Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 275, 2014
Первый раз Влад увидел его в церкви, куда приехал встретиться с священником по делам сугубо земным: община давно уже искала место для строительства храма – нынешний стоял там, где и русских-то больше не осталось. Надо было понять финансовые возможности его новых клиентов, да и массу иных важных деталей. Дело предстояло сложное: найти землю для строительства в хорошем месте, рядом с Нью-Йорком, да еще по приемлемой цене… Откровенно говоря, Влад ехал на встречу больше из любопытства – храм принадлежал РПЦЗ, прихожане были иммигрантами послевоенной волны, да и сам приход оставался по-прежнему вне юрисдикции Московской Патриархии.
Был майский день. Шла обычная утренняя служба. В церкви стояло несколько прихожан: женщины и один довольно пожилой мужчина с седой шевелюрой. Влад, как человек нецерковный, войдя, не перекрестился и просто встал в ожидании конца службы. Освободившись, отец Михаил, так звали священника, приветливо поздоровался с ним и представил прихожанам. Уже через минуту Влад получил первый заказ от одной из женщин:
– Ой, помогите и нам с мужем продать домик и купить другой, поменьше. Вот наш телефон, позвоните, когда сможете.
Он взял протянутый ему желтый листок и, не глядя, положил в карман. Поговорив со священником о деле и распрощавшись, Влад поехал к себе в офис. В какой-то момент он вспомнил о записке, достал бумажку с номером телефона и трогательной, необычной припиской: «Коля + Зина. Найти домик.» Именно так: не дом, а домик….
Позвонив «Коле и Зине» на следующий день, Влад договорился подъехать оценить дом. Пожилая пара жила примерно в получасе езды в маленьком и довольно живописном городке. Впрочем, большинство городков в этом графстве были именно такими: небольшими и уютными. Дом Николая (того самого пожилого прихожанина) и Зинаиды был под стать городу: небольшой, уютный, зеленого цвета, с развевающимся над крыльцом американским флагом. Дом был обновлен и вполне ухожен; владельцы с гордостью показывали те новшества, которые были сделаны за последние годы. Почти в каждой комнате висели иконы, горели лампадки.
Закончив с делами, Влад собрался уходить. Николай и Зинаида вышли его провожать.
– Жалко продавать дом, долго я в нем прожил, – сказал Николай, обращаясь к Владу. Заметив немой вопрос, он добавил. – С Зиной-то мы женаты всего пять лет, а в доме я живу уже тридцать.
Влад за годы в Америке замечал: в эмиграции (и, как ни странно, в армии и в тюрьме) – кого не спроси: «когда приехал?» – не задумываясь, сразу ответят, словно дни считают. Вот и сейчас он по привычке мысленно отсчитал тридцать лет назад – получалось прилично, – и сказал:
– Это что ж, вы в Америку приехали аж в начале 70-х?!
– Да нет, это я в доме живу тридцать лет, а в Америку я приехал в 56-ом.
Влад наморщил лоб – хотелось самому найти ответ.
– Как же это вам удалось, ведь тогда никого из Союза не выпускали?
Николай улыбнулся.
– А я не из Союза, из Австрии.
Никакого путного объяснения в голову Владу по-прежнему не приходило.
– Ага, – машинально кивнул он и тут же спросил: – А как же Вы в Австрию попали?
Влад чувствовал, что Николай охотно поддерживает разговор.
– В Австрии я прожил одиннадцать лет, с 1945 года.
Ну вот, наконец-то все стало ясно, выстроилась линия судьбы, уже достаточно известная людям послевоенного поколения, к которому и принадлежал Влад. Да-да, это они проходили.
– Это вас немцы во время войны в Германию на работы угнали!?
По годам Николаю, похоже, воевать было рановато, значит плен его миновал.
– Да нет, – возразил собеседник, – я в немецкой армии служил.
Сказал просто так, буднично.
– Коля, ну кому это интересно!? Опять ты за свои истории, – вмешалась Зинаида. – Сейчас он вас заговорит, а нам еще в магазин, а потом к врачу…
И Влад уехал. Однако услышанное не выходило из головы. Понятно, что не по заданию советской разведки Николай служил в немецкой армии. Странное ощущение того, что он прикоснулся к чему-то до сих пор совершенно неведомому и чужому, однако, притягивало и интриговало. Как такое могло случиться с этим симпатичным и улыбчивым человеком? Как он оказался в армии врага? В его, Влада, большой семье, честно говоря, мало кто симпатизировал советской власти, но все мужчины воевали достойно, а уж в семье жены воевала даже его незабвенная теща.
Через пару дней Николай позвонил ему.
– Господин Маврин, это Николай Донсков… – Он мог бы и не называться, Влад узнал его. У окружавших Влада эмигрантов из России, вроде и давно уже живущих без «товарищей», обращение «господин» все еще застревало во рту. У Николая же оно звучало естественно и просто.
Зинаида улетала навестить родных в Чикаго, в ее отсутствие Влад обещал показать Николаю пару домов, а также сфотографировать их домик для продажи. Это был прекрасный повод встретиться и поговорить «за жизнь».
…Они сидели на веранде и пили чай; стоял чудесный летний день, и Николай как-то сразу начал рассказывать о себе. Несмотря на возраст (а было ему уже за восемьдесят), память у него оказалась крепкой, рассказывал он охотно, словно соскучившись по внимательному слушателю. Да он и сам не скрывал этого:
– Вы первый, кому это по-настоящему интересно.
Он говорил по-русски хорошо, но его лексика сформировалась до войны и с тех пор «застыла», а новая была переводом с английского. Долго по-русски ему говорить было трудно, видимо, он уставал, так что моментами Николай переходил на английский.
Николай Михайлович Донсков родился в 1925 году в деревне Носково Курской области в крепкой кулацкой семье. Хозяйство у его деда Семена было большое: мельница-восьмикрылка, самая большая в округе, кожевня, скот, 16 пар рабочих лошадей, большой дом да и много чего еще. Влад спросил: почему лошадей считали парами?
– Так скот был тягловый, лошадей и впрягали парами.
Почти со всей округи к ним свозили зерно на мельницу и шкуры в кожевню. Семья деда Семена была большая: три сына и шесть дочерей. Старший сын Яков погиб еще в Русско-японскую войну. Михаил, отец Николая, младший из братьев, был инвалидом с детства – сильно хромал.
Самое раннее воспоминание Николая: жеребенок сломал ногу, перескакивая через колодезную ограду, – пришлось его пристрелить. Когда, повзрослев, он рассказал об этом матери, она удивленно воскликнула: «Сынок, как же ты это вспомнил? Ведь тебе было всего-то два годика». Второе сильное воспоминание относится уже к 1930 году: со двора выводят конфискованную у них последнюю корову. Еще Николай помнил, как уполномоченный вырвал у бабки Гарпины кусок сала, спрятанный на груди. Это уже через год, за который все хозяйство большой семьи было конфискованно. Деда Семена к тому времени на глазах у маленького Коли застрелили на конюшне – не отдавал лошадей. Потом отобрали и дом, а оставшихся членов семьи выслали в Сибирь, в Томскую область.
К этому времени относится еще одно воспоминание детства. Шестилетний Коля больше двадцати дней ехал в ссылку «зайцем» в вагоне под нижней лавкой. Всех мужчин, в том числе Колиного отца Михаила и дядю Бориса, среднего брата, отправили в ссылку под конвоем в товарном вагоне. Женщинам с детьми сделали «послабление»: им разрешили ехать в Сибирь за свой счет в плацкартном. Денег у Екатерины Ефремовны, матери Николая, на билеты для всех хватило только до Москвы, от Москвы до Томска для Коли билета не было. Ехали к месту ссылки 70 дней.
Жизнь в Сибири Николай, странным образом, помнил плохо, – разве что, как однажды мать чуть не утонула, переходя реку по льду: мать ходила по окрестным деревням побираться – надо было кормить детей. Ее спасли сумки, висевшие на плечах, набитые сухарями и корками хлеба, они не дали ей уйти под лед.
Из Сибири они решили во что бы то ни стало бежать. Легко сказать – «бежать», когда на руках никаких документов, кроме «волчьих паспортов», и необходимость ежемесячно отмечаться в райотделе НКВД. Это был большой риск и единственный шанс выжить. Возвращались долго, почти полтора года: останавливались в разных местах, устраивались на временные работы, как-то где-то жили, обзаводились «липовыми» справками и документами и ехали дальше, в Харьков. В большом городе легче было затеряться. Отец – хороший плотник – поступил в Харькове на паровозастроительный завод. Мать там же работала станочницей. Дядя Боря даже достужился до завхоза. Жили в бараке. Николай вспоминал, что рядом – еще несколько раскулаченных семей.
В Харькове Николай поступил в первый класс, было это уже в 1934 году. Ему шел десятый год. К началу войны ему удалось закончить шесть классов. Закончил бы и семь, да из-за математики пришлось остаться на второй год. Удивительно, но на летних каникулах перед самой войной Николай даже побывал в родной деревне, у другого своего деда – по материнской линии – Ефрема.
– Там уже был колхоз с двумя тракторами; один, правда, не работал, стоял, разобранный на запчасти, – вспоминает Николай.
Когда война началась, Николаю было неполных 16 лет. Влад заметил, как много в жизни определяют обстоятельства. Ведь если бы Николай был старше на два года, как его двоюродные братья, призванные в армию сыновья дяди Бориса, жизнь его сложилась бы иначе. Хуже или лучше – неизвестно, просто по-другому. Кстати, один из двоюродных братьев дослужился до генерала.
Николай согласился с Владом:
– Конечно, меня бы мобилизовали в Красную армию. – Сказал, однако, безо всякого сожаления о неслучившемся.
С приближением фронта и усилением бомбежек обе семьи решили перебираться назад в деревню. Знали, что никого из колхозного начальства там уже не осталось. Николая, было, мобилизовали на рытье окопов, откуда он сбежал к своим, в Носково. Когда немцы вошли в деревню, старики встречали их хлебом-солью. Немцы собрали сельский сход и предложили выбрать старосту. На сходе мнения разделились: немцев устраивала кандидатура Ефрема Кравченко – второго деда Николая, который после Первой мировой войны четыре года провел в австрийском плену, – немцы рассчитывали на его знание немецкого языка. Однако кроме «иди ко мне, моя красавица», дед Ефрем явно ничего по-немецки сказать не мог. Кроме того, пил безбожно. Сход выбрал старостой Михаила Донскова, отца Николая. Много лет спустя мать Николая, Екатерина Ефремовна, рассказывала, как брат Борис выговаривал Михаилу: «Миша, зачем тебе это нужно? Хромаешь и хромай!» Слова оказались пророческими: в 1943 году их деревня дважды переходила из рук в руки. Когда она была освобождена в первый раз, всех окрестных старост и полицейских арестовали и куда-то погнали. Отец сильно хромал и отстал от колонны. Его и пристрелили. Михаилу Семеновичу было 43 года.
– Я узнал об этом уже в Америке. Когда за отцом пришли, меня дома не было. Все перевернули, искали оружие, даже в печке. – С горечью сказал Николай. – Отстал от колонны… Тяжко было смотреть, как он с флагом в руках старался не отставать на праздничных демонстрациях в Харькове. Советскую власть любить ему было не за что, но он боялся, вдруг узнают, что мы раскулаченные.
Влад спросил его, в чем заключалась работа отца как старосты?
– Деревенские дела. Все, как в сельсовете.
Дом деда Семена сгорел еще до возвращения семьи Донсковых в Носково, теперь они жили в доме, который построили, когда отец стал старостой. Строили «всем миром», помогали деревенские.
Ничего особенного в жизни Николая не происходило. Работал он на их же бывшей мельнице с дядей Борисом. В Носково располагался склад боеприпасов немецкий танковой дивизии, на котором работали русские в форме, – 26 военнослужащих немецкой армии. Николай стал двадцать седьмым. Почему?
– Что сказать… я был пацан, многого хотелось, а ничего не было. А здесь молодые ребята работают, курят сигареты, едят шоколад, пьют вино… – Николай красноречиво покрутил пальцем у виска. И помолчав, добавил:
– Но почти все мы в этой команде были обиженными советской властью, – он горько усмехнулся.
Николай добровольно записался в немецкую армию. Присяги, по его словам, не давал, в боях участия не принимал, работал на армейских складах. Было ли у него оружие?
– Да, винтовка.
Вскоре немцы начали отступать. Николаю пришлось уходить с ними. Мать была против его решения, он с ней даже не простился. Одетый в новенькую немецкую форму рядового, Николай пришел попрощаться к одной из теток.
– Ой, Коля, что же ты наделал, – сказала та, увидев его в форме и, помолчав, добавила: – А впрочем, Бог тебе судья.
Влад слушал Донского, а сам думал, что каждого человека жизнь рано или поздно ставит перед необходимостью принять важное, даже судьбоносное решение, от которого подчас зависит вся его дальнейшая жизнь. Николаю пришлось сделать такой выбор в 16 лет. Даже не тогда, когда он пошел служить к немцам, а когда сбежал с рытья окопов. Слишком рано… Легче всего, наверное, было бы считать его предателем, но что-то не позволяло Владу безоглядно осудить своего собеседника. Слушая Николая, Влад словно сам пережил все: разорение семьи и убийство деда, ссылку и жизнь «вне закона», необходимость все время скрываться и скрывать. Сама жизнь, похоже, испытывала и подталкивала Николая к его выбору. Конечно, не он один хлебнул такого; конечно же, испытания Николай не выдержал… и все же…
Уже через месяц Николай был ранен разрывной пулей в бедро во время воздушного налета на их колонну, перевозившую боеприпасы. Это случилось на реке Миус под Ростовом. Начались скитания по госпиталям. Сначала Житомир, потом Варшава и Краков. На его мундире появился первый знак отличия, нашивка «За ранение». После выздоровления в начале 1944 года Николая оставили при реабилитационной комиссии, направлявшей выздоравливающих солдат по армейским частям. В этом помогло ему знание немецкого языка, – он оказался способным к языкам; после войны, уже в лагере для перемещенных лиц, Николай выучил и английский.
Война для него закончилась 12 февраля 1945 года в Венгрии, где он вновь получил ранение – в плечо, осколком реактивного снаряда во время артналета «катюш».
– Мы шли по улице, – вспоминал он, – навстречу нам – мужчина и женщина. Все произошло внезапно: женщина вдруг упала, а потом и я. Меня спас товарищ, тоже русский, он затащил меня в подвал собора и позвал священника. Я лежал весь в крови. Священник дал поцеловать крест.
«А не лукавишь, Николай Михайлович? – засомневался про себя Влад. – Таких два серьезных ранения, да не в боях получены?!» – Вслух же спросил:
– Неужели за всю войну так и не пришлось пострелять?
Донсков помолчал, оценив всю серьезность вопроса.
– Знаете, господин Маврин, мне уже много лет и скоро сам Бог задаст мне этот вопрос, так что врать мне не к чему. Я в прицел винтовки на «своих» не смотрел… Так что их крови на моих руках нет…
Oн так и сказал: «своих» – о тех, с кем был разделен линией фронта и судьбой.
Николай говорил, а Влад мысленно продолжал с ним спорить: «Ну ладно, не стрелял сам, а снаряды таскал для кого? Как не крути – все равно чужой». Но скажи он Николаю об этом сейчас – конец разговору. А так хотелось дослушать до конца.
…Потом был госпиталь в Вене. Ранение серьезное – правая рука и плечо еще долго были в гипсе. Даже спустя несколько лет после войны правая рука не действовала в полную силу, из-за этого ему не давали «добро» на въезд консульства многих стран, куда он обращался за визой, – там нужны были здоровые работники.
Но все это будет потом, а тогда Николай второе отличие «За ранение» уже не успел получить – война заканчивалась. А его бег от «своих» продолжался. К Вене приближались советские войска. Командование госпиталя объявило, что все способные самостоятельно ходить могут идти на железнодорожную станцию. Он так и добирался до эшелона с подвешенной в гипсе рукой. Их поезд был остановлен наступавшими американскими частями. Война закончилась, пришел послевоенный хаос.
– Надо было определяться, – рассказывал Николай – куда-то идти. Встреченные американцы, поняв, что я русский, посадили меня в джип и повезли к месту сбора в советскую зону оккупации. Но я-то знал, что мне как раз туда не надо. Они меня подвезли и уехали, а я пошел обратно. В одной австрийской деревне меня приютили две женщины, они помогли мне снять гипс. У них была корова, и к ним приходили покупать молоко два латыша, которые рассказали о лагере для перемещенных лиц. В том лагере я пробыл всего один день и ночью сбежал. Несмотря на то, что это была американская зона оккупации, всем там распоряжались советские. Большинство находившихся там людей были из угнанных на работы в Германию. Они все ждали отправки на родину. Я же решил не возвращаться. Вместе со мной бежали еще трое русских. Я вернулся в ту же деревню, к своим крестьянкам, с собой привел «бесхозного» коня, на которого наткнулся по дороге. Так и прожил вплоть до 11 августа 1945 года. Скопил денег на железнодорожный билет и доехал до лагеря Парш.
На вокзале Николай случайно встретил своего бывшего командира, австрийца Отто.
– Ники! Я рад видеть тебя живым.Ты счастливчик! – приветствовал его Отто.
– Какой же я счастливчик?! – Николай показал на безжизненно висевшую правую руку.
– Да, да! Тебе страшно повезло, ведь вся твоя команда погибла. Отступая, они наткнулись на винный склад, напились и там же заснули. Спали, конечно, без охраны. Русские их всех убили…
– А что за люди были в команде, в которой вы служили? – спросил Влад.
– Да разные. Были такие же, как и я, из раскулаченных, а то из бывших зэков, перебежчики… Близко ни с кем из них я так и не сошелся…
В лагере для перемещенных лиц было несколько тысяч человек. Жили в бараках, каждый из которых делился на несколько комнатушек: по 2-3 человека. Здесь были и попавшие в плен, и служившие у немцев, и остовцы; были и белоэммигранты из Восточной Европы, опять убегающие от наступающей Красной армии. В этом лагере Николаю было суждено прожить несколько лет и найти жену. Режим был свободным, можно было выходить из лагеря. Спустя какое-то время он стал работать у американцев. Николай убирал, мыл посуду, иногда, признавался он, просто мошеничал.
– Чего только не делали! Даже продавали на вокзале сигареты, вместо табака набитые опилками. Конечно же тем, кто уже садился в поезд. Или на американский шоколад выменивал у местных крестьян свежие молочные продукты, которые продавал обратно американцам.
Как-то в их лагерь прибыла советская комиссия по репатриации. Беседовали с каждым, заполняли анкеты. Рассказывали о послевоенной жизни на родине, уговаривали вернуться. На общем собрании представители комиссии обещали полное прощение тем, кто вернется, – ведь до этого их всех объявили «врагами народа». Желающих не нашлось, лагерь уже полнился слухами о том, что делают с вернувшимися. Да все еще помнил Николай сибирскую ссылку. И тогда возглавлявшая комиссию женщина-подполковник, выругавшись матом, пообещала, что достанут их по-другому.
Рассказывая об этом, Николай не смог сдержать своего волнения, лицо его потемнело:
– Вы понимаете, господин Маврин, что я тогда погубил свою семью. Ведь я назвал свою настоящую фамилию и место жительства.
Спустя годы он узнает, что мать и сестра были снова сосланы, на этот раз на Северный Урал в глухой поселок Тавда, где его сестра Татьяна и умерла после тяжелой болезни в 1960 году. Мать пережила свою дочь на 35 лет и еще успела увидеть сына.
Что же дальше? Жизнь брала свое и в начале 1949 года Николай познакомился с Линдой. Ее отец был русский белоэммигрант, а мать – чешская немка. Очень скоро молодые поженились и переехали жить в город. В том же году у них родился сын Семен, а спустя три года – Яков. Уже потом, после переезда в США, появилась на свет дочь Татьяна. Когда Влад спросил Николая, почему имена – русские, ответ был краток:
– Я так хотел.
Надо было содержать семью и Николай много работал, даже лес пилил. Аргентина, Бразилия, Уругвай отказались принять Николая с семьей. Неожиданно США выдали визы и 22 июня 1956 года (он навсегда запомнил эту дату) они прилетели в Америку. Для Линды это была горькая радость: ее отец погиб под американскими бомбами во время войны.
Тогда же Николай попытался разыскать своих в Советском Союзе, написал им письмо. Ему повезло. Несмотря на то, что мать с сестрой жили в ссылке на Урале, в самом Носкове оставались родственники. Николаю переслали адрес матери. Наверное, этот поступок потребовал от деревенских известного мужества, ведь шел 1957 год, разгар «холодной» войны, – а тут переписка с Америкой, да еще с кем?!
Николай помнил, как утром приехал с ночной смены на фабрике и обнаружил почтовое извещение о заказном письме. Он поспешил на почту. Первое, что он сделал, получив письмо, – понюхал его; ему почудился запах родины. Николай не открывал письма до самого дома, но, уже стоя на ступеньках у подъезда, не вытерпел и стал читать. Он не смог сдержать слез – плакал открыто, не таясь. В тот день возвращающуюся вечером с работы Линду остановила встревоженная соседка-итальянка и сказала, что видела ее мужа плачущим…
Свое следующее письмо Николай отправил прямо на Урал. Завязалась переписка; Николай даже умудрялся отправлять матери с сестрой посылки, словно хотел этим восполнить свое столь долгое отсутствие и сыновью теплоту. Посылки, тем не менее, помогали женщинам выживать. Ни Николай, ни мать не могли и подумать о том, что когда-нибудь им удастся увидеться.
Нам, каждый день смотрящим здесь, в Америке, российское телевидение, имеющим возможность в любую минуту связаться по интернету или просто позвонить по телефону своим родным и, наконец, без всяких проблем сесть в самолет и прилететь, приходится включить изрядную долю воображения, чтобы прочувствовать это. И уже не верится, что совсем недавно всего этого просто не было.
Как он жил все эти годы в Америке? Наверное, как большинство бывших ди-пи. Почти сорок лет работы – таков его трудовой фабричный стаж. Линда тоже работала, но меньше, – надо было растить детей. Уже в Америке Линда с детьми приняла православие. Русский она знала неважно, поэтому общались между собой по-английски. В 1975 году они купили свой домик – этот самый дом. Казалось, что жизнь наладилась. Но у Линды обнаружили рак. Сильная, волевая, Линда сопротивлялась до 1998 года.
За несколько лет до ее кончины они потеряли старшего сына. Семен прошел через Вьетнам; там тяжело заболел, долго лечился, – ему было всего сорок, но смерть его не была неожиданной. Николай уверен, что потеря сына ускорила уход Линды. Что может быть страшнее, чем хоронить своих детей?
В 1995 году жизнь снова улыбнулась Николаю: он повидал мать. Чудо стало возможным – он прилетел на родину. Москва – Урал – Курск. Носкова больше не было на земле. Николай приехал на место, где раньше стояла его деревня и где теперь были лишь поля и кустарник. Могилы отца он даже и не искал. Знал, что ее и быть не могло.
Уже в Курске Николай встретил своего дядю Бориса, хотел обнять, но тот только холодно поздоровался, протянув племяннику руку. Ну что же, прошлое подчас стреляет в нас спустя годы.
Из Москвы Николай долго добирался до того поселка на Урале, в котором жила мать. Екатерине Ефремовне было 92, ее сыну – семь-десят. Они не видели друг друга 52 года. Такое вот наказание…
Все это будоражило воображение Влада, снова и снова возвращало в далекое прошлое, когда восемнадцатилетним парнем Николай покинул дом и мать. И спустя целую жизнь он встретил ее. Ожидание и надежда увидеть сына поддерживали в ней жизнь и заставляли отступать смерть.
Она умерла спустя несколько месяцев после того, как увидала своего Колю. А тогда, как и о чем они говорили?
– Слез было больше, чем водки, – улыбнулся Николай. – Мы даже не могли говорить.
Его радушно принимали. Не обошлось и без курьеза: на одном из застолий рядом с Николаем посадили бывшего фронтовика-танкиста, героя Советского Союза.
– А правда, Николай, было неудобно? – спросил Влад.
– Да нет, – признался тот, – сидели, выпивали, закусывали и разговаривали.
Он помолчал и добавил:
– Когда я увидел, как живут там люди, я сказал себе: разве так должны жить победители?
Вернувшись, он выслал приличную сумму денег племяннице, чтобы она смогла купить себе жилье. Но когда та попросила еще, Николай ответил ей с присущим ему юмором: «Знаешь, мой дом стоит среди деревьев, но на деревьях, к сожалению, растут не доллары, а листья».
Шли годы… Николай познакомился с Зинаидой, женщиной вдóвой, милой и очень энергичной.
– С ней, – признался Николай, – мне некогда стареть.
Его дети уже сами родители – устроены и живут в других штатах. Николай недавно ездил на свадьбу внука. А всего их у него шестеро. Его дерево пустило корни.
…Был уже поздний вечер, выпито много чая и даже съеден суп, сваренный Зинаидой перед отъездом. Они оба устали – нет, не физически, скорее эмоционально. Николаю пришлось в этот день заново прожить всю свою жизнь; Владу – испытать самые противоречивые чувства к этому человеку, обвиняя его и оправдывая, и снова обвиняя и понимая… Странно, ничего не осталось, кроме жалости и сочувствия к этой так страшно переломанной судьбе…
Они попрощались.
– Господи! – притворяясь расстроенным, хлопнул себя по лбу Влад. – А про дом-то мы и забыли! Хорош я риэлтор!..
– Ничего, господин Маврин, давайте подождем Зинаиду. Уж она нам так поговорить не даст. – И Николай понимающе подмигнул Владу.
Нью-Джерси, 2010