(Публ. – В. Койсин)
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 274, 2014
История одного бегства1
Воспоминания Лидии Фаддеевны Фан-дер-Флит (24.3.1878–14.7.1970) ждали издания почти 90 лет. Написанные в Русском Зарубежье в 1920-х годах, в условиях скудной беженской жизни, они имели мало шансов быть опубликованными. Возможно, и автор не видела в том особого смысла, поскольку в описываемых событиях нет ничего «приключенческого» и «захватывающего». Нет в них и широкой картины важных событий, как в «Очерках русской смуты» ген. Деникина, нет романтики «Юности» Волкова-Муромцева, нет героики «Дроздовцев в огне» ген. Туркула…
Чем же дороги эти мемуары? Прежде всего, тем, что в них – жизнь человека из среды интеллигенции, вдруг ставшего лишним в родной стране; «бывшим», как тогда говорили; человека, не нашедшего себе места в «новом мире». Важно и то, что эти воспоминания написаны женщиной, – для эмигрантской литературы тех лет довольно редкий случай. Хотя Лидия Фадеевна была человеком волевым и энергичным, но ее взгляд на обстоятельства, ее переживания и оценки – все это остается «женским» и поэтому интереснее как «женский взгляд» на советскую Россию…
Лидия Фан-дер-Флит
родилась 24 марта
В
Осенью
Воспоминания были написаны в
Праге, закончены 28 сентября
Следует сказать и о том, что представляет собой оригинал воспоминаний. Это 32 слегка пожелтевших от времени тетрадных листа «в клеточку», размером примерно 20×30 см, с рукописным текстом черными чернилами. Страницы пронумерованы, почерк разборчивый. По многочисленным и обширным исправлениям (иногда зачеркнуты и начаты заново целые строки) можно судить, что текст писался без черновиков. Некоторые, наиболее интересные из зачеркнутых фрагментов, вынесены мною в сноски.
Текст печатается по современной пунктуации и орфографии, однако сохранены некоторые старые названия (скажем, характерное «Букарест» вместо современного «Бухарест»). В редких случаях сделаны вставки в квадратных скобках.
Считаю своим долгом выразить глубокую благодарность хранительнице рукописи, Елене Владимировне Бекиш-Боклевской (Бельгия).
Наконец, немного
о том, как Фан-дер-Флиты оказались в Херсоне, с
бегства из которого начинаются воспоминания. В статье Г. К. Михайлова,
посвященной биографии мужа Лидии Фаддеевны и
опубликованной в сборнике конференции «Персонажи Российской истории»
(С.-Петербург, 1996, с. 146-151), об этом сказано так: «В разгар Первой мировой войны Управление военно-воздушного флота
предприняло организацию под Херсоном крупного многопрофильного авиационного
комплекса (▒Авиагородка’). К научному руководству Авиагородком были привлечены
<…> А. П. Фан-дер-Флит… Александр Петрович
оставался в Петрограде до осени
Виталий Койсин
«Всё проходит…»
Трое суток болтаемся мы в гирлах2 Днепра. На дубке3, рассчитанном на 800 пудов груза, [нас] 16 человек с небольшим багажом.
Движемся медленно потому, что ветер дует прямо в лоб, и можно идти под парусами только в лавировку4, а незагруженное судно все время относится ветром назад. Движение вперед настолько незначительное, что путь от Голой пристани5 (Херсон) до Очаковской брандвахты6 (всего около 80 верст) одолели мы только к концу третьих суток…
Мысли одна тревожнее другой лезут в голову. Думается о том, что беспокоит головы и других спутников, посвященных в замыслы бесстрашных беглецов. Мы бежим все от одной и той же причины – гнета жизни, которая ставит нам все более и более высокие преграды, заставляя нас заниматься непосильной для нас эквилибристикой ума и наших сценических дарований. Издергались мы все до последней степени: так много потребовала от нас эта жизнь напряжения внимания и воли…
Мы двинулись в путь 14 сентября 21 года7 с Голой пристани с выправленными документами до Одессы. Нас было четыре семьи и капитан, молодой человек, только что окончивший Херсонское училище дальнего плавания. Никто не знал близко друг друга, и только одно желание бежать соединяло нас.
Каждый из нас имел документы, удостоверяющее наше законное отбытие из Гавани. Одну даму укусила, будто бы, бешеная собака – ее «Здравотдел» отправлял в Одессу на прививку в сопровождении мужа. Обе мои дочери были больны, и тот же «Здравотдел» отправил их на Одесский лиман под моей опекой. Мой муж был командирован в Одесский Отдел Наробраза8. Владельцу дубка нужно было поехать в Одессу, чтобы приобрести необходимые части мотора. Член Коллегии Военного кооператива9, по поручению Коллегии, должен был по пробному рейсу до Одессы дать свое заключение Военному кооперативу о пригодности судна…
Все казалось естественным, и мы не задавались вопросами о степени опасности нашего предприятия, – мы просто решили вопрос о побеге и были бесстрашны.
Осмотр в Голой Пристани нашего дубка, названного «Буревестник», нас, наших документов и нашего багажа был недолгим – все оказалось в порядке.
Но один момент был очень тревожным. Это когда один из чекистов, вероятно, желая пошутить и побалаганить, грубовато высказал необходимость хорошенько осмотреть багаж: «Не везут ли какие товары запретные в Румынию продавать?» Это сопровождалось циническим смешком, а у нас щемило сердце – так близок к правде был этот чекист…
Как-то случайно создалась спасительная обстановка. Старушка, мать владельца дубка, воображающая, что плывет в Одессу поклониться местным святым, в этот момент гадала на картах одной из наших спутниц. Будущее интересует всех, и чекист попросил погадать…
Не помню, что именно нагадала ему старушка, но удачный неожиданный маневр отвлек его внимание и от заикания владельца судна, и от его же страшной бледности.
Момент… и все затушевалось, волнение улеглось, и страх не успел завладеть нашими душами.
Томительное медленное передвижение в гирлах Днепра оставляло каждого из нас со своими думами.
В уме моем воскресали последние моменты совдепской жизни…
Вот я хожу по рынку в роли «кукольной фабрики», так называли меня все торговки.
В течение пяти месяцев, изо дня в день, добывалась пища на деньги, вырученные от продажи изготовляемых мною кукол, и кормилась вся наша семья. В эти пять месяцев из центра не присылали денежных знаков, и советские работники не получали жалованья.
В эти пять месяцев женщины, вообще говоря, являлись спасителями своих семей и если интеллигенция на окраинах советской России – цела, то этим обязана женщинам.
Пять месяцев – 750 кукол! Они были моим кошмаром, они меня не оставляли и во сне: бедный истощенный ум мой придумывал различные комбинации, чтобы из маленьких обрезков материй создавать человеческое подобие. Приходилось применяться к лоскутку, и творческие силы мои были напряжены… «Кукольная фабрика» ходила с картонным экраном, на котором были прикреплены подвешенные за шею куклы. «Они продналога на выполнили, – смеется хуторянин, – и их повесили»… Да, было бы смешно, когда бы не было так грустно…
Вот передо мной толкучий рынок, где я в последние два месяца стараюсь продать все наши носильные вещи, разыгрывая роль торговки чужими вещами, чтобы не возбудить подозрений. «Хождение по мукам» тянулось так долго, вещи продавались понемногу, накапливались бумажные денежные знаки, и в надлежащей сумме (рыночная корзинка) обменивались время от времени на золотые кольца с бриллиантами10. Таких колец было пять, и они давали надежду несколько времени продержаться за границей.
Вспоминались все мытарства по организации бегства: рискованная покупка «Буревестника» моим мужем на имя владельца судна, давшего на это деньги, задним числом оформленная купчая, страшная мысль о конфискации дубка как частной собственности… Эта мысль возникла за пять дней до бегства и была тем ужаснее, что лишала надежды на осуществление нашего замысла.
Судорожные, неблагоразумные измышления осуществить все же побег на «Буревестнике» привели к определенному выводу: «нужно, чтобы дубок не принадлежал частному лицу». Неожиданный счастливый оборот этого дела: владелец «Буревестника» отдал в аренду дубок Военному кооперативу, оставляя за собой права пользования одним рейсом в течение каждого месяца в Одессу.
В эти последние дни удалось найти еще одного беглеца, который, будучи членом Коллегии Военного кооператива, провел в Коллегии все это дело; и мечта о бегстве приобрела опять необходимую живость, и почувствовалась возможность ее осуществить…
Еще последние напряжения, и чающие избавления – на борту корабля… болтаются в гирлах Днепра…
Но вот и Очаковская брандвахта. Здесь производится досмотр всех судов и проверка документов. Дозорный на брандвахте не понимает манипуляций нашего дубка и принимает наши галсы11 за нежелание быть досмотренными. Выстрел с брандвахты, мы встревожены, но все принимает хороший оборот, так как наш капитан на тузике12 вовремя причаливает к брандвахте, объясняется с дозорным и просит его поехать на «Буревестник», чтобы досмотреть его…
Досмотр благополучно окончен, и мы плывем дальше. Вот и остров Березань! Этот пункт для нас чрезвычайно важен: здесь необходимо изменить курс дубка, до сих пор идущего на Одессу…
Мои муж и дочь – в хорошем настроении и пишут лаконическую записку: «Капитану П…му. Держать курс SW 30╟. Командор Неиз-вестный». В такую трудную минуту вспомнился Жюль Верн и его капитан Гаттерас! Записка потихоньку всунута в карман нашего капитана с тем расчетом, что он ее быстро обнаружит.
Несколько пар напряженных глаз боятся упустить этот момент… Проходит несколько минут, капитан находит записку, читает ее, бледнеет и, повинуясь приказанию Командора Неизвестного, меняет курс «Буревестника».
Дети, все время поджидавшие Одессу, вдруг видят, что мы отходим от берега. Вопросы их разрешаются нами спокойно – в том смысле, что море вокруг Одессы заминировано, и необходимо обогнуть минное поле.
Теперь уже ветер не дует в лоб, и дубок наш легко идет по курсу SW 30╟. У посвященных озабоченные лица: «Только бы перейти опасное место, линию Тарханкут – Одесса»13, а тогда уже мало вероятий встретить нежелательные сторожевые суда, и можно совсем успокоиться.
Не тут-то было: вдруг заштилило, и обезветренные паруса обвисли. Положение – отчаянное: нужно бежать, и не бежишь…
На «Буревестник» был поставлен мотор, но не лодочного типа, а громоздкий, едва поместившийся в кормовой трюм. Владелец дубка, по специальности монтер-механик, вовремя не привел его в порядок, и электрическое зажигание почти не действовало. Между тем, с бегством нельзя было терять ни минуты, так как чувствовалось, что наша тайна может разоблачиться. Оставалось надеяться на то, что владелец сладит с мотором в дороге.
Однако почти четырехсуточное колтыхание судна дало себя чувствовать, и многие начали страдать морской болезнью, в том числе и сам владелец. Кроме того, ему уже казалось все в достаточной степени благополучным, и на все упрашивания привести мотор в движение он, ссылаясь на свое нездоровье, приговаривал, что «во времена Колумба никаких моторов не было, а суда ходили хорошо и под парусами»… Только взволнованные пререкания с ним и твердые заявления, что если не будем двигаться, – все пропало, и придется снова повернуть к Одессе, – возымели действие на владельца дубка, и он приступил к работе.
По счастию, не прошло и десяти минут, как мы двинулись с сильнейшей трескотней мотора и с отчаянным вибрированием самого корпуса. Мотор с фундаментом так сильно подскакивал, что пришлось взять доску, одним концом упереть ее в стенку машинной каюты, а другим – в цилиндр, и так идти.
Повеселело на душе: все-таки бежим. А через полтора-два часа опасная линия, по-видимому, пройдена. Оживились лица, поток долго сдерживаемых чувств спешил превратить искусных актеров в обычных людей. Каждому хочется поделиться своими мыслями, своими переживаниями…
Наш молодой капитан – штурман дальнего плавания, кстати сказать, незаметно для самого себя сдавший командование судном моему мужу, как более опытному и находчивому моряку, и превратившийся в ловкого и отчаянно смелого матроса, – объяснил нам, как он испугался, прочтя распоряжение Командора Неизвестного, как ему представилось, что это или провокация со стороны члена Коллегии Военного кооператива (он считал его большевиком), или на самом деле бегство. В первом случае, думалось ему, почти невозможно будет вывернуться, второе совсем не было ему страшно, так как оба его дяди имели довольно большие парусные суда и занимались перевозкой грузов между Константинополем и Болгарией. Он предполагал, что «Буревестник» уплывет за границу, но никак не думал, что это совершится в этот рейс. Мой муж и владелец «Буревестника» в свое время еще на Голой Пристани старались как-нибудь узнать, связан ли капитан с совдепией, и получили уверенность, что бегство его не огорчит. Только они боялись открыться ему, не надеясь на его выдержку: казалось, что по молодости лет он может похвастаться и тем погубить беглецов.
Ни от кого теперь не было нужды скрывать, что это – бегство; и непосвященным в это старушкам, и пятерым детям была сообщена истина.
Как-то все же нерадостно было отходить от родных берегов, и грустное чувство охватило меня в то время, когда Одесса тоненькой линией проектировалась на горизонте. Радость избавления от гнета большевизма не могла заглушить горя при сознании, что ведь это наша родная земля осталась за нами, и неизвестно, когда мы ее увидим снова… Горе и радость жили вместе в моей душе, и было трудно дышать…
Хорошо, что пришлось быть на людях и не дать выявиться нахлынувшим чувствам… Хорошо, что беспокойство за линию Тарханкут – Одесса отвлекло нас от этих переживаний…
Итак, опасная линия перейдена. «Буревестник» идет уже под парусами, под крепчающим попутным ветром. Все мысли отошли далеко, душа сосредоточена исключительно на море и нашем дубке. Темно-голубой купол спускается над нами вплоть до горизонта по окружности, в центре которой – наш дубок. Синее небо, волны, их гребни, мы сами на небольшом дубке, солнце и… ничего больше. Что это? Я как бы смотрю на всю картину издалека и вовсе не своими телесными очами… Небольшое блюдо с водой и плавающая скорлупка ореха! Каким-то удивительно маленьким представляется мне этот мир!
Но море не шутит. Волны вздымаются все выше и выше; цвет воды все темнеет и темнеет, а гребешки волн украшаются белесоватой пеной, которая то представляется интенсивно окрашенной белой линией, то вдруг разбрасывается кружевной вуалью по поверхности позеленевшей волны, вуалью, которая становится все ажурнее и ажурнее и, наконец, исчезает, как будто бы ее и совсем не было…
Какая красота! Забыты все думы, забыто горе, усталые нервы притихли. Притихли и люди на «Буревестнике»: ни о чем не говорят, ни о чем не спрашивают…
Мы плывем в такой обстановке уже вторые сутки. Точно мы не можем определить, где находимся, но кормчий14 помнит, что, согласно виденной им карте, против среднего гирла Дуная должен находиться маяк на островке «Фидониси» (Змеиный остров)15. Оба компаса показывают неверно, так как на судне огромный мотор, [который] производит сильную девиацию16, но ориентироваться все же возможно, выводя среднее из обоих показаний.
В первую ночь после Очаковской брандвахты нам пришлось пережить тяжелые моменты, так как мы были напуганы белесоватыми снопами света прожекторов, точно искавших кого-то на море. Мы боялись, что большевики поймают нас в лучи прожектора, и беспокойство овладело нами. Объяснения, что мы уже находимся под горизонтом Одессы и защищены от ее взоров выпуклостью земли, успокоили нас немного, но все же мы инстинктивно съеживались, становились меньше, когда казалось, что сноп света приближается к нам.
А сколько волнений, сколько ужаса во время разыгравшегося шторма!.. Море все время бушевало, укачивало всех нас и не давало надежды на прекращение шторма. Были дни равноденствия17, дни великих штормов на Черном море. Море как бы хотело показать всю мощь свою, а чистое небо, как всегда бывает при шторме, величественно мигало своими вечными звездами…
К корме «Буревестника» был привязан на канате тузик18, которым надлежало вообще пользоваться для сношений с берегом и другими судами. Он судорожно дергал канат, не попадая в такт движений нашего дубка. Мысль, что тузик может оторваться, заставила кормчего попытаться его вытащить. Но тщетны усилия кормчего и его помощника, тузик удается только подтянуть к корме. Скрепя сердце, приходится отказаться от этой затеи…
Опять прыгает тузик с волны на волну, опять вода у его бортов светится голубоватым фосфорическим светом (микроскопические животные)19, и глаза наши волей-неволей приковываются к этой фантастической картине. Кажется, сквозь воду пробиваются лучи из подводного царства Морского царя и на поверхности волны меркнут, чтобы не дать заглянуть простому смертному в дивные чертоги властителя моря… Темная глубокая пучина отделяет нас от тузика, подводная часть его светится, и еще темнее, еще таинственнее сам тузик.
Но вот рассвирипевшая волна длинным языком своим лизнула скамейки и пол тузика. Нежно-голубым светом озарился весь он. Но не проходит и секунды, как помощник капитана20 подтягивает тузик и, держась за канат, прыгает в него: ему хочется спасти лодочку и вычерпать из нее воду… Работа окончена, смельчак легко поднимается по канату обратно и с победоносным видом смотрит на тузик… Вдруг бешеная волна набрасывается на тузик, накрывает его, и он некоторое время плывет вверх дном под водой, как причудливой формы медуза, окруженная со всех сторон светящейся водой… Глаза наши прикованы к этой картине и видят, как в предсмертных судорогах тузик разрывает канат и быстро, быстро исчезает в пучине моря…
Мы потрясены, с одной стороны, красотой всего этого, а с другой, рядом ужасных мыслей. Ведь опоздай хоть немного, единственный помощник кормчего вместе с тузиком был бы уже на дне моря, а «Буревестник» не смог бы преодолеть все трудности пути. Это была бы кончина дубка, могила всех нас…
Дубок подтекал… до ста ведер воды выкачивалось из него в сутки. Уже почтенного возраста «Буревестник» растрясся от работы во время шторма плохо уравновешенного мотора, пазы расщелялись и давали течь, и вода, переливаясь между наружной и внутренней обшивкой, не доходящей доверху, при переходе судна с одного на другой галс, обдавала широким каскадом тех, кто лежал в трюме… В ней21 плавали последствия морской болезни…
Из нашей семьи там оставалась одиннадцатилетняя дочь, так как на палубе волна могла ее смыть, тем более, что она была в полубессознательном состоянии от постоянной качки… Не приходилось задумываться над неудобствами этого плавания: «только бы остаться целыми»…
Буря, волны с их фосфорическим блеском, играющие дельфины голубоватого фосфорического цвета будили в нас какое-то отрешенное от жизни чистое наслаждение красотой. Все в те минуты отходило далеко, и оставалось молчаливое созерцание разбушевавшейся стихии.
Мы чувствовали себя только во власти ее, и ничто земное не трогало нас. Было острое сознание, что один какой-нибудь момент, – и суденышко наше будет поглощено набежавшей волной. На лицах у нас была написана покорность судьбе, и человеческой речи не было слышно совсем. Казалось, людям не хотелось показывать своего лица друг другу и, будучи на одном судне, мы часами не видели друг друга, а случайно встречающиеся глаза поспешно отводились в сторону. Не были ли мы уже по ту сторону жизни?
Ночь, мигающие вечные звезды, темное, почти черное, море с его громадными волнами, окружающими нас неприступными стенами… Крупная фигура кормчего у румпеля22 дубка, беспомощно прижавшаяся к ногам его фигурка моей старшей дочери и я, обхватившая левой рукой переднюю мачту, напряженно всматривающаяся в тонущую даль… Я должна поймать редкие проблески маяка Фидониси в то время, как рулевой не видит компаса и не имеет никакой точки на горизонте, чтобы удерживать направление дубка, а звезды поминутно закрываются рваными облаками, гонимыми штормом. Задача – почти невозможная. Меня все время обдают брызги воды, отлетающие от рассекаемой носом и бушпритом23 волны.
Бушприт то зарывается своим концом в воду, то ясно вырисовывается на небе. Глаза мои ищут под бушпритом желанный огонек маяка и ничего не находят. Время от времени сквозь порывистый вой ветра до меня доносится напряженный вопрос кормчего: «Ну что?», и отвечаю, тоже стараясь перекричать волны и ветер: «Ничего не вижу!»
Брызги воды уже проникли [через] всю мою одежду, кое-где по телу пробегают струйки воды, уже не кажущиеся мне холодными, так холодно всему моему телу. Левая рука моя окоченела, но все еще обвивается вокруг мачты и, чтобы как-нибудь не оторваться от нее, я быстро вкладываю правой рукой конец моей одежды в пальцы левой руки и снова силюсь, навалившись всем телом на мачту, распознать что-нибудь в темноте… Наконец, потеряв всякую надежду, окончательно обессилев, я опускаюсь, продолжая цепляться за мачту, и ползком, чтобы не покачнуться и не упасть в воду, добираюсь до румпеля к кормчему и прижимаюсь к дочери, чтобы хоть немного согреться. Зубы мои выбивают нервную дрожь, но постепенно я забываюсь в какой-то слышащей все дремоте…
Помощник капитана давно уже спит возле мотора, истомленный предыдущей работой, и «Буревестник», направляемый твердой рукой кормчего, по-прежнему взбирается на самую верхушку высокой волны и с нее, как с крутой горы, быстро скатывается вниз с тем, чтобы снова и снова преодолевать те же препятствия, волну за волной…
Светает. Становится как-то бодрее. Глаза ищут все еще маяк, не находят его, но безнадежности уже нет. Есть только непреодолимая усталость…
Окрепший несколько после сна помощник капитана появляется на палубе, и уже кормчему есть помощь. Приподымаем паруса, ночью спущенные почти до низу, и нам кажется, что мы много выигрываем в ходе, хотя по-прежнему, кроме бурного круга воды и «Буревестника», ничего не видать.
Выглянули из трюма истомленные лица «пещерных жителей», как назвали мы пассивных наших спутников, окончательно укаченных и только изредка выходящих из своего оцепененного состояния. Какие-то вопросы, какие-то ответы, но все это как-то скользит по поверхности сознания…
«Папа, большая волна!» – предостерегает моя старшая дочь кормчего. Ему уже трудно управлять своим вниманием, и дочь неустанно следит за волнами, чтобы не попасть вдоль волны… не то громадная масса воды обрушится на дубок, наполнит его, и мы пойдем ко дну… Несколько еще долгих, однообразно продолжительных часов и, наконец, на горизонте вырисовывается силуэт давно желанного маяка, но не к югу от нас, а на северо-запад.
Занявшийся день уже раньше вдохнул в нас жизни силы, а вид маяка, сулившего нам надежды, окончательно подбодрил нас…
Опять появились на палубе «пещерные жители», и потускневшие глаза их засветились робкими огоньками надежды на избавление. Посыпались вопросы кормчему: «Какой маяк?», «Скоро ли берег?», «Какая страна?» – Кроме лаконического: «Фидиноси, против Сулинского гирла»24 ничего от него не добились: загадывать вперед на паруснике он считал искушением судьбы.
Но притаившаяся человеческая душа уже не могла молчать, она вдруг, как само море, всколыхнулась и из глубин своих, из своих тайников выбрасывала сокровенные желания, так крепко связанные с мыслями, со словами и лицом человека…
Перекатывающиеся через носовую палубу волна за волной не казались уже такими сильными и сокрушительными. Из трюма выглядывали повеселевшие лица и с улыбкой встречали задирные всплески и брызги волн… Все так же бушприт то нырял в воду, то пронизывал своим концом небеса, все так же мы были окружены отвесными утесами громадных водяных масс, но мы уже не те, мы другие, мы встрепенулись и возвратились к жизни. Совсем по-иному мы воспринимаем окружающее нас, совсем по-иному мы дышим и чувствуем…
Маяк далеко, но он манит нас, внушает нам надежды на прекращение мук. Мысли, что [будет] еще по крайней мере пять часов [пути], нисколько не омрачали нас, и светлый силуэт маяка нисколько от этого не тускнел.
То был Фидониси (Змеиный остров). Проглядев его ночью, мы оказались утром восточнее и южнее его и, чтобы идти к нему, должны были взять курс на северо-запад.
На Фидониси никто не живет, сюда приезжают время от времени его25 заряжать (перемежающийся огонь). Приставать к нему нельзя, и мы, обогнув его, решили идти в Сулинское гирло Дуная.
Подошли к берегу версты на две южнее Сулинского гирла, силились подняться к нему против ветра, но не могли: почти пустой «Буревестник» с зарифлеными парусами26 не выбрался в лавировку против ветра. Надежда на мотор не осуществилась: он не пошел. Кормчему ничего не оставалось, как пойти снова по ветру в лежащее южнее Георгиевское гирло, которое по общей карте Черного моря 50-х годов XIX столетия было помечено судоходным. Однако у самого входа в Георгиевское гирло волны изменили настолько свою форму и цвет, что не оставалось сомнений, что здесь очень мелко. Сделанные промеры показали только около четырех фут27. Поняв, что Георгиевское гирло занесено песком, кормчий решил отходить от берега, продолжая промеры.
Вдруг судно чиркнуло по дну… Какие-то беспокойные поспешные действия кормчего и его помощника. И раньше, чем судно второй раз коснулось дна, «Буревестник» уже повернул назад с увеличенными парусами и с креном, уменьшившим его осадку. Лицо кормчего напряжено, он подзывает меня… Чувствуется, что наступил какой-то очень серьезный момент. Но он прошел благополучно. Только позднее кормчий объяснил нам, какая беда пронеслась мимо нас28. От нашего дубка могли бы остаться только щепки, а мы… мы должны были бы, цепляясь за обломки, отдаться воле моря…
Но мы сдвинуты ветром с отмели, мы спасены и в другом месте поворачиваем от берега, так как кормчему ясно, что вся прибрежная полоса, где были когда-то якорные стоянки для больших судов, сплошь занесена песком.
Но выход один – идти снова в открытое море и бороться с волнами, как в прошлую ночь29. Однако напряжение в течение двух суток, проведенных без сна кормчим, усталость помощника и пассивное безразличие их спутников достигло высшей степени. Ничто не могло прибодрить нас в эти минуты… И кормчий, окончательно обессилев, привязал румпель веревкой к борту так, чтобы ветер при зарифленых парусах относил наш дубок от берега. «Так мы не разобьемся об отмель, а я вздремну у румпеля полчасика», – сказал нам кормчий… Обессиленный, однако, он проспал не полчаса, а добрых пять, шесть…
Эта ночь томительной дремоты, полного безразличия, какого-то оцепененного состояния всего организма, без всяких восприятий, даже теперь не может быть осознана… Темная колыхающаяся бездна, какие-то светлые точки в темном пространстве, никаких мыслей, никаких чувств, никаких ощущений.
Так длилось до рассвета. И когда вернулась способность к восприятию, судно было уже далеко от берегов, где-то среди моря, где именно – неизвестно, только не близко к Крымским берегам.
Взошло и солнце. Но и оно мало нас подбодрило… Было пусто и беспросветно. Все то же бушующее море, все тот же бессмысленный путь! Из всех нас только у одного кормчего сохранилась способность к управлению своим сознанием, да и только потому, что 16 человеческих жизней были вверены ему.
Мы держим снова на запад, снова ждем берега и маяков. Долгие, долгие часы плывем мы… Наконец, перед нами город Констанца30. Мы обогнули мол и31 направились к раскинувшейся перед нашими глазами обширной гавани. Несколько оживившись, мы готовились к торжественному входу в неизвестную нам гавань. Мы видели суда, идущие в гавань, на каждом из них развевался свой флаг, своей родины, своей земли. И перед нами встал вопрос, какой же флаг нам выкинуть? Наш русский, трехцветный?
Не нашлось у нас нужных цветных тканей, а красный лоскут32 решили не поднимать. Шли без флага… Из трюма все выбрались на палубу в ожидании схода на берег. Каждый старается привести себя в порядок. Но что можно было сделать, если нечего было переменить?
И мы предстали во всем своем великолепии. На нас были полотняные совдепские костюмы, пальто или платья, на головах – подобия шляп, на ногах – истоптанная, грубая, скалящая пасти обувь. Одежда сильно загрязнилась, была помята и мокра, и мы производили такое ужасное впечатление и возбуждали к себе такую острую жалость, что через какие-нибудь два часа из города на берег стали приходить жители и бросать в наше судно колбасу, хлеб и другие припасы… И как мы были рады каждому куску! В дороге те серые сухари, что мы взяли из совдепии, промокли и представляли какие-то раскисшие куски солоновато-горького вкуса. Это была наша основная пища во время плавания. Их мы размачивали в горячем чае с сахаром. Колбаса, какое-то подобие жесткой туристической, была давно уже съедена: запасали пищу на три дня, а находились в пути уже около 6-ти.
Нельзя, однако, забыть, что нашим спасителем в пути был самовар, настоящий самовар, наш приятель, наш друг… Я и теперь на него смотрю так, как будто он не безжизненный предмет… Он был привязан на палубе к стенке машинного отделения и два раза в день давал нам кипяток! Конечно, это в первые дни нашего бегства. В дни же шторма самовар наш был забыт, так как ни есть, ни пить нам не хотелось… Ведь мы были по ту сторону жизни, и все житейское было нам чуждо…
Итак, мы – у берега. Нам разрешили причалить, на судне вывешивается желтый карантинный флаг, и мы остаемся ночевать на своем же дубке. Какое ужасное неудовлетворенное чувство! Казалось все таким простым. Мы причалили, нас опросили, чего же больше? Не тут-то было!
Только на следующий день нас отвели в карантинный барак, разрешили вымыться, взяли в дезинфекцию вещи и под стражей оставили в бараке жить до тех пор, пока придут распоряжения из Букареста.
Дубок наш – у берега, мы – в бараке. Наша стража – солдаты, родом из Бессарабии. Они говорят с нами по-русски, учат нас дружески румынскому языку. Мы как-то незаметно для себя привыкаем к мысли, что здесь останемся, и усердно учимся этому совершенно незнакомому нам языку…
Каждый день приходит тайный агент, с нами беседует, и с каждым в отдельности, и со всеми вместе, частью – на ужасном русском, частью на французском языках, что-то записывает для представления властям и ничем [не] дает нам надежду, что, как только окончится карантин, мы будем свободны.
Раз в день он забирает кого-нибудь из нас за провизией, которую мы покупаем за деньги, вырученные от продажи кольца здесь же. Куплены приличные сапоги нашему кормчему самим владельцем судна, который преисполнен благодарностью за спасительный вывод дубка из стихийных бедствий.
Сколько благословений выпадает кормчему за его подвиг! Собираются все 16 человек написать ему благодарственный адрес, и только остановка за редакцией…
Какие подобревшие лица, от них излучаются как бы снопы радости, доброжелательства, ласки. И как хочется их всех обнять, расцеловать, утешить! Так жизнь течет первые дни, такой она рисуется нам и дальше…
Но вот пришел агент и раздал анкетные листы: мы должны показать без всякой утайки ценности, которые везем, в противном случае все будет конфисковано… Каждый из нас старается заполнить анкету, каждый боится позабыть упомянуть какую-нибудь из вещей.
Выпороты мной из пуговиц теплых вязаных кофт уже известные 5 колец33, одеты они на пальцы каждого из членов семьи. Записано все… даже серебряная чайная ложка… Записали подробно свои ценности все остальные, кроме владельца судна и члена Коллегии Военного кооператива.
У первого их было много, и он боялся их лишиться; у второго не было абсолютно ничего, так как всего за четыре дня до нашего бегства присоединился к нам, и его ресурсами было только письменное обязательство владельца судна на крупную сумму золотом… Что-то странное, нехорошее появляется на лицах у всех. Каждому почему-то стало очень нужным, необходимым знать, что за ценности у его соседа; каждый сомневается, все ли записано его товарищем по несчастию… Полное недоверие друг к другу…
Владелец дубка, обещавший еще в Совдепии поддерживать нашу семью первое время за границей, заявил, что мы кольцами обеспечены на первое время, и он не сомневается, что мы сами откажемся от его помощи…
Я пережила глубокое удовлетворение, потому что мое старание распродать носильные вещи в Совдепии и вместо них приобрести кольца не встречало поддержки со стороны моего мужа, который, конечно, не без оснований доказывал мне всю опасность этого предприятия. Перспектива быть в руках кого бы то ни было не улыбалась мне и, несмотря на противодействия, я выполнила свою задачу, и на румын-ском берегу мной овладела глубокая радость неподчиненности моей семьи человеку, в душевных качествах которого я уже не сомневалась.
Вместо того, чтобы выдать теперь же нужную сумму в счет своего обязательства, данного члену Коллегии Военного кооператива, владелец судна вел с ним бесконечные препирательства, которые доводили жену ничего не имущего беглеца до сердечных припадков…
Бедная женщина падала без чувств, а мы растирали ей руки и ноги, клали холодные мокрые тряпки на сердце и слушали безумные выкрики ее мужа, упрекающего то владельца дубка, то всех нас, будто бы не сочувствующих их положению. Их четырехлетняя малютка в эти моменты сидела в каком-то оцепененном состоянии, с расширенными от ужаса большими голубыми глазами, а одиннадцатилетний сын, казалось, таил в себе муки ненависти…
Напрасно мы истцу советовали уменьшить сумму, следующую ему по обязательству, напрасно уговаривали владельца «Буревестника» выдать несчастным нужную им сумму в счет обязательства – они не хотели пойти навстречу друг другу. Один требовал полностью обещанную сумму, другой доказывал, что обязательство было выдано по принуждению, и потому может быть не выполнено… Каждый по-своему был прав и каждый требовал сочувствия. Мы как-то отупели вследствие неприятных толкований наших мотивов вмешательства.
Поддержка нашей семьей одного возбуждала неприязнь к нам со стороны другого. «Хотите сохранить добрые отношения с владельцем судна, чтобы пользоваться затем его помощью» – казалось, говорили тон, мимика, а иногда и ироническая улыбка… Гадко было на душе…
А клубок в руках тайного агента все наматывался и наматывался… Вот уже и 12-й день, как мы в карантине. Завтра нас выпустят на волю, завтра мы уедем в Сербию, где есть у моего мужа друзья, которые помогут ему там достать работу. Мечты, так и остались вы мечтами!
Назавтра тайный агент, в сопровождении двух других чиновников, объявил нам ответ, пришедший из Букареста. «Всем беглецам из России предлагается погрузиться на дубок со всем своим имуществом, тотчас же покинуть гавань Констанца и отправиться, куда хотят.»
Со стесненным сердцем мы выслушали распоряжение Румынского центра. Женщины умоляли агента ходатайствовать у центра о разрешении остаться, но агент был непреклонен, хотя и очень смущен. «Поблагодарите тех, кто поднял здесь ссору и обзывал друг друга большевиком: не будь этого, дело повернулось бы иначе…»
А шторм, не прекращавшийся все время, казалось, становился все зловещее и зловещее…
Ни гнева, ни ропота, только бессильные слезы, – их не забыть никогда. Мольбы позабыть вражду и прибегнуть к третейскому суду на берегу, если он для нас когда-нибудь будет, – вот лейтмотив нашей последующей совместной жизни на борту «Буревестника». Просьбы сдерживать себя и не говорить друг другу ничего дурного… О! Как все это было невыносимо тяжело, как больно обо всем этом вспоминать даже теперь…
Зловещее море, высокие волны да белая пена на них! Дубок только наш на широком просторе да ясное небо… Все так же взлетаем с волны на волну, все так же ныряем в волны. Понурые лица, молчание в тоске, смятенные мысли, горим, как в огне, отрады ни в чем не находим…
Таинственной бездной бушует стихия, тяжелыми мыслями веет. И бьется, как чайка в порыве морском, один лишь вопрос неотступный, что ждет нас отныне в безбрежье морском, и будет ли жизнь нам возможна…
Ныряем, плывем, одолеем преграду, и снова, и снова летим… Сидим и понуро в молчаньи немом мы смотрим на волны морские, и нет никаких сожалений в былом, есть только страданья людские…34
Из Констанцы мы ушли в море в сильный шторм и, не теряя из вида берега, наш дубок боролся с волнами так же, как и раньше. Мы как бы примирились со своею участью и не то привыкли к шторму, не то отупели от горя… Только бы пустили на берег, а там – что будет!
Мы решили идти в Варну35 и совершенно не знали, во сколько времени достигнем ее.
Уже солнце склоняется к Западу. Нужно подумать о ночной стоянке, и мы приближаемся к берегу. Кормчий упорно молчит, и видно, что он ничего не скажет нам наперед. Что будет, то будет…
Смеркается, а якорь [еще] не брошен, дубок наш идет вдоль берега и не может найти естественной бухточки, где бы укрыться на ночь. Мы знаем, что это – румынский берег, что мы можем угодить прямо в руки румынской полиции безопасности и тем осложнить свое положение. Неужели придется уйти на ночь в открытое море, как после памятной неудачи у Георгиевского гирла?..
Уже совсем темно… Вдруг, словно по какому-то волшебству, обогнув выступ берега, мы оказались перед большой бухтой. Вдали сияли огни городка и обрисовывались силуэты океанских судов. По приказанию кормчего на нашем дубке так тихо, что кажется, никого там и нет.
Мы тихо подходим к одному из гигантских судов, тихо спускаем паруса и с тихим всплеском бросаем якорь в море… Какая глубина! Мы кажемся точкой под бортом гигантского судна. Огни на нем потушены, и мы никому не видны… Одиннадцать часов ночи. Гавань затихла до будущего утра… Но кормчий не спит, и чуть свет мы тихотихо снимаемся с якоря и так же, как и прибыли, крадучись, выбираемся на простор… Опасность миновала, мы – в море, на широком просторе и свободе, как птицы…
Приободрившись, мы плывем дальше, поджидая Варну, так и не узнав, что это за порт, где мы ночевали. Только позднее в Варне мы узнали, что это – румынский порт Балчик36.
Плывем, придерживаясь берега, и снова мысль наша усиленно работает над вопросом, что это за берег, напряженно всматриваемся, но разгадать не можем. Высказываются различные предположения, но уверены только в одном, что открывшаяся бухта – болгарская.
Идем в неизвестную нам бухту около 11 часов дня, и совсем не подозреваем, что это и есть Варна. Идем часа два и все еще не в гавани, так длинна сама бухта.
За это время стараемся привести и себя, и судно в порядок. Наконец-то мы – в гавани! Пробираемся вглубь ее – никто нас не останавливает; расхрабрившись, идем дальше… Кто-то машет нам с берега и указывает направление – мы повинуемся и оказываемся в полуразрушенной части старой гавани, где с берега нам указывают место стоянки. Приближаясь, слышим русскую речь, но слов разобрать не можем… Кто-то на берегу смеется… Становится ясно, что кто-то нас знает. Подходим ближе… Ба! Да это – все суда, что ремонтировались на Голой Пристани и собирались крейсеровать между Херсоном и Одессой. Здесь и шаланды, и ботики, и дубки, размерами, как наш «Буревестник»! Узнаем и лица, хотя и не знакомы с этими людьми… Но они приветствуют нас, радостно смеются, снимают шапки… Как их много!
Подходим, разворачиваемся и пришвартовываемся кормой к берегу, среди других беженских судов. Предупредительно перебрасывают к нам доску, приходят на палубу «Буревестника», наперебой рассказывают, как кто бежал, как обманул советскую власть и береговую стражу, как шел в море, что пережил… Скоро все стали ближе, роднее… Мы оказались самыми последними, так как застряли в Румынии. Рассказываем и мы, что было с нами…
Кто-то из нас задается вопросом: «Почему же они все здесь в гавани, почему живут все на тех же суденышках, на которых бежали?» Точно облака пробегают по лицам, сумрачны, потухли в глазах искры радости… Оказывается, что власти не разрешают выходить на берег, и некоторые суда стоят уже около 3-х недель с беглецами на борту.
Скоро все на нашем дубке узнали об этом, и черные, мрачные мысли завладели нашими душами…
Почти одновременно с нами пришел и стал борт о борт «Дунавец», небольшая, но крытая парусно-моторная лодка. Это, как мы узнали потом, вернулся Шульгин37 из своей неудачной экспедиции в Крым… В этой моторной лодке наша семья нашла себе ночной приют на то время, пока нас не спустят на берег.
Это было нам весьма кстати, так как в грузовом трюме нашего дубка только одна часть могла быть приспособлена сравнительно сносно для жилья, и мы очень стесняли бы владельца «Буревестника». К тому же, благодаря этому, мы могли хоть иногда избегать тягостной душевной обстановки на нашем дубке…
Было уже 3 октября, стало холодно, мы закрыли люки брезентами и кое-как укрываемся от непогоды… Сколько еще однообразных, томительных дней и ночей, в холоде и грязи, придется нам пережить, пока разрешится наш вопрос… Сколько переживаний, сколько горя принесли они… всего не расскажешь!
Хорошо еще, что нам позволено выходить на береговой мол; хорошо, что русские, живущие в г. Варне, приходят к нам и тем разнообразят нашу серую неприглядную жизнь. От них мы узнаем, что Шульгин арестован болгарскими властями и будет продержан до тех пор, пока выяснят, что он не большевик; что обращение с арестованными здесь настолько бесцеремонно, что Шульгину сломали руку…
Кто же мы, если есть подозрение, что Шульгин – большевик, и не посадят ли и нас в тюрьму?.. Много мыслей приходило в голову, но так и оставались неразрешенными…
Наконец, русские г. Варны решили образовать комитет, который ручался за всех 54 человек в том, что мы – не большевики, и ходатайствовал перед болгарскими властями об оставлении нас в Болгарии…
Только около 20 октября нам, беженцам, было объявлено через Русский комитет о том, что нам надлежит покинуть свои суда и, захватив с собой свой скарб, прибыть во двор градоначальства, где будет объявлено подробно распоряжение болгарского правительства…
Все 54 человека погрузили на телегу свои вещи, а сами нестройной толпой двинулись по улицам города Варны… Убогое зрелище для жителей представляло это необычное шествие ждущих своей участи русских людей. Здесь были и маленькие дети, и старцы, и зрелые люди, и на всех них лежала печать последних штормовых испытаний. Видно было, что пострадала не только их внешность, их одежда, но и сама душа. Морской шторм оставил их жить, но не оставил в их душах камня на камне…
Хаос, казалось, царил в смущенной душе человека и смотрел какими-то пустыми очами на непонятный ему внешний мир…
Мы шли, по привычке переступая с ноги на ногу, но прямо идти не могли: долгое пребывание на воде лишило нас способности сохранять равновесие на суше. Мы шли, пошатываясь, как будто после тяжелой болезни, и под вопрошающими глазами прохожих наконец добрели до градоначальства.
Было 7 часов вечера. Нам приказано стоять во дворе и ждать… С угасшими душами ждем… Но вот наши представители, вызванные к градоначальнику, возвращаются и объявляют, что все мы должны отправиться вглубь страны в разные места с утренним поездом следующего дня, и что вещи наши переправлены уже на железнодорожный вокзал, под охраной часового.
Как громом поразило нас это распоряжение. Никак не укладывалось это требование в голове! Куда ехать?.. А если и поедем, то что мы будем делать там, не зная языка, не имея денег… Эти мысли молниеносно пробежали в мозгу… и, после короткого обмена мнений, решено каждому действовать отдельно… Очень быстро опустел двор градоначальства. Казалось, что беженцы пунктуально выполняют распоряжение болгарского правительства…
У нашей семьи не было другого выхода, как попросить у градоначальника разрешение на трехдневное пребывание в Варне, «для приведения наших дел в порядок», т. е. «для продажи наших колец», говорили мы сами себе. Разрешение получено, и мы выходили из ворот градоначальства без всяких определенных планов. Куда идти, где найти приют на ночь, не пойти ли снова на «Буревестник» – проносится в голове… Но все делается как-то само собой, без нашего участия.
Подъезжает один из варненских русских на извозчике, усаживает нас и объясняет, что уже нанята для нас дача недалеко от Варны, что мы туда едем, что о вещах он позаботится позднее, а теперь, пока не наступила ночь, надо добраться до дачи, чтобы как-нибудь переночевать…
Так и сделали, а на утро, как по-щучьему велению, увидели у себя, среди прочего багажа, и наш милый самовар… Ночью, когда поставленный у вещей часовой отбыл установленный срок, а другой ему на смену не пришел (должно быть, забыли распорядиться о смене), наши вещи были увезены с вокзала другим из варненских русских, который к утру и доставил их нам.
Выкрали вещи с вокзала и другие беженцы, и разбрелись по окраинам г. Варны, не собираясь уезжать вглубь Болгарии… Об этом мы узнали позднее, при встречах с ними в Варне же. Все объяснилось просто: дачи не находились в ведении градоначальника…
Несколько дней нас все еще пошатывало, но желание вымыться в бане, избавиться от паразитов (увы, они были) заставило пренебречь усталостью…
С этих пор начинается наша жизнь на берегу, и мы первое время испытывали глубокие наслаждения от самых простых вещей. Какое счастье спать в постели с простынями! Какое счастье ходить по земле, где растут деревья, цветы, где бегают домашние животные… Какое счастье слышать морской прибой и не быть во власти моря…
Как мы жадно набросились на сладкое и на белый хлеб, поглощая их в таком изобилии, что самим казалось невероятным… Голос благоразумия не мог устоять против притягательной силы сладостей… Должно быть, организм требовал того, чего он был лишен почти два года…
Большое участие принял в нас Русский Красный Крест: он снабдил нас самым необходимым бельем и одеждой. Последнее время в совдепии было очень трудно достать мануфактуру, и мы не были избалованы: мы радовались каждому получению, как малые дети…
Все первое время было затрачено на легализацию своего положения, хождения в консульство, в Красный Крест…
Муж, кроме того, хлопотал у градоначальника о разрешении остаться в Варне, раздобыв для этого от местных учебных заведений удостоверение38 о необходимости оставить его для преподавания39…
Я, со своей стороны, понимая, что наших ресурсов надолго не хватит, решила учиться вязать чулки на машинах в мастерской Союза Городов40, в надеждах впоследствии зарабатывать вязанием…
Обучение с первых шагов было удачным, но потом, несколько научившись, я увидела, что не могу больше получаса провязать без ошибки и что не всегда могу управлять своим сознанием… Что временами со мной происходило, я и теперь не знаю, только мое душевное состояние было очень тяжелым; я не находила себе покоя и только старалась о том, чтобы никто этого не замечал…
Понимание того, что я вряд ли буду в состоянии выполнять заказы, все более и более меня удручало… Впереди не было никаких надежд на улучшение положения, а ресурсы уже приходили к концу…
Был декабрь с его ужасными снежными вьюгами. Варна оказалась под снегом, с сугробами до второго этажа. Вся жизнь остановилась, и части русских войск, прибывших из Галлиполи для расселения в Болгарии41, откапывали дома и рыли траншеи для прохода обывателей. Мелкая снежная пыль пробивалась в узкие щели оконных рам и дверей и образовывала сугробы внутри жилых помещений.
Это было так неожиданно, что мы не успели подготовиться. Не было топлива, не было теплых одеял, не было ничего, что могло бы отогреть наши иззябшие тела и отчаявшиеся души… Было холодно, было безнадежно…
Все проходит… Прошла и снежная метель, засветило солнце и принесло нам с собою надежды на новую жизнь.
В это именно время было получено приглашение в Прагу, где мой муж мог снова приняться за свою обычную работу42, а я… я могла не думать больше о том, что не имею сил работать, что не могу управлять своей волей…
Мы собираемся в путь-дорогу, но денег не хватает добраться до Праги, приходится ждать еще некоторое время, пока мой муж спишется с друзьями…
Друзья отозвались… Мы получили от них своевременную помощь и поедем в Прагу, где начнем новую жизнь.
Мы прибыли в Прагу утром 31
декабря
Л. Ф.
28 сентября 1925. Прага.
[На обороте последнего листа тем же почерком приписано:
Автор Лидия Фаддеевна Фан-дер-Флит.
Адрес: Прага PrahaBůbeneč, Bučkovaul č 597.43
Если бы напечатали, хотелось бы иметь 10 отпечатков.]
ПРИМЕЧАНИЯ
1. В рукописи заглавием первоначально стояло «То был не сон», позже зачеркнутое.
2. В окончании устья Днепра, в морской части дельты реки – в Днепровском лимане.
3. Распространенный
в начале XX в. тип парусного судна («марсельная шхуна») на Азовском и Черном
морях, с 2-3 мачтами с косыми парусами, длиной до
4. Лавировка – зигзагообразное изменение курса при движении парусного судна против ветра или по ветру. Aвтор свободно использует морскую терминологию. Дело в том, что, по воспоминаниям Е. В. Бекиш, Лидия Фаддеевна какое-то время помогала мужу в работах на верфи (кажется, чертeжницей). Должно быть, это была «Яхтенная верфь А. П. Фан-дер-Флита» в Галерной гавани С.-Петербурга.
5. Голая Пристань – село Збурьевской волости Днепровского уезда Таврической губ., ныне адм. центр одноименного района Херсонской обл. Расположен на берегу Днепровского лимана.
6. В прямом значении – пост на берегу или на судне для наблюдения за пожарной безопасностью в районе порта. В более широком смысле – сторожевой / таможенный пост у входа в порт, у выхода из устья судоходной реки и т. п.
7. Судя по сделанной позже привязке ко дню осеннего равноденствия, все даты в воспоминаниях даны по новому стилю.
8. Отдел народного образования.
9. Военные кооперативы действовали в крупных гарнизонах для хозрасчетного снабжения военнослужащих и членов их семей.
10. В те годы, в связи с активной эмиссией необеспеченной денежной массы, советские рубли стремительно обесценивались и более-менее крупная покупка действительно требовала приносить их «корзинами».
11. Галс – путь, который проходит парусное судно от одного поворота до другого при лавировке.
12. Шлюпка легкой конструкции, на одного гребца.
13. Мыс Тарханкут (Тархан-Кут) – самая западная точка Крымского полуострова.
14. Как ясно из последующего, так автор называет своего мужа, Александра Петровича Фан-дер-Флита.
15. Остров Змеиный, греч. Φίδονισι,
примерно в
16. Магнитная девиация – ошибка показаний магнитного компаса.
17. Осеннее равноденствие в
18. Внизу страницы рукою автора дано примечание: «маленькая лодка».
19. Микроорганизмы (планктон), светящиеся в поверхностных слоях воды при механическом раздражении, вызванном, например, волнением моря или движением судна или, как в данном случае, лодки.
20. По-видимому, упомянутый ранее молодой штурман.
21. Перед этим написано и зачеркнуто: «воде этой».
22. Рычаг, прикрепленный к оси руля, служащий для его поворота.
23. Древко, выступающее вперед с носа парусного судна, своего рода наклонная мачта. Предназначен для вынесения вперед центра парусности, что улучшает маневренность судна.
24. Сулинское гирло – средний из трех основных рукавов дельты Дуная (наряду с Килийским и Георгиевским), находится в Румынии.
25. Т. е. маяк.
26. Зарифленые паруса – на которых «взяты рифы», т. е. уменьшена площадь парусности путем стягивания полотнищ особыми завязками (рифами).
27. Русский фут равен
28. Внизу страницы рукой автора дано примечание: «Объяснение кормчего. Если бы от прикосновения ко дну мы потеряли ход и управляемость, то нам уже не было бы возможности уйти с мели, и нас продолжало бы колотить до тех пор, пока дубок не развалился бы окончательно».
29. Внизу страницы рукой автора дано примечание: «Позднее кормчий нам рассказал любопытную подробность его переживаний в этот момент: ▒Когда я повернул дубок к Георгиевскому гирлу на маячную башню, стоявшую в устье, я вдруг ясно увидел, будто какая-то исполинская рука высунулась из-за маяка и махала, чтобы мы шли прочь. Через минуту затем подозрительный вид волны и цвет воды указал опасность, а промеры ее подтвердили’. ▒Что это было? Бессознательное чутье в соединении с воспаленным от усталости состоянием мозга?’, – задавался не раз он этим вопросом и не находил ответа…»
30. Крупнейший морской порт
Румынии. Расстояние по прямой линии от Голой Пристани до Констанцы – около
31. Перед этим зачеркнуто: «маяк ▒Констанца’, мы обогнули его с юго-запада и…»
32. Перед этим зачеркнуто: «красную тряпку».
33. После этого зачеркнуто: «результат моих хождений по мукам».
34. Эти три обзаца, хотя и написаны в стихотворной форме, в рукописи стоят именно так, без разбивки на строки.
35. Варна, крупнейший порт
Болгарии, расположен недалеко от румынской границы, примерно в
36. Город-порт на
северо-востоке Болгарии, примерно в
37. Шульгин Василий Витальевич
(1878–76), русский политический и общественный деятель, публицист. Тайную
поездку в советскую Россию предпринял в надежде найти сына Вениамина,
пропавшего без вести при обороне Крыма осенью
38. Внизу страницы рукой автора дано примечание: «В действительности он не преподавал ни в одном учебном заведении в Болгарии».
39. А. П. Фан-дер-Флит был известным специалистом в области механики судовых и авиационных конструкций, профессором (на кафедре теории корабля) Санкт-Петербургского Политехнического института.
40. Всероссийский союз городов
– общественная организация, возникшая в августе
41. Части Русской армии ген.
Врангеля, эвакуированные из Крыма в ноябре
42. В Чехословакии А. П. Фан-дер-Флит был профессором Пражского университета, консультантом авиастроительной фирмы «Letna».
43. По этому адресу в пражском районе Бубенеч располагался «Профессорский дом» – «Братская могила», среди жильцов которого упоминается «инженер-техник А. П. Фан-дер-Флит».
Публикация, комментарий – Виталий Койсин
материал публикуется при содействии ассоциации
«Эмигрантская лира» (Александр Мельник)