Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 274, 2014
За этой чертой только ржавые рельсы.
Поезд ушел в никуда, в непролазную чащу. Вечно
вращаются где-то с медленным скрипом колеса,
Но и они постепенно умолкнут. Погаснут бесследно.
Нету там речи, только полуночный ветер
не предвещает ни быстрой грозы, ни восхода.
Нам остается с тобой, может быть, только вечер.
Так что разложим съестное на тихой природе.
Вон, у реки, или там, у сырого обрыва.
Там, где мерещится что-то в кустах и мерцает.
Дымным столпом иль колонной огня не являет
себя сторож ночной, превратившийся в иву.
БОРГЕЗЕ
Это место, где время остановилось.
Пахнет хвоей, платаны немногословны.
Дышит прекрасным склепом, а не глухой могилой.
Мысль ящерицей скользит, слава Богу, мимо
по камню, выжженому солнцем,
тронутому старой кровью.
Наконец я спокоен. Все со мной, и более,
дышу настоем лучшего, что осталось.
Этот отвар крепче, если настоен на боли,
но на вкус не скажешь – много ли, мало.
И когда отплываешь – в тебе навсегда остается
брат Бернини, друг ненаглядный, сестра Мария,
и небосклон невозможно синий,
вода из глубин бесконечно льется, –
давно позабытое, но родное имя.
* * *
Л. Херсонской
Под конец он ждал, чтобы она пришла,
разложила все, как всегда:
помидоры тонко
нарезаны, соль, перец.
Вообще-то все у нас в рубцах, швах,
и в окне маячит другой берег.
А он все ждет – жена есть жена.
Если есть. Тогда и лодка найдется.
Ну что там было: не тюрьма, не война,
так, мотания инородца.
Но живущий, знаем мы, –
не сравним.
И на легких стопах она где-то спешит, тончая.
То ли – пот со лба, то ли чай с утра.
Все, что просит он, – чашку чая.
* * *
все, что я делаю, на самом деле, –
валяюсь в кустах на перекрестке
трех дорог, пьяный, – кому в отместку?
очевидно, себе – так написано в Деле;
оно хранится где-то в буфете,
а где же еще? старый сыр да мыши;
там есть все, что любил на свете,
но что это – помню все меньше и меньше;
здесь на пути иногда приляжет
моя подруга с бутылкой рядом –
вот мы и дома; плевать, что скажут,
может другим показаться адом,
а мы так живем, выбираем дорогу
одна – до почты, другая – на реку,
а третья дорога, наверное, к Богу,
но туда нельзя дойти человеком.
* * *
«Слово и дело! Слово и дело!»
Клочьями крик по замерзшей равнине.
Снова ворота помечены мелом.
Леший с корягой ждет и поныне.
Все еще звон от монгольского гона.
Все еще свет от костров поминальных.
Теплится кровь от тихого Дона.
Гуд поездов товарных и дальних.
Выдох и вдох на широких равнинах.
Слышится колокол по перелескам.
Щерится чаща в дзотах и в минах.
Но по прилавкам колбасных обрезков,
пива навалом, воблы и сала,
наглых девиц и бездонного газа.
А на Днепре им все еще мало!
Словно гангрена, с Запада лезет
чумная зараза!
Мало им было с прошлого раза!
Еле заметен на небе едином
облик звезды первоначальной.
Дышим щемящим тающим дымом,
тихо плывущим от Междуречья
мимо бесцельно погибших печальных.
* * *
Новомученик Проферансов[*]
расстрелян осенью 37-го.
В храме Святой Троицы один из образов.
Стенгазета итогов
смертной жатвы. Бородатые лица.
Темные фото. Кто из столицы,
кто из-под Тулы, может, мой прадед?..
Осеннее небо свинцом придавит.
Дождь и слякоть.
Спит Подмосковье.
Глина и супесь смешаны с кровью.
Кто его знает, как мученик кончил.
В печень ли, в сердце? Расстрел полночный.
Фото из дел – серые маски.
Странно пришельцу, транзитному jude.
Эта весна – осень как будто.
Странно справлять православную Пасху,
вторя молчаньем набатному гуду.
* * *
На широких пространствах судьбы оседает пороша.
Вечереет и тает в глуши обугленный храм.
К передвижникам тихо идет одинокий прохожий,
не одет по погоде, да и выпить давно уж пора.
Он до станции дальней дойдет и присядет,
там, где касса закрыта и мертвый погас семафор.
На скамейке у клуба две старые пьяные тетки
отдыхают культурно, не видя беднягу в упор.
Но зато в магазине есть молдавское бренди и
«Уинстон»,
а в окошке избы мутным глазом глядит интернет.
Ну, а если пройти по оврагу и к речке удушливой низом,
Там кто-то хрипит, как хрипел уже тысячу лет.
Но мерещится холм, и на нем возвышается город.
Там никто не живет, и закрыт он на переучет.
Понимает прохожий: ему данная жизнь – только повод.
И неясно, куда эта вечная речка течет.
Нью-Йорк