Стихи
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 275, 2014
ДЕД
Поначалу он всё вспоминал старшего брата,
Погибшего в первые дни последней войны,
Того, на чей застекленный портрет виновато
Смотрел, проходя вдоль коридорной стены.
Но вспоминал бессвязно, отрывками, скупо-бегло:
Двор-колодец в лужах, голубями меченое окно,
Одноногий сапожник, тополиный пух, июльское пекло,
Газетный кораблик, упорно идущий на дно.
Вавилон старьевщиков, точильщиков, попрошаек,
Молочница, связкой бидонов звякающая о пышный бок,
Волны мальчишек меж островами девчачьих стаек,
Из окна соседки – то ли Бах, то ли сам Господь Бог.
Нет, поначалу он поднимался среди полновесной ночи,
Доставал из шкафа ненадеванный, с чужого плеча пиджак,
Оставлял записку жене, где между роящихся многоточий
Прочитывалось: «Ушел на войну… Прости, если что не так…»
И каждый раз доходил бы до самого Берлина,
Как однажды дошел в свои двадцать неполных годков,
Но его возвращали в будущее, вышибая клин клином, –
Жена всхлипывала, телефон захлебывался от звонков.
Он доставал из чердачной пыли коробку измятых писем,
Внимательно перечитывал, прятал, потом долго не мог найти.
Бормотал, что все еще жив и молод, еще независим,
Что чем дальше идешь, тем ближе к началу петляющего пути.
Как нашкодивший мальчик, сидя на облупленном табурете,
Он спрашивал у жены: «А где мама? Ведь только что здесь была».
«Миша, – отвечала та, – ее уже столько лет нет на свете…»
Неправда, она отлучилась, у нее дела, говорил, у нее дела…
Он смотрит туда, где жизнь – ключом: не умиравшие братья,
Хлябь колодца, молочный колокол, матери смеющееся лицо.
Жизнь, говорит, как поцелуй любимой, родное объятие, –
Благословенны руки ее, замыкающие кольцо.
* * *
о, не смотри так!
Ольга Родионова
Это особый дар – видеть мир как он есть:
Снежная роща, рюшкой под ней – волна.
Заточаешь в стеклянный шар, получаешь вещь:
Потряси осторожно – розовый снег со дна.
Мерзлая клинопись, невостребованный пуант –
На холме остывает несобранный виноград,
Стынет над башней облачный крест как бант.
Что ж ты не смотришь, что же отводишь взгляд?
Время жемчужных пауз, метаморфоз,
Время метафор, неперелетных птиц.
Видишь, из рощи сколько тебе принес –
Пазушный скарб диковинок и вещиц!
Не говори, что выход доской забит,
Вогнан по шляпку в мякоть последний гвоздь.
Ровно накладывай влажный атласный бинт,
И улыбайся – поздний с мороза гость.
Если б он видел этот песочный свет!
Стылые крошки, ломкий небесный мел,
Этот застывший под колпаком балет,
Если б он видел – он бы окаменел.
И, примеряя дары у кривых зеркал,
Будто бы в шелуху облекая злак,
Вспомнить – не вспомнишь, кто до тебя сказал
Элементарное: «…о, не смотри так!»
* * *
Проводница в помятой юбке несет белье,
на подносе чай, на уме у нее – чаевые,
но поэт дорисует упругое тело ее:
азбука дрожи, капельки дождевые…
Наш бетонный век под себя выкрашивает пейзаж,
бабочек-однодневок нерифмующиеся крылья.
Только ветер из окон берет нас на абордаж,
из-под шпал выпрямляет шеи трава ковылья.
Пространство купе, как всегда, обогнал плацкарт,
безбилетники топчутся у привокзальной кассы.
Время озвучивает пригвожденный к столбу плакат,
призывая каждого: «Давай поэзию в массы!»
Попутчики по судьбе сокрушаются, что их нет,
сомневаясь в себе и в аксиоме Декарта.
Невозвращенцы в один конец предъявляют билет –
из рая живым еще ни один не вернулся обратно.
На дремучей станции выйти, глотнуть дымку,
запахнуть пальто, погрузив подбородок в ворот.
Остывает небесный щебет на нежилом суку,
белый лес, как лист, звездой к пустоте приколот.
Не опоздать бы, окурок вовремя погасить,
уловив проводницы подуниформный трепет.
Ариадна железкой обходчицы обрывает нить
под гудок и свист, но – не щебет уже, не щебет.
Это птица Сирин, упавшая в водосток,
обломала крылья, но до ирия не долетела.
И седой херувим, Александр Александрович Блок
в облаках, – и отчаянье тщетно ломает стрелы.
* * *
Потому что – снег, и в глубоком снегу пророс
Робкий саженец – подснеженный, снеговой,
Потому что вчера закончился сенокос
И усталые пахари дружно пошли домой,
Потому что, пока они шли, бездорожьем шли,
С неба сыпалось – в чисто поле, на лес и луг,
Потому что саженец вырвался из земли –
Ни коса не взяла, ни вездесущий плуг,
Потому что корень надежно в снегу сокрыт,
Из-за крепких спин проглядывает рассвет,
Завтра каждый будет одет, обогрет и сыт,
И доволен тем, чего в самом деле нет,
Потому что в поле один – не воин, и там, в стогу
Полегли бессчетные – и правдолюб, и льстец,
А наивный тот, который растет в снегу,
На бескрайнем свете заведомо не жилец.
Потому и нужен, чтоб жизнь попирала смерть,
И мешала с кровью сухой и недвижный мел,
Чтоб зима плевалась, вобрав в ледяную клеть
Мягкотелый стебель и лиственный глазомер.
* * *
Напомни мне, в каком таком аду
К нам прилетали сказочные птицы,
И ангелы играли в чехарду,
Неразговорчивы и бледнолицы?
Им нравилась серьезная игра
По правилам вольера: детки в клетке.
Так дворник выметает со двора
Не пригодившиеся для растопки щепки.
Здесь, на последнем огненном витке
Не ухватиться и не упереться,
Скользить по пламени – так дети на катке
Играют в олимпийских конькобежцев.
Ты ненавидишь слово «ад», но мне
В нем слышится детсадовское что-то –
Игра в войну и в ней, как на войне,
В нас яблоки летят из пулемета.
Нам остается втиснуть в эту клеть
Царапины, коленки, плети ивы, –
Когда, еще не зная слова «смерть»,
Мы были так непоправимо живы.
Люксембург