вызвали в ней настоящее бешенство и желание немедленно вырваться из плена любой
ценой. От злости она не могла уснуть, несмотря на усталость, да Марина и не
спала. Так они и проболтали до утра, прикончив весь запас кофе… Рассказывала,
в основном, Марина:
–
Дана, ты ведь поняла, – дочка Виктора; мы живем вместе уже пять лет. Девочка ко
мне очень привязана, хотя сначала с ней было непросто. С Виктором расписываться
я отказалась, чтобы не расслаблялся. Именно поэтому каждую пятницу он
предлагает мне руку и сердце, подкрепляя предложение цветами и подарками. А я
держу его в напряжении и не соглашаюсь – то-то ему задачка: когда по другим
бабам бегать? А то ведь раньше – вон сколько у него было… Например, твоя
сестра…
Марина
метнула на Алину быстрый проницательный взгляд. Та опустила глаза. Всплыли
картины прошлого: первая встреча с Виктором, когда он пришел к ней в контору
узнать о своей судьбе, запутавшись между двумя женщинами; знак «странной
смерти», который она увидела в его астрологической карте, – знак этот, как
выяснилось позже, предполагал смерть его несчастной жены, потом – Дины, ее
сестры, теперь вот Марина… Впрочем, Марина с Виктором вместе уже пять лет – и
ничего еще не случилось… Вот и сегодня утром она чудом избежала смерти.
Может, звезды немного подустали? Все равно, хорошо хоть она сама не так долго с
ним встречалась… Алина подняла глаза…
–
А мальчик этот… – Марина показала на юного румынского поданного, – мог бы
стать твоим сыном…
Алина
испугалась, что той известно про ее давний роман с Виктором.
–
Да, – задиристо продолжала Марина, – а ты не помнишь, как тебе предлагали
полное обеспечение и содержание, если ты выйдешь замуж за семидесятилетнего
старика и еще усыновишь его ребенка и подпишешь договор, что никогда не
разведешься?
–
А, – облегченно вздохнула Алина, – Йорам…Так что с ним?
–
А то, что этот ненормальный старик, ты же знаешь, – он теперь живет и
процветает в Румынии, женившись, в конце концов, на матери своего ребенка.
Месяц назад он решил приехать в гости проведать внуков и показать дочерям
своего сына, то есть их брата. Ну, и попал в переделку. Уехать не смог –
гражданские полеты все отменили. Узнал, что будут вывозить женщин с детьми на
этом пароходе, прибежал ко мне, сунул мальчика в одну руку, пачку долларов (тут
она понизила голос до шепота, а рукой автоматически начала ощупывать свою
пышную грудь, проверяя, на месте ли заветная пачка) – в другую, а сам побежал
записываться в отряд гражданской обороны. Кому он там нужен, скажи мне?
–
А как же ты с мальчиком общаешься, на каком языке?
–
А так и общаюсь, – Марина ласково погладила спящего малыша по щеке, лицо ее
просветлело. – Находим язык.
Алина
отвернулась, у нее запершило в горле.
–
А что мы все обо мне, – встрепенулась Марина… Алина вкратце описала все, что
произошло с ней за этот день.
–
Так вот почему они объявляли мою фамилию и номер паспорта. Я же по паспорту
русская… Хотя, ты же знаешь…
–
Да, да, – с готовностью закивала Алина… – Дедушка по папиной линии…
–
Вот, – расстроилась Марина, посмотрев на спящих детей… – Спали бы сейчас в гостинице
«Россия», пошли бы на Красную площадь, если бы не перетрусила утром. Ни за что,
думаю, не выйду, знаю я эти штучки…
–
Скажи спасибо, что не попали на этот корабль.
Алина
уже поняла, чей розовый пропуск сунул ей моджахед, вот ведь пути Господни
неисповедимы…
–
Ладно, давай спать, уже четыре утра, – завтра, вернее, сегодня будет насыщенный
день. Слушай… – Алина начала зачитывать листочек, который все получили во
время визита начальства. – Подъем – в 07-00. Еда – три раза в день. Стирка – с
14-00 до 17-00 (по одному из класса). С 17-00 – по камерам, ой, извини, – по
классам будут ходить студенты медресе с переводчиками и читать лекции на тему
«Роль ислама в мировой истории». Просто – дом культуры и отдыха…
Желая
немного развеселить Марину, про лекции Алина, конечно, приврала. Но Марина,
потрясенная потерей возможности оказаться сейчас с детьми в безопасности, да
еще в Москве, уже развернулась лицом к стене и делала вид, что спит.
*
* *
Несколько
дней прошли незаметно, а главное, безнадежно. К туалету «с сопровождающим»
почти привыкли. К стирке с мылом в тазиках с 14.00 до 17.00 тоже привыкли. К
полной изоляции от внешнего мира привыкли еще быстрей… Невозможно было привыкнуть
к тому, что нельзя выйти за дверь, выглянуть в окно. Шаг влево, шаг вправо –
расстрел. Никто,правда, еще не стрелял, но ведь и повода старались не давать.
Кормили их вдоволь, как гусей на паштет, хоть на диету садись. Питы, хумус,
маслины, рис с чечевицей… – все, что подавалось в свое время в арабских
ресторанах и считалось национальными деликатесами. Еду готовили арабские
женщины в деревнях и привозили все с пылу с жару. Страна только недавно
оказалась в изоляции и потому продукты не экономили. В один из дней притащили
корзину с мандаринами – в комнате сразу запахло родным Новым годом. А ведь
Новый год через три недели, подумала Алина. Неужели придется встретить его
здесь? Вся Европа, украшенная огнями, будет праздновать. Тут Алина вспомнила,что
еще неделю назад (когда слушала последние новости) ситуация в Европе была
совсем не праздничной. В Англии после покушения на королевскую семью и гибели
всех наследников год назад, осталась в живых только дочь принца, которая и
стала королевой. Полгода она приходила в себя с помощью врачей и психологов, а
потом, вопреки всем условностям, вышла замуж за давнего любовника – миллиардера
из Саудовской Аравии, переплюнув покойную принцессу Диану.
Еще
за месяц до объявления дня бракосочетания, что стало сюрпризом для всей страны,
включая членов правительства, в британском парламенте совершенно
демократическим путем был избран новый премьер-министр Англии – мусульманин,
сын выходцев из Пакистана, гражданин Англии во втором поколении. Он, конечно,
был выпускником Оксфорда, блестяще образован и веру предков менять не
собирался. В Германии члены мусульманской партии, представители преобладающего
населения страны, праздновали победу – они получили две трети голосов в
бундестаге, и теперь «драка» шла за президентское кресло. В Бельгии и Голландии
отряды террористов, подпольно субсидируемые Кувейтом и Саудовской Аравией,
захватили общественные здания (по «отцу-основателю» – «почта, телеграф,
телефон») и удерживали несколько сотен заложников… Так что старушка Европа стояла
на пороге больших изменений и на скуку и пресыщенность ей жаловаться уже не
приходилось.
На
удивление спокойным местом оставалась Восточная Европа, вобравшая в себя и
страны бывшего Советского Союза, – хотя именно там проживали миллионы
мусульман. Но они варились «в собственном соку», не участвуя в процессе
исламизации. Может потому, что еще не наелись после «Советов». В Америке
бряцали оружием и пробовали кричать что-то о реванше, но как-то неуверенно. Уж
очень ситуация в мире не подходила под привычное для нее «пришел, увидел,
отбомбил…»
И
в самом эпицентре этого «котла мировой истории» сидела Алина, сжав руками
голову и мучительно размышляя, как вырваться из плена и найти детей. От
раздумий о мировых проблемах Алину отвлек громкий спор двух женщин, чьи дети
поссорились из-за игрушки. Как-то незаметно, видно от избытка сил и отсутствия
детей с нею, Алина перезнакомилась со всеми и, к большому неудовольствию Марины
пыталась немного развлечь народ, помогала снять напряжение замкнутого
пространства и неопределенности положения. Вот и сейчас она подошла к спорящим
и объявила, что, согласно расположению звезд, игрушка должна достаться вот той
девочке, которая сидит на матрасе возле входной двери. Дети успокоились; эта
идея им понравилась, и они побежали к девочке знакомиться. Мать девочки
укоризненно посмотрела на Алину, явно сердясь, что их побеспокоили. Эта женщина
была единственной, кто не шел ни на какой контакт. Она вошла в класс последней,
молча заняла единственное свободное место у входной двери, ничего не требуя, а
ведь у нее, кроме девочки лет пяти, был грудной ребенок. Без всякого стеснения
она высвободила грудь, покормила ребенка и легла спать, прижав к себе обоих. И
так каждый день, всю эту долгую неделю. Алине лицо женщины показалось знакомо, она
безуспешно пыталась восстановить в памяти, где их пути перекрещивались.
Неожиданно она вспомнила – да именно здесь и пересекались, в этом классе – на
первом родительском собрании. Алина мучительно пыталась что-то сказать на еще
непривычном иврите, а Рита, так звали женщину, с ангельским терпением слушала
ее, делая вид, что понимает. Алина тогда не знала, что Рита была из
русскоязычной семьи и могла бы перейти на русский, но не стала унижать Алину,
давая ей возможность почувствовать себя равной с остальными родителями…
Кроме
того… конечно же, как она сразу не заметила! – Ее взгляд скользнул по
поздравительному плакату учеников – те же глубоко посаженные глаза под очками,
плотно сидящими на длинном, с горбинкой, еврейском носу Риты, – это же она на
портрете! Рита перехватила взгляд Алины… «Да, – сказала она по-русски, –
ирония судьбы… Проработать столько лет в этой школе, чтобы здесь же стать
заложницей… Заложницей школы и заложницей судьбы…»
На
этой загадочной фразе Алина вспомнила, что несколько последних ночей, когда она
ходила в туалет, а в туалет Алина бегала чаще других – чтобы изучить обстановку
и в надежде встретить того русскоязычного моджахеда, – так вот, несколько
последних ночей Ритино место ночью пустовало, то есть девочка там спала, а вот
Риты с ребенком не было…
Алина
в задумчивости вернулась к себе… Она чувствовала, что это как-то связано с
возможностью выбраться наружу. Возможно, Рита знает какую-нибудь лазейку – ведь
недаром она проработала в этой школе почти семнадцать лет. Размышляя, Алина
незаметно для себя задремала. Разбудил ее жуткий грохот, вспышки света, плач
детей. С мыслью: «Началось, бомбят!», – Алина вскочила на ноги. Но это была
обычная гроза, правда, первая и очень сильная. Порывом ветра распахнуло окно,
створки стукнулись об стену и стекла разбились.
Алина
решила проверить обстановку снаружи и направилась «в туалет». У двери она
глянула на место Риты и увидела, что проснувшаяся девочка плачет, а Риты с
ребенком нет. Алина присела на матрас и стала успокаивать девочку, пока та не
заснула у нее на руках. В эту минуту в класс тихонько проскользнула Рита.
Увидев Алину рядом с дочерью, она вздрогнула, но взяла себя в руки: «Спасибо.
Если тебе не трудно, побудь с ней еще немного – она очень боится грозы. Я скоро
вернусь». Только сейчас Алина поняла, что ребенка на руках у Риты не было.
*
* *
Весь
следующий день Алина всем своим видом показывала, что Рита просто обязана дать
ей объяснения. К вечеру Рита сдалась…
–
Я должна что-то тебе рассказать, может быть, ты сможешь меня понять, – она
опустила глаза… По части «понять» Алина была большим специалистом, – и
женщины это чувствовали.
Рита
начала издалека, с детства.
–
Мои родители родом из Ташкента, бабушки эвакуировались туда во время войны…
Отец – профессор Ташкентского университета, специалист по восточным языкам и по
истории ислама. Он был одним из тех, кто переводил Коран на русский и тюркские
языки. У нас постоянно бывали какие-то ученые и религиозные деятели из Ирана,
Пакистана, Египта… Я была тогда маленькая, как Майя, – она махнула головой на
девочку, – плохо помню. Все эти люди в тюрбанах и развевающихся одеждах
казались мне героями моих любимых сказок «Тысячи и одной ночи». Я воспитывалась
в атмосфере уважения и любви к арабской культуре и мусульманской религии. В
Израиль мы приехали в семидесятых, первыми ласточками. Отец был полон
энтузиазма. Но все оказалось по-другому, совсем не так, как он предполагал.
Здесь арабистика как наука никого не интересовала, – и именно из-за роковой
«близости к истокам». Свои знания отец мог применить только в прикладном
смысле: переводы, расшифровки, прослушивания, прогнозы… Его сразу же взяли в
какое-то военное ведомство, несмотря на то, что очень не доверяли «русским».
Однако его симпатии к мусульманам, его связи и переписка со старыми друзьями и
коллегами из арабских стран сослужили ему недобрую службу. Словом, свою карьеру
он закончил простым учителем арабского языка. Тем не менее, меня он направил по
той же стезе. «Врага нужно знать в лицо», – теперь уже горько шутил он. Так я
стала студенткой Тель-Авивского университета. Поскольку арабский (чтение и
письмо) я знала достаточно хорошо благодаря стараниям отца и, вообще, училась
всегда добросовестно – в университете у меня было много свободного времени, и я
подрабатывала переводчицей на всяких конференциях и встречах, кстати, по тому
же военному ведомству, где когда-то работал мой отец. Деньги мне были
необходимы, так как на учительскую зарплату отца невозможно было оплачивать
учебу, снимать квартиру и, вообще, существовать. Мать никогда не работала,
привыкнув еще в Ташкенте быть «профессорской женой». Она была настоящей
красавицей. Майя очень похожа на нее. – Девочка, услышав, что про нее говорят,
подняла свои огромные голубые глаза, в которых действительно можно было
утонуть.
–
Так вот, мать была красавицей, но совершенно не умела одеваться, даже нас с
братом в магазин водил отец, – ровно два раза в год, покупая один раз «зимнее»,
а один раз «летнее», хотя в Таш-кенте, как ты понимаешь, большой разницы не
было. Заодно он прикупал пару вещей для «нашей мамочки», как он говорил, и на
этом экипировка семьи заканчивалась на год вперед. Готовить мама тоже не умела,
мы жили на полуфабрикатах, а когда ожидались гости из-за рубежа, в квартире
появлялись папины сотрудницы с кафедры и, шурша шелковыми платьями, моментально
создавали на кухне блюда невозможно вкусной еды. Может быть, еще и поэтому
приезд гостей всегда казался мне сказкой.
Здесь,
в Израиле все продолжалось точно так же, только с той разницей, что наш статус,
а с ним и уровень доходов, намного снизился. Как ты понимаешь, с таким
воспитанием, да еще не имея маминой красоты, я выросла, как говорят по-русски,
«синим чулком». У мальчиков никогда успеха не имела и даже сильно по этому
поводу не расстраивалась, считая, что мне и не положено. Уже будучи студенткой,
снимала квартиру вместе с одним однокурсником, мы даже спали вместе – гормоны
берут свое, но тепла большого от него я не видела. Я начала штудировать
кулинарные книги и посещать курсы «Как хорошо выглядеть работающей женщине», а
он только лениво принимал мои заботы и милостливо разрешал платить за него в
кино или в кафе, – ведь у меня всегда были подработки, а его почему-то никуда
не брали. И вот однажды меня приставили переводчицей к одному египетскому адвокату.
Такой
невысокий, невзрачный, в сером костюме, совсем не похож на моих героев из
«Тысячи и одной ночи». Мы общались с ним совершенно официально и уже через день
после окончания конференции я забыла, как он выглядел, и, мне кажется, даже не
узнала бы его при встрече. Тем более меня удивило, что в свой следующий приезд
он запросил для работы именно меня, так мне сообщили в агенстве. В первый же
день нашей работы, вечером, он попросил меня помочь разобраться с документами у
него в номере и, сидя за столом и нервно теребя усы, которые успел отрастить и
которые ему совершенно не шли, сообщил мне, что я – женщина его мечты, он понял
это в первую же минуту, как только меня увидел, но боялся себе поверить и весь
этот месяц думал только обо мне. Мне, с одной стороны, его речи очень льстили,
с другой, – оскорбили: за кого он меня принимает – я же не «девочка по
сопровождению», а переводчица. Все это я высказала ему в достаточно резкой
форме, сделав упор на том, что отношения наши могут быть только рабочими и никакими
другими. Он даже не поднял взгляда, извинился и проводил меня к выходу. Уже на
следующее утро я получила факс, что его группа отказывается от моих услуг и
расторгает договор. Это был большой удар, так как работа была хорошей – на две
недели. Под эту работу я заказала два билета в Амстердам, себе и моему другу,
предполагая сделать ему сюрприз на день рождения. Но больше всего меня обидело
пренебрежение моими профессиональными качествами, которыми я гордилась.
Через
месяц он позвонил сам. Ивинился, что прервал договор, сейчас у него есть работа
на месяц в Израиле, и ему нужны мои услуги, «только по работе», – не преминул
он отметить. Моя финансовая ситуация за этот месяц изменилась в корне. Разговор
шел уже не о поездке в Амстердам, а о содержании семьи. У отца нашли серьезное
заболевание; нужны были деньги на срочную операцию и, вообще, на ежедневное
существование, ведь работать он уже не мог, а пенсию еще не получал по
возрасту. У матери же пенсии вообще не было. Я подумывала взять академический
отпуск и начать работать, несмотря на то, что до окончания университета
оставалось всего полгода.
Конечно
же, я согласилась и готова была работать днем и ночью. О своем обещании
ограничить отношения только работой он помнил два дня. На третий день начались
домогательства с признаниями в любви, жарким шепотом, прижиманиями к стене. Я
вырывалась, убегала, а назавтра приходила снова. Мне очень нужна была работа.
Прошло две недели. Мы возвращались из Яфо вдоль моря, внезапно он резко свернул
на безлюдный пляж и в который раз начал рассказывать о своей любви, засовывая
руку мне под юбку. Я перестала сопротивляться… «Вот теперь, – заявил он, – я
понял, что ты меня тоже любишь, и я знал, что так случится, – теперь я самый
счастливый человек на свете.» Самое смешное, что он был недалек от истины.
Мой
друг, почувствовав изменения во мне, наконец, проявил интерес и даже предложил
руку и сердце. Его ждала должность военного переводчика, а это хорошая
стабильная зарплата. Отцу нужно было делать операцию за операцией и я, конечно
же, согласилась. Любовь и брак были в моем понимании как-то не связаны, тем
более, у Халида (так звали адвоката) в Каире была большая семья. Он приезжал
приблизительно раз в два месяца, на неделю, мы все время проводили вместе –
работа. И так много лет… Представь, что при такой бурной жизни я никак не
могла забеременеть, пока мы с мужем не обратились в центр искусственного
оплодотворения – и вот родилась Маечка… А этот уже сам захотел появиться –
мой арапчонок…
Чужие
любовные истории всегда оказывали на Алину завораживающее действие.
–
Да, – сказала она, – но как это связано с тем, что присходит здесь?
–
Как, ты до сих пор не поняла? Ведь Халид – ты же его видела, – «главный»…
*
* *
Алина,
совершенно потрясенная, хотела, было, спросить что-то, но в это время в дверь
заскочил переводчик. «Не раздевайтесь, сейчас будет обход.» Алина вернулась к
Марине. Она знала, что та панически боится всяких неожиданностей. Марина
действительно была рада, что Алина пришла.
–
Кто это? – махнула она рукой на Риту.
–
Учила меня в ульпане, – соврала Алина, – сплетничали про всех соучеников – кто,
где…
В
это время открылась дверь, в класс вошел «главный», как всегда со свитой. «Надо
же… Халид…» – подумала Алина, теперь он казался ей почти что родственником.
Он, конечно, не звезда Голливуда, но и не такой уж невзрачный, каким описывала
его Рита. Или это военная форма, к которой Алина, как и все женщины в мире,
была неравнодушна, делала его интересней…
Она
так увлеклась, что не почувствовала, как Марина уже давно пихает ее локтем в
бок и шипит: «Смотри, смотри, ты что, не узнаешь, – это же Гоша, твой
приятель.» Алина присмотрелась. Действи-тельно, около «главного» стоял Гоша
собственной персоной – бывший содержатель матросского притона, поставщик женщин
всем известным людям города. Свою бурную деятельность он прекратил еще до
войны, открыв музыкальную школу для особо одаренных детей (у Алины, как в
ускоренных съемках, прокрутилась в голове трагическая история, изменившая Гошу
в корне), а сейчас переводчик представлял его как мэра города Хайфы, пришедшего
проверить, в каких условиях содержатся заложники. «Если есть жалобы, вопросы,
предложения – вы всё можете высказать.»
Тут
Марина с несвойственной ей прытью схватила Алину за руку и вытащила на середину
класса прямо под нос к Гоше. «У нас есть очень важное сообщение, но мы хотим
личной аудиенции, конечно, в присутствии начальства», – она подхалимски
взглянула на «главного». Переводчик перевел, «главный» благосклонно махнул
головой. В ту же минуту все женщины начали что-то кричать, плакать, просить.
Лицо «главного» посерело, Гоша тоже стоял белый как полотно. «Все просьбы в
письменном виде» – и делегация поспешно оставила класс…
–
Что ты предполагаешь им сказать, если нас вызовут? – спросила Алина
–
Какая разница, ты у нас умная, ты и думай, а мне было важно, чтобы он нас
увидел.
Алина
снова, в который раз, поразилась могучим Марининым инстинктом выживания. В это
время в класс зашел моджахед-охранник и молча показал им обеим на дверь. Они
первый раз за эти дни сошли «с дистанции» класс-туалет. Насколько Алина
помнила, этот коридор вел к кабинету директора. Халид (Алина никак не могла
привыкнуть к тому, что у него есть имя, как у любого нормального человека)
сидел за директорским столом, закопавшись в бумаги. Даже не посмотрев на
вошедших, он указал рукой в глубину комнаты, где на креслах для посетителей
восседал Гоша между двумя моджахедами. Переводчик посадил заложниц напротив
Гоши и сказал, что они могут говорить. Алина с облегчением поняла, что никто не
будет распрашивать, что такое важное они собирались сообщить.
Говорили
на иврите. Гоша рассказывал, что еще несколько лет назад, воодушевленный своими
успехами на почве воспитания подрастающего поколения, он начал баллотироваться
в мэры Хайфы. И вот – ирония судьбы: два месяца назад его выбрали, прямо перед
началом войны. «А теперь война, мужчины мобилизованы, женщины вывозят детей, а
он, как капитан, не может бросить свой корабль.Так и приходит каждый день в
пустое здание мэрии и один пытается отстоять интересы города: чтобы не было
мародерства, чтобы платили ремонтным бригадам, чтобы содержали в порядке
водопровод и газ… вот сюда пришел, душа-то болит.»
–
Гоша, – тихо сказала Алина по-русски, заметив, что переводчик отвлекся, – мне в
Москву нужно, я девочку свою с чужими людьми отправила, я обязана ее найти. Я
знаю, что полетов нет, но у твоей сестры в Москве чартерная компания, ведь
так?..
–
Выйдешь отсюда, Москву я тебе обеспечу. Раз в неделю есть самолет из Хайфы. Мой
адрес ты знаешь, я после шести вечера теперь всегда дома; телефоны, само собой,
не работают. А вытащить тебя отсюда я не могу.
Алина
в отчаянии отвернулась… И вдруг увидела, что прямо над ней стоит
русскоязычный моджахед с пристани. Это, очевидно, заступил новый развод
охранников. Алина не знала, радоваться ей или плакать. Он, конечно же, слышал
все и все понял…
Поздно
ночью, шепотом обсуждая с Мариной события дня, они все-таки посмеялись,
вспомнив, как Гоша не сводил глаз с Марининых бедер, еле прикрытых Алининой
мини-юбкой (весь свой гардероб Марина, в порыве хозяйственного рвения,
перестирала).
Класс
затих. Уснула и Марина, а Алина мучительно размышляла, как же отсюда выбраться.
Вдруг
ее внимание привлекла расширяющаяся полоска света от входной двери. Может, Рите
нужна помощь?.. Алина тихонько выглянула – и столкнулась нос к носу с тем самым
моджахетом.
–
Как тебя зовут? – первое, что от неожиданности спросила она.
–
Джабриль, а тебя?
–
Алина.
–
Так вот, Алина, я все слышал. Я тоже хочу в Москву. Оттуда до Киева – не больше
суток на поезде.Уеду к Алене, заживу, как человек.
–
Ну, Украина не самое лучшее место для жизни.
–
Зато не надо будет, как сторожевому псу, охранять женщин и детей, а завтра еще
и стрелять заставят, а послезавтра – рюкзак с взрывчаткой – и привет…
–
Так и помоги нам с Мариной отсюда выйти, а там уж мне обещали помочь.
–
Нужно найти второй выход…
–
Я попробую узнать завтра, а ты вечером будь здесь – в это же время.
Она
вернулась в класс. Риты с ребенком не было. Мая спала беспокойно, металась и
всхлипывала во сне. Алина прилегла рядом с девочкой, чтобы дождаться Риту. Та
пришла под утро. Пришлось перенести разговор на вечер, когда все улягутся.
–
Слушай, мне нужно выйти отсюда, – сказала она Рите, – найти детей! Только ты
можешь мне помочь.
–
Он ничего не станет сделать, – испуганно замахала руками Рита, – это грозит ему
смертной казнью. Он и так совершил из-за меня государственную измену…
–
Какую измену? – не поняла Алина.
–
Ты знаешь, что корабль должен был быть взорван в нейтральных водах?.. Так вот,
брат Халида, инженер-кораблестроитель, – учился, между прочим, в Союзе, –
участвовал в минировании корабля. Большие деньги платили. Халид узнал об этом
за два дня до отплытия. Чуть с ума не сошел – мы-то договорились встретиться в
Греции, он и квартиру уже нам снял. Я с детьми в последние дни жила у подруги.
Муж в армии, родителей отправила к родственникам в Ашдод – страшно одной.
Халид, поняв, что меня ему не найти, подбросил письмо в российское посольство в
Каире, корабль-то был русский. Если бы поймали – смертная казнь, без суда и
следствия… Ты знаешь, в Египте не церемонятся. А потом он записался в этот
сборный отряд, пытаясь найти меня…
–
Послушай, – перебила ее Алина, – он ничего и не должен знать. Ты ведь работала
здесь столько лет – где второй выход? Все остальное я сделаю сама.
–
Запасной выход в спортивном зале. Это недалеко от туалета, сразу направо,
метров сто по коридору, потом налево. Пройдешь через спортзал, в правом углу
дверь. Выход прямо на улицу.
Сейчас
я ухожу, а завтра утром ключ принесу. Кстати, полежи, пожалуйста, сегодня с
Майей.
Рита
как-то странно посмотрела на Алину, но той было не до нее. За дверью должен был
уже стоять Джабриль. Быстро сообщив ему все, она уже собралась вернуться, но он
схватил ее за руку.
–
Подожди, не так быстро: нужно проверить ключ – он может не подойти, потом, по
дороге есть еще один класс – там тоже стоит охранник, он может
заинтересоваться, куда я вожу партиями женщин, а они не возвращаются. Значит,
нужно дождаться, когда в смене будет парень из моей деревни, – он ничего не
спросит. И последнее: по дороге к спортзалу есть комната для учителей, ее
приспособили под отдых для нас. Это не самый лучший путь, даже ночью. Так что
не гони коней… – он гордо улыбнулся, довольный удачно ввернутым русским
выражением.
Вернувшись
в класс, Алина устроилась возле Ритиной дочки. Она не могла уснуть. Несмотря на
кажущуюся простоту плана, побег был достаточно рискованным. Наверно, гораздо
спокойней было бы переждать. Халид не зверствует, жить можно. Кроме того, Алина
была уверена, что заложниц не бросят на произвол судьбы, – она слышала,что
среди пленниц было несколько жен и дочерей высокопоставленных членов
правительства, их дети и внуки… Одна из женщин и вовсе была журналисткой в
«Нью-Йорк Таймс» – она имела неосторожность приехать с детьми навестить
родителей. Они по кругу собирали деньги и золото, чтобы заплатить моджахету,
который согласился передать по интернету информацию родителям американки.
Что
заставляет ее так рисковать, оправдано ли это? Ведь в случае неудачи ее могут и
казнить… Они ни перед чем не остановятся; подумаешь, – человеком больше,
человеком меньше… С другой стороны, если все-таки начнется настоящая война,
шансы выжить уменьшатся до минимума… Кого смогут заинтересовать двести-триста
жизней, если в пламени войны будут гореть миллионы? И тогда ее дети останутся
один на один с этим разъяренным миром. И даже если они смогут, благодаря ее
друзьям, пережить войну в каком-нибудь тихом, забытом Богом уголке, их души
будут навсегда изувечены одиночеством и болью. Нет, она не будет сидеть и
ждать, куда повернет «колесо истории». Она должна действовать и выйти отсюда, и
сделать все, что велит ей инстинкт матери.
Было
уже около четырех утра… Скоро придет Рита. Она всегда возвращалась перед
рассветом.
Алина
поняла, что сегодня уже не уснет. Она перевернулась на другой бок.
И
кроме всего прочего, если быть искренней до конца, была еще причина, которая не
давала ей сидеть здесь. Ее муж. Ее любимый. Несмотря на то, что их семейная
жизнь текла благополучно, по классическим канонам, она воспринимала его не как
мужа, а, скорее, как возлюбленного. Столько сил она вложила в эту любовь,
столько всего поставила на карту, что уже никогда не сможет отдать его. Она
вспоминала его руки, как он ласково убирал ей волосы за уши – любил ее открытое
лицо, – его медленные осторожные движения и почти невесомые поцелуи…
«Конечно,
– сказала себе Алина, – первое, что она сделает, когда выйдет отсюда, –
постарается увидеть его, чего бы это ни стоило, – попрощаться, успокоить.»
Любовь
для нее была единственной ценностью, и ради этого стоило рисковать…
Вернулась
Рита, доказывая правоту Алины своим цветущим видом и счастливыми глазами.
Алина
же, получив в руки заветный ключ, перебралась на свое место и ненадолго
забылась в коротком сне, решив сообщить все Марине утром, – все равно ничего
брать с собой нельзя, кроме документов.
–
Вот для Марины будет горе, – усмехнулась уже сквозь сон Алина, вспомнив
объемистые чемоданы подруги.
Утром
Марина впала в панику: «Как уходить без всего – а дети? В России же зима…»
–
Ладно. Возьмешь теплые вещи в тазик, как будто идешь стирать.
Она
сжимала в руках заветный ключ, на всякий случай не показывая его Марине. Еле
дождавшись назначенного времени и стараясь не думать, что будет в случае
неудачи, Алина, взяв за руку Дану (одна женщина, один ребенок) и тазик,
отправилась к двери. Остановившись на минуту около Риты, она шепотом сказала:
«Готовься, через пятнадцать минут идет Марина с мальчиком, а потом – ты. У тебя
есть полчаса».
–
Я никуда не пойду. Мы – он, ребенок, я – вместе каждую ночь, и больше меня
ничто не интересует, гори все огнем. Иди, тебе все равно меня не понять.
Алина
только благодарно сжала ее руку и выскочила за дверь. Она-то как раз могла
понять, но сейчас не время было это доказывать…
Все
прошло гладко как по маслу, и уже через полчаса маленькая группа из двух женщин
с тазиками и двух детей, в сопровождении вооруженного моджахеда, закрыла за
собой двери спортзала и оказалась на свободе. Куда теперь?
–
Подождите секундочку, – Джабриль скрылся в темноте. Они услышали звук разбитого
стекла, а за ним шум заведенного двигателя. Через секунду перед ними стоял
небольшой «Фиат». Детей положили назад, Марина села с ними, накрыв их одеждой,
Алина – впереди. Джабриль выставил из окна «калашников»: «Солдат поехал с
девочками кататься, что может быть естественнее?»
Алина
была потрясена: «Как ты смог это сделать?»
–
Ты забыла, где я вырос. Для нас в детстве собрать, разобрать, угнать машину
было, как спорт. А подростком я у дяди в гараже подрабатывал, он угнанные
машины на детали продавал. Всякое приходилось делать…
Через
пятнадцать минут они были уже около Гошиного дома. Алина позвонила несколько
раз. Никто не отвечал..
–
Может, ты адрес перепутала, – занервничала Марина.
–
Не все коту масленница, – пробурчал Джабриль и, подтянувшись и разбив автоматом
окно, через минуту скрылся в доме.
Уже
через десять минут вся компания сидела в гостиной у Гоши, пытающегося прийти в
себя от ночного кошмара, когда вооруженный моджахед тряс его за плечо и на
чистом русском языке орал: «Вставай, красавица, проснись, открой сомкнуты негой
взоры…»
В
конце концов, разобравшись, кто есть кто, Гоша запротестовал уже по другому
поводу, узнав что в Москву собирается вся группа, в полном составе.
–
Вы с ума сошли, мне же придется полсамолета закупать. Где я деньги возьму?
Алина
растерялась. О деньгах она, как всегда, совершенно не подумала. А ведь после
того, как она отдала на детей деньги, у нее не осталось ни копейки.
Тут
отозвалась Марина: «Я заплачу, только отправь нас. Всем одолжу».
–
Ладно, – Гоша начал обретать деловую форму, – вам здесь оставаться нельзя.
Хватятся в школе – а с кем вы общались? – Только со мной. Значит, сейчас
поедете в Хайфский аэропорт, там у меня в гостинице забронирован постоянный
номер, – он покосился на Алину, помнит ли она его прежние занятия, – не на мое
имя… Не знаю, как только вы там поместитесь, там всего две кровати.
–
Ничего, поместимся, – не дрогнула Марина.
–
Еду пусть завтра он купит у арабов, – Гоша кивнул на Джарбиля, – а послезавтра
утром в восемь будьте готовы, я приду за вами. Отлет в десять. Приготовьте
деньги, наличные… «визу» не принимают, – пошутил вдруг Гоша, совершенно уже
оправившись от потрясения.
–
Гоша, – Алина медлила, – только один вопрос…
–
И не думай. Я знаю, что ты хочешь увидеть мужа… Нет никакой связи с
Тель-Авивом, все дороги перекрыты. Нет возможности туда попасть, никакой…
–
Значит, в Россию – есть, а в Тель-Авив – нет?
–
Будет возможность – передам весточку. Это все, что я могу сделать…
*
* *
–
Послушай,– Алина наклонилась к Джабрилю, пользуясь тем, что Марина отвлеклась
на детей. Они ехали по дороге в аэропорт. – Я не могу улететь, не повидавшись с
мужем, ты меня должен понять. Мне бы только добраться до Хадеры, а там
начинается еврейская сторона, Гоша так сказал.
–
Это не проблема, – невозмутимо ответил Джабриль, – дай только доехать до
гостиницы. Я позвоню матери, она возьмет для тебя одежду. Они с братом провезут
тебя через наши посты до Хадеры, а там уже сама. Вылет, ты знаешь, послезавтра
в десять. Из гостиницы выходим в восемь утра. Значит, они будут тебя ждать на
том же месте, где вы расстанетесь, завтра вечером. У тебя должен быть запас
времени, мало ли что случится. И не увлекайся – улетим без тебя, – он, как
всегда без улыбки, посмотрел на Алину,.
–
Только зачем мать таскать? Жалко ее.
–
Зачем, зачем… Для конспирации… Увидят старую женщину, никто приставать не
будет… К тому же, я бы хотел, чтобы она уехала к родственникам в другую
деревню, подальше от греха.
В
фойе гостиницы их встретила молодая арабка с красными, воспаленными глазами, –
видимо, совмещала должность администратора и ночного портье. По записке Гоши
она невозмутимо выдала им ключи, не обращая внимания на разношерстный состав
компании и на то, как они собираются разместиться в одной комнате. Видно, и не
к такому привыкла. А Алине, после нескольких недель, проведенных в душном и
тесном классе, среди запаха немытых тел и недостиранных детских пеленок, эта
комната – два на три метра, с двумя кроватями, застеленными чистым бельем и
розовыми покрывалами, с двумя ночниками на тумбочках, – показалась раем.
Алина
настояла, чтобы все быстро ложились, и не дала Марине начать свой излюбленный
процесс раскладывания вещей и устраивания гнезда. Джабриль, чудом дозвонившись
домой, – мать к телефону ночью подходить боялась, – договорился, что через два
часа, ровно в пять утра, Алину заберут от гостиницы. Алина, пролежав полтора
часа с открытыми глазами, толкнула Джабриля, зная что он намеревался увидеться
с матерью, и начала потихоньку собираться. Тут с соседней кровати раздался
совершенно трезвый и бодрый голос Марины:
–
Ты никуда не пойдешь, я слышала, что вы надумали. Ты ненормальная, ты ставишь
на карту все. Ты не просто можешь опоздать на самолет, ты погибнешь от тысячи
нелепых случайностей. Ты оставишь детей сиротами, чтобы они росли у чужих
людей. Какая же ты мать после этого?! Да ни один вонючий козел этого не стоит!
Джабриль
расхохотался. Русские ругательства веселили его до слез. Алине нечего было
возразить. Марина была права. Но это ровно ничего не значило…
–
И знаешь что… – Алина пошла ва-банк. – Одолжи мне, пожалуйста, двести
долларов.
–
Ни за что! – отрезала Марина, – может, хоть отсутствие денег тебя отрезвит.
–
Ладно, не ссорьтесь, – сказал Джабриль. – Вот тебе, Алина, сто долларов, на
один день хватит…
Алина
повернулась и пошла к двери. В последнюю минуту Марина подскочила к ней и
сунула в руку деньги, тихо, но страстно прошептала на ухо: «Дура!»
Алина
с Джабрилем вышли на улицу. Алина всей грудью вдохнула воздух. Несмотря на
запах бензина от близкого аэропорта и на ароматы промышленной зоны, утро ничем
нельзя было испортить. Утро, с его свежестью, медленным разбегом и внезапной
ясностью света – это, как обещание. Сегодняшний день обещал Алине удачу, –
хорошо, что он начинается утром.
Наконец
подъехал брат Джабриля, оказавшийся полной его противоположностью. Маленький,
смуглый, улыбчивый, с явно обозначенной, несмотря на молодость, проплешиной на
макушке, он был очень похож на мать. Мать сидела рядом – полная женщина с
добрым лицом украинской крестьянки, коричневым, как будто сильно загоревшем на
уборке картошки. Все это время их короткой встречи она не выпускала руку
Джабриля, который стоял над ней, опершись на открытую дверцу. Они не
разговаривали. Алина, получив женские вещи, беспомощно посмотрела на Джабриля.
Он показал ей жестом, чтобы она надела все это сверху на свою одежду. «Хорошо,
что сейчас декабрь, а не июль», – подумала она, облачаясь в серый балахон и
протискиваясь на заднее сидение машины. Повязав платок, она знаком показала,
что можно ехать. Они за час добрались до Хадеры, проехав с десяток патрулей на
дороге, которые, действительно, не обращали на нее внимания. Проехав последний
пост, они остановились. Выйдя из машины, Алина не придумала ничего лучше, чем
пожать руку брату Джабриля и поклониться матери. «Подожди, – вдруг сказал ей
парень на иврите. – Джабриль сказал идти по обочине и не снимать платья. Ваши
не будут стрелять в женщину, хоть и арабскую. А когда подойдешь к ним – все
объяснишь. Зато если случайно встретишь наш патруль, проходи быстро, а если
остановят – опусти глаза и ничего не отвечай, будто стесняешься. Они тебя не
тронут, тем более, израильские посты близко. Встречаемся сегодня вечером на
этом же месте в одиннадцать.»
Алина
двинулась вдоль дороги, пытаясь не наступить на подол платья, и вскоре услышала
давно ставшую ей родной речь. Она закричала на иврите: «Не стреляйте, я ищу
своего мужа!» – и через минуту уже стаскивала балахон в будке израильских
патрульных, отвечая на их шутки на смеси иврита с русским, так как половина из
них, конечно же, были русскими. Для порядка ее отвели к командиру, где она,
назвав номера частей сыновей и мужа, попросила помочь их увидеть. Она улетает
утром в Россию и, увидев его широко раскрытые глаза, – всем известно, что
гражданские полеты из Израиля уже месяц как закрыты, – тут же добавила: «По
личному приглашению посла на самолете президентской компании ‘Россия’».
Проникшись
к ней большим уважением, он посадил ее в какую-то интендантскую машину, которая
ехала в часть, где служил младший сын. Они были очень разными, ее мальчики –
старший, Дмитрий, – умник и теоретик, но неуклюж как медвежонок, а младший –
Андрей – ладный да спорый, все в руках горит, и страшный повеса. Они втроем
были большими друзьями и всегда приходили к общему знаменателю, только один раз
между ними встала глухая стена непонимания – после ее развода, вернее, после
нового замужества… Появление чужого мужчины в доме они восприняли как ежи,
ощетинились всеми иголками, а Димка даже не хотел приезжать на выходные домой
из армии. Это были очень тяжелые дни, но, может быть, самые важные в их общей
истории, потому что в какой-то момент ребята поняли, что счастье близкого
человека важнее собственных амбиций. А появление малышей одного за другим
примирило окончательно все стороны с существующим положением. Кто же мог
устоять перед этими симпатичными, галдящими существами, которые залезали на
руки, пытаясь открутить от формы значки, а потом заглядывали в глаза и говорили
что-нибудь, вроде: «Любимый Дима…» или «Андрюша, поцелуй…» За этими мыслями
Алина не заметила, как доехали до базы. Она очень боялась, что Андрея куда-то
отправили, – он ведь был водителем. Но нет, вот он выезжает на своем джипе, как
всегда выбрит и одет с иголочки, настоящий пижон. По случаю приезда матери он
получил целый день отпуска, экипаж к ее услугам. Они отправились к Диме, тот,
оказывается, служил недалеко, Андрей бывал у него часто. Старший был бережлив и
на девочек не тратился, не было у него к ним подхода. Зарплату в армии он
получал солидную, так как работал по специальности – программистом. Поэтому те
сто долларов, которые Алина торжественно вручила каждому, были для него смешной
суммой, тем более сейчас, когда из-за полной изоляции страны цены немыслимо
подскочили, счет шел только в долларах, и реальная стоимость этих денег
равнялась трем бутылкам пива и двум пачкам сигарет… Настроение у мальчиков
было радужное, военными действиями пока не пахло, а если и начнется, то будет
даже веселее, лучше, чем это стоячее болото. О том, что произошло с матерью,
они не знали, будучи уверенными, что она в полной безопасности с младшими и
находится у родственников в Араде. Алина вкратце рассказала им свою историю,
стараясь не пугать, но должна же она объяснить им свой срочный отъезд из
страны…
Димку
вызвали в часть. Алина поцеловала его, как будто они увидятся завтра, и, глядя
вслед на его почти не изменившуюся с детства разлапистую походку, болезненно
напоминающую первого мужа, наказала себе: ни с ним, ни с Андреем ничего не
может случиться… Почему? Не может – и все. Без объяснений…
Андрей
уже гудел клаксоном своего джипа, исхитрившись вставить туда какую-то
замысловатую мелодию. Он объявил, что сейчас повезет ее к мужу, который служит
в часе езды отсюда, в районе Ариэля, а ему, – раз выдалась такая оказия, – и
пусть она не обижается, необходимо посетить пару знакомых ребят на соседних с
частью ее мужа базах. Букеты, как заметила Алина, уже были куплены и аккуратно
разложены на заднем сидении.
Муж,
в отличие от детей, знал все, кроме того, что дети разбросаны по свету и что
Алина уже не заложница. После звонка Андрея он не находил себе места и так и
простоял возле входа на базу, черный от волнения. Димка, высадив Алину, спешно
укатил, только помахав им рукой и крикнув, что вернется за ней в девять вечера.
Когда-то,
объясняя Алине принципы построения голливудских фильмов, муж рассказывал ей,
что режиссеры избегают снимать сцены настоящего счастья, потому что сыграть это
почти невозможно. Вот и сейчас невозможно было описать радость их встречи, и
это было так, как всегда после долгой разлуки – и не так, потому что разлука
была очень уж настоящей. И горечь, и волнение за детей, и страх перед новым
расставанием, когда даже не определена дата встречи, да и будет ли она…
В
одиннадцать Алина, как и договаривались, стояла на условленном месте в своем
арабском одеянии. Субару не было. Прошло минимум десять минут. Она поняла,
что-то случилось, и узнать об этом не было никакой возможности. Телефона она не
знала, да и говорили они только на арабском. В гостинице аэропорта телефоны
были просто отключены.
Алине
ничего не оставалось делать, как идти пешком, по возможности, обходя посты на
дороге и скрываясь от человеческих глаз. Она не могла остановить машину, не
могла ни с кем заговорить. Оба языка, которыми она владела, были на этой
стороне земли языками врага. Она тихонько плелась по обочине, с непривычки
путаясь в длинном платье, вспоминая, как ловко и ладно передвигались арабские
женщины на рынке в Нацерете.
В
уме она пыталась посчитать, сколько времени нужно, чтобы дойти до Хайфского
аэропорта, вспоминая в уме детские задачки из учебника четвертого класса о
скорости пешехода. Вдруг она услышала за спиной странный звук. За ней медленно
двигался какой-то джип с выключенными фарами, тихо шурша шинами по щебню
обочины. У Алины внутри все опустилось. Бежать было бессмысленно, она бы через
минуту упала, запутавшись в этом доисторическом одеянии. Да и будь она в
спортивном костюме и кроссовках, разве бы это помогло? Единственным выходом
было повернуться лицом к опасности. Джип остановился, но свет не включил. Из
джипа вышли два араба, одетых в гражданское, – такого разбойничего вида, что у
Алины даже слезы потекли. Сколько раз, имея очень богатое воображение, она
представляла себе ситуацию, когда она, беспомощная, стоит перед людьми, которые
и не люди совсем, чтобы через секунду стать жертвой боли и насилия, – и на этом
ее воображение иссякало. Она не находила выхода. Просто стояла, бессильно
опустив руки. Арабы подошли к ней, остановились на расстоянии двух шагов, потом
старший посветил ей в лицо фонариком, вытащил из кармана какую-то бумажку и,
осветив ее, спросил по-русски голосом робота из фильмов шестидесятых годов: «Ты
– Алина?» Дождавшись ее утвердительного кивка, он продолжил читать: «Джабриль
велел отвезти тебя в аэропорт. Мы его друзья. Не бойся…»
Она
заглянула в бумажку, испещренную арабской вязью. Видно, Джабриль продиктовал им
слова, которые они записали. Алине хотелось расцеловать эти, ставшие внезапно
такими симпатичными, усатые морды, но она решила не рисковать, только с
достоинством кивнула и сказала: «Шукран», что означало «спасибо», –
единственное арабское слово, которое она знала. И которое оказалось в эту
минуту как нельзя кстати.
Джабриль
встретил ее у входа в гостиницу и объяснил, что Халид, поняв что он сбежал,
обратился в военную полицию, а те послали своих людей к Джабрилю домой,
организовать засаду. Когда Джабриль позвонил, он только чудом не наткнулся на
одного из них. Просто повезло, что маленький братишка-проныра вовремя схватил
трубку.
Когда
она поднялась в комнату, Марина отвернулась. Что ж, это не могло испортить
победно-грустного настроения Алины… Все получилось, но разлука не стала от
этого менее болезненной, а будущее менее туманным.
Тем
не менее, когда упрямица, повернувшись лицом к стене, в конце концов уснула,
Алина тихо спросила Джабриля, что тут происходило за то время, что ее не было.
«Я думаю, что-то с Гошей, – глаза Джабриля в первый раз за все время их
знакомства оживились, – он пришел, когда я побежал искать телефон. Пока все утряслось,
прошел час, а когда я вернулся, дверь в комнату была закрыта. Мне ничего не
оставалось, как сесть у дверей и ждать. Проснулся от того, что Марина трясет
меня и пытается перетащить в комнату. Гоши уже не было…»
Утром,
когда их, выспавшихся и чистых (в гостинице был душ – великое достижение
цивилизации!), приехал забирать Гоша, Алина не заметила никаких изменений в их
с Мариной отношениях. Разве что Гоша еще более преданно и заискивающе
заглядывал Марине в глаза, а Марина обращалась с ним шутливо-небрежно, слегка
пренебрежительно.
–
Значит, ничего не было, – решила Алина, зная Гошину наглую манеру пренебрегать
женщинами, с которыми он переспал. Наверное, Марина просто боялась оставаться
одна, закрыла дверь, думая, что Джабриль, вернувшись, постучит… Разгадка этой
сложной проблемы сняла напряжение предотлетной лихорадки, которая била Алину с
момента вступления в здание аэропорта. Весь аэропорт был набит вооруженными
моджахедами, но «охранные грамоты», как шутливо назвала Алина документы за
подписью российского посла, выданные им Гошей, работали безупречно, открывая
все двери. Никто, казалось бы, не обращал внимание ни на их гражданство, ни на
вероисповедание.
«Вот
тебе и русские, сплошное двуличие, – думала Алина. – С одной стороны, трубят на
всех углах, что собираются воевать с арабами, с другой, – вон как тесно с ними
сотрудничают… Только их самолетам позволено садиться в этом аэропорту. Это
все ради денег, чтобы потом оружием, которое одни продают другим, их же народ
колошматили. И всех нас за компанию, а ведь не чужие, казалось бы… Можно
сказать, бывшие сограждане… А Гоша… – она покосилась на своего сильно
сдавшего за это время приятеля, – Гоша, конечно, русский шпион. Иначе – откуда
у него были бы такие полномочия и свобода. Но пусть он будет хоть черт с рогами
– главное,что он сделал для нее и для них всех.» И она от избытка чувств
повисла у него на шее при прощании.
*
* *
Самолет
приземлился на каком-то запасном аэродроме в двадцати километрах от Москвы.
Алина была в Москве семь лет назад, когда училась на курсах. Прошедшие годы
добавили только новые штрихи – один новомодный бутик сменился другим, открылось
несколько огромных супермаркетов американского типа, в центре Москвы выросла
еще пара небоскребов. Зато Джабриль и Марина, которые не видели Москву с начала
«большой алии», были поражены изменениями. То был другой, чем в их памяти,
город с новомодными европейскими веяниями и, в то же время, с вернувшимся
российским духом Гиляровского; одновременно столица осталась прежней Москвой –
с мостами, раскинувшимися над замерзающей уже рекой, с просторными проспектами,
с теплым дыханием знакомых с юности станций метро, со шпилем Московского
университета, собором Василия Блаженного на Красной площади… Туда первым
делом они и притащили детей, после того как одели всех в теплые вещи, купленные
в каком-то тесном магазинчике на рынке, – итальянские дубленки оказались им не
по карману. Уже на следующий день они полетели в Киев, заплатив за украинскую
визу и билеты на самолет бешеные деньги.
Сначала
отвезли Марину с детьми в привокзальную гостиницу, поручив ей купить билеты до
Тернополя. Потом позвонили Оксане, которая все не могла поверить, что Алина
говорит с ней из Киева. С Машенькой все было в порядке. Затем Алина с Джабрилем
отправились на Андреевский спуск, к Алене. Алина видела, что он боится идти
один, да и ей хотелось проведать сестер (тетка давно умерла) и просто побывать
в местах своего детства. Алены дома не оказалось. Они долго стучали, пока из
соседней двери не выглянула заспанная соседка. «Чего стучите? Она давно тут не
живет. Вышла замуж за такого вот черного, – она махнула головой на Джабриля, –
то ли из Алжира, то ли из Ирака, и уехала с ним, поминай как звали. Уже год,
как нету… И что наши девки в них находят, правда, говорят, они в постели
большие специалисты.» – Она гнусно подмигнула Алине, не думая, что «черный»
знает русский.
Они
вышли из дома и немного постояли молча на холодном ветру, не глядя друг на
друга. Вдруг Алина услышала легкий стук. По скользкому льду катился каштан, и
Алина успела рассмотреть на нем жирно выцарапанную букву «А».
–
Знаешь что, – сказала Алина, – давай зайдем в Кирилловскую церковь. Там есть
изображение Марии-Богоматери.
–
Религия – опиум для народа, – Джабриль процитировал сакраментальную фразу голосом
лектора по научному коммунизму.
–
Не знаю, не знаю… Видишь: мы в Киеве, живые и невредимые, а могли бы сейчас
рыбок кормить в Средиземном море. Кто-то же позаботился…
Поставив
свечки за дорогих ей людей, независимо от их вероисповедания, Алина позвонила в
гостиницу Марине, чтобы та взяла еще один билет на поезд, для Джабриля.
–
Да уже взяла, – ответила Марина. – Просто оплатила купе. Малышу билет не
положен. Ну что, я буду терпеть за сорок долларов всю дорогу в своем купе
какого-нибудь хохла с салом и грязными носками?
Ночь
в поезде за разговорами прошла быстро, но был еще и день с остановкой на каждом
полустанке. Долгий путь со степями и перелесками за окном, кое-где
припорошенных снегом, огромные расстояния, от которых давно отвыкли, долгое ожидание
такси на промозглом ветру у здания вокзала, долгие поиски Оксаниного старого
дома по улицам, сплошь покрытым гололедом, без единого фонаря. И вот они стоят
перед дверью квартиры, и Алина не решается нажать кнопку звонка. Марина сразу с
поезда уехала к родителям, взяв с нее клятвенное обещание быть завтра на ужин с
Джабрилем и Оксаной и, конечно, с Машенькой, – то-то Йонатану будет праздник.
Увидев, что Алина не может справиться с волнением, Джабриль позвонил сам. Дверь
распахнулась. На пороге стояла Оксана, только лет на пятнадцать младше. С такой
же рыжей копной курчавых волос, с синими глазами и молочной кожей лица. Катя,
Оксанина сестра, догадалась Алина. И тут же, услышав голос своего ребенка,
Алина сгребла девочку в охапку, прижала к себе, вдыхая ее сладкий, еще
младенческий запах. Малышка сначала не поняла, в чем дело, начала вырываться, а
потом, узнав мать, залилась горькими слезами и плакала навзрыд минут двадцать,
никто не мог ее успокоить.
–
Первый раз за все время плачет, – оправдывалась подоспевшая Оксана, – спроси у
Давидика.
Уже
потом, вечером, сидя в кухне за чаем, Оксана рассказывала, что месяц в их семье
выдался очень тяжелый: сначала похоронили отца – инсульт, а через неделю
Катиного мужа, который уже семь лет как болел раком, но не переставал пить и
мучал всю семью. Казалось бы, освободил всех, – а, все равно, жалко, – живая
душа. О том, что корабль не взял пассажиров и был вовремя разминирован, узнали
из новостей; ждали Алининого звонка уже давно. Обстановка в мире ужасная, но
Америка все время ведет переговоры с арабскими странами и, может быть, войны не
будет. Миша, ее муж, звонил из Израиля, и Давид – тут она покосилась на
Джабриля – тоже. Дети в порядке.
Алинин
муж тоже звонил вчера, он знает, что Алина долетела нормально. Кто-то ему
сообщил, он сам не понял, кто, – какой-то Гоша, – Оксана вопросительно
посмотрела на Алину. Та махнула рукой, у нее не было сил рассказывать.
На
следующий день вечером стали собираться в гости к Марине. Джабриль идти наотрез
отказался. Во-первых, Мариной, с ее солдафонскими замашками, он сыт по горло, а
во-вторых, он обещал Кате починить шкаф – мужчин-то в доме нет.
Алина
только сейчас со стыдом вспомнила, что за радостью встречи с дочкой и за
разговорами с Оксаной она выпустила из виду, что Джабриль находится среди
совершенно чужих для него людей, а она даже не уделила ему внимания. Впрочем,
заметив, как оживленно Катя объясняет, какая именно дверца шкафа плохо
закрывается, Алина поняла, что напрасно расстраивалась. Катя, похожая на Оксану
рыжими кудрями и синевой глаз, мало напоминала сестру. Немного ниже и крепче в
кости, с округлым лицом и курносым носом, она могла бы казаться болтушкой и
хохотушкой, если бы не ее невыносимо тяжелая жизнь. Вышла она замуж в
шестнадцать лет, так как неожиданно для всех, а, главное, для самой себя
забеременела от своего друга, который и был-то ее старше всего года на два.
Вместе с младенцем она заполучила мужа, который по всем канонам классического
русского романа пил и бил, причем, выпив, бил все и вся, что попадалось под
руку. В промежутках между запоями он становился нежен, заботлив и галантен, –
просто душка, а не муж. И так – пять лет, родив еще ребенка, Катя прожила в
этом аду, теша себя мыслью, что сможет развестись, если станет совсем плохо.Что
такое «совсем плохо», не могла бы определить ни она, ни кто другой. В
довершении всего, после рядовой медпроверки на заводе врачи поставили мужу
неутешительный диагноз – рак желудка. Болезнь только обозлила его; пить он не
перестал, пропивая все, что было в доме, а то, что не успевал пропить, уходило
на лекарства. Катя иногда со стыдом ловила себя на мысли, что смерть мужа
принесет им избавление, но когда случилось неизбежное, она прорыдала неделю
навзрыд, оплакивая погубленную жизнь мужа и свою…
Ужин
у Марины был похож на заседание военного совета. Ее мать, накрыв на стол,
сидела пригорюнившись, слушала названия незнакомых городов, дальних стран и про
себя приговаривала: «Господи, помилуй»… Господи, помилуй, куда занесло ее
дочку, она хоть и была всегда своенравной и самостоятельной, выросла без отца –
одна опора матери, но ведь куда занесло, куда! Сколько ее подружек устроились
здесь нисколько не хуже – все одеты, обуты, не голодают. Нет, – ее единственную
дочку, кровиночку, – занесло в далекие края и, если бы не эта непонятная война,
она бы ее еще десять лет не увидела бы. А внука родного видела она всего один
раз, когда ему было пять лет, а сейчас – ишь, солдат… Господи, помилуй, как
дочка за него переживает, уж она-то знает…
Марина,
действительно мужественно державшаяся все эти тяжелые дни и недели, сейчас
вдруг расклеилась, и Тим не сходил у нее с языка. Виктор занимал гораздо меньше
места в Марининых волнениях, а может быть, она просто стеснялась об этом
говорить. Алина же думала только о Греции, где находилась сейчас Луиза с
детьми. Информацию о том, что там происходит, получить было негде, слишком
много было сегодня на планете «горячих» точек. Единственное, что она случайно
услышала еще в московской гостинице, что турецкий морской десант, пользуясь
напряженной международной обстановкой, пытался захватить два самых крупных
греческих острова – Родос и Крит.
В
статье о Греции в старом номере журнала «Вокруг света», между прочим,
упоминалось, что во Львове, где верующие, в основном, католики, тем не менее,
есть действующая греческая церковь. Тут же вызвонили какую-то подругу и
соратницу Марины по «челночным» поездкам в Польшу, жившую во Львове. Ей было
поручено связаться с православной церковью и попытаться найти доступ к грекам.
Кроме того, целый день безрезультатно пытались дозвониться в греческое
посольство в Киеве. Как всегда, решение оказалось простым.
Румыния,
куда Марина обещала Йораму переправить ребенка, на карте их «военных интересов»
могла помочь решить проблему, как Алине с ребенком наикратчайшим путем
добраться до Греции. Через Румынию попасть в Афины было очень удобно – из
Тернополя существовал прямой рейс в Бухарест раз в неделю, а оттуда каждый день
полеты в Грецию.
Неделя
на Украине прошла быстро. В Тернополе Алина была первый раз в жизни, но этот
провинциальный город почему-то казался ей родным, несмотря на то, что
архитектура его центральных улиц была ближе к польской, с элементами
католической готики, в отличие от киевской классики восемнадцатого века. Может
быть, погода, называемая сочным украинским словом «мряка» – ветреная,
противная, с мокрым снегом и гололедом, напоминала Алине родные пенаты. Надев
на себя все, что можно из своих и Оксаниных теплых вещей, и замотав до самого
носа Марийку, так ласково называли здесь девочку, бродила она часами по городу
и не могла надышаться студеным воздухом, пока промозглая сырость не забиралась
в обувь до самых кончиков пальцев; тогда можно было зайти в одно из
многочисленных кафе, стены которых были увешаны гуцульскими топориками, и
отогреваться горячим чаем. Держа озябшими пальцами огромную чашку и дуя на чай,
Алина сквозь пар украдкой наблюдала за серьезным лицом дочери. Светлые кудри и
ярко голубые глаза, как и у маленького Рона, – все это взято от мужа, только
разрез глаз ее, Алинин, немного азиатский. А ведь корни ее на сто процентов
семитские; даже главный рав города, когда готовил документы к хупе, сказал, что
такие чистокровные еврейки, как Алина, – гордость и бесценный генофонд нации…
Она
так выросла, ее дочка, за этот тяжелый для них обеих месяц. Может быть,
пережитые испытания сказались, только Машенька в своих рассуждениях была сейчас
взрослее Рона. Сердце опять сжалось: как он там, ее мальчик, среди чужих людей,
в чужой стране? Просто не верилось, что все это случилось с ними.
*
* *
Неожиданно
для всех Оксана изъявила желание тоже ехать в Румынию. До того она только и
говорила, что нужно скорее вернуться домой, в Израиль, и как ей ни хорошо с
мамой и сестрой, у нее есть долг перед дочерьми и мужем.
–
Было бы куда возвращаться, – тяжело вздыхала в ответ Алина, – ты даже не
представляешь, что там сейчас творится!
–
…А самое главное, – продолжала Оксана, не слушая Алину, – Давид. Ты же знаешь
его творческую натуру, уже наверно завел себе новую секретаршу, некуда мне
будет возвращаться…
Пятнадцать
лет связи и общий ребенок – «дитя любви» – это трудно сбросить со счетов… Все
эти годы их связь была единственно важна для нее. Она понимала, что даже самой
большой любовью нельзя застраховаться от охлаждения после пятнадцати лет
ежедневного совместного существования. И все ее мысли и действия были
направлены только на возвращение. Поэтому таким неожиданным и странным
показалось ее решение:
–
Я беру путевку себе и Давидику, – заявила она, – на лыжный курорт в
Пояна-Брашев, нам давно уже нужно отдохнуть. Да и тебе, – обратилась она к
Алине, – будет компания. Одной женщине ехать в Румынию опасно – это не самое
спокойное место. Ты, кстати, тоже можешь взять путевку и отдохнуть с нами
неделю, в Греции уже ничего не изменится.
Если
Оксана начинала проявлять инициативу и распоряжаться, кому чем заняться, – то
был верный признак, что у нее созрели какие-то свои планы. Алина не стала
приставать к ней с расспросами – сама расскажет. И, действительно, в последний
перед отъездом вечер, когда они уложили детей спать, а Катю с Джабрилем
отправили в кино, Оксана не выдержала:
–
Я, знаешь ли, не хотела тебя вмешивать, но теперь думаю, раз мы едем вместе, ты
должна знать обо всем… Помнишь, я рассказывала тебе о своей знакомой, которая
работала заведующей ювелирным магазином. Она попросила меня оказать ей услугу –
полететь в Румынию и встретиться там с одним человеком, чтобы поменять серьги с
простыми камнями, которые будут у меня в ушах, на такие же, но с бриллиантами.
Так как они, как и все золотые вещи на мне, будут записаны в декларации еще по
дороге в Румынию, – опасности никакой нет. Никто не будет проверять камни,
согласись со мной.
–
Звучит красиво и безобидно, но ты ведь должна понимать, что бриллианты, видимо,
краденые. А если за ними уже следят, и тебя поймают прямо в аэропорту, а еще
лучше – у того человека? Почему же она сама не поедет, если это так безопасно?
–
Она связана с золотом и камнями по работе, а с меня – взятки гладки… Ничего
не знала, не ведала…
–
И сколько она тебе за это заплатит?
–
В каком смысле? – не поняла Оксана, – она платит за путевку и за билет…
–
А, какое благородство, значит, дорогу в тюрьму тебе оплачивают? Ну, а деньги
для престарелой мамочки, да на содержание детей, пока ты будешь гнить в тюрьме?
– Алина вышла из себя…
–
Оставь свой черный юмор, – Оксана поморщилась, – она действительно называла
какие-то суммы, типа – двадцать или двадцать пять тысяч долларов, но мне даже
неинтересно было слушать. Они с мужем очень помогали моим родителям и сестре
все эти годы… Не бесплатно, конечно, но ты же знаешь, что на Украине и за
деньги сейчас сделать ничего невозможно… Все жулики и вымогатели, взяли
деньги и привет…
Алина
беспомощно замолчала.
Раздался
звонок, это неожиданно вернулись Катя с Джабрилем. Оказывается, по дороге они
услышали по радио, что на химическом заводе произошла авария, и всех медиков и
имеющих опыт обращения с ранеными приглашают помочь, так как в городе не
хватает бригад «Скорой помощи». Катя заканчивала курсы санитаров Красного
Креста, и, добрая душа, тут же отозвалась на призыв, Джабриль, конечно же,
собрался идти с ней. Алина вышла с ним в коридор, пока Катя наспех
переодевалась в спальне.
–
Я улетаю завтра, а нам так и не удалось поговорить за это время. Я тебе очень
обязана…
–
Ты мне ничем не обязана, если бы не ты, я бы там пропал. И уж точно не встретил
бы Катю. Не было бы счастья, несчастье помогло, – не удержался он, чтобы не
щегольнуть опять. – Я знаю, что ты думаешь: Катя, Алена – ему, мол, все равно,
лишь бы белая женщина. Это совсем не так, совсем! Алена – это моя юность,
институт, Киев, жизнь богатого иностранца. А Катя, знаешь, – она похожа на мою
мать.
Алина
вспомнила полную арабку с черными натруженными руками. Джабриль задумался,
пытаясь поточнее сформулировать мысли по-русски. Его сухощавое, иссушенное
жарой лицо немного разгладилось от украинских борщей и пирожков, которыми
потчевала его Катя, и даже посветлело, отдохнув от средиземноморского солнца.
Поскольку он приехал практически без вещей, Катя одевала его в рубашки еще
советского производства, с длинными остроконечными воротниками, купленными
прозапас. В них он был похож на парубка из дальнего украинского села,
приехавшего в город устраиваться на работу.
–
Значит, ты все-таки остаешься на Украине, как и было задумано… А на что ты
будешь жить?
–
Ты же видишь, я уже начал работать в Красном Кресте. Мне еще обещали несколько
дней в Службе экстренной медицинской помощи, я же врач. А потом мы поженимся и поедем
работать по линии Красного Креста в какую-нибудь дружественную арабскую
страну…
–
Я все слышала, – выскочила из спальни Катя, с сумкой первой медицинской помощи
наперевес. Она схватила парня за руку и вытащила за дверь. Алина даже не успела
с ним попрощаться.
«К
лучшему», – подумала Алина, которая не верила в суеверия, но всегда выполняла
их предписания…
Утром,
в предотъездной суете, Алина с Оксаной не разговаривали. В аэропорту пассажирам
сообщили, что рейс откладывается из-за непогоды на три часа, и они прошли в
маленький зал ожидания, напоминавший железнодорожный вокзал теснотой, шумом и
невыносимой грязью. Дети капризничали. На лавочках, на баулах и просто на полу
сидели и лежали люди, нельзя было сделать шагу, чтобы не наступить на кого-нибудь.
Алина несколько раз порывалась заговорить с Оксаной, бесстрастно разгадывающей
очередной кроссворд, но как только ее взгляд останавливался на серьгах с
огромными прозрачными камнями, оттягивающими уши этой упрямой авантюристки,
всякое желание общаться проходило. Совсем отчаявшись, Алина решила
притвориться, что спит, положила голову на колени – да и уснула по-настоящему,
пока Оксана не растолкала ее, сообщив, что объявляют посадку.
Всю
дорогу в самолете они упорно молчали, несмотря на то, что Алине, смирившейся
уже с решением Оксаны, просто хотелось поплакаться о своей жизни – о муже,
которого она безумно ревновала, сама не зная к кому, и так же безумно боялась
за него; о маленьком Роне, которому она сама же на свою голову предрекла по
астрологической карте необыкновенное будущее; о старших мальчиках, которые так
же, как Оксанины девчонки, сидели в Израиле, как на бочке с порохом, и вестей
от них не было. Всю неделю у подруг практически не было времени поговорить.
Алина так рассчитывала на эти пару часов в самолете…
*
* *
Прилет
в Бухарест ознаменовался теплым ливнем. Он, растопив снег, вчера еще лежавший
плотным слоем, как будто подтопил и лед, внезапно возникший в отношениях двух
подруг. Группками стояли рабочие в оранжевых спецовках, подпирая стены ангаров,
уродовавших летное поле. Они курили, сплевывая и втаптывая окурки в островки
чистого снега, оставшегося между металлическими балками. Не работая и якобы
прячась от дождя, молодые, здоровые ребята развлекались тем, что отпускали
шуточки в сторону пассажиров, которые бежали к автобусу, загребая воду и талый
снег в туфли, сапоги или ботинки. Прижимая к себе детей, Алина с Оксаной,
промокшие насквозь, не преминули обменяться мнениями по поводу наследия
социализма, оставившего такие неизгладимые следы. Таким же обломком крушения
системы был и аэропорт, неуловимо напоминавший Борисполь. Еще в Киеве Алину
поразила убогость этого, прежде казавшегося таким современным, здания из стекла
и бетона. Самым большим шиком было когда-то после хорошей вечеринки взять такси
и всей компанией рвануть в аэропорт. Это было их « окно в мир».Что могло быть
более волнующим, чем потягивать маленькими глоточками кофе с коньяком за
стойкой всегда открытого, гостеприимного кафе и читать, как стихи, нараспев,
все время меняющиеся надписи на электронном табло расписаний прилетов и
отлетов. И уже никогда в последующие годы жизни за границей не завораживали так
расписания рейсов Париж – Лондон или Нью-Йорк – Майами, как тогда Киев – Ереван
или Киев – Владивосток. Эта сила желания увидеть мир, оказаться в новом месте,
примерить себя к другой жизни – неужели она ушла вместе с юностью?.. Алина уже
давно не помнит,чтобы ей хотелось чего-нибудь так страстно, взахлеб. Вот бы
собрать вместе своих близких и чтобы все было, как раньше… И тогда «не нужен
мне берег турецкий, и Африка мне не нужна».
Дорога
из аэропорта заняла четыре часа по унылой местности, где одна горемычная
деревня за окном плавно переходила в другую, и только снег на крышах домов
превращал нищие хибары в нарядные новогодние избушки. В горах, на подъезде к
Брашеву, пейзаж немного оживился, но именно здесь, на пустынных горных
серпантинах, становилось еще тревожнее, и Алине вспоминались всякие жуткие
рассказы о насильниках и убийцах. Она чувствовала, что флюиды опасности исходят
от их водителя, который всю дорогу молчал и только поскрипывал новой кожаной
курткой, да потирал и без того красный бритый затылок. Он выглядел очень
подозрительно и напоминал ей братка из фильмов о «новых русских». С Оксаной она
боялась перемолвиться даже словом, вдруг шофер понимает русский или иврит.
В
Брашеве, как и положено лыжному курорту, лежал снег. Алина с Оксаной долго
думали, что сделать раньше – ехать в пансионат или завезти Йонатана к его
матери? Они так и не смогли предварительно созвониться с ней, так как
телефонной связи между Тернополем и Брашвым не существовало, а через Бухарест
можно было дозвониться, только зная румынский.
Дилемму
решил Йонатан. Он, видимо, узнал центральную улицу, по которой они сейчас
ехали, или огромную елку, где, как потом оказалось, он был в прошлый Новый год
с родителями и получил из рук самого Санта-Клауса настоящий компьютер в такой
огромной коробке, что загружать ее в багажник пришлось самому же Санта-Клаусу.
Именно напротив этой елки мальчик начал проситься к маме и залился горючими
слезами – так же, как Машенька, первый раз за все эти тяжелые дни и недели..
«Ребенок
прав, – вдруг заявил водитель такси на простом и понятном английском, видимо,
уловив, о чем говорил Йонатан на сумбурной смеси румынского и иврита, – улица,
которую вы называли, находится здесь, рядом – район новых вилл. Я знаю семью
этого мальчика, – его отец миллионер из Израиля.»
Алине
очень не понравилась такая осведомленность и эта неожиданная реплика. Услышав,
что они у цели, Алина была рада закончить это неприятное путешествие. Выгрузив
чемоданы, водитель как-то странно посмотрел на Оксану и сказал по-английски
что-то вроде: «Я не прощаюсь…». Алина решила, что она неправильно поняла
фразу, – ее знание английского оставляли желать лучшего. Оксана оставила этот
инцидент без внимания.
Встреча
Йонатана с матерью прошла приблизительно по тому же сценарию, что и встреча
Алины с дочкой. На их поздний звонок дверь открыла полная, но удивительно
красивая женщина с лицом Богоматери, только постаревшей, лет пятидесяти.
Ребенок бросился к матери, а она, растерявшись от радости и неожиданности,
крепко прижала к себе мальчика и, сквозь слезы, пытаясь успокоить его, шептала
на румынском что-то очень ласковое, совершенно забыв о гостях. Алина с Оксаной,
стоя на пороге со своим доисторическим чемоданом, тоже хлюпали носами, а сонные
и замученные Давидик и Машенька плакали потому,что плакали все.
Всю
эту трогательную сцену наблюдал из открытой двери соседней комнаты молодой
мужчина с пронзительно черными миндалевидными глазами и мушкетерскими усиками.
Он почему-то не встал от компьютера, чтобы подойти к их живописной группе.
Только проморгавшись от слез, Алина поняла, что он сидел в инвалидной коляске.
Через
несколько часов, накормив и уложив детей, взрослые разобрались, кто есть кто.
Оксана с Жаком, так звали сына хозяйки, – того самого парня в инвалидной
коляске, – вели светскую беседу на английском. Жак предлагал Оксане показать
новый пасьянс на компьютере. Оксане неудобно было отказать, впрочем, она любила
всякие головоломки. Алина наблюдала за ладными движениями хозяйки, и чувство
нездешнего покоя охватило ее. Казалось, время остановилось и нет войны,
разлуки, страха, бесконечной дороги, а есть только этот уютный дом, елка,
заботливая хозяйка, сопение спящих детей за стеной.
София,
так звали мать Йонатана, аккуратно, как и все, что она делала, помешивала чай в
заварном чайничке. Она напоминала Алине давнюю подругу юности. Так же спокойно
было сидеть в ее уютной кухне, глядя на ее священодействие около плиты,
перенимая ее кулинарный опыт вперемешку с рассказами о сердечных победах и
наставлениями. Только там Алина могла рассказывать все, не боясь, что ее осудят
или предадут. Вот и сейчас Алину вдруг прорвало. Как двадцать лет назад, она
начала говорить и не могла остановиться. Алина не слышала, как Жак с Оксаной,
громко обсуждавшие какой-то ход пасьянса, притихли за дверью, услышав сбивчивые
Алинины откровения, как часы пробили час, как заплакал, на минуту проснувшись,
кто-то из детей…
София,
понимавшая русский, но умевшая сказать на нем только несколько слов, сидела
напротив причитающей Алины, подперев щеку рукой, и только изредка вставляла
что-то на румынском. Чай остывал в чашках из немецкого фарфора, часы пробили
два. Алина, закончив детские и отроческие годы, расправившись со своим первым
браком и с изменщиком-мужем, уже перешла к трудностям эмиграции и к встрече с
этим человеком. Она рассказывала о своей безумной любви, о том, как она чуть было
его не потеряла; о том, что, разрушив свою семью, ушла к нему с двумя
чемоданами и двумя детьми; о том, как родила ему еще двоих, и о том, как всех
их раскидала по свету эта проклятая война…
Судьба
Софии, согласившейся родить в пятьдесят лет семидесятилетнему старику-мужу,
чтобы вылечить сына-инвалида, казалась легче Алининой судьбы. Была в этой
простой женщине такая доброта, что хватало на всех страждущих и уставших…
Утром
подруги заторопились. Оксана в свой лыжный пансионат, а Алина в кассы, за билетами
на самолет в Афины. Допивали утренний кофе под новости на румынском, с
перерывами на рекламу зубной пасты и автомобилей «Мерседес». Оксана смеялась
каким-то шуткам Жака, как вдруг, подняв глаза на экран, вскрикнула от
неожиданности. «Смотри, смотри, – затрясла она за плечо Алину – это же Ирина,
ну та самая, с золотом…» Ирина, опустив голову, шла в сопровождении
украинской милиции к машине, с наручниками на руках. Алина уничтожающе
посмотрела на Оксану и ничего не сказала. Жак, который жадно следил за каждым
движением Оксаны, обстоятельно, по-английски перевел, что румынские и
украинские службы безопасности раскрыли преступную группировку, которая
занималась контрабандой драгоценностей. В частности, сейчас преступники были
заняты тем, что вывозили по камушку одну из коллекций бриллиантов Чаушеску,
которая бесследно исчезла еще в год расстрела диктатора, а теперь была найдена,
поредевшая, у одного из его бывших министров. «Эта женщина, – объяснил Жак,
показывая на Ирину, – была передаточным звеном. Она получала драгоценности из
Румынии и переправляла в Одессу, где их продавали за огромные деньги новым
русским.»
Оксана
сидела белая как мел… Алина боялась поднять на нее глаза, проклиная себя, что
позволила подруге ввязаться в эту историю, и, в то же время, понимая, что все
равно ничего не смогла бы изменить. Они уже знали,что планы придется менять.
Алина вытащила Оксану в коридор и безапелляционно заявила, что они должны
лететь в Грецию.
В
туристическом агенстве Алину огорошили. Рейсы Бухарест – Афины отменили на
неделю в связи с турецко-греческим конфликтом. Турецкие военные корабли стояли
у греческих берегов, еще один очаг напряженности в мире. Для Алины это значило,
что нужно сидеть и ждать: ни в Израиль, ни в Грецию ей сейчас не попасть.
Поездка окружным путем – например, через Италию, а потом, морем, – заняла бы не
меньше времени. Да и денег на это уже не было.
*
* *
Точки
над «i»
поставила София. Она быстро говорила на румынском, жестикулируя от волнения, а
Жак переводил. Выходило все очень удачно. Алина с Софией и со всеми детьми
поедут в их гостиницу в Пояна-Брашев к Михалю. Они всегда там собираются семьей
в Новый год. Должен приехать еще и Влад из Германии. Влад был старшим сыном
Софии, самым способным и самым неустроенным. Сейчас он подрабатывал во
Франкфурте чернорабочим, несмотря на то, что имел юридическое образование, то
есть цену румынской законности знал не понаслышке, почему и уехал в Европу в
надежде продолжить там образование…
Оксана
останется здесь, Жак будет ее развлекать.Он не стал уточнять, почему Оксана
должна остаться, но Алина поняла, что он знает больше, чем она думает, и на
многое надеется, – блеск глаз выдавал его с головой.
Жак
не был инвалидом с детства, он пострадал в автомобильной аварии, поэтому свое
состояние воспринимал как временное. Алине очень не хотелось оставлять Оксану
наедине с этим парнем, но они были в гостях поневоле, и любые предложения
хозяев им приходилось принимать с благодарностью.
Что
касается встречи Нового года, то они с Оксаной и не предполагали встречать его
вместе. Впрочем, за долгие годы эмиграции этот самый любимый когда-то праздник
потускнел и подзабылся, потому что в Израиле его официально не отмечали. Не
было снега, предновогоднего ажиотажа возле отделов елочных игрушек, да и
отделов-то таких не было. Не было наряженных елок, иллюминации на улицах и
Новый год каким-то непривычным образом стал наступать в сентябре, а «постное»
макание нарезанных яблок в мед заменило звон бокалов с шампанским.
Зато
приехав в Пояна-Брашев, Алина с детьми сразу окунулись в предновогоднюю суету.
Гостиница была предназначена для израильских туристов, поэтому елку в вестибюле
не ставили. Но в этом году часть номеров занимали русские и немцы, которые не
готовы были отказаться от своего праздника ради еврейских «капризов».
Руководству гостиницы, то есть Михалю, пришлось пойти на компромисс и, готовя
зал ресторана к праздничному ужину, поставить маленькие елочки только на столы
к немцам и русским. Нельзя сказать, чтобы убранство зала, да и сам ужин,
поражали роскошью. Денег ни на что не хватало, приходилось выкручиваться, чтобы
хоть как-то создать ощущение праздника. Работать приходилось всем. Влад так и
не приехал… Йорам, муж Софии и отец Йонатана, застрял в Израиле и ничем не
мог помочь, хотя именно он был владельцем гостиницы. София не получала от него
никаких известий, кроме привезенного Алиной сообщения о том, что он записался в
отряд гражданской обороны.
София
говорила о нем если не с нежностью, то с большим уважением. И сына она
воспитывала в почтении к отцу. Громкий шум прервал ее мысли, и она выглянула из
комнаты, куда, по родственному, Михаль поселил ее вместе с Софией и детьми.
Комната эта, еще вчера – бильярдная, находилась рядом с кабинетом управляющего,
и поэтому, только приоткрыв дверь, Алина оказалась в гуще событий. Несколько
всклокоченных женщин, в которых Алина без труда признала соотечественниц,
рвались в кабинет Михаля и громко кричали на иврите с характерной скандальной
интонацией. Михаль, коренастый, c лицом, изрытым оспой, уверенный в себе, с
рыжими усами и голубыми, немного прищуренными глазами, был полной
противоположностью Жаку. Не получив высшего образования, он сделал неплохую для
этих смутных времен карьеру, открыв свой бизнес по перевозке продуктов и сувениров
для туристов из Германии. Там же он купил, по случаю, небольшой грузовик и смог
сберечь его, не поскупившись на гараж и на противоугонные устройства. Когда же
Йорам решил заняться гостиничным бизнесом и приобрел здание пустующего
правительственного санатория, бывшего когда-то украшением (колонны, арки,
крупные статуи из мрамора) самого известного в Румынии курорта, ни у кого не
возникло сомнений, что именно Михаль, со своей деловой сметкой и
предприимчивостью, станет управляющим.
Сейчас
он находился при исполнении самой неприятной для него части служебных
обязанностей – работе с клиентами, отражении их атак. Даже Алина не сразу
поняла, чего, собственно, хотят эти разъяренные женщины. Одним было слишком
холодно – и они требовали включить обогреватель, другим слишком жарко – они
просили выключить отопление. У кого-то скрипели кровати, матрасы были слишком
жесткими, где-то в ванной погасла лампочка… Их претензии, поток которых
остановить было невозможно, были истеричны, запутаны и противоречивы. А
разгадка проста – люди устали. Израильтяне, в основном, женщины с детьми, были
здесь, скорее, не туристами, а беженцами.
«Гостиница
терпит убытки,сначала заплатите, а потом требуйте», – закричала Алина,
бросившись на выручку к Михалю, зная что нет другого способа противостоять
этому натиску. За пятнадцать лет жизни в Израиле она научилась отвечать криком
на крик, но каждый раз ей от этого становилось не по себе. Тем более сейчас,
когда перед ней были женщины, волнующиеся за судьбу своих мужей, сыновей,
родителей; уставшие от безденежья, холода в этой «бессрочной ссылке» на
чужбине. Но между одинаково правыми Михалем и измученными беженками она
выбирала того, кому была больше обязана в силу обстоятельств и просто личной
симпатии.
Михаль
действительно располагал к себе. Он был одним из тех мужчин, которые
олицетворяют собой уверенность и надежность, и всех, особенно женщин, тянуло в
эту спокойную гавань. Семья его состояла из жены и престарелой бабушки, которую
они держали здесь под предлогом, что на курорте она сможет принимать лечение,
Жена Михаля, худенькая, распространенного в Румынии цыганского вида, была
полной противоположностью ему; она носилась по коридорам гостиницы, как вихрь,
эпицентр которого все время менялся в зависимости от того, в каком месте
гостиницы давалась выволочка коридорному или горничной. Супруги идеально
подходили друг другу и бездетность, казалось, только сближала их. Тем
удивительней было предложение Михаля показать Алине с детьми какой-то горный
замок.
Первые
дни нового года ознаменовались сильным снегопадом. Дальше двора выйти было
нельзя, и лыжи отменились. Вдоль дорожки, ведущей к центральному входу, уже
стояла семья снежных баб, которых с самозабвением лепила Алина с детьми,
истосковавшись по снегу. Были там и папа в очках, сделанных из проволоки, и Рон
с голубыми глазами-пуговицами, и даже Жак с мушкетерскими усиками, для которых
Йонатан пожертвовал кисточкой для рисования, – он очень любил рисовать, и ему
прочили карьеру художника. Здесь же во дворе протоптали и залили две длинные
ледяные дорожки. Катались по ним, бешено разгоняясь, – проехать всю
«дистанцию», не упав, считалось высшим пилотажем. На большие лыжные трассы так
за неделю и не выбрались – подъемники закрыли из-за обильного снегопада. Но ни
Алина, ни дети не расстроились. Спортсмены они были никудышние, а много ли
нужно человеку, чтобы почувствовать зиму, – слепить голой рукой снежок или,
перевернувшись на санках, вдоволь побарахтаться в глубоком снегу…
Наконец,
Михаль, дозвонившись до аэропорта, сообщил, что первый рейс в Афины будет
завтра. Уже через час Алина с Давидиком и Машенькой садилась в такси. София
возвращалась домой вместе с ними. Когда у входа с колоннами они прощались с
Михалем и его семейством, Алине казалось, что ближе людей у нее нет.
–
Оксана, – заявила Алина с порога, – быстро собирайся. Мы едем в аэропорт, рейс
завтра.
–
Зачем ехать сегодня, если рейс завтра? – растерялась Оксана.
–
А ты думаешь, мы одни хотим улететь – рейсов не было неделю. Будем первыми.
Советская
привычка занимать очередь с ночи вошла в Алину, казалось, навек. Оксана
замялась: «Ты можешь поехать в аэропорт без меня, занять очередь и купить
билеты, а мы с Давидиком приедем утром.» Возразить было нечего. Придется ей
одной куковать в аэропорту. Она хотела, было, оставить Машеньку здесь, с
Оксаной, но потом решила, что не будет рисковать… Больше она с детьми не
расстанется. Кто знает, что может случиться…
Но
Оксана, действительно, приехала утром, как и обещала. Всей компанией: она в
сопровождении Давидика, и Жак, в неизменной инвалидной коляске. Они
продвигались сквозь толпу, и толпа расступалась перед ними. Со стороны они
производили сильное впечатление – стройная рыжеволосая женщина с голубыми
глазами и красавчик мушкетер в коляске. И такая аура витала над этой парочкой,
что даже Алина, занятая своими проблемами, наконец-то поняла,что тут что-то
нечисто. Поэтому, когда процессия подкатила к ней, Алина не стала рассказывать,
какую очередь ей-таки пришлось отстоять, и что она смогла купить только три
билета, и места закончились. Алина смотрела на Оксану, в ушах у которой висели
другие серьги – не с прозрачными камнями, которые должны были «превратиться» в
бриллианты, массивные золотые кольца немного цыганского вида. Алина поняла, что
это подарок Жака. «Она не едет», – подумала Алина и услышала:
–
Я не еду в Грецию, прости…Сдай наши билеты.
–
А почему вы тогда с чемоданами? – растерявшись, спросила Алина.
–
Мы едем в Германию к Владу, билеты заказали ночью по Интернету. В Израиль
вернуться сейчас невозможно, на Украине я теперь персона non gratа, а здесь, в
Румынии, меня могут поймать в любую минуту…
–
А что передать мужу, девчонкам? – Алина не могла спросить про Давида, вообще,
не могла говорить свободно. Жак, конечно же, понимал русский. – Ты можешь
объяснить, что происходит?
–
Я думала, ты все понимаешь. Не смотри на меня так, я знаю, что он инвалид, но
это временно. Ему нужно сделать еще две операции. На одну у нас скоро будут
деньги, – Оксана машинально прикоснулась руками к сережкам.
–
Как же ты их получишь? Подруга твоя, ты видела, в тюрьме.
–
Давно ты не была на Украине, – Оксана нервно теребила сумку, уже поворачиваясь
к выходу, – подруга эта откупилась назавтра же и благополучно находится в
Германии.
–
А Давид? – Алина представила, как лицо маленького, полного, самодовольного,
несмотря на лысеющую макушку и выпирающий животик, иракского еврея искажается в
гримасе плачущего клоуна и, что уже совсем невозможно выдержать, по щекам его
начинают катиться крупные слезы, на которые он вообще был очень легок.
–
Не такой он человек, чтобы долго оставаться одному…
–
Но ведь у вас не просто мимолетный роман – столько лет вместе…
–
Затянувшийся роман – это именно то, что убивает любовь.
Оксана
улетала на час раньше, снова оставляя Алину в одиночестве. Этот час, когда
Машенька дремала рядом после бессонной ночи, Алина потратила на размышления о
«превратностях любви», – своей, конечно, любви. То, что произошло с Оксаной,
вернуло ее к давним страхам. Что же будет с ее любимым, когда он пробудится от
волшебного сна, которым она окутала его, когда захочет вырваться из клетки? Что
будет с ней?
*
* *
Греция,
как ни странно, встретила Алину снегом. Обидно, что именно сейчас, когда она не
в Израиле, – в Иерусалиме тоже выпал снег. Такой холодной зимы не было уже лет
шесть ни в Европе, ни в Америке, ни в Средиземноморье. Природа как будто
умышленно отвечала катаклизмами на безумие людей. Алина так задумалась,
дожидаясь багажа, что не заметила, как Машенька уже забралась на движущуюся
резиновую полосу, куда так весело выпрыгивали чемоданы из чрева самолетного
ангара. Алина сгребла ее вместе с брезентовой сумкой военного образца,
купленной на рынке в Румынии, – наследственный дощатый чемодан уехал с Оксаной
в Германию. Да и вещей-то у Алины было раз-два и обчелся: два детских
фланелевых костюмчика еще советского производства, из Катиных запасов, и два
свитера, которые София связала для ее детей из домашней шерсти. В Брашеве рынок
был забит подобной продукцией, но сами румыны свитера эти не носили,
предпочитая импортные, в основном, турецкие, которые примелькались Алине еще на
Украине. Она же предпочитала вещи домашней вязки, и сейчас подарок Софии очень
пригодился. Один свитер был натянут на Машеньку, та нервно поводила плечами,
пытаясь избавиться от уколов колючей домашней шерсти, но терпела, радуясь
обновке. Второй свитер был приготовлен для Рона.
Алина
тысячу раз в своих бесчисленных, как ей казалось, ожиданиях в аэропортах и
долгих снах в самолетах, видела, как наяву, неоновую вывеску «Диван-Палас »,
представляла, как она входит в гостиницу, задает хорошо отрепетированный с
Оксаной вопрос на английском, поднимается в номер к Луизе…
–
«Диван-Палас», – смазливый водитель, с серьгой в ухе, слащавой улыбкой напоминал
о чаевых. С трудом отсчитав астрономическую сумму в драхмах, которые она
наменяла в аэропорту, Алина, едва сдерживая нетерпение, потащила Машеньку к
центральному входу. На ее четко поставленный вопрос (по всем правилам
английской грамматики), в каком номере остановилась Луиза Амелек, ответ
последовал тоже четкий: такой фамилии среди постояльцев не числится. Алина не
поверила, и пухленькая гречанка с курносым, совсем не классическим, профилем,
повернув к беспокойной клиентке компьютер, тщетно пыталась найти эту,
достаточно простую фамилию, каждый раз меняя ее написание, но успеха так и не
добилась. Девушка победно отвернулась с апломбом молодости, не знающей
сострадания, а Алина, растерявшись, присела на кресло в роскошном лобби.
Гостиница с таким названием в городе была только одна, это она проверила еще в
справочной службе аэропорта. Услужливый официант в белоснежном жилете
подскочил, предлагая что-нибудь горячее, и Алина по инерции благодарно кивнула
головой, но, вспомнив о состоянии финансов, сэкономила на кофе, заказав только
какао с молоком для Машеньки.
Она
была не готова к такому повороту событий, почему-то будучи уверенной, что все
эти несколько недель, с тех пор, как Луиза с Роном оказались в Греции, они
проведут время в этой гостинице.
Решив
сделать второй заход и проверить, останавливались ли вообще христиане из
Израиля в этой гостинице и кто бронировал им номера, Алина, закрыв глаза,
пыталась выстроить в стройный ряд фраз беспорядочный набор английских слов из
школьной программы. Машенька, распарившись, воевала с горячим какао, боясь
испачкать старую, затертую, но очень пижонскую белую шубку, в которой когда-то
щеголяли одна за другой Оксанины дочки. Когда дети выросли, мать добросовестно
упаковала эту ценную вещь на андресоли – авось пригодится. Вот и пригодилась.
Алина, повторяя про себя английские фразы, расстегнула Машеньке шубу; от
ребенка валил пар, но Алина ничего не замечала.
Ей
не повезло – пока она репетировала, пришла другая смена, и вместо не очень
приветливой, но хотя бы исполнительной девочки за стойкой появилась крашеная
блондинка, которая отказывалась понимать Алину, пока та, от отчаянья, не
перешла на русский. Русский здесь, оказывается, уважали, и не потому, что
читали романы Льва Толстого. «Новые русские» своими барскими замашками прочно
проложили дорогу к сердцам греков, по-крестьянски скуповатых и прижимистых. Тут
же была приведена пожилая, с прической, как будто уложенной в советской
парикмахерской горничная из русских греков, эмигрировавшая из Мариуполя десять
лет назад. Она помогла Алине выяснить, что большая группа арабов-христиан,
действительно, останавливалась здесь в декабре на одну ночь, и полиция даже
выставила на площади у гостиницы несколько постов, испугавшись арабского
нашествия. А места им заказывали не представители Греческой Ортодоксальной
Церкви, а атташе ливанского посольства. Это был удар ниже пояса.
–
Мадам не хочет остановиться в нашей гостинице, пока не решит свои проблемы?
–
Нет, мадам не хочет, – Алина уже одевала Машеньку. Мадам хотела самую дешевую в
городе гостиницу…
Стараясь
не думать, что делать дальше и как попасть в ливанское посольство, Алина
отвлекала себя посторонними рассуждениями о том, что русский становится
международным языком: столько раз за эти дни именно русский выручал ее.
–
Приехали, выходи, – водитель, пожилой и усатый, со смешной фамилией Иванопулус,
оказался русским эмигрантом, по здешним понятиям, очень преуспевающим.
Городские такси, выкрашенные в одинаково желтый поносный цвет разбитые и
грязные, казались убогими по сравнению с израильскими «мерседесами», но для
местных жителей, а, тем более, для эмигрантов, быть водителем такси – значило
надежно обеспечить себя и свою семью. Алину, деньги которой таяли, как снег,
вдруг стало интересовать, как люди зарабатывают себе на жизнь. Алина знала, что
такое тяжелые времена – сама из эмигрантов, да и свой бизнес, который пришлось
свернуть после рождения детей, научил ее считать деньги, но шесть лет
достаточно благополучной жизни за спиной мужа, когда банк не грозит закрыть
счет и не нужно экономить, помогли забыть уроки эмиграции, уроки выживания.
Пошарпанный вид гостиницы, у которой высадил Алину ее бывший соотечественник,
вернул к этим далеким дням, когда Алина с первым мужем сняли первую свою
эмигрантскую квартиру в похожем районе, в страхе остаться без куска хлеба. Вход
в «лобби» начинался прямо на улице, одной из центральных артерий делового
центра Афин, – этого мегаполиса с многомиллионным населением. Оптовые склады,
неимоверная грязь, скопление людей на автобусных остановках, смог и смрад,
снег, черный от выбросов маленького заводика, источавшего на всю округу запах
жженной резины, – на этом фоне претенциозная вывеска «Hotel» смотрелась как нелепая шутка.
Хозяин
– долговязый, небрежно одетый, с провисшими усами и одутловатым лицом, – целый
день играл в карты в своем кабинете с толстым владельцем соседнего кафе и еще
двумя подозрительными типами. Комната, которую только с большой натяжкой можно
было назвать его «кабинетом», находилась сразу у входа, так что прямо с улицы
можно было видеть теплую компанию. Впрочем, в стратегическом расположении
директорского кабинета был свой смысл – никто не мог ни войти, ни выйти
незамеченным. Судя по тому, что хозяин спросил паспорт и деньги взял наличными
вперед, Алина рассудила, что публика бывает тут всякая, поэтому, когда хозяин
предложил ей на выбор – комнату на четырех с туалетом или на двоих, но только с
раковиной, – Алина выбрала последнюю. «Удобствами» пришлось пользоваться
общими, в коридоре.
Алина
бросила сумку на кровать, усадила туда же Машеньку и осмотрела комнату.
Облезлые стены, грязные окна, но от раскаленной трубы под окном тянет теплом;
постелено чистое белье и из крана течет вода, а главное, первый раз за столько
дней они будут спать в отдельной комнате. Алина попыталась закрыть дверь, но
изнутри это невозможно было сделать. Придется ночью придвигать к двери кровать.
Алина еще раз осмотрелась, но ничего более подходящего в комнате больше не
было. Интерьер дополняли привинченная к стене доска, выполнявшая, по-видимому,
роль стола, и два гвоздя в двери, на которые Алина торжественно повесила
верхнюю одежду. Обстановка нисколько ее не удручала, наоборот, стало даже
весело. Как всегда в трудной ситуации, она вдруг начинала физически ощущать,
как отчаяние и страх, заполнившие все существо, переплавляются в сжатую
пружину, полную внутренней силы, а в висках пульсирует: «Только выжить!»
Алина
нагрела воду кипятильником в стеклянной литровой банке. Кипятильник она везла
еще с Украины. Самое интересное, что ни украинские, ни румынские таможенники не
придрались к такому грузу – издавна эти вещи были предметами первой
необходимости выезжающих за границу – единственная возможность сэкономить
валюту. Помыв и уложив Машеньку, Алина взялась за путеводитель на русском,
купленный в аэропорту в расчете на то, что покажет детям Акрополь и храм
Дионисия, поведет в городской музей, чтобы познакомить с греческим искусством.
Для этой же цели у нее в сумке лежали «Мифы древней Греции», которые Катя так и
не вернула в библиотеку. Но теперь культурную программу придется отложить;
единственное, что ее интересовало сейчас, – это адрес ливанского посольства.
Алина
задумчиво листала книгу. Афины, которые она видела, путешествуя с первым мужем
тринадцать лет назад, были совсем не похожи на описание в путеводителе. Не
роскошный туристический город – столица Эллады, с мраморными дворцами и
тенистыми парками, где когда-то обитали античные герои и боги влюблялись в
земных женщин, а город, где герои крутят баранку такси, а женщины в дешевых
лодочках и унылых костюмах мышиных тонов, купленных на распродаже, ежатся от
утренней прохлады в ожидании первого автобуса. Они разъезжаются по рабочим
местам, гостиницам, ресторанам, магазинам – все для туристов, получают такие
гроши, что лишний раз даже не напрягаются, чтобы вытереть столик в кафе или
смахнуть белую пыль очередных раскопок с вывески газетного киоска. А боги…
боги разобраны и попрятаны по музеям и не могут видеть того, что случилось с их
вотчиной.
Размышления
Алины прервал легкий стук, и через секунду кто-то попытался открыть дверь. Она
мысленно похвалила себя, за то, что догадалась придвинуть кровать. Ей пришло в
голову притвориться спящей, но любопытство, смешанное со страхом, превозмогло.
А в душе вдруг затеплилась надежда, что ее ищет кто-то из своих, хотя никто не
мог знать, где она находится. Алина, немного отодвинув кровать, попыталась
заглянуть в щель, но светлую полоску, созданную ночным освещением, загораживала
чья-то массивная фигура. Немного потянув на себя дверь, – она почти уткнулась
носом в толстый живот хозяина соседнего кафе, который силился заглянуть в
расширяющуюся щель.
Увидев
Алину, он начал радостно скалиться и делать умильное лицо, а потом, пошарив
рукой в кармане, вытащил двадцатидолларовую бумажку… Алина, сообразив в чем
дело, даже слегка обиделась, но потом вспомнила, что в Греции – это приличные
деньги, успокоилась и, смеясь в душе, отрицательно замотала головой. Ночной
гость, справедливо решив, что предлагал мало, спрятал купюру и достал из
бумажника пятьдесят долларов. Алине было уже не смешно, она попыталась закрыть
дверь, но он вставил в щель пухлую ножку в узком пижонском ботинке с бляшками и
со вздохом добавил к пятидесятидолларовой бумажке предыдущие двадцать. «Уходи
сейчас же, уходи, я вызову полицию, здесь ребенок», – Алина со злостью
придвинула кровать к двери, видимо придавив незадачливому кавалеру ногу и тот,
ойкнув, заковылял прочь по коридору, выкрикивая на ходу какие-то иностранные
ругательства.
Утром
они с Машенькой ушли в город рано утром. Комната директора была закрыта и
Алина, занятая весь день поисками Ливанского посольства, даже не вспомнила о
ночном инциденте. Они нашли этот проклятый проспект Кифиссиас только к обеду,
хотя пользовались картой из путеводителя. Легче от этого не стало – Алина
боялась даже близко подойти к дверям посольства, чтобы не примелькаться. Они с
Машенькой заняли наблюдательный пост в кафе напротив и допивали уже третий
стакан кофе – Алина черный, а девочка –с молоком, – самое дешевое, что можно
было заказать. Алина смотрела и смотрела на массивную дверь, которую открывал
молодцеватый, похожий на гвардейца швейцар, но как подступиться со своим
израильским паспортом и невозможным английским, она не знала. Возвращались они
домой в переполненном автобусе, разочарованные и притихшие. Машеньке трудно было
объяснить, почему нельзя войти в этот дом, который они так долго искали, и
спросить у этих усатых дядей, где Рон, ведь можно даже показать фотографию. Она
помнила, как в прошлом году они искали потерявшегося щенка, – ходили по всем
соседним домам с его фотографией, а он в конце концов сам прибежал домой –
промокший, потрепанный и виноватый…
Назавтра,
с раннего утра, Алина с Машенькой уже были в том же кафе, рассчитывая занять
свой наблюдательный пост… Лоснящийся жирный хозяин в феске поправлял турецкие
флаги над кассой, но, увидев их, не поленился спуститься с лестницы. Он
вытеснил Алину своим животом из зала кафе прямо к двери, нагло заявив, что кофе
нет. То ли от принял Алину за террористку, то ли его разозлило, что они
просидели весь день, заказав всего несколько чашек кофе, а пообедали в соседнем
«Макдоналдсе». Алина, страшно оскорбившись, сгребла в охапку Машеньку и
выскочила, почувствовав себя униженной и оскорбленной. Но когда человек
находится в безвыходном положении, ему не до обид; обижаться – это прерогатива
богатых и устроенных. Алина, немного подумав, решила изменить тактику, и
проводить время в лобби одной из роскошных гостиниц, на площади неподалеку. Что
именно Алина собиралась высмотреть – она не знала, инстинкт подсказывал не
уходить далеко от этого места, что-нибудь да и произойдет. Она посчитала, что
денег на проживание, при ее экономии, осталось на две недели – Греция,
действительно, была недорогой страной. Для отступления Алина оставила четыреста
долларов на билеты – на возможное возвращение. Алина знала, что грузовое
сообщение между Грецией и Израилем не закрыто. Можно было заплатить и
напроситься пассажирами на паром в Ашдод или даже устроиться подработать. Но вернуться
в Израиль, значило надолго потерять возможность узнать что-нибудь о Роне, ведь
с Ливаном нет никаких отношений – нельзя даже позвонить. Второй вариант –
лететь в Германию, там хоть можно найти работу, если есть, где жить. У нее был
адрес Влада – Жак сунул ей в последнюю минуту, сердце у него было доброе, как у
матери. Алина, вспомнив вдруг о друзьях, остро почувствовала свое
одиночество.
*
* *
Это
случилось на третий день ее позорного изгнания из турецкого кафе. Уже были
освоены «Меридиан» и «Гранд-Британия », что на площади Синтагма. Алина, со
свойственным ей вкусом, смогла придать себе и Машеньке вид скучающей иностранки
с дочкой. Как бы ни хотелось ей вернуться домой, она не могла этого сделать без
Рона. И никто не смог бы ее остановить. Машина белая шубка, хоть и основательно
потертая, в этой южной стране смотрелась аристократично. Кроме того, Алина,
порезав один подаренный Софией свитер, сделала из него шапочку с варежками для
Машеньки, в которых девочка выглядела Гердой из сказки Андерсена после
посещения Снежной королевы. Алинины джинсы и кроссовки были международной
туристической одеждой, даже принцесса Диана могла бы в них щеголять, а яркий
шарф ручной работы, вырезанный из того же свитера, только добавлял шарма. На
иврите они с Машенькой не говорили – беженцы из Израиля, считающие каждую
копейку, не пользовались здесь популярностью, зато великий русский язык вызывал
законное уважение у швейцаров роскошных отелей. На третий день они перебрались
в «Хилтон». И именно в Хилтоне, в очередной раз вернувшись погреться в лобби
после прогулки к ливанскому посольству, они встретили Риту, ту самую Риту из
школы-тюрьмы. Она выходила из бассейна в фирменном махровом халате Хилтона,
красная после джакузи, прикрывая собой ребенка от потока холодного снежного
воздуха, который шел с улицы. Рита, как ни странно, очень обрадовалась ей. Тут
же, около лифта, с младенцем на руках, она начала рассказывать Алине, что Халид
все-таки ухитрился отправить ее с детьми в Грецию, как она выразилась,
«дипломатической почтой», а через день приехал сам. Он еле вырвался, так как
после побега, – она махнула головой на Алину, – у него были большие
неприятности. Но так или иначе, они уже несколько недель в Греции: сначала жили
в Салониках, а вчера прилетели в Афины. Он снял им квартиру, и сегодня после
обеда она с детьми переезжает. Алине меньше всего хотелось бы сейчас увидеть
Халида – воспоминания о нем были связаны с днями плена и унижений. Впрочем, и
сейчас она в плену обстоятельств и не менее унижена безденежьем и беспомощностью.
И тут ее осенило – ведь именно Халид может ей помочь, наверняка он вхож в
посольство любой арабской страны. Ну что за судьба, она снова зависит от этой
женщины и должна выпрашивать ее помощь. «Пойдем ко мне в номер, а то ребенок
замерзнет, мы только из бассейна», – предложила Рита.
Из
окна Ритиного номера, как на ладони, был виден город. Сейчас, когда сумерки
скрывали уродливые рабочие кварталы и дневной смог немного осел, светлыми
пятнами выделялись освещенный Акрополь и храм Дионисия. Алина стояла у окна
вполоборота, не в силах отвести глаз, и слушала Риту. «Халид уехал, и я неделю
буду одна. Послушай, – Рита вдруг даже засмеялась от идеи, которая неожиданно
пришла ей в голову, – Давай, вы поживете с нами. Мне так одиноко и тяжело, я
даже выйти в магазин не могу из-за ребенка. Гостиницы здесь очень дорогие, –
похоже, Рита была уверена, что Алина живет в Хилтоне, – поедем со мной. Зачем
зря тратить деньги, лучше купи себе что-нибудь греческое – золото, например,
очень ценится. И девочке будет веселее», – она махнула головой на Машеньку,
которая уже припала к Майкиному чемодану с игрушками.
–
А Халид? – Алина держала марку. Ни за что она не скажет Рите, где живет и в
каком состоянии ее финансы.
–
Халид приедет через неделю. Он будет только рад, что я не одна. Пойми, в
квартире два этажа: кухня, салон и четыре спальни. Я сойду там с ума. Халид
приезжает на три дня, а потом уезжает на неделю. Он теперь нашел партнеров по
бизнесу в Греции. Кстати, он встретил здесь и израильтян, с которыми когда-то
работал, знаешь, какие теперь времена.
Алина
решила, что не стоит заставлять Риту упрашивать себя слишком долго, – еще
передумает. Она чувствовала себя настоящей авантюристкой, но выбирать не
приходилось.
–
Такси заказано на четыре часа, – Рита не скрывала своей радости, – сдай номер и
приходи сюда в вещами в три – побудешь с детьми, а я тоже пойду отдам ключи.
–
Тогда пусть Машенька побудет здесь, мне нужно кое-что сделать в городе… –
Алине так не хотелось таскать ребенка по холоду.
–
Конечно, смотри, как они хорошо играют. Это просто счастье, что мы встретились.
– Рита даже покраснела от возбуждения и потянулась, чтобы поцеловать Алину, но
потом застеснялась.
В
три часа, расплатившись с хозяином, и так и не подняв глаз на его толстенького
друга, который заискивающе ей улыбался, прикрывшись от других веером карт,
Алина уже возвращалась в «Хилтон».
Через
неделю приехал Халид. Он, конечно, не узнал Алину, которую Рита представила,
как свою школьную подругу. В мешковатом сером костюме он выглядел не так браво,
как в военной форме, и усы ему, действительно, не шли.
–
Мы сегодня приглашены на прием в Ливанское посольство, – Рита толкнула Алину в
бок, чтобы та заговорила.
–
Я с удовольствием посижу с детьми, – это все, что Алина смогла пробормотать, и выскочила
в туалет, внезапно расплакавшись. Рита бросилась за ней…
–
Я поговорю с ним по дороге, не плачь, извини, я думала что будет лучше, если ты
сама все объяснишь.
–
Не обращай внимания, – Алина прикладывала к глазам мокрой полотенце, – это от
напряжения…
Вечер
тянулся для Алины невыносимо долго. Дети уже были выкупаны и уложены, посуда
помыта, белье постирано. Второй раз мылся пол, – Алина просто не могла
остановиться ни на секунду. Наконец-то раздался звонок, они вернулись. Рита
почему-то не смотрела на Алину, а Халид, видимо, заметив ее нездоровое
возбуждение, с порога объявил, что все арабы-христиане из Израиля были на
следующий день переправлены в Ливан, став гостями христианской миссии, и утром
посол отправит запрос на фамилию Луизы. У Алины опустились руки. Со дня прилета
в Афины, гуляя по городу с Машенькой, она присматривалась к людям в надежде
случайно встретить своих. В каждой кудрявой черноглазой женщине ей виделась
Луиза, а в каждом мальчике – Рон. Да и по гостиницам она грелась с двойной
целью, ей все время казалось, что она вот-вот их встретит.
Ливан.
Более неудачного места придумать было невозможно. У Израиля нет никаких
дипломатических отношений с северным соседом, кроме стычек на границе, –
ненависть и изоляция. Поехать туда с израильским паспортом – абсолютно
нереально. Но и в Греции делать нечего, нужно только дождаться ответа из
посольства, а это будет, конечно, не раньше следующего приезда Халида, только
через две недели.
Настроения
у Алины не было, она практически не выходила на улицу, – не то, что в первую
неделю, когда они с Ритой и детьми, включая младенца в коляске под пуховым
одеялом, облазили все достопримечательности, а по вечерам Алина читала девочкам
«Мифы древней Греции», передавая им свою детскую любовь к подвигам Геракла и
путешествиям Одиссея.
Наконец-то
закончились эти две мучительные недели ожидания, а вместе с ними и последние
Алинины деньги, отложенные на проживание. Их удалось растянуть на столь долгий
срок только потому, что она не платила за квартиру. Оставшиеся четыреста
долларов можно было потратить на билеты, но куда? Халид не принес утешительных
новостей: у всех, кого доставили в Ливан, были дальние или близкие
родственники, которые дали приют несчастным беженцам, и найти кого-нибудь
сейчас не представляется возможным.
Халид
держал руку Риты в своей. Они сидели напротив Алины, напоминая всем своим видом
ее детские фантазии о том, что наступит день, когда вера, цвет кожи и язык не
будут разделять людей. Маленькая девочка Алина с мечтательными глазами и любимой
книгой «Хижина дяди Тома »… сейчас она кричит порой: «смерть арабам».
–
Мы уезжаем в Германию, – Халид потянулся, чтобы долить себе кофе. Рита
подскочила, предупреждая каждое его движение. – Мне кажется, тебе стоит поехать
с нами. Во-первых, дети очень подружились, и вы с Ритой хорошо ладите. Она не
будет одна, а я попытаюсь еще раз обратиться в Ливанское посольство в Мюнхене,
там работает один мой старый друг, он, я думаю, сможет помочь.
–
И еще там Оксана, и я смогу подработать, – продолжила про себя Алина. Решено,
едем, она согласилась неожиданно быстро, тут же вытащив из кармана и отдав
последние четыреста долларов на билеты. Они не знали, что этот вариант был
продуман у нее еще до их встречи (как запасной). Оставалось только продать
золото из Машенькиного мешочка, которое ей вернула Оксана, чтобы как-то
продержаться первые дни в Германии.
–
Да… в Европе обстановка, кажется, начинает налаживаться. В Англии премьер
министр, несмотря на мусульманское вероисповедание, изменил эмигрантские законы,
чем больно ударил по своим же. – В голосе Халида послышалось презрение. – Во
Франции банки начали терпеть убытки. Французы, недовольные проарабскими
настроениями банкиров, начали переводить свои сбережения в Швейцарию. В Бельгии
заключили соглашение (Америка придавила), и заложников начнут отпускать через
неделю. Только в Германии, куда, в общем-то, теперь начали стягиваться
мусульмане из Европы, недовольные ужесточением политики, партия ислама
становится все сильнее. Единственное, что сможет ее остановить – это
недовольство простых немцев, которые остаются без работы из-за такого
количества дешевой рабочей силы.
–
А в Израиле, – глаза его загорелись, – в Израиле все произойдет в последнюю
очередь. Ты разве не понимаешь, кому в первую очередь выгодна эта полная
изоляция, – вам же, израильтянам. Пока весь мир шумит и волнуется, ваше
правительство потихоньку наводит порядок на оккупированных территориях
Палестины. Так что торопиться некуда вам, девочки, еще не скоро придется
вернуться домой, – он глянул на Риту и потемнел лицом, вспомнив, что рано или
поздно все-таки придется возвращать ее мужу.
–
А что такое эти сборные мусульманские отряды? – вдруг невпопад спросила Алина,
пытаясь поменять тему, и, по застывшей позе Халида и зверскому выражению лица
Риты, цедившую за его спиной последние капли кофе с кардамоном из походной
крошечной кофеварки, поняла, что совершила неловкость. Видимо, это была
запретная тема, но чтобы молчание не показалось подозрительным, Халид все-таки
ответил ей, правда, весьма неохотно:
–
Сборные мусульманские отряды – это, в принципе, те же наемники, которых
оплачивает и направляет один миллионер из Кувейта – ему не дает спать слава
Гитлера. Кстати, набор в отряды проводится по интернету. Нужно передать свои
данные и номер банковского счета. А потом по электронной почте получить
приглашение для тренировок в специальные лагеря, находящиеся… неважно,
например в Иордании. Впрочем, в основном туда идут люди тренированные, умеющие
обращаться с оружием и физически выносливые.
Он
поморщился, видимо, вспомнив, что ему-то пришлось несладко. Алина не поднимала
на него глаз. На этом разговор скомкался, и Алина, почувствовав себя лишней,
взяла свою чашку кофе и поднялась наверх к Машеньке. «Боится, – думала она,
считая ступени, богато украшенные деревом. Квартира принадлежала какому-то
греческому дипломату, предпочитавшему холодную, чужую Европу – родной, теплой
Греции и теперь застрявшему там надолго. – Боится, что у него будут проблемы с
израильскими и европейскими партнерами», – повторяла она про себя со
злорадством, хотя знала, что заставило Халида записаться в эти злополучные
отряды.
Наутро
Алина выскочила за дверь, пока все спали, и побежала в золотой магазин, у
витрин которого она с Ритой всегда останавливались. Магазин, конечно, был еще
закрыт, несмотря на то, что в Афинах, как во всех южных городах, деловое утро
начиналось немного раньше, чем в Северной Европе, чтобы успеть захватить часы
утренней прохлады. Чтобы не тратить время, Алина решила позвонить в Германию,
тоже не посчитавшись со временем, и поэтому разбудила Влада, с которым
разговаривала первый раз в жизни. Разговор этот был вымучен из нескольких
английских фраз, но Влад знал про Оксану и Жака. Он попросил «tocall», когда она прилетит в Мюнхен, и
Алина снова почувствовала себя под защитой, как у Софии в Румынии.
Вернувшись,
наконец, к «Золотасу», хозяин которого уже успел заварить себе чашку утреннего
кофе, Алина молча протянула ему мешочек с колечками и сережками, самой большой
ценностью которых были ее воспоминания: это – с маленьким гранатом, куплено,
когда они только начали встречаться, а вот это – с бриллиантом (очень дорогое)
– когда он надумал жениться совсем на другой, – прощальное. А вот эти маленькие
серьги с бирюзой, цвета глаз сына , подарены к его рождению. Алина держала в
руках одну сережку – вторая у Рона, в мешочке. Это единственное, что она решила
оставить, выхватив из горки, аккуратно выложенной на весы пухлыми ручками
хозяина магазина. Алина поморщилась от боли, вдевая эту сережку в ухо, уже
отвыкшее от драгоценностей, и махнула рукой греку, презрительно улыбавшемуся на
ее богатства, – давай, мол, отсчитывай купюры…
*
* *
В
суперсовременном аэропорту Мюнхена Алина сразу почувствовала себя комфортно,
как всегда, в Европе. Но все удовольствие отравляла мысль, что это Германия,
куда Алина не хотела ездить принципиально, вернее, даже – фанатично. Это
чувство шло из глубины желудка, взращенное на фильмах о войне, рассказах
бабушки о ее старшем сыне, папином брате, которого фашисты живым бросили в
колодец. Мальчику было пять лет. «Музей катастрофы» в Иерусалиме, рассказы о
Варшавском гетто (о чем не очень распространялись в Советском Союзе), только
углубляли ненависть. Она была не одинока в этом чувстве. Знакомая израильтянка,
моложе Алины, принципиально не покупала ничего, изготовленного в Германии, даже
когда это касалось самых надежных в мире автомобилей. Должно смениться
несколько поколений, прежде чем вытравится память об ужасах нацизма. С другой
стороны, человеческая память коротка. Алина прильнула к окну такси, слушая
комментарии Халида, с любопытством рассматривала широкие проспекты Мюнхена,
пытаясь всеми силами подавить неприязнь и предубеждение. Она ожидала, что
Мюнхен окажется скучным и серым, а он ей чем-то напомнил Италию – помпезные
арки, колоннады – город неожиданно пугал своей пышностью. Алина еще в самолете
предупредила, что будет ночевать у друзей. Друзья жили во Франкфурте, но не
могла же она отдать за две ночи в «Хилтоне» все, что выручила за продажу
«фамильных драгоценностей». Если бы здесь был ее муж… Алина решила не
бередить раны и переключиться на реальность. Реальность была такова: ей
придется вечером взять Машеньку на руки и идти искать пристанище подешевле,
сказав, что за ней приехали. Но, как только она зашла в холл «Хилтона», к ней
метнулось что-то рыжее, с огненной гривой, в оранжевой куртке с лисой – это
она, ее подруга Оксана, производила впечатление пожара. Алина почти затылком
увидела, как Рита инстинктивно пытается спиной закрыть Халида, остолбеневшего
от этого огненного явления. Она оттащила Оксану подальше, к окну. Давидик обнял
Машеньку, и та сразу начала ему что-то рассказывать на ушко. Давидик был еще в
том счастливом возрасте, когда девочки не кажутся врагами, а, наоборот, во всех
отношениях предпочтительней мальчишек.
Алина,
отупев от радости, допрашивала Оксану, как та узнала, что она в «Хилтоне»,
забыв, что сама сказала об этом Владу по телефону. Через пятнадцать минут
Алина, взяв с Халида обещание побывать завтра в Ливанском посольстве и
расцеловав Риту, мчалась с Оксаной в ее просторном фольксвагене куда-то, как ей
казалось, за город. Дети смеялись сзади, выдумав какую-то игру с дерганьем за
уши, и вдруг неожиданно уснули, как это бывает только с детьми.
Оксана,
уверенно управляясь с коробкой передач, хотя раньше ездила только на автомате,
рассказывала: «Эта машина предназначена специально для инвалидов – видишь,
здесь ручное управление. Я тоже прошла экзамен. Жак в больнице, ему сделали
вторую операцию. Теперь нужно раздобыть деньги на третью, последнюю.» Алина не
стала спрашивать, кто оплатил операцию и на какие деньги снят дом в пригороде,
куда они сейчас едут. Тем более, такие мелочи, как машина, компьютер с плоским
экраном и встроенной видеокамерой. В ушах у Оксаны были старые сережки,
подаренные еще Давидом, и Алина спросила совсем другое: «А как же Давид?»
Оксана почему-то начала с мужа: «Ты же знаешь, мы жили с Мишкой как кошка с
собакой. Я всегда была ему не такая: то фигура плохая, то нос длинный. Скандал
мне устроил за день до свадьбы. Я со свадьбы хотела сбежать, мать не дала.
Давид – это первый мужчина после мужа, и ты знаешь, как он меня добивался. Он
дал мне работу, всегда меня поддерживал. Он, конечно, не красавец, что я тебе
рассказываю, но я очень к нему привязалась. Большей любви я в своей жизни не
знала. А когда родился сын… Что значит для него, иракского еврея, сын после
пяти дочерей, – нечего и говорить. Единственным горем для него было, что он не
мог дать ребенку своего имени, и тот не унаследует его состояния. – Оксана
хмыкнула, уж она-то знала цену этому состоянию. – Ребенок, конечно, нас очень
сблизил, но ты понимаешь… Он не говорил мне, как прежде, что я ‘его звезда,
луна и освещаю его путь’. Одним словом, эти отношения уже давно сходили на
‘нет’, а сейчас, когда я полюбила по-настоящему…»
«Как
люди умело находят себе оправдание, когда бросают, просто удивительно, – думала
Алина. – И как тяжело прощают, а, большей частью, – не прощают, если бросают
их.»
–
А что Джабриль? – Алина решила переменить тему, тем более, что они уже
приехали. Оксана поставила машину в просторный гараж, и они вытаскивали спящих
детей, решив забрать вещи потом.
–
Джабриль… – Оксана пыхтела под тяжестью Давидика, – Джабриль здесь с Катей,
они сейчас вернутся, поехали за покупками.
–
Как! Они живут теперь в Германии?
–
Да, нет, Джабриль завербовался через Красный Крест на работу в Ливан, и Катя с
ним, но им пришлось задержаться на неделю в связи с военным положением в
Ливане. Но положение начинает выправляться, ты знаешь, и, может быть, – ее
голос задрожал, – мои девчонки смогут приехать ко мне.
Алина
уже не слушала.
–
Ливан? Значит, они летят в Бейрут?
–
Да, через три дня, а что ты вдруг так возбудилась? Кстати, почему Рон не с
тобой, даже не успела спросить?
–
Именно потому, что он в Ливане.
Они
уложили детей прямо на кожаный диван в салоне, будучи не в силах тащить их на
второй этаж, и переместились на кухню… Оксана поставила варить кофе. «Он в
Ливане, с Луизой, и я не знаю о них ровным счетом ничего.»
–
Ну, видишь, как все устроилось, не плачь, Джабриль их найдет. А вот и они.
Как
бы предваряя вопросы Алины, Катя заявила: «Детей я оставила у мамы, пока
устроимся» – видно было, что это ее очень мучило, и она каждому знакомому снова
и снова объясняла одно и то же. Алина улыбнулась: «Правильно сделала. Им нужно
окончить школу и получить аттестат. Ливан – это не лучшее место». – «Не Ливан,
а Ливия», – как всегда педантично поправил Джабриль, заметно округлившийся на
украинских галушках.
–
Как Ливия? – растерялась Алина, – вы разве не летите в Бейрут?
–
Да, в Бейрут, а оттуда в Ливию, лечить президента, – усмехнулся Джабриль.
–
Почему президента? – автоматически спросила Алина, подавленная глупой ошибкой
Оксаны.
–
Потому что там, по-моему, есть только одна больница – президентская. А мы
откроем еще одну для простых людей, – наивно и радостно заявила Катя голосом, в
которой слышался настоящий задор бывшей комсомолки.
Вытащив
штук десять коробочек с готовыми салатами и мясом, Катя, не позволявшая себе
покупать это на Украине, хотя такие вещи стали появляться и там, заставила
Алину с Оксаной присоединиться к трапезе на скорую руку. Быстро закончив это
импровизированное застолье, «молодые», как шутливо назвала их Оксана, тихо
ускользнули в шикарную спальню, которой они тоже не могли нарадоваться.
Наконец-то
подруги остались одни. Алине, удрученной очередным провалом «ливанской
операции», не хотелось разговаривать. Но Оксана, может быть, для того, чтобы
растормошить подругу, а может быть, чтобы высказать то, что болело у нее самой,
начала, как всегда, решительно: «Ты, конечно, догадываешься, откуда взялись
деньги на операцию…»
–
Да, – сказала Алина, – я понимаю, откуда это, только молю Бога, чтобы ты не
попалась.
«Бывают
же нераскрытые преступления», – подумала она про себя, не желая клеймить Оксану
этим тяжелым словом. Меньше всего она осуждала ее, скорее, даже восхищалась ее
решимостью переступить грань, и не столько грань закона, сколько грань
собственных понятий о порядочности. А разве порядочность – это не внутреннее
убеждение, что ни один поступок не остается безнаказанным, и все, что ты
сделал, вернется к тебе бумерангом – и хорошее, и плохое?
–
Да, – Оксана, как будто читала мысли Алины, – я знаю, что это не пройдет мне
даром, ни Давид, ни мой муж, – она знаком руки остановила Алину, попытавшуюся
возразить, – да, и перед ним я виновата, нужно было не цепляться за него, не
бояться остаться одной еще тогда, в молодости. Жить с человеком, которого ты
раздражаешь, – это значит провоцировать его выказывать самые неприятные черты
натуры, а вдвойне преступно, – она упомянула сейчас это слово в другом
контексте, чем Алина, и тут оно было более уместно, – жить с человеком, который
раздражает тебя. Мне придется расплачиваться за все в этой жизни или «там», –
она подняла глаза кверху, – но о том, что я сделала для Жака, никогда не
пожалею.
–
«Любовь оправдывает все», – этой банальной фразой Алине захотелось снять
излишнюю патетику.
–
Да, любовь, – Оксана подняла телефонную трубку, чтобы позвонить в больницу,
показывая этим, что разговор закончен. Она, часто пугавшая Алину своей
откровенностью в самых деликатных вопросах, была настоящей пуританкой во всем,
что касалось чувств. Алина, несмотря на то, что не была любительницей
детективов, не могла подавить в себе желание узнать все подробности «дела о
сережках», и поэтому вызвалась сопровождать Оксану в больницу, хотя глаза ее
слипались после тяжелого дня.
–
Помнишь того красномордого таксиста, который вез нас в Брашев? – в машине
Оксана чувствовала себя свободнее, чем дома, ведь об этой истории с сережками
Катя ничего не знала, думая что все «богатства» от Жака…
–
Конечно, – Алина вспомнила, как у нее тряслись поджилки от страха на горных
карпатских серпантинах, особенно, при виде съездов на проселочные дороги,
ведущие на дальние заброшенные хутора…
–
Он еще в аэропорту поменял мне серьги, ты даже не заметила, а неделя в
пансионате нужна была, чтобы проверить, не будет ли за мной слежки. Я тогда
ничего не сказала тебе, чтобы не поднимать снова эту тему, ну а потом, ты
помнишь,что началось. Он появился в тот же вечер, когда сообщили о раскрытии
«преступной группировки», чтобы забрать бриллианты. Вы как раз только уехали в
Брашев. Я им была уже не нужна, но теперь они были мне нужны. Я предложила
вывезти бриллианты в Германию, мне было уже все равно. Он очень удивлялся моей
прыти, по мне видно, какая из меня преступница, но, в принципе, такой поворот
дела ему понравился. Спросил, что я за это хочу… А что было дальше, ты можешь
предположить… Они оплатили операцию и сняли нам дом здесь, недалеко от
клиники на два месяца, и положили в банк несколько тысяч долларов на жизнь. –
Оксана вытянула сигарету и положила обратно в пачку, – знаешь, я ведь бросила
курить, у Жака аллергия…
Алина
не верила своим ушам. Оксана курила даже тогда, когда была в «интересном
положении», мучаясь угрызениями совести и после каждой сигареты давая клятвы,
что это – последняя. А сейчас, пожалуйста, – вот ведь, как прихватило.
–
И что же дальше…
–
Что дальше? – не поняла Оксана.
–
Когда закончатся деньги и оплата за квартиру?
–
Какая разница… Что-нибудь будет. Одно могу сказать тебе с уверенностью –
дальше я буду с Жаком…
*
* *
Первый,
кого Алина увидела в вестибюле больницы, был… Гоша, собственной персоной.
Оксана в это время бросилась вслед за санитаром, – щуплым, восточного вида, со
слипшимися кудрями. Вообще, весь медицинский персонал был явно не «арийского»
происхождения. Зато Гоша, высокий, светловолосый, с голубыми глазами
(сказывались латвийские корни), выглядел бы совершенно своим, если бы не впалые
щеки и обтянутые кожей скулы. За полтора месяца, с тех пор, как они расстались
в Хайфском аэропорту, он очень сдал.
–
Какими судьбами, как ты сюда попал?! – Алина оттащила Гошу в сторону.
Он,
оказывается, неизлечимо болен, о чем тут же ей и сообщил, как принято у
израильтян.
–
Поэтому ты уехал из Хайфы?
–
Не совсем… Понимаешь, начало происходить что-то странное. Почти сразу после
того, как вы уехали, в меня два раза стреляли, потом разворотили взрывчаткой
входную дверь дома. Я понял, что это предупреждение, – пора сваливать. Сколько
можно сражаться с ветряными мельницами? Тем более, что я действительно начал
плохо себя чувствовать, быстро худел, плохо спал. Нужно было сделать обследование.
А где это сейчас делать в Израиле? Больницы работают только на армию. Я
собрался и улетел в один день, тем более, жена у дочери в Иерусалиме, не в зоне
войны. Ты же помнишь, что у моей сестры есть чартерная компания в Москве? Вот я
и обеспечил для ее самолетов возможность посадки в Хайфе, у меня связи… И это
сейчас, когда гражданские самолеты Израиль вообще не принимает, тем более на
севере. А какие деньги она на этом сделала…
«И
ты в накладе не остался», – подумала про себя Алина, а вслух сказала: «А я уже,
было, решила, что ты работаешь на русских…»
–
Работаю я только на самого себя, да вот, кажется, отработался… Ты с
Мариной?
–
С Оксаной, вы ведь были знакомы, у нее друга оперировали в этой больнице.
Оксана
как раз направлялась к ним, отпустив санитара, истощившего свой запас
английских слов. Гоша скользнул по ней равнодушным взглядом, не проявив ни
интереса, ни оживления, – не то, что раньше, когда при виде любой женщины
расшаркивался, целовал ручки и «распускал хвост». Алине стало грустно. Только
теперь она по-настоящему почувствовала, что ему уже безразлично все, что
связано с жизнью. Однако он опять переспросил: «А Марина?»
–
Марина осталась в Тернополе. Хочешь ее телефон? – вырвалось у Алины, хотя
Оксана уже щипала ее за руку. Гоша тут же достал из кармана ручку, и Алина даже
не успела придумать что-нибудь вроде «забыла телефонную книжку дома».
–
Зачем тебе? – все-таки спросила она.
–
Я хочу, чтобы она приехала, буду ей платить как сиделке. Знаешь, – он все
время, как будто бы в забытьи, обращался только к Алине, хотя Оксана стояла
рядом. – Говорят, что любить кого-то значит хотеть с ним состариться. Вот и я
хочу с ней состариться. Ей недолго придется ждать… Понимаешь, теперь я знаю,
что пришел в этот мир только для этих нескольких месяцев, которые, если
получится, проведу с ней. Я никогда не верил, ты знаешь, в эти сентименты…
Монолог
Гоши отдавал дешевой мелодрамой, а ведь он говорил правду.
–
…Я не верил в эти сентименты, – опять повторил Гоша. – Пом-нишь Ирину, как
она закрыла меня собой от ножа. Она всегда говорила, что любила меня, но только
теперь я понял, что это такое.
Оксана
молча взяла у него ручку и написала номер Марины на каком-то больничном бланке.
Алина не поверила своим глазам. Она-то знала, как Оксана боялась появления
Марины, ее хищной манеры перехватывать чужих мужчин.
Гоша
спрятал листок с заветным телефоном в карман. Его возбуждение спало, румянец,
ожививший было на минуту худое лицо, исчез, и он снова выглядел усталым,
больным и безнадежно старым. Чтобы как-то разрядить обстановку, Алина стала
рассказывать ему, что не может найти сына. Гоша, услышав про Ливан, вдруг
оживился и сказал, что один из его приятелей, который улетел из Хайфы последним
рейсом, – араб-христианин. Он остановился во Франкфурте и ждет жену с детьми,
которые были в Ливане у родственников.
–
Как его зовут? – Алина вдруг почувствовала себя как на качелях, сердце ухнуло
вниз.
–
Его зовут Анжело Амелек, а жену Луиза.
–
Это же они, Гоша! – закричала Алина, обнимая его. – Гоша, как мне их найти?
Алина
уже не могла ни думать, ни говорить ни о чем другом.
–
Я же тебе сказал, он во Франкфурте, остановился в гостинице «Форум», вот адрес,
вот телефон, поторопись.
–
А ты, где ты будешь?
–
А я буду здесь, – он опять улыбнулся, – не знаю, сколько придется.
Посетив
для приличия Жака, который встретил ее без особого энтузиазма, опасаясь ее
влияния на Оксану, Алина заторопилась домой, чтобы поднять Машеньку и ехать во
Франкфурт.
–
Куда? Ты что? – Оксана пыталась остановить ее прыть. – Ночью нет ни поездов, ни
автобусов.
–
Я возьму такси, – Алина сказала это, но, вспомнив о своем бедственном
положении, тут же прикусила язык.
–
Ты никуда не поедешь. Утром приезжает Влад – у него дела в Мюнхене, а после обеда
возвращается. Поедете с ним на машине – удобнее и дешевле, а ему веселее. А
пока позвони в гостиницу, поговори с Анжело и успокойся.
Несмотря
на то, что была поздняя ночь, Алина как человек одержимый одной идеей,
принялась звонить, переполошив всех портье, дежуривших в эту ночь в «Форуме».
Но Анжело в номере не было.
…Влад,
такой умный и образованный, поразивший ее мужественностью и нежностью в голосе,
оказался маленьким, худощавым, с венчиком вьющихся, белесых, как у Михаля, волос,
обрамляющих, плоскую бледную лысину. Маленьким носом, мелкими чертами постоянно
улыбающегося лица и пухлыми влажными губками он чем-то напоминал доброго гнома,
только без колпачка. Это была прекрасная компания для Алины, а когда он сказал,
что живет с другом, но они с Машенькой могут переночевать у них в гостиной, она
и подавно успокоилась. Попрощавшись с Джабрилем и Катей, она расцеловалась с
Оксаной, которая сунула ей в ладонь несколько смятых купюр. Алина, даже не
ломаясь для приличия, взяла деньги, сказав одними губами «спасибо», кинула
сумку в багажник видавшего виды «Опеля» Влада, села с Машенькой на заднее
сидение и проспала до самого Франкфурта, что по ее мнению было верхом
неприличия.
–
Приехали, – Влад разбудил ее у входа в современное здание. Отель «Форум». Иди
проверь, находится ли он в номере, твой Анжел. (Он выговаривал это имя смешно,
по-румынски).
Анжело
в номере не было.
Влад
соображал он быстро:
–
Иди позвони со стойки в аэропорт – узнай, когда прилетает самолет из Бейрута.
Стой, подожди здесь, я сам узнаю.
Он
вернулся через несколько минут. «Завтра в полдень. Значит, до завтра нечего
волноваться, а сейчас едем ко мне.» Они проехали по объездной дороге и снова
вернулись в город, в район со старыми домами конца девятнадцатого века, с
лепными украшениями и невозможно крутыми лестницами. С трудом вскарабкались на
самый верхний этаж. Хорошо, что Машеньку, так и не проснувшуюся, взял на руки
Влад, обладавший, как оказалось, недюжинной силой для своего пигмейского
телосложения. Квартира, вернее «студия», как это называлось в Европе, состояла
из прихожей, одновременно выполнявшей функции гостиной и спальни, которая
угадывалась за дверью. «Удобства», как оказалось, находились в той же комнате,
отгороженный занавесочкой. Именно такое необыкновенное расположение туалета
придавало особый шарм этим пристанищам студентов, эмигрантов или таких вот
полулегальных парочек, как Влад и его друг, который после недолгой перепалки в
спальне выглянул из двери, посмотрел на Алину мутными, сонными глазами, буркнул
что-то вроде «бонжур» – и удалился. Вопреки распространенному мнению, что в
гомосексуальных парах всегда видно, кто есть кто, Алина по своим новым знакомым
ничего не смогла определить. Друг Влада был так же невысок и достаточно хрупок.
Голову его украшала буйная черная шевелюра, что навело Алину на мысль о его
восточном происхождении. Брови, сходящиеся на переносице, были черны, как
гуталин, зато нижняя часть лица заканчивалась капризным, нежным подбородком и
маленьким ротиком, как будто верхняя и нижняя половина лица принадлежала разным
людям.
Влад
с виноватым видом вышел из спальни через несколько минут, плотно прикрыл дверь
и, не поднимая глаз на Алину, проговорил, пытаясь подобрать понятные слова на
английском: «Не получится тебе здесь переночевать, – и показал рукой на дверь
спальни, – ревнует». Алина не знала этого слова, и он показал жестами, как
Отелло душит Дездемону. Алина рассмеялась, сняв напряжение от неловкости,
которую чувствовал и Влад и, уже повеселев, он взял Машеньку на руки и сказал:
«Пойдем, я знаю, где вы переночуете».
Уже
через десять минут Влад припарковался прямо на тротуаре около подъезда с
игривой вывеской, на которой была изображена кровать в виде девушки. На входе
дежурила китаянка, а около нее, как телохранитель, стоял амбал-негр, видимо,
вышибала. «Просто интернационал», – восхищенно думала Алина, наблюдая, как
Влад, приветственно махнув головой негру, что-то объясняет китаянке, показывая
рукой на Алину. Лицо китаянки, бесстрастное, как у идола, и неподвижная фигура
негра, частично освещаемая тусклой, ночной лампой, делали это место
таинственно-тревожным, как в романе Диккенса. Влад вернул Алину к
действительности, дав ей ключ от комнаты и сказав, что приедет за ней завтра в
десять утра, чтобы ехать в аэропорт, отметив, что ее поселят в комнату для
особо важных гостей.
–
Деньги, я должна тебе деньги, – Алина схватилась за карман.
–
Нет, я плачу, до свидания, – Влад отмахнулся и вышел.
Алина
боком, почему-то боясь повернуться спиной к парочке за стойкой, поднялась по лестнице
на второй этаж, взяв за руку Машеньку, окончательно проснувшуюся от этих
бесконечных подъемов.
Комната
для особо важных гостей состояла из двух частей. В первой стояла кушетка и
столик, а далее на возвышении торжественно располагалась огромная двуспальная
кровать с кружевным покрывалом и лепными ангелочками над изголовьем. Венцом
всему была ванная комната, пол в которой был сделан из пластиковых прозрачных
плиток, в каждую из которых была вмонтирована лампочка. Все это, включая
ванную, отражалось в огромном зеркале на потолке, по которому прямо в центре
проходила огромная трещина. Лампочки в полу тоже не работали; носы у ангелов
были облуплены и одно крыло обломлено. Везде были расставлены и развешаны
красные китайские фонарики. Алина, которая ни разу не была в таких местах,
вдруг поняла, что комнаты предназначены для совершенно определенных целей. И,
судя по поведению Влада, он был здесь своим. Алине не верилось, что нищий
эмигрант из «социалистического лагеря» мог позволить себе роскошь «платной любви».
Скорее всего, он сам здесь подрабатывал… Алине не хотелось развивать эту
мысль до конца. Но то, что друг Влада ревновал, теперь ей уже не казалось
неправдоподобным и необоснованным.
Утром
Влад, вместо десяти, как договаривались, появился к одинадцати, своим
растерянным видом подтверждая ночные мысли Алины.
–
Прости, мой друг, – начал он было рассказывать о том, почему опоздал, но
вспомнив, что Алина плохо знает английский, снова стал показывать акт удушения
Дездемоны так старательно, что весь покраснел и закашлялся, да так сильно, что
Алина на минуту испугалась, что он действительно сам себя задушит. Он был так
мил и так смешон, этот раскаивающийся гномик, что Алина тут же простила ему
этот час бесконечного ожидания и опоздание в аэропорт, которое она уже
предвидела наверняка.
Они
прошли мимо китаянки за стойкой, которая в дневном свете уже не казалась
таинственной жрицей Востока, а больше напоминала кореянку, у которой Алина
всегда покупала морковку на рынке в Киеве. Негр, в солнечном свете превратившийся
в «дядюшку Тома», излучал добродушие и симпатию.
Когда
они, выжимая всю возможную и невозможную скорость из старенького «Опеля» Влада,
наконец, домчались до аэропорта, самолет, как и предполагала Алина, уже
приземлился. Несмотря на особо строгие условия таможенной проверки для
пассажиров, прибывающих из арабских стран, пассажиры бейрутского рейса,
благодаря легендарной аккуратности и педантизму немецких служащих, были
пропущены через все «фильтры» и, успев получить багаж, рассосались в разных направлениях.
Теперь Влад несся на своем «Опеле» обратно к гостинице, в которой они так ни
разу и не застали Анжело.
Титанические
усилия на этот раз увенчались успехом, Анжело и Луиза только появились, сообщил
портье, указав на чемоданы, которые еще не успели поднять в номер. Алина
внимательно смотрела на детские рюкзачки, завалившиеся за большой кожаный
чемодан Луизы, искала среди них сумку Рона, новую, купленную для школы. Потом
вспомнила, что Рон – большой собственник, предпочитает не расставаться со своими
вещами и, успокоенная, нажала кнопку третьего этажа.
Не
смущаясь, она влетела в номер, едва постучав, воспользовавшись тем, что дверь
не успели захлопнуть. Кивнув Луизе, онемевшей от удивления, она ожидала
услышать высокий голос своего сына среди звуков, раздающихся из соседней
комнаты. Но, вопреки ее ожиданию, никто не кидался ей на шею. Луиза наконец-то
обрела дар речи и заговорила на иврите, с сильным акцентом, который появлялся у
нее тогда, когда она волновалась или долго говорила на арабском.
–
Разве ты ничего не знаешь?
–
Что? – все поплыло у Алины перед глазами, но она тут же отогнала все страшные
мысли и осталась как бы в вакууме, и уже сквозь этот вакуум, закладывающий уши,
слушала рассказ Луизы. После прилета в Афины им сообщили, что все арабы-христиане
переправляются в Ливан под покровительство христианской общины. Луиза сразу
поняла, какая опасность для Рона заключалась в этом сообщении. Ребенок, не
говорящий на арабском, обрезанный… Везти его в «логово врага», в страну, где
даже среди христианского меньшинства нет человека, который не пылал бы
ненавистью к соседям, создающим такое напряжение. Луиза сходила с ума, не зная,
что делать. И тут, на ее счастье, среди встречавших их деятелей христианской
Миссии, оказался монах из русского монастыря св. Пантелемона, находившегося на
святой горе Афон. Он услышал, как Рон напевает под нос какую-то песенку на
русском, и заинтересовался мальчиком. Узнав про сомнения Луизы, он предложил
взять мальчика с собой, пока за ним не приедут родители. Пожилой, благообразный,
с умным взглядом голубых глаз, он почему-то напомнил Луизе русского музыканта,
игравшего на саксофоне около ее офиса, а его седая борода и прекрасный
английский связывались у нее в голове с воспоминаниями о Рождестве…
Алина
стояла, оглушенная рассказом Луизы. Глядя на Луизу, она заставляла себя думать
о чем угодно: о брошке в виде креста на лацкане неизменного черного пиджака
(неужели бриллианты не поддельные?), о втором крестике, покоившемся на высокой
белой груди Луизы, о туфлях Анжело, дорогих, но давно не чищеных… Луиза,
покопавшись в сумке, протянула ей адрес, который оставил монах, написан он был
на английском и на русском. «Деньги и золото я отдала монаху, и я ему звонила
несколько раз, – прибавила она, – с Роном все в порядке, он в приюте в
Салониках. Я искала тебя или твоего мужа все время. Передала тысячу сообщений
всякими возможными способами, через кого только могла, и через Анжело тоже.» –
Она кивнула головой в сторону мужа, стоявшего рядом с сочувственным выражением
лица.
Алина
вспомнила, что выражение его лица всегда казалось ей заносчивым и брезгливым, и
только сейчас она вдруг подумала, что в Израиле он всегда, видимо, был немного
настороже, принимая на себя и гнев против арабов, и снисходительное презрение к
христианам. С появлением сборных мусульманских отрядов и разделения Израиля на
два лагеря в прямом, физическом, смысле этого слова, ему и его семье, да всем
арабам-христианам, не осталось места ни на одной половине и, как бы радостна ни
была встреча супругов сейчас и как бы живо ни звучали голоса детей, через пару
дней, когда притупится свежесть ощущений, они поймут, что ехать им некуда. А
она сама? Что она сама собралась делать завтра с двумя детьми на руках? Сейчас
она уже знала ответ на вопрос, который задавала себе не раз и о котором
все-таки не хотела думать… Возвращаться… Да, в войну, с двумя детьми, туда,
где она боялась оставаться… С родителями, соседями, друзьями и просто
товарищами по несчастью, рядом с мужем и сыновьями – там ей место.
Иногда
бывает, что в самые тяжелые минуты вдруг случается что-то, что всерьез
отвлекает тебя от твоего горя, и ты вдруг понимаешь, что мир не замыкается
только на твоей боли, что нужно существовать и действовать, жизнь требует
твоего участия.
Машенька
закапризничала. Она устала от бессмысленной утренней гонки и долгого стояния в
дверях этой комнаты, где так и не появился Рон, которого мама ей обещала с
утра, и это было уже совсем грустно. Луиза засуетилась: «Садитесь, отдохните. У
меня есть для детей печенье и сок. Можно заказать пиццу».
–
Нет, что ты, спасибо, нас ждут, – она указала на Влада, понявшего, что Луиза не
привезла сына Алины и боявшегося проронить слово, несмотря на свои срочные
новости. – Спасибо тебе, мы пойдем».
Глаза
Луизы, крупные, черные и выразительные, как у всех дочерей востока, наполнились
слезами. Алина уже пришла в себя и ощущение безысходного отчаянья переплавилось
в упрямую силу, поднимающуюся, как по стержню откуда-то из глубины груди до
самого горла, снимая спазмы от невысказанных слез и приводя все клеточки тела в
состояние готовности. Алина любила в себе это ощущение сжатой пружины, несмотря
на то, что оно всегда было сопряжено с самыми трудными минутами в ее жизни. И
сейчас, полная решимости бороться, она взглянула на Влада, ожидая от него
новостей, наверное, о Жаке. Но, к удивлению Алины, новости были об Оксане.
Влад, учитывая смутные познания Алины в английском, сопровождал свои объяснения
жестами. Он, как и многие гомосексуалисты, был человеком творческим, в нем
пропадал актер. Решетка из пальцев обозначала тюрьму, откинутая голова с
закрытыми глазами – страдания Жака, узнавшего, что Оксану забрала полиция, а
рыдания, сотрясающие маленькое тело гномика, – слезы Давидика. Как ни забавно
было на него смотреть, Алина встревожилась и сказала, что надо ехать. Без
сожаления оставив Франркфурт, который она так и не увидела, Алина предложила, в
первую очередь, ехать в больницу к Жаку. Он, действительно, был очень бледен и
от волнения говорил так быстро, что Владу пришлось переводить. Оказывается,
Оксану забрали вчера вечером, как раз после отъезда Алины. Предъявили обвинение
в контрабанде, якобы по запросу Украины; Давидик с ней, к нему приставлен
социальный работник. Если Алина хочет забрать его – нужно сказать, что она
сестра Оксаны. Потом Жак начал что-то быстро говорить Владу на румынском, а тот
закричал на него сердито, сразу показав, что и у него есть характер. Алина
поняла, что Жак собирается, видимо, что-то предпринять в связи с Оксаной,
опасное для себя, а Влад ему не позволяет.
К
Оксане можно было ехать только утром, а пока нужно было позаботиться о ночлеге.
Жак дал ей ключи от дома, сказав, что дверь не опечатана, и еще две недели она
сможет там жить. Влад взялся ее отвезти – это значило, что он не останется.
Алине страшно было ночевать одной в пустом доме, Джабриль и Катя уже уехали.
Влад высадил ее с Машенькой около входа в сад и укатил, пожелав удачи. Алина
еще минут десять воевала с замком, пытаясь открыть калитку, попеременно
обогревая дыханием то ключ, то руки. После оттепели последней недели, когда они
ходили без шапок, в расстегнутых куртках и только посмеивались, что в Германии
теплей, чем в Греции, температура снова понизилась, под ногами скрипел свежий
снежок и, если бы не тысячи забот, Алина могла бы любоваться красотой
заиндевевших деревьев, освещаемых ясной луной – тоже, казалось, потрескивающей
от мороза. Машенька, чтобы не мерзнуть, под аккомпанемент матери исполняла
«летку-еньку», – счастье, что, пританцовывая, она забывала обо всем… Наконец,
поддавшись Алининому упорству, замок открылся; немного посопротивлявшись,
сдался и замок от квартиры и, ввалившись внутрь, Алина в темноте бросилась
включать отопление. Экономные немцы не топили дома в свое отсутствие…
Утром
Алина первым делом отправилась к Оксане. Немецкая тюрьма была мало похожа на
то, что представляла себе Алина по книгам и фильмам. Оксана же, наоборот, вышла
к Алине веселая, как будто проводила weekend в гостинице на море.
–
Как гора с плеч упала, – объяснила она Алине. – Все равно это должно было случиться,
ничто не остается безнаказанным. Зато Жаку сделали операцию…
«Все
Жак, Жак… Как с ума сошла… Нет, действительно, любовь сродни болезни…» –
подумала Алина.
–
А Давидик? – с внезапным раздражением спросила Алина. В глазах у Оксаны
промелькнули проблески разума.
–
Я сказала, что ты моя сестра. Заберешь его. Две недели за квартиру оплачены.
Нужно найти Давида, чтобы он приехал за ребенком и забрал его в Израиль.
–
Как же его найти, как он выедет, ведь оттуда никого не выпускают, – сказала Алина,
вспомнив свои безуспешные попытки связаться с мужем, – А даже если он и
вырвется, что он скажет жене, семье? Они ведь не знают, что Давидик его сын. А
твой муж?
–
Что муж – он ничего не может. У Давида деньги, связи. А что касается семьи,
сейчас война, а война все спишет…
Алина
внимательно посмотрела на нее. Может быть, подруга сошла с ума от пережитого
горя и страданий? Нет, Оксана выглядела вполне нормальной.
–
Ну хорошо, а что будет с тобой?
–
Я еще не знаю. Я от всего отказываюсь. Но, по-моему, они нашли Ирину, ту самую,
которая дала мне серьги. Если она укажет на меня, я не буду скрывать, что взяла
серьги с искусственными камнями с целью подмены, но скажу, что, испугавшись, не
встречалась ни с кем и выбросила серьги в Румынии. Мне кажется, они ни о чем не
знают, кроме того, что я, по ее просьбе, выехала с Украины в Румынию с
серьгами. На адвоката у меня нет денег, придется обойтись тем, что
предоставляет суд…
Алина
ехала домой с тяжелым чувством. Давидик и Машенька что-то весело обсуждали на
иврите. Алина вдруг вспомнила, что у нее осталось денег только на два дня. Что
делать, что? Работать? Где, у кого? Где оставить детей? Просить у кого-то она
не привыкла. Оксана, Жак, Влад, Халид, Рита – вот ее список. Стыдно, как
стыдно… Гоша, вдруг вспомнила она, – он сможет ей помочь, а если не сможет,
все равно… С ним хоть можно поговорить на эту тему. Она тут же пересела на
автобус, ведущий в больницу. В следующий раз, решила Алина, – детей оставлю
дома. Проезд стоит дорого.
Гоша
лежал в отдельной палате, очень довольный собой. «Я решил, – заявил он, – после
этого обследования и химиотерапии, совершить кругосветное путешествие. Я выберу
вид транспорта, в зависимости от того, сколько времени мне уготовано немецкими
эскулапами. Дадут пару месяцев – полечу на самолетах, дадут пару лет – сделаю
это на кораблях и поездах. Увижу мир.» – Он мечтательно прикрыл глаза, которые
еще минуту назад ярко синели на его бледном, измученном лице, казавшимся
неестественно большим из-за бритой головы.
–
Гоша, я пришла попросить немного денег. И, может быть, ты можешь придумать мне
какую-нибудь работу. – Алина не стала долго церемониться. Гоша как будто не
слышал. Он продолжал:
–
И поеду я с Мариной. Ты знаешь, она приезжает сегодня. Я дозвонился. Кстати, ты
можешь забрать к себе девочку, Марина будет все время здесь… Вот тебе и
работа. Я заплачу, – он, оказывается, все слышал.
Алина
в очередной раз бросилась его целовать. Гоша многозначительно улыбнулся, жестом
мецената вынул из тумбочки стодолларовую бумажку и протянул Алине: «Это тебе в
счет зарплаты».
Со
дня приезда Марины жизнь каким-то непостижимым образом вошла в свою колею.
Алина жила в квартире Оксаны с тремя детьми. При всей нестандартности ситуации,
дни их проходили совсем обычно. Утром по протоптанным за домами дорожкам Алина
бежала в магазин за хлебом и молоком. Она не любила ходить по центральным
улицам, чтобы все эти фрау и фройлен глазели из-за крахмальных занавесочек и
гадали, кто она такая. Хозяин магазинчика, пожилой немец с блестящей лысиной и
бесцветными глазами, молча принимал деньги, но за спиной Алины переглядывался
со своей фрау, недовольный, что Алина так мало покупала. Ближайший супермаркет
был в десяти минутах езды на машине, но машины у Алины не было. Все нужные
продукты, кроме хлеба и молока, были заказаны по интернету на каком-то дешевом
складе, с помощью Жака. Из них она готовила и даже пекла, найдя рецепты пирогов
и печенья в старой русской газетенке, завалявшейся у Оксаны. Благодаря тому,
что Жак закупил продукты, и своей усиленной экономии, Алина смогла начать
собирать деньги на проезд обратно в Грецию. Именно потому, что денег на проезд
было еще недостаточно, и на запрос, посланный в греческое посольство, еще не
пришел ответ, Алина находилась в том взвешенном состоянии, которое бывает на
курорте или в больнице, когда отсчет времени становится другим, и мелкие
рутинные проблемы занимают человека всего и так же полно, как если бы это были
важнейшие вопросы его жизни. Вот и сейчас, главной заботой Алины было накормить
и обстирать детей, через день она ездила в больницу – возила домашние пироги
Жаку, а заодно и Гоше с Мариной. Дни, свободные от посещения больных,
посвящались Оксане, к которой она ездила с Давидиком, оставив девочек дома. Эта
поездка называлась к «маме в больницу», и приходилось каждый раз объяснять,
почему мама и дядя Жак лечатся в разных больницах. Оксана от пирогов
отказывалась, жалуясь, что на сытном тюремном питании она уже набрала три
килограмма, и их приходится теперь сгонять на тренажерах в спортивном зале,
который был новшеством в немецких тюрьмах и предметом гордости молодого и вечно
пьяного начальника тюрьмы, походившего на молодого Маркса без бороды. Несколько
раз к Алине приезжала Рита с детьми, на арендованном мерседесе, а один раз
оставила малышей ночевать у Алины, так как Халид был приглашен на какой-то
очередной прием. Она-то и привозила Алине последние новости, так как по
телевизору Алина с детьми смотрела только мультфильмы, не зная немецкого и с
трудом понимая английский. Алина знала, что через неделю будет какая-то важная
встреча президента Америки, представителей европейского сообщества и кого-то из
Саудовской Аравии и Кувейта, на которую весь мир возлагал надежды как на
миротворческую. Рита уточнила, что от арабских стран будут присутствовать не
политическое деятели, а частные лица – нефтяные магнаты, которые и затеяли весь
этот сыр-бор со сборными мусульманскими отрядами.
–
Теперь, – добавила Рита, – все надеются, что на этой встрече в Вене выяснят
недоразумения и в Европе, в частности, в Бельгии, станет тихо. А в Израиле еще
нескоро все закончится, – тут Рита сделала странную гримасу, по которой
невозможно было понять, огорчена она этим или обрадована.
В
эту минуту Алина поняла, почему она никогда не чувствовала себя с Ритой так
свободно, как с Оксаной или даже с Мариной… Они были по разную сторону
баррикад – все, что ни происходило в Израиле, Рита рассматривала только с точки
зрения возможности быть с Халидом. Существующее положение было ей на руку, оно
давало ей возможность без всяких объяснений с мужем жить в Европе. С той
минуты, как Алина поняла, что именно раздражало ее в отношениях с Ритой, – она
старалась отдалиться. Укоряя себя за это, Алина ничего не могла с собой
поделать, и единственное, что пообещала себе твердо, – не занимать у Риты денег,
даже если будет очень туго.
Все
проблемы, как часто бывает в жизни, разрешились в один день. После обеда, в
больнице, Жак, относившийся к Алине достаточно сдержанно, встретил ее
радостными возгласами. Оказывается, он смог связаться с ее мужем и показал
электронное письмо от него. Из всего этого потока Алина смогла понять только
то, что предприимчивые евреи создали в Америке платный сайт, куда все люди,
потерявшие связь с Израилем, могли посылать свои сообщения за деньги, а
израильтяне, для которых, в связи с предстоящей конференцией в Вене, открылся
доступ к интернету, входили на этот сайт бесплатно. «Лучше бы наоборот», –
буркнула Алина, на самом деле, счастливая. Как удачно сложились обстоятельства,
ведь именно сегодня утром она звонила в греческое посольство и узнала, что
ответ на ее запрос пришел: мальчик действительно находится под опекой монахов в
приюте в Салонниках, за ним можно приехать. Жак пытался помочь Алине
сформулировать это на английском в письме к мужу, но она, недолго думая,
написала все по-русски английскими буквами, вызвав у него презрительную
усмешку. В конце письма, переступив через свою обычную стыдливость и не
оглядываясь на Жака, Алина приписала: «Yalublutebya» – и выскочила из
комнаты, чтобы скрыть брызнувшие из глаз слезы…
Венцом
этому счастливому дню стало появление Оксаны, которая вошла неслышно в палату,
застав Алину и Жака, оживленно спорящих о том, как писать послание. Оксану
выпустили за недостатком улик, сняв с нее все обвинения. «Мафия», на ее
счастье, оказалась в реальной жизни сильнее закона, – совсем не так, как в
любимых ею детективах. Оксана так осмелела, что решила после войны остаться с
Жаком в Германии. Война, как она слышала, закончится после встречи в Вене…
Жак только радостно поддакивал.
Даже
Гоша, которому Алина пошла отнести пироги и поделиться радостью, оставив Жака с
Оксаной наедине, сегодня чувствовал себя лучше. Кризис, последовавший за курсом
химиотерапии, миновал, и, полулежа в постели, он рассказывал о будущем
кругосветном путешествии с Мариной, держа ее пухлую руку в своей костлявой
ладони. Она, терпеливо слушая и серьезно кивая головой в такт его мечтам,
осторожно стирала пот, обильно выступавший на его большой бритой голове.
Алина
вышла во двор больницы, переходивший в небольшой парк. Две разлапистые ели
открывали строгую аллею из каких-то сучковатых, черных, без единого листика,
деревьев, как и положено в это время года. Весь парк был засыпан свежим снегом,
местами тронутым цепочкой беличьих следов, петляющей между деревьями. Заходящее
солнце раскрашивало черно-белую картину во все оттенки розового. Все то, что
когда-то так любила Алина… А где же эта жара, пыль и пальмы, и ящерицы,
греющиеся на раскаленных камнях, и море, дающее прохладу только по вечерам, и
гомон разноязычной толпы?.. Где это все – чужое и диковинное, ставшее теперь
родным и близким. Где ее дом?..
Бостон