Эмигрантский поэт, прозаик,
общественный деятель Довид Кнут (Давид Миронович Фиксман; 1900–1955) вел
дневник на протяжении 20 лет, начиная с 1934 г. Последняя запись датирована 5 апреля
1954 года. Предваряя публикацию 1-й части этого дневника, следует
прежде всего сказать, что при знакомстве с документами подобного рода
появляется уникальная возможность прочитать малоизвестные, а то и вовсе
неизвестные страницы жизненной летописи владельца. Но что, пожалуй, еще более
важно – приоткрыть внутреннюю историю его личности, потаенную, подпольную
биографию, касающуюся неразглашаемых публично,
интимно-деликатных сторон души.
Дневниковый жанр предполагает
доверительную беседу автора с самим собой, скрытую от глаз посторонних.
Некоторые кнутовские записи добираются до таких
глубинных недр личной жизни и сообщают о ней такие подробности, какие могут
быть приравнены к исповеди. Прежде всего такая
душевная обнаженность вызвана сложными переживаниями Кнута, связанными с его
отношениями с первой женой, Софьей Гробойс, от
которой он имел сына Даниила. И без того до предела запутанные («семейная жизнь
– придуманный кошмар», – гласит его запись от 9 июня 1934 г.), отношения
осложнялись супружескими изменами, хотя развод все время откладывался. Останав-ливало многое: жалость,
материальная нужда женщины, остающейся без мужа, инстинкт отцовства, но более
всего, как кажется, умонепостигаемая игра страстей,
как и, впрочем, неразрубаемый узел пусть и
несуразных, но давних и живых человеческих отношений. В конце концов, развод
состоялся, но произошло это значительнее позднее, нежели считалось до сих пор1: судя по всему, во второй половине 1936 г. Но даже много лет
спустя, успев вторично жениться и даже потерять жену в годы войны, Кнут,
переживая умирание Софьи, медленно угасающей от рака, записал в дневнике за
несколько недель до ее смерти, 1 июня 1948 г.: «Софа умирает от рака. Бедный Даниил,
бедная Софа, бедный я».
Несмотря на довольно острые
дневниковые откровения, мы не стали, однако, заниматься их полным купированием,
используя душевное обнажение автора для реконструкции его аутентичной
биографии, по сей день остающейся далекой от полного и подробного описания. Тем
более, что цель, которую он ставил перед собой, заводя дневник, была не столько
лирико-исповедальная, сколько хронотопическая, если
воспользоваться этим ухтомско-бахтинским термином:
фиксирование движения событийного времени в пространстве жизни, своей и
окружающих, и краткий репортаж о нем. Основной целью дневникового замысла, как
формулирует ее Кнут, явились самонаблюдение и самоотчет, осуществляемые с
помощью регистрации произошедшего в течение дня, или, по
его словам, «некая бухгалтерия жизни». Не исключено,
что именно в качестве такой поэтической саморефлексии
у Кнута родились строчки из несохранившегося стихотворения (запись от 24 апреля
1934 г.
– день наступления его «дневниковой эпохи»): «Бухгалтером стал бывший звездочет».
Как бы, однако, он ни иронизировал над собой, дневник запечатлевает факты кнутовской биографии совершенно в ином свете, нежели они
рисовались до знакомства с ним2.
Так, например, дневниковые записи
дают совершенно иную картину того, как на самом деле происходило сближение
Кнута с Ариад-ной
Александровной Скрябиной (1905–1944), дочерью выдающегося русского композитора,
второй женой поэта, перешедшей в иудейство (1940). Как представлялось до чтения
дневника, связь Д. Кнута и А. Скрябиной началась едва ли не сразу после их
знакомства в конце 1934 г.,
когда Ариадна еще была супругой французского писателя ев-рейского происхождения Рене Межана
(René Mejean).
Однако благодаря тому, что Кнут довольно аккуратно ведет в это время
«бухгалтерию жизни» и заносит туда все более или менее важные события,
выясняется, что его отношения с Ариадной складывались совсем
иначе. Дом Межанов на протяжении довольно
продолжительного времени был местом подлинного душевного отдохновения Д. Кнута
от достаточно непростых отношений в его собственной семье. Дневниковая запись
от 19 декабря 1934 года свидетельствует: «Люблю бывать у них – очаровательные
люди». В этой квартире собиралась творческая интеллигенция Парижа, в том числе
русские эмигранты, – факт, кажется, ранее не известный. Запись от 6 июня 1935 г. гласит: «Сегодня
провел вечер у Mejean’ов. Был Шем.
Вечер был посвящен iудаизму
и греческой и христианской культурам». Зная сегодня трагическую судьбу Ариадны
Скрябиной, перешедшей из православия в иудаизм, ставшей Сарой Кнут и погибшей в
годы войны как участница еврейского Cопротив-ления
(OrganisationJuivedaCombat)3, мы полагаем,
что к иудаизму она пришла не только через любовь к Кнуту, но и, пожалуй, в
большей степени из-за неукротимого желания противостоять нацизму, превратить
себя в одну из главных его жертв, намеренно заняв наиболее «уязвимое» в этой
борьбе место. Эта логика, безусловно, обратная житейскому здравому смыслу,
своей эмоциональной убедительностью действовала гипнотически, в том числе и на
еврея Довида Кнута.
Из дневника
мы узнаем немало любопытного не только об интимной жизни Кнута, но и о целом
ряде его знакомств с деятелями русской эмиграции, о чем до сих пор не было
известно: например, об отношениях с поэтом и переводчиком Б. Н. Башкировым-Вериным, одним из организаторов в 1935 г. Русской фашистской
партии, идеологическим оппозиционером и антиподом Кнута-сиониста (см.
дневниковую запись от 13 мая 1934 г., где говорится о том, что «всю ночь
гулял с Башкировым (до 5 ут[ра]). Темы: фашизм, сионизм,
позиция еврейства. Было интересно подтверждение второсортности евр[ея)-гражданина»). Чуть более года спустя имя Башкирова
вновь появляется в дневнике (запись от 26 мая 1935 г.) как предмет кнутовской беседы с Г. Адамовичем. Дневниковая запись от 2
июня 1934 г.
сообщает об интересе, который к поэзии Д. Кнута питал легендарный русский
шансонье А. Н. Вертинский, знавший, как выясняется, его стихи наизусть и
получивший от автора разрешение исполнять их с эстрады4.
В той же мере дневник расширяет наши представления о персоналиях еврейского
мира, в котором существовал Кнут. Причем ряд записей свидетельствует о том, что
он поддерживал тесные отношения с представителями палестинской еврейской
творческой интеллигенции, появлявшимися в Париже то ли в роли гастролеров, то
ли какое-то время жившими или останавливающимися там, как, например, композитор
И. Горохов или поэт Н. Альтерман.
Ряд дневниковых записей
обнажает литературный эмигрантский быт, который, как водится, походил на
«лоскутное одеяло»: искреннее почитание мэтров со стороны творческой молодежи
органично уживалось с тайными обидами на них; благодарность за публично
сказанное доброе слово – с резким раздражением, если слово оказывалось
недостаточно добрым или, по крайней мере, казалось таковым. Дневниковая запись
от 5 апреля 1935 г.
демонстрирует всю силу мнительности Кнута, заподозрившего В. Ходасевича в якобы
направленном против него критическом демарше: «Ход[асевич] написал жульническую статью, гл[авным]
обр[азом] против меня». Судя по
всему, речь идет о напечатанной в «Возрождении» статье В. Ходасевича «Новые
стихи» (1935, № 3585, 28 марта, с. 3-4), в которой о Кнуте не говорится ни
слова. Однако, по-видимому, именно эта «обойденность
вниманием» в контексте упомянутых в статье имен и вызывала чувство уязвленности и обиды, едва ли, впрочем, законные и
справедливые. С другой стороны, Кнут, как видно, принял на
свой персональный счет коллективный портрет «столичного» (парижского) поэта,
который был нарисован в статье Ходасевича и подвергнут резкому разоблачению за
создаваемый в стихах образ мученика, хотя, как писал автор, «наш ‘столичный’
поэт напоминает не Эдипа, не Прометея, не Манфреда, а всего лишь массового
неудачника, замученного личными или классовыми неприятностями» (с. 3).
Вырвавшаяся у Кнута по
отношению к Ходасевичу грубость («гадина»),
разумеется, не характеризует ни его подлинных чувств, питаемых к старшему
современнику, ни их отношений в целом. В том, что между
Кнутом и Ходасевичем, начиная с 1925
г., установилась дружеская связь, продлившаяся, по
существу, до конца жизни последнего, и что Кнут для Ходасевича был избранным
среди званых, нет никакого сомнения. Тому свидетельствует, в частности,
написанный Д. Кнутом в 1950-х гг. в Израиле, куда он переехал в 1949, и
опубликованный на иврите мемуарный очерк о трех менторах эмигрантской молодежи
– «С Ходасевичем, Мережковским и Гип-пиус»5…
Упомянем здесь лишь одно свидетельство, принадлежащее епископу Александру
(Семенову-Тян-Шанскому), о том, что Кнут бывал желанным гостем В. Ходасевича и
Н. Берберовой в Медоне: «…В 1930 или 31 году я
получил от В[ладислава] Ф[елициановича] приглашение пообедать у него в Медоне. Он познакомил меня с Ниной Берберовой. Кроме меня
было еще двое гостей: русско-еврейский молодой поэт Кнут и незнакомый мне очень
аккуратно одетый благообразный блондин. Я плохо расслышал его фамилию, и когда
мне при моем выходе Н. Берберова сказала, что это Вейдле,
то это имя было мне тогда совершенно неизвестно»6.
Дневник Кнута рождает немало
вопросов, не на все из них, увы, найден ответ. Целый ряд упоминаемых в тексте
лиц остался без соответствующей идентификации (заметим попутно, что имена
известных деятелей эмиграции, которых Кнут называет в своем дневнике, как
правило, мы не комментируем). Не удалось установить, над переводом
какого романа трудился Кнут, – с которым, как следует из его дневниковой записи
от 7 мая 1935 г.,
он обратился в издательство Denoël. Судя по
всему, этот перевод издан не был, и какова судьба рукописи, нам неизвестно.
Остается также неясным, что имеется в виду под «Реквиемом», который Кнут писал
вместе с Межанами – Рене и Ариадной: насколько мы
осведомлены, произведение под таким названием не издавалось ни как плод
совместного труда, ни как принадлежащее кому-то из них троих отдельно. Очень
возможно, что после завершения труд был забракован, об этом косвенно может
свидетельствовать запись от 25 апреля 1935 г.: «Вчера закончил ‘Рек-вием’. Понес к Mejeаn’ам. Прочел. А[риадне] не понравилось. Мне – никогда не нравилось. Rеné ухватился за него».
В тексте дневника фигурирует
еще один сценарий, писавшийся, должно быть, для кинематографа (см. запись от 27 июня 1934 г.: «Вчера был у Залкинда
со сценарием…»), – от которого также не осталось никаких следов. Среди других
неустановленных текстов, упоминаемых в дневнике, следует назвать роман или даже
два, над которым(и) Кнут работал в середине 1930-х
гг., – см., например, его записи соответственно от 27 октября и 4 декабря 1934 г.: «Переписы-вал роман», «Закончил печатание на машинке романа.
Первая фаза»; от 4 декабря и 10 декабря того же года: «Ги
Коэн пришел редактировать, был напуган первой главой. Последующие
его утешили», «Завтра придет Cohen читать роман», или
от 13 декабря: «Был у Mejean’a, каковой Mejean романом прямо восхищен. Остается выяснить, чего
стоит его восхищение». Во всех этих записях идет речь о французском романе. Не
беремся сказать, был ли это некий текст, существовавший в двух языковых
версиях, русской и французской, или нужно вести речь о разных произведениях, не
имевших между собой ничего общего. О русском романе Кнут, в частности, писал 30
января 1935 г.
одному из редакторов журнала «Современные записки» В. В. Рудневу:
«Глубокоуважаемый Вадим Викторович, отвечаю с некоторым запозданием – меня сбил
с ног автомобиль, и я отлеживался в больнице. Спасибо за милое Ваше
приглашение: это действительно верный способ вновь появиться в ‘С[овременных] з[аписках]’ – давно в них не печатался! С романом у нас
ничего не выйдет. Честно подумав, пришел к убеждению, что для ‘С[овременных] з[аписок]’ он резок, неудобен и неинтересен. Причем с
‘романом’ у него, собственно, никакого сходства. Некая дикая ‘проза’»7.
О нем же он сообщал в автобиографической справке, приложенной к письму к З. А.
Шаховской от 10 июля 1935 г.8
Если с
большой долей вероятности можно предположить, что русский роман Кнута
складывался (или, как считал автор, напротив, не складывался: «некая дикая
‘проза’») из его «Кишиневских рассказов» (7 апреля 1937 г. он пишет о возможном
составлении книги «Кишиневские тени»9), основная часть которых
печаталась в «Последних новостях»10, то о французском романе (если,
еще раз повторимся, это не был перевод «Кишиневских рассказов» на
французский язык) вообще ничего не известно. Причем в последнем случае
приходится вести речь не только о не появлявшемся в
печати тексте, но и о бесследно исчезнувшей рукописи.
Продолжая
тему о не доведенных до конечного, зримого результата творческих трудах и о
невоплощенных замыслах, которые, однако, сами по себе представляют
небезынтересную часть авторской литературной биографии и истории литературы в
целом, следует заметить, что из дневника Кнута мы узнаем о его опыте перевода
на французский язык романа Е. В. Бакуниной «Любовь к шестерым» (1935), который
осуществлен не был. Вместе с тем, в высшей мере любопытно, что
переводческая инициатива исходила не из французских литературных кругов, а от
Г. Адамовича (см. записи от 26 мая, 2 и 6 июня 1935 г.), по всей видимости,
эти круги в данном случае представлявшего.
Целый ряд эпизодов в жизни
Кнута нуждается в дальнейшем изучении. Например, его связь с «AssociationdesJeunesauteursfrançaisе»
(Объединение молодых французских писателей), которое упоминается в записи от 6
июня 1935 г.
в связи с обращением за помощью в результате дорожного инцидента. В конце
концов, Кнут обошелся без них, но сам по себе факт подобной связи заслуживает
внимания как лишнее свидетельство того, что молодые эмигрантские поэты и
писатели вовсе не существовали в замкнутом литературном гетто.
Кнут вел дневник не ежедневно,
между записями иной раз возникают значительные временные лакуны, а 1936 г. в его «дневниковой
бухгалтерии» вообще полностью отсутствует. Но даже и в таком виде этот
небезынтересный «человеческий документ», как думается, заслуживает
сочувственного читательского внимания.
Иерусалим
______________________________________
1. Ср.: Кнут Довид. Собрание сочинений в 2-х томах. Т. 1 / Сост. и коммент. В. Хазана; Вступ. ст. Д. Сегала. – Jerusalem, 1998, с. 51.
2. См.: В. Хазан. Довид Кнут: судьба и творчество. – Lyon,
2000.
3. О гибели А. Скрябиной см. в кн.: Кнут Довид. Собрание
сочинений в 2-х томах. Т. 2 / Сост. и коммент. В.
Хазана. – Jerusalem, 1998, c.
253-256; также новые материалы, связанные с остро-драматическими отношениями между супругами
накануне гибели А. Скрябиной: Хазан В. Довид Кнут,
Александр Гингер и другие // Русское Зарубежье и
Вторая мировая война. – М., 2013, с. 329-336.
4. О том, что
А. Вертинский знал стихи Кнута, было известно и раньше: фрагмент одного из них
он приводит в книге своих воспоминаний (Вертинский Александр. Дорогой
длинною… – М., 1990. С. 206): О том, что дни мои –
глухонемые,/ О том, что ночью я – порой в аду,/ О том, что ночью снится мне
Россия,/ К которой днем дороги не найду.
5. Ha-aretz,
1953, August 28. В нашем переводе на русский язык
включен в кн.: Кнут Довид. Собрание сочинений в 2-х
томах. Т. 1. – Jerusalem, 1998, c.
272–276.
6. Епископ Александр
(Семенов-Тян-Шанский). Воспоминания: К девяностолетию со дня рождения
Владислава Ходасевича // «Русская мысль», 1976, № 3114, 29 июля, с. 9.
7. Leeds Russian Archive, Brotherton
Library (University
of Leeds). MS.
1500/4.
8. Шаховская З. А. В поисках
Набокова. Отражения. – М., 1991, с. 166.
9. Замысел
этой книги не оставлял Кнута и после войны, о чем он писал, например, в письме
Р. С. Чеквер от 3 февраля 1946 г. (RischinRuth.
Toward the Biography of a
Period and a Poet: Letters of Dovid Knout 1941–1949
// Literature, Culture and Society in the Modern Age: In Honor of Joseph Frank.
part II. – Stanford, 1992, p. 382 (Stanford Slavic
Studies, vol. 4:2).
10. Собраны
в кн.: Кнут, Довид. Собр.сочинений.
В 2-х тт. Т. 2. – Jerusalem, 1998, c.9-50.