(Публ. – А. Любимов)
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 274, 2014
1945 год
1-ое сентября, суббота. Я так боялся опоздать, что, когда подходил к месту работы, было еще только 20 минут девятого. Являться на целых 40 минут раньше назначенного времени было смешно, и я решил прогуляться с полчаса по зеленым и узким переулкам, образующим этот район. Неожиданно мне попался на глаза указатель с надписью «J[нрзб.] park». Я пошел по указанному направлению и оказался в густом живописном парке, с какими-то искусственными холмами, покрытыми березовыми рощицами, с мостиками и дорожками, с дубами в три обхвата. Я и не подозревал о существовании этого чудесного местечка совсем рядом от нас.
Стояло прохладное (но не холодное) задумчивое утро. Стволы деревьев и трава были влажны, воздух свеж и чист. Я прошелся по аллеям, дыша полной грудью и радуясь одиночеству и умиротворяющей тишине. Потом я оказался на краю совсем маленькой полянки, поросшей густой травой. Посередине лежал большой серый камень, сразу почему-то обративший на себя мое внимание. Хотя трава была совсем сырая, все же я ступил на нее, чтобы взглянуть на камень.
И тут же со мной произошло одно из тех чудес, которые вот уже несколько лет сопровождают меня в критические или ответственные моменты моей жизни. Быть может, другой бы на моем месте и не придал ни малейшего значения тому, что я увидел, но для меня это была одна из тех минут, когда я еще раз ощутил прямо над собою руку Покровительствующего и вдруг стал спокоен и уверен в будущем.
В камне, к которому я подошел, не было решительно ничего замечательного: большой серый валун неправильной формы, не содержащий ни единой надписи, как это обычно бывает в таких местах. Но посередине его чья-то неизвестная рука высекла с большим искусством и трудом только одну дату – «1885». Что это была за дата? Не знаю. Был ли это намогильный камень, но в таком случае – почему он здесь и на нем нет ни фамилии, ни имени, никаких других пометок? Или это был год основания парка? Или, наконец, кто-то просто оставил здесь на память о себе эту пометку, потрудившись над ней целую неделю или больше? Неизвестно. Я стоял над камнем, погруженный в эти размышления, как мне вдруг припомнилось.
– Боже! Да ведь это – год рождения папы!
Но почему он мне попался именно сегодня, именно в это утро, именно тогда, когда я блуждал здесь в одиночестве, раздумывая над тем, что начинается новая фаза нашего существования – фаза эмигрантской жизни, а я вот сейчас, в это мгновение, готовлюсь сделать первый шаг к ней. И тотчас же внутренний голос прошептал мне:
– Теперь иди и ничего не опасайся.
И я пошел.
Не стану рассказывать всех дальнейших перипетий – это слишком долго.
Переговоры о том, как со мной поступить, после того как я признался в самозванстве, продолжались целых четыре часа, но закончились все-таки тем, что меня оставили и назначили именно на ту должность, которой я и добивался, – на должность кухонного мужика. Работа моя не будет ответственной, как работа повара, но, видимо, и не особенно грязной, потому что самую грязную работу делает немка.
Сегодня для начала простоял у плиты 10 часов, но в дальнейшем, как и все, буду работать посменно.
Устал.
2-ое сентября, воскресенье. В лагере Bergendorf, о котором я неоднократно писал здесь, произошло чрезвычайное событие.
Вчера (или позавчера) туда явилась машина, в которой сидели два советских полковника и два лейтенанта. Машина остановилась прямо против украинских бараков, гости вышли и принялись расспрашивать, есть ли тут советские граждане. Но не на таких напали! Одни отвечали им по-польски, что не понимают, другие хоть и говорили по-украински, но отговаривались незнанием. Комедия продолжалась с полчаса. Потом лейтенанты и полковники уселись в автомобиль и уже (якобы?!) готовились отправиться обратно, как вдруг из одного барака выбежала женщина и бросилась к приезжим:
– Я, я русская! – Кричала она на ходу. – Заберите меня отсюда.
Гости сразу снова вышли из машины и сделали настороженные лица:
– Вы советская подданная?
– Да, я русская. Меня держат здесь насильно и не отпускают. Заберите меня, заберите!
– Успокойтесь, – покровительственно заявили лейтенанты. – Может быть, вы не одна здесь?
– Конечно не одна. Нас здесь таких – две тысячи.
– И вас держат силою?
– Которых силою, а которые сами не хотят, заделались поляками.
Лейтенанты и полковники отошли в сторону и стали тихо совещаться.
– Хорошо, – заявил затем старший из них. – Возвращайтесь в свой барак и не волнуйтесь. Мы приедем за вами потом. За вами и… и за другими.
Не успела советская машина скрыться за воротами, как героиня этой гнусной истории нырнула в польский барак, куда украинцы не имеют доступа, и уже больше не появлялась на улице.
По поводу этой истории высказывается множество догадок и предположений. Что касается меня, то я, ни минуты не колеблясь, заявил, что это чистейшая советская провокация, тщательно прорепетированная заранее. Советская «методика» так и выпирает из всего этого события.
В лагере паника. Мне очень жаль этих русских людей, которые вот уже несколько месяцев живут в атмосфере постоянных провокаций, ложных слухов и запугивания и все-таки держатся так стойко. Это нелегко. Мне это известно хорошо по плену. Большевики хотя сатанински ловки, но все-таки их «методика» порою повторяется; в лагере военнопленных все делалось совершенно так же: ложные слухи, провокации, угрозы, запугивание, избиение. Ничтожная группа провокаторов в 5-6 человек управляла такими методами лагерем в 400-500 военнопленных. Порою даже и интеллигентному человеку было трудно противостоять силе всевозможных слухов, воздействие же их на сознание запуганных, затурканных, малообразованных или совсем не образованных бывших «подсоветских граждан» поистине огромно. «Старые» эмигранты и в особенности иностранцы часто удивляются:
– Но почему вы так покорны, если вы их в самом деле ненавидите?
Почему?
Разве им это растолкуешь?
Надо пережить, тогда поймешь.
3-ье сентября, понедельник. Пока еще держусь, хотя и трудновато, не в смысле физическом (разве меня после лагеря военнопленных этим запугаешь?), а в том смысле, что дело это требует известной практики и навыка. Если в ближайшее время не потурят, то через дней 7-8-мь освоюсь без сомнения.
Все эти три дня, словно назло, как раз именно тогда, когда я занят, стоит изумительная, совершенно безоблачная, прозрачная, теплая погода, какой не было все лето. По вечерам улицы полны гуляющих. Как только смеркается, появляются группы детворы с разноцветными фонариками. Это дети провожают лето. Очень поэтический, красивый, хороший обычай, один из тех обычаев, которых и у нас, у русских, было много тогда, когда Россия была Россией.
Здесь все сохранилось…
Нет, почему же, почему же, все-таки, самый великодушный, самый смелый, талантливый народ на свете должен быть так обездолен?
Когда же этому придет конец?
Придет! Уверен! Пусть меня пытаются убедить в обратном тысячи тысяч раз. Я продолжаю стоять на своем: придет конец, придет!
И, может быть, он и не так далек, как нам порою кажется.
4-ое сентября, вторник. Мои предположения относительно провокации в Бергендорфском лагере полностью подтвердились. Установлены два факта:
во-первых, что баба, бросившаяся к советским лейтенантам, прибыла в лагерь всего за два дня до этой истории и приютилась где-то в комнате поляков; из старых жителей лагеря ее никто решительно не знает;
во-вторых, что тотчас же по возвращении в барак она выдала сама себя, пытаясь восстановить против преданных ею украинцев хозяев лагеря – поляков.
– Глупцы вы, – кричала она полякам, – кого вы здесь прячете? Бывших полицейских и другую сволочь, которая вас же по щекам лупила! Что вы на них смотрите? Выдайте их всех.
Однако поляки выдавать, видно, не очень торопятся. В лагере царит большое возбуждение, настолько большое, что англичанам пришлось забрать предательницу и посадить в комендатуру во избежание «эксцессов». Сегодня я видел двух ребят из лагеря. Они сказали мне, что подле комендатуры с утра до поздней ночи дежурят верные люди, ожидая появления провокаторши:
– Как только выйдет, так ей и конец. Мы пропадем, но и ей не быть в живых:
– Это вам урок, – сказал я им, – в другой раз зевать не будете. Провокаторов надо вовремя изгонять.
Они помолчали. С минуту подумали, а потом один сказад:
– Мы знаем, что у нас и еще есть такие. Человек двадцать тем только и занимаются. Да ведь как их выловишь? Кабы узнать, так можно было бы быстро того…
Он сказал это так просто, что я посмотрел на него с удивлением.
Просыпается русский народ, просыпается! Нужно, видно, довести его до последней степени отчаяния, как доведены эти три тысячи, чтобы он проснулся весь… И тогда… Не хотел бы я тогда быть на месте большевиков.
5-ое сентября, среда. Ну и молодцы, бергедорфовцы! Если бы все русские люди умели так постоять за себя, как эти; если бы повсюду появилась подобная решимость, если бы все, как и эти, поняли, наконец, что сила, которая держит их под небывалым гнетом, сильна лишь до тех пор, пока ее боятся, большевизм не просуществовал бы и трех дней. Есть какая-то особая незримая внутренняя грань, которую каждый подсоветский человек должен перешагнуть, и за этой гранью вдруг как-то начинается область свободы, необходимой для того, чтобы перестать бояться темной силы – большевизма. Я не могу и не имею времени сейчас выразить эту мысль, как следует, но сущность ее заключается вот в чем: лишь тогда наша страна может освободиться от большевизма (собственными силами, без помощи извне), когда, по крайней мере, значительная часть народа проделает этот процесс освобождения по отношению сама к себе. Возможно ли это? Это уж другой вопрос, и очень сложный, и я оставляю его пока в стороне. Но могу сказать одно: что за последние четыре года я видел немало соотечественников, совершивших эту внутреннюю эволюцию, и для них уже возврата нет: они могут умереть, но признать власть большевизма снова – никогда. К числу таких людей принадлежит и основная масса обитателей лагеря в Бергедорфе.
Репатриаторы, как все и ожидали, сегодня снова появились в лагере. Они прошли к англичанину-коменданту и заявили, что, по их сведениям, в лагере скрываются 500 советских подданных украинцев (как видно, информация НКВД не так уж безупречна).
– Я принимал в лагерь по документам, – ответил комендант, – а документы говорят, что у меня советских подданных здесь нет.
– Тогда позвольте нам это проверить.
– Пожалуйста.
Репатриаторы покинули комендатуру и вошли в лагерь. Тут служба информации НКВД доказала, что жрет народные деньги недаром. Из огромного множества бараков, заселенных поляками, украинцами и галичанами, советские агенты безошибочно выбрали барак украинцев и приказали выстроиться всем. Но и приказывать не требовалось: со всех сторон на площадь к машине бежали люди и собирались в огромную, пока еще безмолвную, но, вместе с тем, зловещую толпу. Несмотря на негласный приказ всем, кто не говорит по-галицийски, покинуть лагерь, почти все остались в нем и даже пришли на площадь.
Речь держал старший из репатриаторов. Человек, слыхавший это выступление, утверждает, что оно точь-в-точь, как грамофонная пластинка, повторяла многочисленные речи советского лейтенанта, ведавшего здесь репатриацией: смесь наглой лжи о «всепрощении» со скрытыми угрозами, замаскированными лишь настолько, чтобы их не почувствовали англичане и чтобы дрогнуло сердце у каждого загипнотизированного подсоветского гражданина.
– Я слышал, между прочим, – заявил оратор, – что среди вас есть бывшие полицаи и бургомистры. А знаете ли вы, что когда мы били немцев на Украине, то многие полицейские даже нам помогали и теперь являются полноправными гражданами СССР?
И он начал говорить о том, что все дело в том, чтобы вовремя «раскаяться» и что настоящие враги Советского Союза – не столько бывшие полицейские, сколько те, кто отговаривает их теперь от добровольного заклания, т. е. от возвращения к большевикам.
– Ну, этих людей мы сыщем сами, – заявил репатриатор, – и сами повесим.
И тут из толпы раздался звонкий женский голос:
– А заодно надо повесить НКВД и тебя, в том числе.
Репатриатор сразу же умолк, опустил голову и начал, как рассказывают, не краснеть, а багроветь от злобы. Его товарищи пугливо оглянулись и сгрудились теснее. Толпа заколыхалась. Будь что-нибудь подобное в СССР (если это можно представить), я не сомневаюсь, что эти четверо убийц смело открыли бы огонь по трех- или четырехтысячной толпе. Но здесь было иное. И гиене пришлось преобразиться в голубя. Оратор поднял налитые кровью злобные глаза змеи и снова заговорил. Но уже о другом и для других. Почувствовав, что настроение украинцев опасное, он вдруг решился аппелировать к патриотическим чувствам поляков и галичан. Но и здесь его ожидал большой сюрприз. Поговорив немного об ужасах изгнания и о благах жизни в родном доме, репатриатор осведомился:
– А что же вам мешает возвратиться в Польшу, товарищи галичане и поляки?
– Вы мешаете! – Раздалось из толпы.
– Мы? Но наших войск нет больше в Польше.
– Нет? Зато НКВД осталось.
– Ограбили и ушли, а агентов своих оставили.
В одну минуту толпа пришла в страшное волнение. Круг ее около машины быстро суживался. На каждую фразу советского представителя тотчас же следовали сотни выкриков.
– Грабители!
– Палачи!
– Мы вернемся, когда вас там не будет!
Репатриатор лихорадочно засовывал тезисы своей речи в карман, в то время как его товарищи уже лезли в машину. Бросив тезисы, начальник тоже сунулся в кабинку и, уже закрывая дверцу, крикнул:
– Ну и черт с вами, оставайтесь! Будете тут на английских и американских капиталистов работать!
Маска была сброшена. Гиена вновь стала гиеной, и толпа ринулась к машине. Только присутствие англичан спасло репатриантов от самосуда, но позору им пришлось хватить достаточно. В одну секунду машина была окружена сотней парней, которые засунув пальцы в рот, свистели все время, пока старший репатриатор ковырял дрожащими руками ключ зажигания. По какому-то странному совпадению у машины оказался так же весь лагерный хор – здоровенные ребята с лужеными глотками. Приникая лицами к стеклам машины, они шикали и оглушительно свистели до тех пор, пока автомобиль не тронулся, а потом еще долго бежали за ним следом, посылая на прощание своим «освободителям» крепкие русские ругательства и дружный хохот…
…Надо полагать, больше Бергедорфский лагерь не будет осчастливлен визитами советских представителей.
6-ое сентября, четверг. Большая радость: получил два письма – от Островского и от Рождественного1, находящихся, как мне говорили раньше, в лагере под Касселем.
Привез их Серафим Александрович Соколов2, ездивший туда для встречи с братом. Соколов от лагеря в восторге и говорит, что попасть туда – значит осуществить почти предел мечтаний для русского эмигранта в настоящий момент. Питание превосходное; все работают у американцев, а интеллигенция, главным образом, на умственной работе. В лагере – театр, школа, «детский сад», работают группы по изучению иностранных языков. Словом, умственная жизнь кипит так интенсивно, как это позволяют условия времени. Немного жители лагеря обеспокоены ожидающимся в скором времени визитом советских представителей, но надеются справиться с ними. Бытовые условия в лагере неважны, но сейчас идет интенсивная подготовка к зиме: укрепляются бараки, запасается уголь и т. п. Словом, люди верят в будущее и готовятся к нему.
Соколов привез еще и другие кое-какие важные известия, но я на них пока не буду останавливаться, потому что они еще требуют проверки.
Вот что мне пишут мои кассельские друзья:
28.8.45
Дорогой друг!
Бесконечно рад был прочитать Ваше теплое, сердечное письмо. В наши тяжелые времена особенно дороги дружеские чувства, выдерживающие испытания сроками и событиями. Благодарю Вас еще раз за Вашу ласку.
Ваше любезное предложение гостеприимства меня очень тронуло, и я, если судьбе будет угодно, воспользуюсь им всенепременно. До этого же момента я хотел бы, чтобы Вы познакомились и побеседовали с Е. Е. Поздеевым3, который передает вам это письмо. Я хочу напомнить Вам наши разговоры, которые мы вели незадолго до ареста Серафима Павловича. Помните? Я стою на тех же позициях и не сойду с них, несмотря ни на что. Я вижу в жизни единственную цель и к ней буду стремиться. Не кажется ли Вам, что и у Вас, и у всех любящих Родину, не может быть иного пути, чем путь борьбы? При следующей оказии пришлю вам сборник стихов, изданный у нас кустарным способом, – он называется «Походный сборник». Это неслучайное название: разве мы не в походе?
Вас интересует судьба Серг[ея] Влад[имирович] и Тат[ьяны] Алекс[еевны]? Он в Париже, а та была где-то на юге, около Баденского озера. Р. Н. Рудин4 был арестован в Мариенбаде, и о его дальнейшей судьбе не знаю. Татьяна Константиновна Одинец5 (помните?) в Париже тоже. Больше не знаю ни о ком.
Что делаете Вы? Пишите ли что-нибудь? Ведь это сейчас весьма важно, хотя, может быть, творения сразу и не могут увидеть света, но когда нибудь увидят; кроме того, для себя самого важно уяснить целый ряд вопросов. Как бы Вы, например, отнеслись к теме: «Тоталитарный режим – режим, тормозящий прогресс человечества»? Попробуйте высказать свои мысли по этому поводу, не стесняясь особенно местом, но по возможности объективно. В этом отношении очень интересно отношение англо-американской общественной мысли к режиму, существовавшему в Германии, сейчас в Испании, Болгарии, Румынии (см. речь Бевина). Ведь перед глазами так много примеров было. Если заинтересуетесь, то поработайте, а потом пришлите мне.
Нельзя ли в Гамбурге приобрести какие-нибудь русские книги?
Крепко обнимаю Вас.
Ваш Е. Островский
31.8
Дорогой Николай Сергеевич!
Большое спасибо за память!
Будет возможность, приезжайте к нам в лагерь, хотя бы на 2-3 дня – вот тогда и поговорим.
Слава Богу, все мы живы и здоровы и не теряем надежды на будущее. Серг[ей] Владим[ирович] в Париже, но письма от него до сего дня мы не получили, а стороной я знаю, что он там, и даже устроился на службу. Тата с Валей на юге, а где точно – не знаю. Словом, приезжайте к нам – поговорим. Привет семье.
Искренне Ваш Рождественский
7-ое сентября, пятница. Бергедорфская история на визите репатриаторов, оказывается, не кончилась. Сегодня к ней дописан еще один акт.
Утром где-то в лопухах у лагеря нашли тело провокаторши. Она убита револьверным выстрелом в затылок.
Странные слухи ходят: будто убили ее сами же поляки в комендатуре, а потом оттащили тело в лопухи. Это утверждение основано на том, что баба эта со дня своего предательства из комендатуры ни разу не выходила, зная, что ее все время стерегут, да еще на том, что у украинцев едва ли есть огнестрельное оружие.
Кто бы ее ни убил – туда ей и дорога.
Для памяти: она называла себя Герасименкой из Киева. Впрочем, имя это, вероятно, вымышленное.
8-ое сентября, суббота. Говорят, пришел какой-то человек с советской зоны, несколько месяцев блуждал в Карпатах, по Галиции и по Великой Украине, доходил до Киева и потом все-таки сумел перебраться сюда. Не знаю, насколько можно верить всему, что он рассказывает (сам я его не видал и судить о том, что он за человек, мне трудно), но на всякий случай коротко повторю.
В Карпатах все еще идет упорная партизанская война против большевиков, причем партизаны пользуются поддержкой или, в меньшем случае, симпатией народа. Работают несколько подпольных радиостанций, в том числе одна на волне 506 (постараться поймать). Партизанщина не умерла и на Великой Украине, которая разграблена, выжжена и разорена чудовищно. Многие села хоть и не сожжены, но совершенно опустели. Рассказчик повидал будто бы множество подобных сел, бродил из хаты в хату, содрогаясь при виде этих вымерших селений, где только ветер хлопал ставнями и раскрытыми настежь дверями. Население других сел ниществует, живет в постоянном страхе и работает как каторжное, из-под палки. Большевики систематически посылают в эти села особые чекистские отряды, исполняющие одновременно функции карателей и сборщиков продразверстки. Народ их называет «истребителями». Они зверствуют и грабят, но нередко сами подвергаются нападению партизан, которые в этом случае тоже не церемонятся и вырезают «истребителей» без всяких церемоний и без всякого миндальничания. Добро, наворованное «истребителями» у крестьян, партизаны возвращают жителям и поэтому тоже пользуются их поддержкой, как и на Карпатах.
В Ленинграде и Москве – голод, люди, якобы, даже и пухнут. Четырнадцатилетние мальчишки, которых не задерживает НКВД, пешком ходят чуть не в Белоруссию за картошкой и за тем, что Бог пошлет.
Ну и, разумеется, повсюду тот же страх и тот же произвол и деспотизм самодержавной власти. Все это очень смахивает на истину.
Бедный, бедный наш народ!
Доколе будет продолжаться это наказание Божие!?
Спаси его, Господь…
А мы еще сетуем на жизнь!…
9-ое сентября, воскресенье. Вечером после работы зашел в церковь уже к самому концу вечерни и попал на проповедь о. Виталия (замечу в скобках: он сейчас один – о. Нафанаил и о. Стефан6 уехали в Мюнхен и должны вскоре вернуться).
Говорит о. Виталий не очень выразительно, значительно слабее, чем Нафанаил, обладающий блестящими ораторскими способностями, но темы его бесед всегда очень продуманы и очень содержательны.
Указав на то, что сегодня Церковь празднует день св. Иова, имя которого носит наше монастырское подворье и братство при монастыре, о. Виталий перешел затем к вопросу о том, что, собственно, составляет главную задачу этого братства, а с тем вместе и задачу всего православия.
Восемьсот лет православие совершило победное шествие по Руси, – сказал он, – восемьсот лет Церковь на Руси крепла, получила все более прочную и широкую поддержку власти, богатела, разрасталась, пока, наконец, облаченная в золото и пурпур, драгоценные каменья и дивные, пышные украшения, не стала забывать своей главной задачи. И тогда Господь прогневался на нее и отнял у нее все лишнее, все наносное: богатства, славу и поддержку власти. Он отдал и русский народ в руки страшного врага. Атеизм стал наводнять Россию, Церковь подверглась гонениям, священники стали преследуемы и пытаемы.
Многие увидали в этой эпидемии атеизма смерть православия, смерть нашей Церкви, смерть самого духа нашего народа. Но это не так. Атеизм не есть самое страшное из того, что угрожает человечеству. Человек, борющийся против церкви, убивающий священников и разрушающий храмы, не есть самый страшный враг человечества. Ибо этот человек болен Христом, он признает его, он чувствует его, ибо нельзя бороться с тем, чего не существует. И пусть он лучше борется с Церковью, с православием, с Самим Христом, чем станет равнодушным.
Равнодушие – вот самая главная опасность, угрожающая ныне человечеству. Равнодушие и [попытка] подменить учение Христа о добре человеческим учением о том же.
«Добро, но без Христа» – вот самый опасный лозунг нашего века, борьба с которым составляет главную задачу православия.
Появились социальные теории, творцы которых говорят: зачем нам ждать помощи Божией, мы сами устроим свою жизнь на земле справедливо и хорошо, мы сами будем помогать друг другу и творить добро. Давайте строить школы и больницы, детские сады и ночлежные дома, давайте расширим всякие виды социальной помощи и социального обеспечения, и все будет хорошо. Они не разрушают храмов, не мучают священников, не проповедуют воинствующего безбожия, они попросту равнодушны ко Христу.
Но это равнодушие опаснее атеизма, и это понятие добра – нехристианское понятие. Христос учил: спаси свою душу и вокруг тебя спасется множество других, спасай и совершенствуй самого себя и сотворишь благо другим. Это не эгоистическая формула, как кажется на первый взгляд, это единственное правильное, истинно христианское понятие о добре. Один из последних высокопреосвященных членов братства св. Иова – знаменитый Иоанн Кронштадтский – тоже строил школы и ночлежные дома, больницы и странноприимницы, но это было для него только второстепенною задачей, только средством к воплощению главной цели – к спасению своей души. Этим же путем должен идти каждый из нас, каждый из тех, кто не только называет себя членом братства, но и всякий подлинный христианин.
Я слушал и снова, и снова вспоминал Федора Достоевского: «Мыслят устроиться справедливо, а кончат тем, что, отвергнув Христа, зальют мир кровью». Свершилось.
Большевистские газеты, радио, печать каждый день кричат о том, сколько новых школ, больниц, домов отдыха выстроено и открыто ими, а процесс разрушения души народа, озверения и духовного оскудения его идет в страшном темпе…
Гитлер в каждой речи говорил о том, что он еще хочет сделать для народа, а все самые жестокие, своекорыстные, дурные инстикты этого народа разрастались, разжигались с каждым днем, пока не обратили его в одержимого (хладностью, стяжанием, жестокостью) и не превратили во врага всего человечества и в разрушителя самых великих ценностей.
И те, и другие мыслили устроиться справедливо без Христа (одни боролись с ним «воинствующе», а другие «равнодушием»), а кончили тем, что утопили мир в потоках крови и обратили жизнь своих народов в ад.
Свершилось.
Но еще не до конца.
Быть может, самые-то страшные потоки крови впереди. И кто знает, не захлебнется ли в них человечество, если опять не внемлет голосу пророков.
10-ое сентября, понедельник. Удивительная эти десять дней стоит погода: ясная, светлая, безоблачная, тихая. И так удивительно приятно шагать по залитым солнцем и снова ставшим шумными улицам, чувствуя себя свободным на целый день. Я работаю всего лишь десять дней, а уже опять так стал ценить свободу и право распоряжаться своим временем.
Но вот: что это впереди? Какая странная фигура? Словно я в одно мнгновение перенесся на полгода назад и снова увидал перед собою типичную фигуру германских городов военного времени, которою мы уже стали забывать. Впрочем, нет, не совсем типичную, это я устанавливаю лишь тогда, когда приглядываюсь к ней и замечаю диссонанс между ее головным убором и одеждой.
Старая-старая, вся порванная и побуревшая от времени красноармейская шинель. Хлястик болтается на одной пуговице, от подола отделяются толстые, рыжие нитки, волочащиеся вслед за обладателем шинели по мостовой. Брюки галифе, но без обмоток, так что видны штрипки и грязные, совершенно стоптанные башмаки. Все – советское, знакомое. Но фуражка… нет, фуражка зеленая, немецкая, хотя тоже заношенная до неузнаваемости, до полного безобразия.
Человек шагает очень быстро, то и дело озираясь, оглядываясь по сторонам, поминутно поворачивая голову то в одну, то в противоположную сторону, так что, очевидно, успевает видеть все: и номера домов, и встречных пешеходов, и вывески, и витрины, и… окурки, валяющиеся на тротуарах. Я знаю эту походку! Она бывает лишь у заключенных, когда их ведут по улицам, да у военнопленных.
Ага! Конечно же! Это – немецкий военнопленный, только что вернувшийся из СССР. Таких я еще не видел… Я ускоряю шаг, догоняю человека и обращаюсь по-немецки:
– Простите, Вы, наверное, пришли из русского плена?
Он останавливается и быстро озирает меня с ног до головы, стараясь, очевидно, в один миг составить себе представление о том, с кем он имеет дело. Лицо бледное, землистое, глаза – ввалившиеся и страдальческие и, вместе с тем, немного хищные и быстрые.
– Да, я из России…
– Где Вы были?
– В городе Аша.
– Аша? – Переспрашиваю я, стараясь убедиться в том, что правильно понимаю его произношение – Где это?
– На Урале, близ Уфы. Маленький город, но индустриальный. Много фабрик, военных заводов.
– Ага. А здесь ваша родина?
– Да, я гамбуржец. Я плавал десять лет стюардом на линии Гамбург – Америка.
– А Ваша семья?
– Она была тоже здесь. Но мою квартиру разбомбили. Соседи сказали мне, что моя семья уехала в Тюрингию. Теперь я тоже отправляюсь туда с английским транспортом.
– И Вы потеряли все имущество?
Он улыбается и показывает мне на коробку от сигар, которую он держит под мышкой.
– Вот все мое имущество.
Я достаю из бумажника тридцать марок и подаю ему.
– Возьмите. Я тоже был военнопленным и знаю эту жизнь.
– Спасибо. Может быть у Вас найдется сигарета?
– К счастью, да.
Я даю ему несколько сигарет, и мы оба закуриваем.
– У Вас есть время? – Спрашиваю я.
– Немного есть.
– Я хочу предложить Вам два-три вопроса.
– Пожалуйста.
– Как Вам жилось?
– Вы были военнопленным, значит, Вы это знаете. Плен есть плен. Все первое время кормили только овощами. Ни грамма жира. Только к самому концу войны стали давать немного маргарина.
– Били?
– Нет, этого я не могу сказать. Но очень тяжело было работать. И очень болели. 60 процентов умерло.
– Сейчас все отпущены?
– О, нет. Только больные.
– Вы тоже больны?
– Да, я ранен.
– Как долго Вы были там?
– Пятнадцать месяцев.
– А когда приехали?
– Четыре дня тому назад я был еще в России.
– А могли бы Вы сказать мне, как живет русский народ? Или Вы это не знаете?
– Нет, кое-что я знаю.
– Он тоже голодает?
– Он живет на то, что дают России союзники. Во время войны все, что мы видели, – все было иностранное, вернее – американское.
– Например?
– Все! Танки, автомобили, ботинки, консервы. У нашей охраны часто не было патронов, но когда патроны появлялись, то мы видели на них американское клеймо.
– А что было русское?
– Не знаю. Я не видел.
– Значит, если бы эта помощь прекратилась…
– Это было бы большим ударом для России. Народ будет голодать.
– Она уже прекратилась, – говорю я и рассказываю ему о рассторжении пакта.
– Я не знал этого, – отвечает он мне. – Я думаю, что это ужасно для русских.
Он только что делает попытку узнать у меня – кто я, как мы доходим до угла, где мне нужно сворачивать, и я протягиваю ему руку.
– Прощайте. Искренне желаю, чтобы Вы нашли свою семью.
Он еще раз благодарит меня и пожимает руку. Мы расходимся.
Эта встреча взволновала меня, словно письмо с родины.
11-ое сентября, вторник. Короткий отдых кончен и снова завертелось колесо труда, к которому я начинаю постепенно привыкать. Привыкаю я к людям, вернее, – начинаю узнавать их.
12-ое сентября среда. Н. Н. Марченко7 рассказал страшную вещь. Один его знакомый, служивший при немцах на Украине и оставшийся здесь, получил недавно каким-то чудесным образом письмо от своего приятеля «остовца», репатриировавшегося в первые же дни. Тот все еще домой не доехал и, видно, уже не надеется доехать, но сумел получить вести из родного села. В письме две фразы: «Живем хуже, чем жили с тобой в Германии. Мать твою 29-го августа расстреляли».
Стоит только вдуматься в эти слова! Кажется, на свете есть только один политический режим, который за «проступки» сыновей расстреливает престарелых матерей. Это – режим советский.
Я не могу без содрогания думать о судьбе нашей семьи. Но если…
Теперь я знаю только одну истину:
Надо во что бы то ни стало дожить до возобновления борьбы и отомстить, отомстить так, чтобы волосы на голове зашевелились.
Отомстить за все:
За престарелых матерей, за отцов и сестер, за Родину, за надругательство над всем, что дорого и свято для русского человека.
Отомстить хотя бы в десятую долю того, как мстят они нам.
Это я записываю сегодня – 12-го
сентября
«Большевизм еще не пал!»
А засыпая, спрашивать:
«Что ты сделал сегодня для того, чтобы ускорить его падение и отомстить поработителям Отечества?!»
13-ое сентября, четверг. Из совершенно другого источника, – от человека, убежавшего из СССР, – только что поступили сведения, полностью подтверждающие всерашнее письмо. Даже семьи «остовцев» – людей, насильственно угнанных немцами в Германию, – репрессированы.
Большевизм еще не пал!
Но он падет!
И неописуемо ужасна будет минута его падения.
14-ое сентября, пятница. Только что был Серафим Александ-рович Соколов. На днях он уезжает со всей своей семьей в Кассельский лагерь на постоянное жительство. Сказал, чтобы я приготовил письмо Островскому и Рождественскому. Между прочим, он мне повторил, что устно Островский говорил ему, чтобы я тоже совсем перебрался к ним в лагерь. Но в письме ни Рождественский, ни Островский этого не пишут. Забыть такой вещи они, конечно, не могли.
15-ое сентября, суббота. Как я ни безумно устаю, но все-таки порою нахожу часок-другой для чтения. Иначе немыслимо, – говорю я себе, – иначе одичание обеспечено. Очень плохо здесь с русскими книгами. Библиотека (жалкая, потрепанная, скудная) закрыта, а на руках у людей книг очень немного (при бегстве побросали все) и ценятся они на вес золота. На днях получил от Сережи «Анну Каренину» и «Петербург» А. Белого. Толстого у меня тотчас же забрала Ляля8, а я – впервые – с большим интересом читаю Белого. Замечаю: стиль его пугает и отталкивает лишь с первых страниц, потом находишь ритм и как-то уже не замечаешь редчайшей оригинальности. Все-таки здорово. И хотя вся книга пропитана духом Пушкина, все же замечаю у Белого очень сильное влияние Достоевского.
16-ое сентября, воскресенье. Любопытно наблюдать, с какой необычайной быстротой возрождается культурная жизнь в городе, в котором мы живем. Я теперь не сомневаюсь в том, что англичане спешат вернуть немцам какое-то подобие самостоятельности и даже как-то задобрить их. И делается это, разумеется, с определенной политической целью. Продовольственное положение, если не улучшается, то во всяком случае не ухудшается, как то обещали бывшие властители Германии. Цены на черном рынке стабилизировались, марка окрепла. Появился настоящий белый хлеб, которого не было даже при Гитлере. Нормы совершенно прежние. Но особенно быстро восстанавливается культурная жизнь. Снимается один запрет вслед за другим. Работают многие школы, работает университет, различные курсы и техникумы. Снова открылось множество кино и особенно варьете. Масса концертов. Открыто несколько театров. Я думаю, что скоро будут сняты многие запреты и в политической жизни.
17-ое сентября, понедельник. Вот письмо, которое я посылаю моим кассельским друзьям, когда туда поедет Соколов.
Гамбург. 17/IX 45
Дорогие друзья!
Только представилась возможность ответить на ваши письма, и я спешу воспользоваться ею.
Итак, у вас пока все хорошо, и вы даже имеете возможность уже сейчас издавать (хотя бы и кустарным способом) стихи. Признаюсь, что эта фраза вашего письма вызывает у меня черную зависть. Для нас такие вещи – предел наших мечтаний. А впрочем, честь вам и хвала, что вы даже в теперешних условиях находите способ говорить с людьми.
Однако у меня тоже есть новость. Я, изволите ли видеть, обретаю новую квалификацию, – кухонного мужика. Работаю на кухне у англичан в качестве чернорабочего: мою посуду, чищу картошку, сервирую стол. Платят мне за это удовольствие 240 марок в месяц плюс полный пансион. И то слава Богу! Работать иногда приходится 12-14-ть часов в сутки. И хотя в физическом отношении меня такими штуками (после плена) трудно удивить и испугать, зато морально порою я чуствую себя неважно. Все-таки как-то обидно снова возвращаться в это состояние: во-первых, потому что я, быть может, более, чем кто-либо другой, уже уплатил ему всю дань сполна, а во-вторых, и потому, что все же чувствую себя способным и на большее.
Однако приступы меланхолии бывают у меня довольно редко, а вообще я, как и вы, свято, крепко и навечно убежден в том, что все будет хорошо, быть может, даже лучше, чем прежде ожидали и, что слава тебе, Господи, что не вышло так, как многие прежде ожидали. Это – основная мысль, занимающая меня ныне чаще всех других. Как и Вы, Евгений Романович, я стою на тех же позициях, которые сдружили нас во время наших бесед у Сергея Владимировича на квартире, и то, что я говорю сейчас, – есть только дальнейшее развитие и углубление наших с Вами мыслей. В этом плане очень может быть, что моя работа опять послужит мне скорей на пользу, чем во вред. Плен спас меня когда-то от многих страшных заблуждений. Наблюдения, которые я делаю сейчас, спасут меня от новых. Скажу одно: Европою я уже сыт по горло, всей Европой, всяческой! Из четырех лет, проведенных мною в ней, я три года наблюдаю ее изнутри и, кажется, имею ныне представление о том, какова она в действительности.
А работа – это ерунда. Если колобок от дедушки ушел, и от бабушки ушел, так уж от лисы-то, если захочет, так уйдет. В конце концов, мы сейчас свободнее, чем прежде.
Вы спрашиваете меня, пишу ли я что-нибудь? Я и сам не знаю, что ответить вам на это. И да, и нет. На бумагу я не заношу решительно ничего, кроме своих ежедневных наблюдений. Заношу их вот уже в течение девяти месяцев изо дня в день, не пропустив еще ни одних суток. Кроме того, я еще пишу «в уме». Вы, конечно, знаете этот процесс «предварительного накопления» мыслей и наблюдений, когда они еще бродят, как вино, когда они еще не отстоялись, не сделались терпки, ясны и прозрачны, но когда каждый день приближает вас к этой минуте. Так вот я нахожусь в подобном состоянии «накопления»: придет момент, и весь капитал будет использован.
Я надеюсь, Вы не будете смеяться, если я позволю себе выразиться несколько высокопарно? Я задумал книгу, которую рассматриваю, как плод всей моей жизни, всех переживаний, всех моих мыслей и наблюдений. Я пока не стану вам сообщать ни тему ее, ни заглавие, но, конечно, это будет книга все о том же, что волнует всех нас одинаково. Мне кажется, что за последний год я сделал в этом вопросе некоторые «открытия» и придаю им большое значение. При этом я предназначаю свою книгу не только (а быть может, даже и не столько) для нашего читателя, но и для европейского. А это нелегкая задача – заставить европейца выслушать такие вещи, по отношению к которым ему привит некий очень стойкий и крепкий иммунитет. Все дело в том, чтобы суметь «подкопаться» под него, найти «ход» с какой-то новой стороны, так, чтобы он даже этого и не заметил. В этом, кажется, и будет состоять главная трудность.
В том, что я рассказываю Вам, друзья мои, состоит и мой ответ Евгению Романовичу на его любезное приглашение написать для Вас статью. Вы, конечно, понимаете, что когда «въелся» в одну мысль, которая кажется тебе открытием и которой придаешь такое важное значение, то трудно сразу же переключиться на другую. Так обстоит дело со мной. А нельзя ли поступить иначе: не могу ли я послать Вам из того, что я вскоре напишу, т. е. фрагменты моей будущей работы, которым я постараюсь придать вид законченных статей, так, чтобы они имели некий самостоятельный интерес? И это будет вовсе не так далеко от темы, которую Вы мне предлагаете. Если Вас это интересует – напишите.
И вообще, пишите мне как можно чаще и подробнее. Ваше письмо было самым радостным событием с берлинских времен. Скажу Вам по совести, что пугает меня более всего, – это перспектива отрыва от центра наших сил, тех сил, которые я только и могу назвать своими в целом мире. У меня мало-помалу создается впечатление, что у Вас там образуется какой-то «мозговой центр» наших сил и что мы оказываемся оторванными от него. Бог знает, сумеем ли мы когда-нибудь соединиться. Мне рассказывают, что попасть к Вам в лагерь невозможно, т. к. приема нет, а здесь люди уже переходят помаленьку на «мирное» эмигрантское существование. Это самое ужасное, что может с нами произойти – перспектива оказаться лишними. В таком случае – все кончено и все пропало. Можно быть кухонным мужиком даже два года и три, и четыре, зная, что когда-то все-таки вернешься в свое подлинное состояние, но жить с мыслью о том, что работа в кухне – это и есть твое подлинное, последнее назначение, – конечно, невозможно. Приехать к Вам в лагерь даже на два, на три дня я не могу – мешает работа. Стало быть, письма – единственная связь. Очень Вас прошу, друзья мои, держите нас все время в курсе Ваших дел, пишите, давайте нам задание, а в случае каких-либо передвижений непременно тотчас же сообщайте нам свои новые адреса. Не забудьте сообщить адрес Сергея Владимировича, как только узнаете его, а также адреса прочих друзей. Очень меня ошеломило и расстроило сообщение об Р. Н. Рудине. Не могу заставить себя примириться с мыслью, что с ним что-нибудь плохое. А где его отец? Знаете что-нибудь о нем?
Жду Ваших писем. Крепко жму Ваши руки и обнимаю Вас. Моя жена и брат шлют Вам горячие приветы.
Ваш Н. П.
18-ое сентября, вторник. Соколов уехал и увез мое письмо. Уехал совсем – с женой и сыном на жительство в Кассельском лагере, где находится его младший брат Сергей. С Серафимом Александровичем мы познакомились в Берлине перед отъездом в Гамбург и – сдружились. Вместе провели здесь трудные недели последних дней войны и лихорадку репатриации. Это был хороший честный и душевный человек, с которым мне всегда было легко. Жаль, что его больше нет в нашей среде, которая и без того бедна настоящими людьми. Дай Бог ему счастья.
20 сентября, четверг. В девять часов вечера – стук в дверь. Приехал Дима Кулаков9 навестить нас на два, на три дня. Удрал, как он сам выражается, от «голубятни» (т. е. от своей многоречивой сестрицы и ее супруга – Голубевых), чтобы слегка проветриться и разузнать гамбургские новости.
Как я ни устал, а искренне рад ему.
21-ое сентября, пятница. Кулаковы живут теперь не в Luneburg’e, а в Lehrt’e, в лагере, который носит громкое название «Roosevelt». Переселение всей люнебургской группы Statenlose в Lihrt’e произошло недели две тому назад. Лагерь, по словам Дмитрия Александровича, не хуже, а пожалуй, даже лучше люнебургского, но атмосфера, разумеется, все та же: все те же слухи, то же постоянное ожидание какой-то «советской комиссии», тот же вечный страх и отсутствие перспективы. Что в будущем – никто не знает.
Из всех новостей, рассказанных мне Димой, меня особенно заинтересовали его сообщения о югославянских делах. Не знаю, упоминал ли я когда-нибудь о том, что большую часть своей эмигрантской жизни Добрынины-Кулаковы-Голубевы10 провели в Югославии, но теперь они не показывают свои югославские паспорта, не желая попадать в руки Тито11, что было бы, конечно, совершенно одинаково с отправлением в Россию. Но вот оказываетя, у югославских подданных появляется новая перспектива. Какой-то англичанин сообщил Добрыниным, что представители Тито скоро уедут отсюда и что на место их приедут представители короля Петра II-го12, кот[орый], как известно, объявил Тито мятежником. Будет создаваться югославская королевская армия и – что особенно важно и интересно – в нее, якобы, получат доступ и те русские, которые хотят сражаться против Тито. Дай-то Бог!
22-ое сентября, суббота. Моя новая сослуживица 22-х-летняя бельгийка Алида поет целый день. Голосок не сильный, но очень приятный, хорошего тембра. Поет все из модных фильмов.
– Алида, а Вы спели бы нам что-нибудь народное. Какую-нибудь старинную бельгийскую песню.
– Я не знаю ничего народного.
Спустя некоторое время заходит разговор о французской литературе.
– Читали вы Виктора Гюго?
– Кажется, читала.
– Что именно?
Лобик морщится, глаза становятся сосредоточенными, но… не вспоминает ничего.
– «Notre Dame de Paris», – напоминаю я, – «L’homme qui rire», «Les Miserabele».
– Ах, да! «LesMiserabele»! – Всплескивает она руками. – Я смотрела этот фильм в кино. Чудесный фильм.
– А книгу не читали?
– Нет, не помню.
Кино сожрало здесь в Европе все: литературу, песню, музыку… Кажется, оно сожрет в конце концов все старое искусство.
Между тем, Алида в первые дни работы похвастала нам тем, что она из хорошей семьи. Отец ее служит в бюро на железной дороге. У дедушки с отцовской стороны было четыре дома.
– Мои предки с отцовской линии были богатыми людьми, но все мужчины брали себе жен из более низких классов и поэтому все время постепенно опускались.
– А Ваша мама – кто? Крестьянка?
Она всплескивает руками.
– Как можно! Она тоже горожанка, только не такая состоятельная и культурная, как папа и его родственники. У отца был только один дом.
И я понял, что попал впросак с моими российскими представлениями. Здесь человек, владеющий одним, и человек, владеющий тремя домами, – люди разных классов.
23-ье сентября, воскресенье. Весь Гамбург на стадионе, где сегодня происходит встреча нескольких боксеров. Боксеры – не первокласные, а между тем, город охвачен буквально психозом. Цены мест [от] 6 марок, 12, 18 и 24, но у спекулянтов достигают полусотни марок. Замечу в скобках, что самые дорогие билеты на самые лучшие концерты, что здесь бывают, – 5 марок с половиною. Немцы, называющие себя ценителями музыки, все же предполагают не ходить в концерт совсем, чем платить такие «безумные» деньги, потому что 5 марок даже сейчас в немецком представлении – капитал. Однако все первые ряды на боксе, по свидетельству очевидцев, были заняты немцами, преимущественно дамами, которые орали, визжали при виде раскрашенных носов и выбитых зубов, как обезумевшие.
24-ое сентября, понедельник. Мой свободный день используем с Лялей для того, чтобы сделать множество различных бытовых дел, накопившихся в течение недели и требующих моего участия. Заходим в магазины, отдаем портному в перешивку старый пиджак, купленный Лялей на барахолке за 100 марок (он будет иметь еще весьма приличный вид после перелицовки) и, вместе с тем, договариваемся с ним о пошивке для меня демисезонного пальто из материала, который он нам тут же предлагает. Это будет стоить нам около 1500 тысяч марок, тогда как наша наличность исчисляется сейчас примерно 1100-1200. Однако мы все-таки даем заказ, в единственной надежде на то, что в течение месяца, пока он будет исполнять его, мы сумеем еще что-то заработать.
– Ну, теперь молись только о том, чтобы меня не потурили с кухни, – говорю я Ляле, выходя из ателье, – иначе мы запутаемся так, что и не вылезем.
Только вечер мне остается для отдыха и для развлечений. Еще позавчера Ляля купила билеты в только что открытое кино «Waterloo», где идет английский фильм «Rembrandt». Кинотеатр «Waterloo» (на Dammtorstrasse) – один из стариннейших кинематографов Гамбурга. Фотографии, развешанные в фойе, рассказывают его историю. Когда-то это был отель с тем же названием и в том же здании. Затем, с появлением кинематографа, при отеле был открыт кинотеатр, а еще позднее отель был закрыт и остался лишь кинематограф, претендующий на звание самого старого увеселительного заведения этого рода в Гамбурге. Во время войны он пострадал и был закрыт. Но вот не прошло еще и полугода после подписания мира, и владельцы снова пустили его в эксплуатацию. Здание отремонтировано и подновлено, повсюду еще пахнет краской, свежим деревом, олифой, но все уже сверкает чистотой, залито светом, убрано цветами. В небольшом и не очень удобном зрительном зале (напоминающем старинное московское кино Ханжонкова13 на Триумфальной площади) – новые кресла, гирлянды цветов, экран декорирован английскими и американскими знаменами (советских, слава Богу, нет – испортили бы всю картину). И трудно уже себе представить, что еще совсем недавно стены этого зала были покрыты копотью и трещинами, кресла представляли груду хлама, с потолка свисали куски проводов и штукатурки. И так – по всему городу, по всей английской зоне. Весь мир еще живет во власти военных впечатлений, а здесь уже везде кипит восстановительная деятельность. Нет еще ни угля, ни руды, ни строительных материалов, но откуда-то извлекаются какие-то запасы, все находится, все пускается в ход. Ведь это побежденная страна, которой никто и ничего не даст и не дает, с которой все берут, но все-таки, оказывается, она находит кое-что и для себя. Уже расчищается от гор щебня и кирпича центр города, уже заделаны везде пробоины в U-Bahn’aх, уже застеклены, покрашены, заселены многие здания, уже ремонтируется уличное освещение, и каждый вечер то одна, то другая новая улица получает свет; и сегодня, выйдя из кино, мы впервые, после нескольких лет мрака, увидели над собою ряды фонарей.
Удивительно живучий и деятельный народ.
– Знаешь, что спасает их, по-моему? – заметила мне Ляля.
– Что?
– Их холодность. У них нет сердца, а только дисциплина и рассудок.
– Пожалуй, ты права. Они не предаются долго ни горю, ни радости. Убили у нее сегодня сына. Она тихонечко поплакала – так, чтобы люди не видали, а утром – суровая, с застывшим каменным лицом, – уже выходит на работу и берется за дела, как будто ничего и не произошло.
Что за народ? Чем больше я присматриваюсь к нему, тем загадочнее он мне кажется. Ясно только одно: народ без сердца.
Сегодня у меня была редкая встреча: проходя с Лялей по [нрзб.], я чуть не вскрикнул от удивления, узнав в проходившем мимо человеке, одетом в скромную простую штатскую одежду, унтер-офицера, бывшего командиром в лагере HafenbeckenIII14, где я провел более года. По-видимому и он сразу же узнал меня, но сделал вид, что не заметил и поспешил пройти. Однако я догнал его. Когда его первый испуг прошел и он убедился, что бояться меня ему особенно нечего, он разговорился и охотно отвечал на все мои вопросы. К сожалению, он не ответил мне точно на самый главный вопрос о том, какова судьба моих товарищей по лагерю. Он знал только, что лагерь сохранялся долго и что перед приходом большевиков его должны были отправить в Мекленбург, но сделали ли это – он не знал. Сам он, по его словам, три месяца пробыл в плену у большевиков – там же, в Восточной Пруссии, испытав на себе прелести той жизни, которой жили под его начальством мы.
Он обещал еще зайти и взял мой адрес. Однако, полагаю, – не зайдет.
25-ое сентября, вторник. Вечером был Ваня Матвеев15. Он здесь уже около недели и завтра снова уезжает к своей семье в польский лагерь за Бременом, где он живет примерно месяца два или около того. Думает перебираться в Гамбург, потому что в лагере, якобы, все ждут советскую комиссию.
Поговорили о литературе, о будущем. Но уже прежней искренности между нами нет и – знаю – никогда не будет.
26-ое сентября, среда. Мы подсчитали с Лялей наши ресурсы. Картина получается мало приглядная. Пошивка пальто и переделка пиджака обойдутся нам (включая материалы, разумеется) 1300 марок и 50 английских – 125 марок; итого – 945 марок. Окончательный рассчет мы должны будем произвести через месяц, причем, кроме 700 марок дать еще портному продуктов.
27-ое сентября, четверг.
Я долго избегал этого разговора, для того, чтобы, во-первых, проверить факты,
и, во-вторых, избежать преувеличений, к которым склонны многие из нас, все еще
находящиеся под впечатлением ужасов «репатриации», но теперь я все-таки должен
остановиться на этой теме. Дело в том, что мое заявление об окончании
репатриации было, видимо, преждевременным. Сведения, поступающие за последнее
время из разных источников, указывают, с одной стороны, на желание Сталина
получить во что бы то ни стало всех своих рабов назад, а с другой, на желание
союзников избавиться, по возможности, от всех так называемых
«displacedpersons». Так, например, почти достоверно, что решительно все поляки
должны возвратиться. Это сообщение особенно волнует всех, так как многие мои
соотечественники имеют теперь польское подданство (напр[имер], лагерь
Berhedorf). Вопрос о прибалтийцах, который нас лично особенно интересует, пока
еще не ясен, но его решения ждут с часу на час. Несомненно, что этот вопрос
обсуждался на встрече пяти министров в Лондоне, где, как сообщают вчерашние
английские газеты, все заключительное заседание (позавчерашнее) было посвящено
вопросу о возвращении советских подданных на родину. Вот это сообщение, которое я
привожу из «Daily Express», № 14137 от 26 Sept. 1945: «Yesterday the
Foreign Minister’s conference spent the day discussing proposals for the return
of Soviet ▒displaced persons’ from the British and U.S. zones to Russia»*.
Вчера или позавчера в немецких газетах было опубликовано, кроме того, заявление Молотова, сделанное в Лондоне. В этом заявлении Молотов просит правительство США и Англии «ускорить» репатриацию советских граждан, еще находящихся в англо-американской оккупационной зоне.
Все эти сообщения опять вселили в души несколько успокоившихся было людей тревогу. Некоторые, я полагаю – не без основания, считают, что репатриационные опасности не только не уменьшились, а напротив, лишь приближаются к своей наиболее серьезной точке. Весьма вероятно, даже очевидно, что за Лондонскими решениями скоро воспоследуют некоторые действия, еще более крутые, чем все то, что мы до сих пор видали.
Ну что ж! Соберем еще и еще все свои умственные и духовные силы и будем бороться!
Правда за нами!
Все-таки с нами, а не с ними.
А где правда, там и Бог…
Не о себе мы должны думать, а о тех – близких, кровных, родных, что маются (вот уже сколько лет!) в тисках мучителей России.
Все чаще и чаще, когда я начинаю думать о судьбе моих родных, о судьбе всего нашего народа, мне приходит в голову одно и то же слово:
Мщение!
Мщение!
Да, и для мщения мы еще должны беречь себя.
28-ое сентября, пятница. Новая забота (они идут и идут одна за другой и кажется, что им конца не будет): по городу развешен приказ о регистрации всех лиц, приехавших сюда после 1-го января этого года. Из Гамбурга должны быть, якобы, выселены 300.000 человек, въехавших в течение этого года. Лица, работающие у англичан, остаются независимо от длительности проживания в Гамбурге. Стало быть, пока меня это не каснется (т. е. пока я работаю). Но как устроятся дела у Павловых16 и у Сережи – неизвестно.
Завтра мы должны идти на регистрацию.
29-ое сентября, суббота. На регистрацию пойти до начала моей работы не успели, а вечером было уже поздно, да кроме того – вечером были гости. У Сони17 – день рождения, и т. к. она сама еще хозяйничать не может (правая рука все еще болит и плохо движется), то Ляля устроила маленький прием у нас: испекла пирог, собрала чай, успела купить даже цветов. Кроме нас четверых был только Сережин знакомый, некто Эммануил Константинович18, занятный, шумный человек, промышляющий спекуляцией, которую он ведет в достаточно широких размахах. Все-таки немножко скрасили бесконечное единообразие нашей жизни.
30-ое сентября, воскресенье. Если я все-таки сяду писать, то, кроме старой темы 1) «Операция» (рассказ, который надо непременно закончить), назрело много тем.
Вот они:
2) «Моя квартирная хозяйка». Рассказ о «добродетельной» немецкой мещанке (чье имя здесь в Германии – легион), у которой муж в плену и которая, болтая о «патриотизме» и о добродетелях немецкой женщины, постоянно изменяет мужу с теми, кого она лицемерно проклинает. Не забыть о «кухне», о разговорах женщин в бункере, о том, что изменяет она не из недостатка, а из страсти к излишествам и из немецкой жадности (шоколад и «plentycigaretten»), и о застенчивом молодом человеке – немце, который был влюблен когда-то в фреляйн Тиман, но теперь беден, скрывается и которого фрау Тиман выгоняет («мне еще кормить его»). Прототип – моя квартирная хозяйка фрау Shon и тысячи тысяч немок, окружающих нас ныне.
3) «Петр Петрович». Старый эмигрант. Когда-то «мечтал», когда-то бежал от большевиков из «идейных расхождений» с ними. Служит в каком-то ресторане официантом. Целый день кланяется, льстит, жадно собирает чаевые. 45 лет, но выглядит моложе. Щегловатый и упитанный. А вечером возвращается домой и вдруг преображается: униженность трансформируется в высокомерие, лесть становится заносчивостью, услужливая улыбка уступает место наигранному скорбному выражению. И дома – встречает жена. 40 лет, а выглядит старухой. Глаза мученицы. Снимает с мужа сапоги, разыскивает под кроватью теплые шлепанцы, угощает чаем, укладывает, как ребенка, в постель. И он, который на работе служит всем и вся, здесь вдруг превращается в деспота и самодержца. Проклинает жизнь «изгнанника», ругает немецкую жадность, вспоминает карбонариев. А жена – слушает, любуется, верит, боится на него дохнуть, словно он стеклянный. Она все еще видит в нем того, за кого он себя выдает. А он – мещанин, стопроцентный мещанин. Самое-то его настоящее место – в СССР; льстил бы начальнику, гонял бы рабочих и сделал бы хорошую партийную или, по крайней мере, – профессиональную карьеру.
4) «Человек и собака». Лагерь военнопленных. Многие тысячи человек, зима. Стужа. Голод. Тиф. По утрам открываются два зрелища: живые и полуживые – за супом, десятки повозок с мертвыми – в братскую могилу (Белосток, декабрь 1941-го). На кухне засела шайка лизоблюдов. Обжираются до рвоты. Шеф – немец. У немца – собака, толстая, жирная, коротконогая. Собаке – все льстят. На кухню приходит Саша Качарава19. В его глазах Джики (собака) сразу же становится символом человеческого унижения и подобострастия. И человек убивает собаку. А потом человека ведут на площадь перед кухней, раздевают на морозе и засекают до смерти.
5) Или сделать Сашу Качараву героем другого рассказа, «Сын гор». Сам пришел к немцам, потому что видел в них освободителей. И – возненавидел их. И бежал. Был пойман, причем обнаружилось, что бежал неизвестно куда, – на юго-запад. И был засечен.
6) «В тифозном бараке». Тиф в Белостоке и в Хороще.
7) «Певец». О том, как товарищ спасает товарища в этапе. Случай в этапе Минск – Белосток.
Крупные художественные темы:
1) «Повесть о Валентине».
2) «Семья Смирновых».
3) Продолжение «Умной жены».
Публицистические:
1) «Два социализма». Не забыть о том, как в Борисовском НКВД думали, что произошел фашистский переворот, когда пришел приказ – пытать (рассказ Гоголева20). Не забыть о закрытых распределителях и управдомах (Берлин). Это и для второй темы:
2) «Социализм или госкапитализм?»
3) Анализ «Бесов» и ст[атья] о Гумилеве.
4) Переделка латышского материала.
1-ое октября, понедельник. Дело с регистрацией оказалось гораздо серьезнее, чем мы предполагали. Ряд наших знакомых, которые уже ходили на регистрацию, получили сегодня повестки с предложением выселиться из Гамбурга в 24 часа. Такие же повестки получают сотни немцев. Всех собирают на вокзальной площади в Альтоне и везут в лагерь в Шлезвиг-Гольштинии или в маленькие городки, где расселяют по квартирам, иногда в очень скверных условиях. На их место сюда должны возвратиться коренные жители, потерявшие кров во время войны. Всего должны выехать (по слухам) 300 тысяч человек.
Никто из наших соотечественников, получивших повестки, не подчинился приказу. Завтра священники обещали поговорить с англичанами.
Мы с Лялей сегодня также ходили на регистрацию. Благодаря моей справке с работы сразу же получили справку о том, что выселению не подлежим.
Сереже посоветовали пока на регистрацию не ходить. О Павловых похлопочут священники, т. к. Анатолий Ильич работает в церкви старостой.
2-ое октября, вторник. Батюшкам удалось отстоять всех работников церкви, но относительно остальных было сказано, что списки на выселение уже составлены и ничего сделать нельзя. Однако священники, видимо, будут продолжать хлопоты. Эти люди делают столько добра, что приходится лишь поражаться тому, когда они находят время для всех этих дел. Я часто думаю: как жили бы люди, если бы каждый делал для ближнего хотя половину того, что делают о. о. Нафанаил и Виталий.
Недавно о. Нафанаил совершил длительную поездку по американской зоне, т. е. югу Германии. Ему удалось отыскать свое духовное начальство – митрополита Серафима21 – и разрешить с ним все церковные дела. Возвратился он оттуда уполномоченным от Православной церкви по всей английской зоне и скоро должен быть посвящен в епископский сан. Кроме того, за время поездки они связали многих здешних русских эмигрантов с их семьями, родственниками и знакомыми, находящимися в американской зоне. Сегодня мы узнали еще очень важную и интересную новость: в пятницу батюшки едут в ставку Монтгомери22 и будут приняты им.
Результатов этой встречи с волнением будет ждать вся наша колония.
3-ье октября, среда. Два визита:
Не успел я вернуться с работы, как пришел мой знакомый латыш Ямбицкий23, живущий в том же районе под Гамбургом, где жил Соколов. Пришел по различным своим меркантильным делам, но от этих дел мы, конечно, тотчас же перешли на темы более волнующие, и тут Ямбицкий сообщил мне еще одну новость, которая не может не обеспокоить нас: из французской оккупационной зоны принудительно высылаются в СССР все прибалтийцы – латыши, литовцы и эстонцы. Эта новость сообщена Ямбицкому двумя эстами, бежавшими из Эльзаса в Гамбург.
Вместе с тем, Ямбицкий рассказал, что недавно ему попал экземпляр латышской газеты, издающейся в Швеции. Прибалтийцы живут там, видимо, спокойно. Газета призывает прибалтийцев, находящихся в Германии, соблюдать спокойствие и верить в будущее.
Вечером, совсем уж поздно, нагрянули оба Марченки – отец и сын. Оба взволнованы – с минуты на минуту ожидают выселения (быть может, даже уже к ним пришли повестки – да не говорят, любят секретничать). Спрашивали, что делать? Единственно, что я мог посоветовать – это обратиться туда же, куда обращаются и все, – в Церковь. Отец сказал «подумаю» и тотчас же убежал, потому что, как сказал он, у него еще «два совещания по тому же делу».
Сын остался:
– Хочу вам рассказать одну историю, – сказал он, – Чтобы вы на всякий случай имели в виду этого человека.
– Какого человека?
– А помните, вы встречали меня с ним возле церкви в этот понедельник?
– Да, помню. Маленький невзрачный старичок. Позвольте, как его фамилия? Вы еще знакомили нас, но я тотчас же и забыл.
– Вишневский. Михаил Николаевич Вишневский24.
– Да, да, Вишневский. Ну так что с ним?
– А вот послушайте. Он эмигрант. Старый русский эмигрант. Жил все время в Бельгии. Потом перебрался в Германию. Все время скучает по России, все время, пока было возможно, читал советскую печать. И дочитался. В голове такая мешанина, что совершенно невозможно разобраться, кто он – монархист, социалист, потенциальный большевик или еще кто. Очень любит говорить, что коммунисты – сволочи, а вот большевики – те демократы и спасители России и что здесь про них все врали и что он не верит ни единому слову здешней прессы. В таком именно настроении явился он ко мне примерно недели три назад и заявляет, что решил ехать в СССР. Я принялся спорить с ним и спорил до тех пор, пока мне не стало казаться, что он отрекается от безумной затеи. «Ну, хорошо, – говорит, – не поеду. Спасибо Вам за то, что открыли мне глаза. Двинусь-ка я лучше в американскую зону, во Франкфурт. Там у меня есть друзья. Пристроюсь к ним и поживу еще в Германии. А дальше будет видно.» Ушел. Достал себе билет и вскоре уехал.
Прошло недели две. И вдруг утром однажды – звонок. Отпираю – Вишневский. Изменился, похудел. Глаза блуждают. И сразу, как вошел, залепетал: «Милые, родные вы мои, спасите!» – «Что случилось?» – спрашиваю. «Дурак, – говорит я, – старый дурак. Ведь я Вас обманул. Я вместо Франкфурта взял да и уехал в Любек, в советский сборный лагерь». – «Как, – говорю – так, а во Франфурте Вы, значит, не были?» – «Не был, не был, и глаз туда не показывал. Все эти две недели пробыл в Любеке, а теперь опять вот к Вам, да как…» – «А как?»
И вот начался рассказ, который способен смутить любого европейца, но не нас, поживших под солнцем сталинской конституции. Для Европы – криминальный роман, для нас, подсоветских рабов, – будничная действительность. Ведь Европа потому-то нам и не желает верить, что все дела советской власти, ее каждодневные, будничные дела – сплошная ужасающая уголовщина, настолько ужасающая, что когда о ней рассказываешь европейцу, он воспринимает ее или лишь как исключение, или – чаще – как фантазию.
Михаила Николаевича встретили в лагере, по-видимому, с удовольствием, но виду не показали. Психологи из НКВД, несомненно, сразу же сообразили, что из этого истосковавшегося по отчизне, слабовольного, одуревшего от советской пропаганды, от советских военных успехов старого человека, давно уже потерявшего связь с Россией, а вместе с тем и всякое представление о положении в ней и о новейшей «методике» советской власти, можно будет кое-что извлечь. А кроме того, сразу же выяснилось, что он владеет несколькими языками и имеет большие связи за границей (вообще, старые эмигранты этого типа, видимо, особенно привлекают организаторов советского шпионажа за границей). Итак, встретили его с удовольствием, но виду не подали; отвели место, как и всем, позволили общаться с будущими друзьями по плахе. Прошло пять дней, неделя, десять дней. Михайло Николаевич ходил по лагерю, слушал разговоры, сам вступал в беседы и потихоньку стал впадать в смущение. («Уж как я вспоминал Вас там, – рассказывал он Марченке, – как вспоминал, старый дурак.») Смущался он от разговоров соотечественников, от их наигранного ура-патриотизма, которым они не могли прикрыть дикого страха перед будущим, от тона, которого они придерживались с ним, «старым белогвардейцем», от всей атмосферы лагеря, являющейся лишь прообразом атмосферы, царящей в СССР. Ни искренней радости, ни веселия, ни товарищеского общения, ни искренних чувств не было. Был лишь плохо скрытый страх, фальшивая аллилуйщина, шпионаж, тревога, всеобщее доносительство, взаимные угрозы, клевета. Все это мало напоминало счасливую картину возвращения на «Родину», и способно было привести в смущение. Но смущало и другое: из лагеря отправляли один этап, второй, третий, а старичок Вишневский все сидел. Его словно забыли (чекистская методика в действии). Наконец он не выдержал и как-то вечером явился к лейтенанту и робко напомнил ему о том, о чем он уже говорил при первой встрече, а именно – о своем страстном желании увидеть поскорей Россию. Лейтенант молча выслушал его, поднялся и сказал:
– Пойдемте со мной.
Они пошли по темному двору. Пошли куда-то за бараки, на край лагеря, к колючей проволоке. Остановились. Лейтенант зажег лампочку карманного фонаря:
– Смотрите.
У ног Вишневского, на черной сырой земле была рогожа. Лейтенант взял ее за угол двумя пальцами и поднял. Под рогожей находился посиневший, голый и смердящий труп. Холодный пот выступил на лбу старика.
– Видите?
– Вижу, – прошептал Вишневский.
– Так мы поступаем с изменниками родины. Вы принадлежите к ним. Но вы хотите возвратиться в СССР, и это снимает с Вас часть Вашей вины. Вы должны искупить ее полностью и тогда только станете полноправным гражданином Вашей родины. Хотите Вы этого или нет?
– Я… я не понимаю… как?
– Это другой вопрос. Хотите или нет?
– Х…хочу…
– Пойдемте.
Они вернулись к коменданту. Вишневского усадили за стол, угостили папиросами, обласкали. Тон сразу стал другим. Теперь он был своим, и обращение стало соответственным.
– Мы отправим Вас обратно в Гамбург. О, нет, ненадолго! Срок Вашего возвращения будет зависеть лишь от Вас. И уже потом мы Вас не задержим в лагере. Вы тотчас же выедете в СССР… В Гамбурге есть церковь. Знаете ли Вы ее?
– Знаю.
– Вы пойдете в церковь. Вы пойдете также в гамбургскую русскую библиотеку. Вы познакомитесь со всеми русскими людьми, которые остались там и постараетесь собрать их адреса. Вы постараетесь также войти в доверие к Town-Major’у. Ведь Вы владеете английским языком?
– Владею.
– Очень хорошо. У Town-Major’а Вы тоже можете многое узнать о русских невозвращенцах, которые, может быть, и не бывают в церкви и в библиотеке. Затем Вы привезете эти адреса сюда и – Ваша миссия окончена. Вы возвращаетесь в СССР и возвращаетесь, как полноправный гражданин, как человек, уже имеющий определенные заслуги перед родиной. Не правда ли, немного?
В размягченном мозгу старого эмигранта блеснул вдруг слабый луч надежды. И Вишневский пробормотал:
– Немного.
Спустя несколько дней те же самые лейтенанты привезли Вишневского в Гамбург. Машина остановилась на Gansemarkt. Вишневский вышел.
– Через пять дней, ровно в этот час мы ждем вас на этом самом месте.
– Хорошо. Все будет сделано.
Когда машина укатила, Вишневский сразу же бросился к Марченкам и все рассказал. Он добавил, что за некоторое время до него с такой же точно целью в Гамбург был послан из советского лагеря какой-то грузин. Он не вернулся.
– Я пропал. Пропал, – твердил старик растерянно. – Куда мне от них бежать. Кто мне теперь поможет. На старости лет и вдруг – в шпионы, Вы подумайте.
Марченко выслушал старика, накормил, утешил и пошел с ним в церковь. Он посадил его в прихожей, а сам вошел к о. Нафанаилу и сказал:
– Я привел к Вам человека, который подослан сюда НКВД. Он сознался в этом сам. Быть может, вы поговорите с ним?
Беседа старика с о. Нафанаилом продолжалась полтора часа. Когда Вишневский вышел, у него было спокойное и просветленное лицо, в глазах стояли слезы.
Вчера батюшка достал ему билет и сам его отправил в один из дальних городов.
5-ое октября, четверг. Тема, которая волнует ныне буквально все умы, – это развал лондонской конференции пяти министров иностранных дел: Америки, Англии, СССР, Франции и Китая. Созванная по решению Подсдамской конференции (как первая из серии подобных встреч) и начавшаяся, как казалось, в дружественной атмосфере, эта конференция провалилась с таким треском, который наводит на многие размышления.
Таким образом, английские газеты совершенно ясно заявляют, что единственный виновник срыва конференции – СССР, который с помощью различных проволочек и обычного крючкотворства стремится избежать широго обсуждения мирных проблем (чтобы не остаться в очень ярком одиночестве) и поскорее перейти к привычной для него политике двусторонних пактов и тайных договоров, где угрозы, шантаж и посулы возымеют куда более широкое действие.
Многие, не без основания, полагают, что страшную пропасть неожиданно и вдруг обнаруживавшуюся на этой конференции между вчерашними «союзниками», уже никогда не удастся больше скрыть и тем более – преодолеть.
6-ое октября, суббота. Вчера заходил Головин. Рассказывает, будто бы Эйзенхауэр отдал распоряжение (по американской зоне) – не применять насилие при отправке русских на родину и что это будто бы передавалось уже даже по радио.
Если это так – это начинает новую эру в жизни русских политических эмигрантов, находящихся в американской зоне.
Не поверю, пока не услышу собственными ушами или не увижу собственными глазами.
7-ое октября, воскресенье.
Вечером смотрели с Лялей «Operette» – один из самых лучших немецких фильмов,
которые я видел. Однако масса сходного с американским «Большим вальсом». Только
артисты там куда лучше. Не поймешь, кто у кого украл. Говорят – американцы,
потому что «Operette» уже в
8-ое октября, понедельник. Приказ Эйзенхауэра – не миф и не выдумка досужих эмигрантов.
Это значит:
Генерал отдал приказ о том, что применение силы для возвращения людей русской национальности на советскую землю из американской оккупационной зоны в Германии прекращено до тех пор, пока правительство Соединенных Штатов не укажет специальным законом, что американские войска должны быть использованы для этой цели.
Некоторые из русских угрожали скорее покончить с собою, чем вернуться к «советам».
Очень характерный приказ и – особенно – в своей последней части. Невольно вспоминается только что закончившаяся провалом лондонская конференция, на которой Молотов чуть ли не в самый последний день настаивал на том, чтобы союзники ускорили отправку русских, еще остающихся в английской и американской зоне, в СССР.
Газету рвут у меня нарасхват. И все, конечно, интересуются: последуют ли англичане примеру американцев?
9-ое октября, вторник. Тревога с выселением закончилась. Последовало специальное разъяснение, что этот приказ иностранцев не касается.
Еще раз Господь простер Свою десницу над исстрадавшимися русскими людьми, лишенными родного крова.
10-ое октября, среда. Прибежал из Берлина Виктор Родионов25, молодой харьковчанин, с которым мы работали в столице в одном учреждении. Ноги сбиты, глаза блуждают, вид измученный и истомленный, похоже на то, что действительно бежал. Рассказывает о большевиках неописуемые ужасы. Говорит, что армия даже и не похожа на армию, а какой-то сброд совершенно распоясавшихся, одичавших, разнородно одетых людей, которые – особенно в первые дни – творили грабежи и насилия, не поддающиеся даже описанию. Но в рассказе много противоречивого и сбивчивого, и у некоторых из тех, что беседовали с Виктором (в том числе у Ляли), возникает подозрение. Ляля собиралась было в первые минуты пригласить его остановиться у нас, но послушав его, отказалась от этой мысли.
Остановился Виктор в монастыре.
11-ое октября, четверг. Не занимаюсь, не пишу. Даже не читаю последние дни. Все поглотила кухня и заботы о куске хлеба.
12-ое октября, пятница. Вечером устроили нечто вроде маленького ужина. Были супруги Самарины26 и Головин. Мы постепенно приходим к убеждению, что, пожалуй, уже можно поставить перед англичанами вопрос о разрешении издания «аполитичного» журнала, из которого мы, разумеется, со временем уже успеем сделать то, что нам хочется. Сегодня возникла и другая мысль, что лучше не впутывать в это дело никаких иноземцев с капиталом, а организовать журнал на новых началах. Мысль, на мой взгляд, превосходная. Деньги на первые номера мы, пожалуй, соберем, а что журнал пойдет и окупит все расходы – в этом я не сомневаюсь.
Одна беда: никто из нас не знает толком английского языка и те пути, с которых надо начинать хлопоты.
13-ое октября, суббота. Теперь уже нельзя более сомневаться, что отношения между союзниками дали первую трещину. Насколько она серьезна – этого, конечно, сейчас никто не в состоянии сказать. Очень возможно, что мир опять имеет дело с обычными советскими провокациями, единственное назначение которых – выторговывать для себя побольше, а если не испугаются, то – отступить и согласиться на то, что противники дают. Однако должен признаться (и это только для себя, на людях этого я никогда не говорю, чтобы потом не признаваться в заблуждении), что в последнее время у меня закрадываются подозрения иного рода. Я и раньше, еще до окончания войны, часто думал и, помнится, писал здесь о том, что не удивительно будет, что большевики при таком соотношении сил выиграют войну, а то будет удивительно, как они справятся с послевоенными проблемами при их «умении» организовать хозяйство. Сведения, поступающие в настоящее время, все чаще говорят о том, что в СССР, кроме невиданной разрухи, царит еще и невиданный голод. Это подтверждает, в частности, в последнюю минуту и Виктор Родионов. Но, разумеется, мы знаем это хорошо и без него. Уже отмена пакта о поставках из Америки впервые заставила меня подумать о том, а не собираются ли союзники покончить с СССР тем способом, о котором прозорливые люди поговаривали задолго до войны – экономической блокадой? Между тем, лавры победителя Сталину доставляют много хлопот – в этом не приходится нисколько сомневаться. В собственной стране – голод, разруха, недовольство населения, чудовищная усталость и брожение умов, вызванное тем, что люди повидали за время войны кое-что новое. В странах завоеванных грабить больше нечего, т. к. продуктов и сырья у них самих после пяти лет войны не ахти как много, а золото и ценности, хотя все и ограблены, но даже на золото «союзники» отказались продавать. К тому же в странах этих – постоянные волнения и партизанщина, и освободительные настроения. Чтобы удержать захваченное, надо держать в готовности чуть ли не всю армию, а это значит обрекать собственное хозяйство на постоянный недостаток рабочей силы, а население, состоящее преимущественно из семей военнослужащих, на дальнейшую разлуку с кормильцами и – следовательно – на нужду и голод. И эта разлука будет тем больнее и обиднее, что теперь ей не видать ни срока ни конца, потому что когда шла война, то все надеялись: «победим, возьмем Берлин – и все сразу кончится». А когда окончится оккупация Германии? Когда можно будет увести войска из Болгарии, Румынии, Венгрии, Словакии? Наконец, когда отношения с «союзниками» станут такими, что можно будет снять с границы все войска, кроме обычной минимальной пограничной стражи?
Наконец, если даже и удастся сейчас провести демобилизацию, то что за люди возвратятся в СССР? С одной стороны, это, разумеется, будет лучшая часть армии и нашего народа, которая всегда была настроена враждебно к большевизму, она теперь повидала иную жизнь, станет еще более непримиримой. С другой, это будут отъявленные головорезы, которые сейчас грабят и насилуют в Европе и которых четырехлетняя война совершенно отучила от работы и от дисциплины. Эта дикая темная сила, вызванная к жизни самим же Сталиным, пожалуй, причинит ему больше хлопот, чем первая группа. Привыкши к легкой жизни, она не только не захочет работать, получая за свою работу жалкие гроши, но – чего доброго – уйдет еще, пожалуй, в леса и станет партизанить.
Итак, одно из двух: или надо всерьез идти на уступки, демобилизовать армию и приниматься за налаживание хозяйства, или же… или идти дальше, до конца, до… мировой революции, т. е. опять-таки до тех пор, пока не будет возможности перейти на мирное строительство, если мировая революция способна принести мир и благоденствие. Ясно лишь одно: нет ничего страшнее [для] Сталина, чем такое положение полумира-полувойны, ставящие СССР в положение блокады.
Все эти соображения и заставляют меня думать, что, пожалуй, Сталин не так уж боится новой войны, как мы думали. Во всяком случае, в известной мере она может даже послужить для него в какой-то мере выходом из положения.
В этом свете события последнего времени, в частности, срыв Лондонской конференции, произошедший после того, как Молотов получил какие-то «новые инструкции» из Москвы, ставящие под ревизию все прошлые решения, приобретают новый характер. Так же можно понимать и ряд новых фактов, о которых только что получены известия.
Это:
во-первых, обострение советско-турецких отношений; ходят даже слухи о том, что Турция начала военные приготовления в связи с советскими провокациями;
во-вторых, напряжение положения на советско-английской границе. В последние дни там даже произошли вооруженные столкновения.
Разумеется, не всякая пограничная перестрелка приводит в наши дни к серьезным последствиям. Все зависит от того, для чего предпринимаются эти перестрелки. Я уверен, что ближайшие два, максимум – три месяца – покажут многое, а в частности, покажут они и то, для чего 11-го октября советским солдатам понадобилось стрелять в английские транспорты.
14-ое октября, воскресенье. Нина Гончарова27 прислала из Hannover’a письмо Ляле, в котором очень просит ее навестить. Недавно у нее была Лялина сестра Нина, провела там три или четыре дня. Рассказывает, что живет Нина Гончарова хорошо, муж ее (немецкий журналист) уже работает в газете и достаточно обеспечен, малыш растет, но с родителями мужа – немцами – Нина не ладит до того, что пришлось даже уйти из родительского дома и поселиться на другой квартире.
Я этому не удивляюсь. Чем больше я присматриваюсь к немцам, в особенности, к немкам, тем более они меня устрашают. Нет более полярных противоположностей, чем русский и немец. Но об этом как-нибудь потом.
Ляля собирается поехать к Нине.
15-ое октября, понедельник. После долгих предварительных разговоров и обсуждений мы с Сережей написали сегодня на имя английского командования просьбу на разрешение издания совершенно аполитического двухнедельного или ежемесячного журнала литературы, искусства и науки, а также план первого номера и пошли с ними на консультацию к о. Нафанаилу, расчитывая втайне на то, что он поможет нам и в смысле перевода. Он внимательно прочел и заявление, и план, и дал несколько советов относительно того – куда надо идти, с кем и как именно разговаривать.
– Видите ли, я охотно бы помог вам это сделать, – заключил он, – но для меня это теперь не совсем удобно. Я только на днях беседовал с этим человеком относительно издания церковного и детского журналов и получил разрешение, так что обращаться к нему снова было бы с моей стороны дерзостью.
– Да, да, конечно, – поспешили мы заверить, – мы Вас понимаем.
Мы попытались перебрать в памяти всех знакомых, хорошо владеющих английским языком, и даже попробовали поговорить с некоторыми из них, но оказалось, что одних не стоило посвящать пока в эти дела, а для других текст был слишком труден. В конце концов письмо взяла княгиня Оболенская28, пообещав перевести его в кратчайший срок, но нам что-то мало верится в ее знание языка. Кроме того, перевод письма – одно, а нам нужен еще человек, который мог бы пойти с нами переводчиком для самого разговора. Оболенская за это не берется.
Так большое и важное дело, которое мы затеваем уже второй раз за последний год, снова наталкивается на, казалось бы, пустяшные преграды, способные, однако, затянуть его настолько, что станет уже поздно.
Сколько раз я проклинал свое невежество!
16-ое октября, вторник. За последние недели в Бергедорфском снова произошел ряд таких событий, которые, по существу, сводят к нулю все усилия батюшек по объединению живущих там людей. Напротив, раскол достиг такого колоссального размаха, что даже сами отцы духовные, кажется, не верят более в возможность восстановления прежнего положения. Речь идет опять о «самостийниках».
Дело началось с появления в лагере каких-то украинских попов – «самосвятов», появившихся на Украине в первые годы немецкой оккупации. Не то в Ганновере, не то где-то на юге существует центр этой поповской организации, агенты которой разъезжают по обеим зонам и «организуют» украинцев на борьбу… с русскими и поляками. Не знаю, когда точно приехали такие два попа и в Бергедорфский лагерь, и, разумеется, тотчас же отыскали среди «самостийников», начавших снова приходить в себя после недавних поражений, а главное, уже переставших опасаться насильственной репатриации, ревностных сторонников и покровителей. Малая захудалая церквушка, основанная «самосвятами» в лагере, сначала пустовала. Но это мало их смущало. По мере того как люди начинали приходить в себя и менее нуждаться в покровительстве о. о. Нафанаила и Виталия (где мера подлости хохлацкой?!), «самостийная» агитация начинала находить все больший отклик среди жителей лагеря, состоящих почти исключительно из украинцев. И по мере того, как церковь «самосвятов» наполнилась, по мере этого они становились дерзостнее и наглее. Началась открытая кампания против о. о. Нафанаила и Виталия, причем речи «самостийников» и методы их действия явно указывали на то, что у руководства «самостийниками» стоят опытные большевистские агенты, которые, как мы все больше убеждаемся, использовав это движение против немцев, теперь очень искусно используют его против действительно активной части русской эмиграции. Уже одно то, что наших св[ятых] отцов именовали то «черносотенцами», то… «большевистскими агентами», ясно указывало – чьих рук это дело. Хороша была любая терминология, лишь бы расколоть людей и подорвать авторитет священников. И это удалось. На протяжении какого-нибудь месяца «самостийники» достигли полного успеха. Весь лагерь раскололся и бурлит словно котел. С амвона хохлацкой церкви произносятся речи, направленные против русских священников. В школе, созданной этими же священниками, шесть раз на родительском собрании производилось переизбрание директора, потому что шесть раз оставался русский, и хохлы шесть раз объявляли выборы неправомочными. Все это закончилось на днях дикой и омерзительной сценой, на которую способны, без сомнения, только большевики. В один из приездов о. Виталия его машина возле церкви была окружена толпою «самостийников» с мордами бандитов. Они в самой грубой хамской форме требовали «предоставить свободу» украинцам, угрожая расправой. Батюшке пришлось укрыться в церкви, однако один из служителей ее – церковный староста или сторож – был звески избит.
Положение настолько обострилось, что батюшки считают Бергедорфский лагерь почти потерянным. Характерно, что аналогичное положение сложилось и во многих других лагерях. Англичане молчат, и у нас, мало-помалу, складывается впечатление, что они еще раздумывают над вопросом: а не поступить ли так же, как и немцы, т. е. не попробовать ли предоставить украинцев их бредовым мечтам, в расчете на то, что это поможет в борьбе с большевиками. В этом случае они, конечно, просто повторят ошибки немцев и, подобно немцам, схватятся за голову только тогда, когда будет поздно и когда Сталин поблагодарит их за помощь.
Что касается нас, мы отлично знаем, что все «самостийное» движение руководится втайне большевистскими агентами, как руководилось до сих пор. Мы убеждены и в том, что [даже] самое грубое полицейское запрещение этого движения, арест и расстрел десятка двух главарей принесли бы больше пользы украинскому народу, чем крупная победа над большевиками, ибо это не есть движение украинского народа, который ничего в нем не понимает и не хочет понимать, а авантюристическое предприятие сотен двух мошенников и политических карьеристов, которые за «самостийными» идеями, как за щитом, хотят проложить себе дорогу к власти или, по крайней мере, получить такое влияние среди известной части эмигрантов, которое позволило бы им получить хороший куш от Сталина за использование этого «движения» в известных целях.
17-ое октября, среда. Слушал первую солидную информацию двух людей, приехавших из Касселя. Много интересного. Вопреки всем преградам русское освободительное движение тоже растет и крепнет и, слава Тебе, Господи, растет совсем не на тех дрожжах, что хохлацкая авантюра. Я пока не стану вдаваться в подробности, но пока могу сказать вот что:
Военное поражение Германии и новая политическая обстановка привели к разгрому не только Власовской армии, но почти всех многочисленных нелегальных и полулегальных русских организаций за границей. Лишь одна, самая старая и самая влиятельная из них, сумела сохранить в какой-то мере свои кадры и свои связи, несмотря на то, что к моменту прихода союзников большинство ее руководителей и многие члены находились в тюрьмах или концентрационных лагерях Германии. И по-видимому, именно к ней перейдет теперь роль организатора антибольшевистского движения. Это именно та организация, с которой я особенно был близок в Берлине и которая теперь создала Кассельский центр, объединяющий мало-помалу усилия всех здешних антибольшевиков и всех, пока очень разрозненных, правовых, общественных, культурных и других русских организаций.
На людей, стоящих во главе этого движения, можно положиться. Они не изменят и не продадутся Сталину. А это сейчас именно то, что прежде всего надо.
У нас есть серьезные надежды на то, что если политическая обстановка снова не изменится на пользу Сталину, то наше движение сумеет скоро выйти и на люди.
21-ое октября, воскресенье. Княгиня Оболенская как увезла от нас письмо насчет журнала, так больше и не показывалась, – чисто по-княжески. А время идет, и люди энергичные уже делают дела и обскакивают нас со всех сторон. Сегодня был у меня один человек, с которым я познакомился на встрече 17-го, и остался у меня заночевать. Мы много говорили с ним о журнале и газете. Он стоит на той же точке зрения, что это пока преждевременно и что надо подождать месяца два. Многие его доводы очень внушительны, и мне весьма нравится его план издания на первых порах газеты, состоящей исключительно из информации (т. е. переводов из английских и др[угих] газет). Это можно будет попытаться протащить даже сейчас, с тем, чтобы потом превратить листок в то, что нам надо.
– А пока не хотите ли заняться календарем на 46-ой год?
– Календарем?
– А почему же нет? Календарь ведь тоже можно превратить в то, что нам нужно, а получить на него разрешение будет куда легче.
Мы заговорили на эту тему, и кончилось тем, что я согласился взять издание календаря в свои руки, при условии, что Вячеслав Иванович (так зовут этого человека) поможет мне в организации.
Черт возми! Календарь – так календарь! Попробуем сделать что-нибудь и из него!
23-ье октября, вторник. Еще одно событие огромного значения: на только что закончившихся выборах во французский парламент первое место получили коммунисты (151 мандат). За ними идут католики – 142 мандата, затем социалисты – 140. Этим событием взволнованы ни одни лишь французы.
Сталин делает успехи, которых он, наверное, и сам не ожидал. Но я нисколько не удивляюсь, если что-нибудь подобное произойдет и в ряде других стран, и, прежде всего, в Германии, если здесь будут разрешены свободные выборы. До тех пор, пока по отношению к главному коммунистическому очагу не будет проделано то же, что было проделано по отношению к национал-социалистическому гнезду, до тех пор, пока перед всем миром не раскроются все злодеяния московского осиного гнезда, о которых знаем только мы одни, до этих пор коммунизм будет делать новые и новые успехи.
И еще одна мысль в связи с этим:
Есть одно глубокое противоречие в демократическом порядке. Разрешая деятельность всех партий, в том числе, и самых недемократических, он тем самым заключает в себе зародыш самоубийства. Не потому ли он и должен умереть? Стоит только вдуматься, с каким искусством коммунисты пользуются демократической свободой с единственной целью – умертвить эту демократию. Сторонники беспардонной демократии растят у себя под крылышком всякую гадость до тех пор, пока она не превратится в силу и не повергнет мир в неописуемые ужасы. Тогда они спохватываются и все-таки берутся за оружие, чтобы пролить в десятки тысяч раз больше крови, чем если бы пришлось ее пролить в самом начале. И все это только потому, чтобы гадость, спаси Боже, не сказала, что они недемократичны. То-то раздолье для гадости.
А французы-то не выдерживают экзамена. С Петеном поступили, словно свиньи. Потом приговорили к смерти Пьера Лаваля29. Ну, приговорили и приговорили. Оно, конечно, еще не известно, точно не следовало ли бы заодно приговорить и некоторых …. свидетелей, скажем Леона Блюма30? Но что поделаешь, если Москва велела растрелять именно Лаваля, а не Блюма. Кстати, Лаваль-то и держался молодцом: суд правомочным не признал (так и сказал: «это не суд французского народа») и от кассации начисто отказался. Однако дело опять-таки не в этом. Дело в том, что кто-то (то ли жена, то ли друзья) прислали в камеру Лаваля ампулу яда. И Пьер Лаваль принял ее за четверть часа до казни. И тут начинается главная мерзость. Когда пришли в камеру, Лаваль еще был жив. Его тотчас же отвезли в больницу, выкачали яд. Отходили, привели в себя, и через 12 часов… все-таки расстреляли. Вот это уже хуже приговора. И, наконец, французы отдают свои голоса коммунистам. Чего доброго скоро расстреляют и Де Голля, так сказать, в назидание потомству: не спасай отечества! Петен спасал отечество в 1918 году – теперь его судили. Де Голль спасал в 1944 и, чего доброго, в 1946-ом наследует судьбу Петена. Ведь коммунисты уже требуют его ухода и только блок социалистов и католиков поддерживает кандидата в подсудимые. А Леон Блюм здравствует и, надо полагать, переживет и Петена, и Де Голля.
Нет. Достоевский прав был относительно французов.
24-ое октября, среда. С понедельника в городе бухают взрывы. Это англичане подрывают все военные объекты. В понедельник взлетела в воздух гавань подводных лодок в Гамбурге, строившаяся 4 года и стоившая миллионы марок. 32 тонны аммонала смели четырехлетний труд тысяч людей в сотую долю секунды. Теперь рвут бункера.
Нет, большевики все-таки немного умнее! Большевики пока что рвать не будут. Они все используют – все, что только для войны! Это они использовать умеют.
По-видимому англичане опасаются, что им придется так быстро «драпать» с континента, что не останется сотой доли секунды, чтобы подорвать военные объекты тогда…
28-ое октября, воскресенье. С каждым днем на душе становится мрачнее и мрачнее. Нет отдыха и по ночам: вот уже с неделю мучают отвратительные сновидения, под настроением которых ходишь потом целый день. Сердце щемит, будто перед страшной и неминуемой бедой.
29-ое октября, понедельник. Вот и пришла она – беда, которую все это время ждало мое сердце. Пришла именно тогда, когда все наши почти перестали ее ждать.
Утром, не успел я еще одеться, как вошли оба Марченки.
– Извините, что так рано. Очень неприятные события.
Пока я одевался, Марченко-старший в коротких словах обрисовывал мне эти события. Вчера поздно вечером на квартиру к Николаю Николаевичу Марченко пришел очень взволнованный Николай Иванович Гоголев и попросил, по поручению какой-то дамы, не желавшей называть себя, передать Марченко-старшему, что ему грозит опасность и чтобы он, по возможности скорее, принял меры предосторожности. А опасность заключается в том, что его разыскивают англичане и хотят «побеседовать» с ним.
Мы только что начали обсуждение этого предмета, как вошел Сережа.
– Странные события, понимаете ли, – объявил он нам. – Сегодня рано утром звонит мне одна знакомая и советует немедленно уезжать из Гамбурга, потому что, якобы, меня, Николая Владимировича и профессора Сошальского31 разыскивают англичане. Вы ничего не слышали об этом, Николай Владимирович?
Я не стану обрисовывать подробностей того, как мы принялись за поиски таинственной «дамы», к которой, очевидно, сходились все нити, как мы нашли ее (она оказалась Наталией Дмитриевной Сошальской32, старшей дочерью профессора) и сразу передаю ее рассказ.
Вчера часов в 11-ть утра, проходя по вестибюлю виллы Mittelweg 113, она увидела двух англичан, одного лет сорока, другого – 22-23 лет. Они растерянно переходили от двери к двери, очевидно, разыскивая кого-то. Она предложила им провести их к хозяйке, на что они ответили, что хозяйка им, собственно, не нужна, а нужны трое русских (Топоров, Широков33 и Сошальский), с которыми они хотят поговорить.
– Дело, видите ли, вот в чем, – сказали они ей. – Мы получили сообщение с той стороны (он махнул рукою на восток), что эти трое русских ведут здесь антисоветскую пропаганду. Мы должны по этому вопросу побеседовать с ними.
– Они не настолько глупы, чтобы заниматься этим сейчас, – ответила Сошальская. – Это правда, что они вели ее прежде, но сейчас они вполне лояльны. Я – дочь Сошальского и знаю это.
– Очень хорошо, – сказал младший из англичан (прекрасно говоривший по-русски). – Не можете ли сообщить нам адреса этих людей.
– Я знаю только адрес моего отца. Он – в Zehrt’e, в лагере «Roosevelt». Адреса Широкова я совсем не знаю, но могу вам дать адрес сына Торопова.
Англичане записали все, что она им сообщила, и ушли, причем старую деву особенно растрогало то, что один из них говорил по-русски с «аристократическим» французским пронансом и что оба они «попрощались с ней, как прощаются джентельмены с дамой».
Мы не стали подвергать анализу поведение старой девы, т. к. не имели времени, и принялись за обсуждение существа дела. Первое наше предположение было: приходили большевистские агенты, переодетые в английскую форму. Вскоре, по ряду соображений, это предположение было оставлено; значит, были англичане. Но как только мы приняли этот вариант, как тотчас возникла уйма других вопросов. Если они разыскивают Сережу и других по требованию большевиков, то для чего они рассказывают все первому встречному человеку? Почему они после того, как получили адрес Торопова-младшего, в течение суток не явились к нему на квартиру, превосходно зная, что Сошальская тотчас же сообщит все всем троим? Если же они разыскивают названных троих по какому-то другому делу, то для чего они говорят о «пропаганде», также превосходно зная, как сейчас люди воспринимают это слово?
Мы путались в этом лабиринте целый день, не уходя с моей квартиры, пока не увидали, что подходят сумерки и что пора принять решение: возвращаться ли на свои квартиры или остаться у меня, или вообще уехать прочь из Гамбурга. Последний вариант был вскоре оставлен. Когда большевики преследуют антибольшевиков, они всегда стараются выдать их за кого-нибудь другого. Бежать – значит признать себя виновным в любой клевете, которую большевикам будет угодно возвести на нас. И тут возник другой вопрос, – а не пойти ли прямо навстречу англичанам и не рассказать ли им не только то, что они пожелают, но, кроме того, то, что мы уже давно желаем рассказать им. К этому варианту особенно настойчиво несколько раз возвращался Торопов-старший. Но кто мог положиться, что англичане стануть с нами говорить, а не отправят нас тотчас же в СССР, что разговор всегда один – веревка. Нет, чтобы принимать это решение, нужно обладать несколько большим материалом относительно тех, что приходили, чем обладали мы.
– Ну, если так, то ночевать я все-таки иду домой, – заявил Торопов, решительно вставая.
– А ты останешься, конечно, у меня? – спросил я Сережу.
– Нет, если Николай Владимирович так решил, я тоже – на квартиру.
Мы распрощались до утра. Вечером еще долго обсуждали с Лялей происшествие и, засыпая, признались друг другу в том, что бродим все в том же лабиринте, что и шесть часов тому назад.
30-ое октября, вторник. Все так же: никто больше не приходит, никаких новых данных не добыли и решение не приняли. Но все в необычайном, напряженнейшем ожидании.
Умирать собирайся, а хлебушко – сей. Мы посоветовались с Сережей и решили, что дело с журналом все же не будем [отменять]. Днем, после моей работы были с Лялей (она как переводчица) у майора Барнетсона. Его не было. Заявление (о разрешении издания журнала, календаря на 46-ой год и книги стихов Есенина) у нас приняли и, кроме того, нам удалось добиться записи на личный прием к нему на пятницу.
Господи, помоги нам!
(Продолжение следует)
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Романов Евгений Романович (наст. Островский) (1913–2001), основатель и редактор журнала «Грани» (1946—1952).
Рождественский Серафим Павлович
(1903–1992), участник Белого движения, воевал на Восточном фронте. С ноября
2. Соколов Серафим Александрович – сведений пока не найдено.
3. Поздеев Евгений Евгеньевич,
член совета НТС (1946–1954). Умер 14 июля
4. Рудин Р. Н. – сведений пока не найдено.
5. Одинец Татьяна
Константиновна (урожд. Фаге), род. в
6. Митрополит Виталий (в миру Ростислав Петрович Устинов, 1910–2001). Подробнее о нем в № 270 НЖ.
Нафанаил (Львов), архиепископ. Подробнее о нем в № 268. НЖ.
Стефан Ляшевский, протоиерей
(1899–1986). Родился в Таганроге. Профессиональный геолог. В
7. Марченко (Моршен) Николай Николаевич (1917–2001), поэт. О нем подробнее в № 269 НЖ.
8. Здесь упоминается жена Н. С. Пашина.
9. Кулаков Дмитрий Александрович.
10. Добрынины-Кулаковы-Голубевы, – Голубев Павел Дмитриевич, муж Татьяны Александровны Кулаковой, сестры Д. А. Кулакова. После войны семья Голубевых-Кулаковых перехала в Аргентину. Н. Пашин был спонсором их переезда в США, где они поселились в Калифорнии. Добрынина Ольга Матвеевна, костромская помещица, владевшая селом Чернопенье, где родился Н. С. Пашин.
11. Иосип Броз Тито
(1892–1980), лидер Югославии. С
12. Петр II, (1923–1970), последний
король Югославии (1934–1945). Умер и был похоронен в г. Денвер (штат Колорадо,
США). В
13. Ханжонков Александр Алексеевичи (1877–1945), российский предприниматель, организатор кинопромышленности, режиссер, сценарист.
14. HafenbeckenIII – немецкий концлагерь в окрестностях Кенигсберга.
15. Елагин Иван Венедиктович
(Наст. – Матвеев. 1918–1987), поэт. Род. во Владивостоке. В
16. Павловы – родители жены Н. Пашина, Сергей – его брат, писатель Сергей Максимов.
17. Софья Спиридоновна – жена писателя С. С. Максимова.
18. Эммануил Константинович Прейс. Других сведений о нем пока не найдено.
19. Саша Качарава – сведений нет.
20. Гоголев Николай Иванович (1905–1999), преподаватель. В эмиграции во Франции. Преподавал русский язык в интернате св. Георгия в Медоне под Парижем.
21. Митрополит Серафим (в миру
Карл Георг Альберт Ляде, 1883–1950). Родился в Лейпциге (Германия) в
протестанской семье. В
22. Бернард Лоу Монтгомери (1887–1976), британский фельдмаршал, автор мемуаров.
23. Ямбицкий; об этом человеке пока не найдено никаких сведений.
24. Вишневский Михаил Николаевич; об этом человеке пока не найдено никикаких сведений.
25. Родионов Виктор, об этом человеке пока не найдено сведений.
26. Самарин Владимир Дмитриевич (наст. Соколов, 1913–1995). Писатель Русского Зарубежья. Подробнее о нем в № 270.
27. Гончарова Нина, – родственница жены Н. С. Пашина.
28. Оболенская, княгиня. Сведений пока нет.
29. Лаваль Пьер (1883–1945), французский государственный деятель. В 30-е годы был премьер-министром. Бежал из Франции. Был арестован и расстрелян.
30. Леон Блюм (Blume, 1872–1950), французский политический и государственный деятель, лидер французской социалистической партии (СФИО).
31. Сошальский Дмитрий Петрович
(наст. – Кончаловский, 1878–1952), правовед, историк. Род. в Харькове. Окончил
историко-филологический факультет Московского университета. Преподавал историю
древнего Рима. Участник Первой мировой войны. С 1929 по 1941 гг.
преподавал в московских вузах иностранные языки. С
32. Сошальская Наталья Дмитриевна, дочь Д. П. Сошальского. Более подробных сведений о ней пока не найдено.
33. Широков – литературный псевдоним писателя С. Максимова.
Торопов – об этом человеке пока не найдено сведений.
Публикация, примечания – А. Любимов
* Вчерашняя конференция министра иностранных дел была посвящена обсуждению предложений по возвращению советских «перемещенных лиц» из британской и американской зон в Россию. (англ.)