(Публ. – А. Любимов)
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 273, 2013
Продолжение. См. НЖ №№ 268-269, 2012; №№ 270, 272, 2013.
1945
1 августа, среда. Снова август – мой любимый месяц, с которым связано для меня столько дорогих и поэтических воспоминаний. Ни время, ни заботы, ни болезнь не истребят их никогда. Как только наступает ночь и в душе уляжется тусклая рябь мелких будничных волнений, передо мной открывается дверь в тихий и волшебный край воспоминаний. И плывут, плывут ожившие картины прошлого, озаренные сиянием мира, счастья и покоя, и проходят образы дорогих сердцу, бесконечно близких и родных людей; и сердце благодарит их и зовет благословление Божие.
Вся наша колония взволнована сегодня очередной сенсацией: отъездом драгоценной личности – Владимира Сергеевича Иогельсона1, в Любек, в советский лагерь, откуда он, надо предполагать, отправится в СССР. Утром на его квартире снова появились советские лейтенанты. Как раз в это время к нему забежал Сережа2 с артисткой Чеховой3, разыскивающей второй день Иогельсона. Не успели гости взойти в дом, как навстречу им выскочил сам хозяин, как всегда трясуйщийся и с выпученными глазами, и забормотал:
– Сергей, я не могу принять вас. У меня в доме репатриаторы. Я, видимо, уеду с ними.
И когда Сережа уже повернулся, чтобы уходить, Иогельсон залопотал вслед гостю:
– Лучше ты перемени квартиру. Знаешь, если меня припрут к стенке, я не могу поручиться за себя. Вы сами во всем виноваты – вы не захотели увезти меня отсюда.
Сергей молча отвернулся и пошел.
В 6-ть часов вечера всем стало известно, что Иогельсон уехал. Кажется, всех менее удивлены этим мы с Лялей4. Мое пророчество сбылось: темная душа себя разоблачила.
Однако эта темная душа, в действительности, может быть, сложнее, чем я думал. Сейчас, когда большинство наших людей вы сказывает предположение, что мы имели дело с провокатором и когда у меня есть все основания сказать: «вот видите, недаром я всегда его остерегался», – я начинаю думать, что дело обстоит не так уж просто. Умнейший о. Нафанаил5, с которым я сегодня говорил об Иогельсоне, сказал мне: «Это человек без хребта, без всякой силы сопротивления. Он словно загипнотизирован силою страха».
Это, несомненно, так. Двадцативосьмилетний Иогельсон, выросший в советскую эпоху, да еще к тому воспитанный в атмосфере театра Радлова6 (бесконечная дипломатия и интриги), – классический образец той огромнейшей прослойки подсоветских людей, в которых большевизм истребил индивидуальность до того, что они не в состоянии проявить ее даже перед лицом смертельной опасности.
Достойны они презрения или жалости?
Надо полагать, скорее, последнего.
Вот еще один хороший урок мне: никогда не торопись осуждать людей, прежде чем не попытаешься десяток раз найти ключ к сердцу их. А это надо – для пользы дела.
2 августа, четверг. Странное, почти необъяснимое происшествие – исчезла жена Сережи, Соня.
В два часа дня она поставила на электрическую плитку картофель к обеду, потом взяла велосипед и сказала Сереже, что пока картофель варится, она съездит к портному на примерку. Сейчас 10-ть часов, а ее все нет. Движение на улицах уже прекратилось, и никакой надежды на то, что она может вернуться сегодня, – нет.
Сережа ищет ее с помощью своего хозяина-немца с четырех часов. Портной ответил, что Соня была у него около половины третьего, очень спешила, потому что дома у нее варился обед, и сразу же после примерки уехала. Из морга и из полиции сообщили, что ни среди арестованных, ни среди погибших от несчастного случая или тяжелораненых Сони не числится.
Я пробыл у Сережи почти до самого конца движения. Мы перебрали с ним решительно все догадки и не могли придти к какому-нибудь выводу.
Завтра с утра начнем поиски всей семьей. Это ужасно.
3-ье августа, пятница. Соня нашлась – она лежит в одной из гамбургских больниц с тяжелыми ранениями, которые получены ею во время катастрофы, произошедшей в тот момент, когда она возвращалась на велосипеде от портного. Деталей катастрофы мы еще не знаем, т. к. Соня сама не помнит их и свидетелей мы не видали. Известно только, что, съезжая с горы к Альстеру7, она, видимо, потеряла управление или у велосипеда отказал тормоз, и при выезде на набережную она наскочила на английскую машину, мчавшуюся ей наперерез. Удар был настолько силен, что, по словам англичанина, она влетела к нему в шоферскую кабину. Доставленная в больницу вчера днем, она только сегодня стала приходить в сознание.
Пока трудно судить о ее состоянии, т. к. рентгена еще не было. Во всяком случае, вид у нее весьма плохой: масса ушибов и кровоподтеков. По мнению врача, больше всего следует опасаться сотрясения мозга и переломов.
4-ое августа, суббота. Рентгеновский снимок показал, что переломов у Сони нет; был вывих плеча, но он уже исправлен. Снимка головы почему-то не сделано, но врач уверяет, что это не имеет большого значения с лечебной точки зрения, т. к. сотрясение мозга, конечно, рентгеном не обнаруживается, а трещины черепа, хотя и фиксируются, но лечению не поддаются и могут зарости только сами собой. «Все, что нужно ей сейчас – это покой», – уверяют врачи. Сегодня утром состояние ее заметно улучшилось; организм у нее очень крепкий и, надо полагать, справится с травмами. Во всяком случае, нет оснований опасаться, что она останется калекой, – и это главное.
Сережу, который очень утомился и расстроен этими событиями, мы взяли под свое попечение. Он столуется у нас, и мы постоянно навещаем друг друга и больную.
5-ое августа, понедельник. Вчера вечером на квартире у Н. Н. Маченко8 состоялся первый среди задуманных нами «литературных субботников». Дело в том, что в силу разных причуд эвакуации из Берлина вышло так, что здесь, в Гамбурге, оказалась довольно значительная группа литераторов, которые, как только пришли в себя, снова взялись за перо. Марченко-младший кропает стишки, Сережа написал примерно половину «Побега» – 2-ой части книги «Алый снег»; Марченко-старший9 ударился, по его выражению, «в мистику» и пишет серию рассказов, объединенных одной общей мыслью; бездельничаю только я. Ввиду того, что никакой трибуны у нас сейчас нет, мы и затеяли эти «субботники» с тем, чтобы удовлетворить свое авторское честолюбие и обменяться мнениями о написанном.
Начали с самого маститого: Марченко-старший прочел нам сегодня пять рассказов («Дождь», «Издевательство», «Шалый» и пр.) из его новой «мистической» книги. Мысль очень любопытная и, несомненно, очень нужная. Сам автор выражает ее так: «Мне кажется, что люди уделяют слишком много внимания ничего не значащим, второстепенным мелочам и часто не замечают за этими мелочами главного – того, что, собственно, должно бы было составлять предмет их наблюдения и внимания». Автор и пытается привлечь внимание людей к этим проблемам. Он последовательно берет ряд самых основных философских проблем – пространства и времени, случайности и закономерности, очевидности и вероятности («Издевательство», «Дождь»), разума и интуиции («Шалый») и трактует их в художественной форме. Сам он утверждает, что никакой трактовки их он не дает (я, дескать, только показываю их значительность и то, что они вовсе не второстепенны, а играют главное значение в нашей жизни), но в действительности он трактует их, конечно, с определенной позиции, и это-то позиция и есть именно то, что нравится мне в его книге более всего. В этом смысле его книга есть художественная антитеза большевистскому «диалектическому материализму», хотя автора никак нельзя назвать идеалистом. Он стоит на той синтетической точке зрения, которой, как мне кажется, принадлежит будущее, ибо не отрицая величия разума, он, подобно прозревшим героям своего рассказа «Издевательство», признает за очевидное существование вещей, непостижимых разумом.
Но то, что составляет силу его книги, составляет и ее главную слабость. Исходя не из образа, а из идеи, автор в большинстве прочитанных рассказов отходит от чистой художественной формы и создает своеобразный жанр философского диалога. Получается своеобразный парадокс: ратуя в защиту духа, он прозревает вещи не духовными очами, а тем самым разумом, всеобъемлющую мощь которого он подвергает критике. Ряд его рассказов (лишенных сюжета и ярких запоминающихся образов) ближе к публицистике, чем к беллетристике, но там, где для выражения своей философской мысли автор находит совершенно адекватную художественную форму («Шалый» и последний рассказ без названия), произведения становятся блестящими.
Во всяком случае, слушать все это было весьма приятно, и мы искренне пожелали Николаю Владимировичу успеха в продолжении его оригинальной книги. Он неожиданно показал нам себя с новой стороны и, надо полагать, сумеет создать себе такую же славу как писатель, какой он пользуется в качестве публициста.
6-ое августа, понедельник. Лекарство, данное мне доктором Мюллером, последним врачем у которого я был, по-видимому, очень помогает. Состояние моего здоровья настолько улучшилось, что я позволил себе сегодня совершить далекую загородную прогулку. Ездил за 30 кил[ометров] от Гамбурга в деревню за фруктами и овощами. Привез с собою яблок, помидор, луку и огурцов и – главное – чудесно прогулялся. Остров, лежащий между двумя рукавами Эльбы (между Гамбургом и Гарбургом) являет образец того, как много могут сделать трудолюбие и культура. Только немцы с их упорством и культурой могли превратить вонючие огромные болота, некогда простиравшиеся здесь, в то, что они представляют ныне. Все воды собраны в каналы, и грязные топи превратились в цветущие луга, на которых пасутся стада племенных коров, а каналы орошают необъятные плантации и сады, содержащиеся, как и все здесь, в образцовом виде и дающие огромный урожай. Крестьянские дворы ломятся от обилия овощей и фруктов, вдоль дороги выставлены штабеля ящиков с помидорами и яблоками, луком и морковью, сливами и грушей. Пятитонные грузовые машины едва успевают забирать продукцию этой пустыни, превращенную многими поколениями крестьян в житницу крупнейшего европейского города.
Глядя на эти цветущие сады, луга, бахчи, я невольно вспоминал наши российские просторы, наши необъятные костромские или вологодские болота и пустыри, и думал о том, какая злая сила держит в голоде и нищете народ, обладающий подобными несметными природными богатствами, которые он защищает своей кровью более тысячелетия и на которых он не в состоянии устроить свою жизнь.
Недавно С. А. Соколов10 рассказал мне историю Восточной Пруссии, присоединенной ныне, по решению Потсдамской конференции, к СССР. Оказывается, и она не так давно представляла из себя песчанную пустыню, поросшую чертополохом и колючками, и те области Латвии и Литвы, какие примыкают к ней, до сих пор являются самыми худшими и неплодородными землями двух этих республик. Рука упорного народа превратила Восточную Пруссию в житницу не только самой Германии, но даже и Европы. Я сам прожил там два года и, слушая рассказы Серафима Александровича, не раз вспоминал, какие удивительные урожаи корнеплодов и картошки собирали мы, батрача у крестьянина, с этой глинистой или песчанной сухой земли, усеянной валунами и булыжниками.
– Теперь большевики ограбят начисто восточно-прусского крестьянина, – закончил свой рассказ Серафим Александрович, – и лишат его всего того, благодаря чему он только и мог заставить рожать эту землю. И, держу пари, что через пять, максимум, десять лет на ней опять будут расти одни колючки и чертополох.
7-ое августа, вторник. Газеты и радио сообщили, что позавчера американцы применили на дальневосточном фронте новые, так называемые, «атомные» бомбы страшной разрушительной силы и действия. Разрушительная мощь ее в две тысячи раз превосходит силу самых сильных бомб, применявшихся доселе. Звуки взрыва слышны за пятьсот километров. Японский город, на который была сброшена первая бомба, видимо, сметен с лица земли.
Пока неизвестно почти ничего о тайне этого нового страшного оружия, но ясно, что самый принцип расщепления атомного ядра и использования атомной энергии, положенный в основу изобретения, будет означать такую революцию в технике, перед которой, может быть, померкнут изобретение паровой машины и открытие электричества. Именно об этом говорится в интервью президента Трумана, заявившего, что применение нового вида энергии в мирных условиях обещает человечеству невиданные возможности. Однако это потребует времени. Труман заявил, что после окончания войны с Японией тайна получения атомной энергии будет опубликована.
Остаются неизвестными и имена (или имя) изобретателей. Сказано, что из Европы в свое время был увезен (или же увезены) ученые, работавшие над этой проблемой. Вместе с канадскими, английскими и американскими учеными они добились практического воплощения теоретических опытов, и теперь многие мелкие и крупные предприятия Америки заняты изготовлением новых бомб. Всего на этих предприятиях работают, если не ошибаюсь, 65 тыс[яч] человек.
Все это так удивительно, что походит на фантазию. Эта война вызвала к жизни такие изобретения, которые превосходят все воображаемое. Принцип ракетного плавания, разработанный немецкими учеными, и использование атомной энергии, достигнутое англосаксами, несомненно, будут составлять два самых величайших достижения нашего века. Я думаю сейчас о том, как счастливы будут наши потомки, которые применят и то, и другое не в целях уничтожения себе подобных, а в целях улучшения своей жизни, если…
Если оба эти достижения человеческого разума не попадут до того времени в руки злой и страшной силы нашего столетия, которая употребит их не на то, чтобы установить в мире порядок, справедливость и добро, а на то, чтобы продиктовать ему свою волю, свою ублюдочную догматическую и жестокую идею и свой человеко-ненавистнический и безжалостный закон. Я не преувеличу, если скажу, что в руках людей, которые владеют тайною этих изобретений, в полном смысле слова – будущее мира. Если эта тайна попадет к большевикам раньше, чем они сойдут с арены истории, – они не сойдут с нее вовек, и миру не избежать нового, неописуемого по своим последствиям военного столкновения, и оно будет ужасно не только само по себе, сколько по тому, что может последовать для мира в случае победы большевизма. А вооруженный этой тайной большевизм, которому только и мешает до сих пор его техническая слабость, будет обладать, по меньшей мере, половиной шансов на успех.
Сознают ли это люди, которые держат ныне эту тайну у себя? Удастся ли Сталину подкупом или обманом, лживыми заверениями или игрою на симпатиях народов других стран, кровью или хитростью, вымогательством или фразами похитить эту тайну? Есть ли эта тайна – Божий дар, врученная тому, кто с помощью ее способен возвратить измученному заблуждениями человечеству разум, гуманность и покой, или же Сатана воспользуется ею, чтобы окончательно поработить и погубить род человеческий?
Верю, верю в то, что правда все-таки восторжествует, и что век, начавшийся в таких мучениях, озарится ее дивным светом. Только я все чаще думаю о том, что не успею увидать его.
8-ое августа, среда. Вечернее радио принесло сообщение о том, что СССР вступил в войну с Японией. Военные действия начинаются завтра утром.
Событие, настолько многозначительное по возможным последствиям, что я не в состоянии сказать сейчас ни слова комментариев.
Лично нам оно может сулить только новые, тяжкие испытания, но это – сейчас неважно.
Первое мое восприятие, новая мысль (быть может, и неверная) была: Сатана начал свою борьбу за тайну.
Платить за это своей кровью будет мой народ.
9-ое августа, четверг. Второй день то затихая, то снова усиливаясь, идет дождь. Это даже и не дождь, а ливень, потому что если он затихает иногда, то не прекращается ни на одну минуту. Таких дождей я не видел в России никогда. Можно подумать, что приближается второй потоп и что хляби небесные закрыли от нас солнце навсегда.
Гамбургский климат может свести с ума даже тогда, когда у человека на душе спокойно; но когда его, как нас, и без того грызут вечные неприятности, тревоги и заботы, – он становится невыносим. Серое небо, серая стена перед окном, серый дождь и жизнь такая же серая и бесцветная, как сумрачный пейзаж, развертывающийся перед моим взором. Прошедшее стало сном, настоящее похоже на существование бродяги или нищего, который, если прожил день, то и слава Богу; будущее так темно, безрадостно, полно таких тяжелых испытаний, которые нужно еще пройти, чтобы завоевать простое право на существование, что часто думаешь – стоит ли завоевывать его вообще? В такие минуты отчаяния, когда тоска по прошлому, по родине и по семье становится невыносимой и будущее безнадежным, приходится собрать все умственные и духовные силы, чтобы внушить себе, что наши страдания – не напрасны, жертвы не бесплодны и что все-таки лучше быть гонимым, чем гонителем, лучше быть изгнанником, чем служить тому, кто четверть столетия терзает наш народ.
Уж лучше от отчизны отказаться,
Чем встать в ряды слепого поколенья
И низкой злобе сердцем предаваться.
И когда я слушаю сводки советского Информбюро, рассказывающие о том, как советские солдаты не щадя себя идут в эту минуту на штурм японских пограничных укреплений в Манчжурии и на Амуре, как они в этот серый, хмурый день устилают своими телами дорогу Сталина к новой громкой победе, и беседую с людьми, утверждающими, будто Сталин собирает землю Русскую (таких людей немало даже среди нас), я думаю:
– Нет, это не собиратель земли Русской и не «отец» ее народа. Это честолюбец и палач, который никогда не думал о народе, не жалел и не щадил его, не умел устроить его счастье и который новыми и новыми внешними авантюрами пытается прикрыть свою несостоятельность.
10-ое августа, пятница. Япония капитулировала перед всеми четырьмя союзниками: США, СССР, Великобританией и Китаем. Эта весть, как молния, сегодня облетела весь мир.
Люди определенных настроений и ориентации утверждают, что к капитуляции Японию принудило одно вступление СССР в войну. Другие утверждают, что Япония, сопротивлявшаяся с удивительной настойчивостью целых шесть лет, была покорена двумя бомбами (вторая «атомная» бомба была сброшена вчера на Нагасаки и причинила страшные, неописуемые разрушения).
Скоро надо полагать, что Япония сдалась вследствии всех этих событий, вместе взятых. Только фанатизм японцев позволял им продолжать вести борьбу после капитуляции Германии. Теперь же эта борьба становилась попросту безумным самоистреблением.
11-ое августа, суббота. Вчера вечером к нам приехал (в очень расстроенных чувствах) Павел Дмитриевич Голубев11, муж Татьяны Александровны Кулаковой12. Их семья пережила за последние дни большие и тяжелые испытания. Покинув Гифхорн, они поселились в лагере Oxford, откуда их вскоре с группой русских в числе 36 человек отправили в советский лагерь в Люнебурге. Только подлинное чудо помогло им вырваться оттуда (никто из 36 человек не сознался в том, что он русский, и не вымолвил ни слова по-русски) и поселиться в лагере, где были раньше комендантами М. В. Геккер13 и И. Д. Копцев14, переехавшие ныне в Кассель. Однако в четверг и в этом лагере разнеслась весть, что он будет передан в распоряжение советских представителей и станет советским пересыльным лагерем, т. к. началась массовая выдача бойцов РОА Сталину и существующих лагерей не хватает. Эта весть ошеломила нас неописуемо. Но еще более она ошеломила обитателей Люнебургского лагеря, которые тотчас же решили командировать в Гамбург Павла Дмитриевича за помощью и за советом.
Мы обсудили все возможности спасения людей. Вопрос о переводе их в Гамбург отпал не только потому, что въезд сюда строго воспрещен, но также потому, что здесь их некуда девать. В польский лагерь никого больше не принимают. На частную квартиру нечего рассчитывать не только потому, что ее невозможно найти, но и потому, что невозможно прописаться. Лагерь в Ганновере, по слухам, также раскассирован и в значительной своей части выдан людоедам.
Когда Павел Дмитриевич в беседе с о. Виталием15 заговорил о том, что они хотят бежать из Люнебурга, тот взмолился:
– Ради Бога, не делайте этого. Мы смотрим на ваш лагерь как на убежище, куда, быть может, придется отправлять людей отсюда, а вы бежите сами! Сопротивляйтесь, протестуйте, но только не бегайте.
С этим Павел Дмитриевич и отправился назад. Что выйдет из этой попытки – сказать трудно, но во всяком случае положение этих людей трагично. Особенно тяжело думать о том, что все эти лишения приходится переносить и Ольге Матвеевне16 в ее восьмидесятилетнем возрасте!
Сообщение о выдаче РОА и о походе, начатом повсюду против лагерей и против русских людей, в особенности, – ошеломило нас. В то время, когда мы были уже готовы считать эту опасность пройденной, она снова возникла перед нами в размерах, о каких мы даже и не думали. По мнению многих, это один из результатов конференции в Подсдаме.
12-ое августа, воскресенье. Японские события и «атомная» бомба – вот два вопроса, которые волнуют в эти дни все человечество.
Японская капитуляция отклонена союзниками потому, что она содержала в себе оговорку. Японцы просили сохранить у них империю, т. к. эта форма правления у них существует уже два тысячилетия, и они хотят сберечь династию. Союзники, требующие безоговорочной капитуляции, отклонили это условие и снова перешли к военным действиям на море, на суше и в воздухе. Я почти уверен в том, что они продлятся недолго и японцы скоро согласятся на любые условия сдачи.
Если японский вопрос заполняет в газетах всю первую страницу, то три остальных посвящены все эти дни новому изумительному изобретению, в такой же степени заманчивому и многообещающему, в какой – отталкивающему, ужасающему и бесчеловечному. Нисколько не преувеличивая, можно сказать, что вот в эти самые дни человечество переживает одну из наиболее величественных страниц своей истории, если не самую величественную. Революционизируя всю современную науку и технику, изобретение «атомной» бомбы представляет одинаковый интерес как для философов, физиков, химиков, математиков, так и для самого рядового обывателя, ибо в равной степени может завтра обратить его в прах или сделать полубогом. И если этот самый обыватель в тех случаях, когда он представляет собой крайний образец этого понятия (как, например, моя квартирная хозяйка), и не понимает, почему это все так волнуются, это все-таки нисколько дела не меняет, ибо будущее обывателя в эту минуту стоит под большим вопросом.
Вчера газеты опубликовали заявление Трумана о том, что «атомная» бомба представляет из себя настолько опасное оружие и содержит такую угрозу будущему мира, что Америка и Англия, обладающие тайной этой бомбы, решили не публиковать ее до тех пор, пока не будет достигнута гарантия безопасности их собственных народов. Как надо истолковывать это заявление – трудно сказать. Идет ли речь о техническом противоядии против изобретения или же Труман подразумевает создание международной политической, военной и экономической гарантий, или о том и о другом, – это предоставляется решать читателю. Однако пока и это заявление вселяет надежду на то, что хотя бы в данную минуту банда сатанистов-честолюбцев тайны бомбы не получит. В другом заявлении Труман нашел нужным особенно подчеркнуть, что в Подсдаме Сталин дал согласие на войну с Японией, еще ничего не зная о новой бомбе. Трудно, разумеется, сказать, насколько информирован Труман о том, что известно Сталину, что неизвестно. Однако можно не сомневаться, что последний сделает все, чтобы овладеть секретом в самый краткий срок, и овладеет им. Я глубоко убежден, что он очень сожалел о капитуляции Японии, помешавшей, было, ему положить на полях Маньжурии еще пять-десять миллионов русских жизней и, таким образом, превратить их в звонкую монету для торговли на новой «мирной» конференции. Теперь, в связи с отклонением капитуляции, эта соблазнительная возможность нового шантажа опять замаячила перед ним. Посмотрим, во что она обернется?
13-ое августа, понедельник. Т. к. самая механика новой бомбы и ее кострукция облечены пока глубокой тайной, газеты уделяют главное внимание описанию принципа изобретения, его истории и, особенно, дивных плодов, которые оно, будто бы, сулит человечеству. Однако пока эти плоды не созрели, газеты посвящают целые статьи описанию тех поистине кошмарных разрушений и несчастий, которые принесены осчасливленному человечеству новым изобретением в течение одной недели после его появления.
Кое-что об этих разрушениях я
уже рассказал. Вторая атомная бомба, сброшенная на японский город Нагасаки
(первая была сброшена на Хиросиму), уничтожила, по предварительным сведениям,
все в радиусе до 18-ти километров, а грохот взрыва был слышен на расстоянии
Как теперь стало известно, над этим ужасным изобретением уже несколько лет работал целый коллектив ученых.
14-ое августа, вторник. Во Франции заканчивается процесс против маршала Петена17. Прокурор требует смерти обвиняемого. Сам Петен во время всего процесса хранит молчание, если не считать его короткого заявления о том, что «этот суд не есть суд французского народа». Одним из главных свидетелей обвинения является Леон Блюм18. Его речь на процессе здешние газеты печатали под заголовком «Леон Блюм плакал, рассказывая свою историю». <…>
Приговор, который ожидается сегодня ночью, покажет, будет ли французский народ настолько благоразумен, чтобы не пойти на поводу у демагогов типа Блюма и у Москвы, и внемлет предостерегающему молчанию 80-летнего Петена, или истолкует это молчание ложно, только как признание своей вины.
Недавно один знакомый сказал мне:
– Французы – это такой народ, который очень любит левую фразу и правую практику.
Подобное мнение от человека, прожившего во Франции много лет, мне пришлось услышать в первый раз. До сих пор мои представления о французах, базировавшиеся на моих встречах с ними в плену и в Германии, примыкали, скорее, к той оценке, которую давал этому народу Достоевский. Если мой знакомый прав, я не постыжусь признаться еще в одной своей ошибке, хотя и мог бы сказать в свое оправдание, что делал заключения из наблюдений над людьми, которые были здесь рабами и для которых левая фраза могла быть действительно скорее средством эпатации германцев, чем выражением собственных взглядов.
Вообще, будущее этой страны занимает меня чрезвычайно. Сейчас о Франции как-то забыли, говорят и пишут о ней очень мало. Это объясняется, конечно, ее своеобразным положением в этой войне: из побежденной она стала «победительницей», но все же вроде как не настоящей, и отношение союзников к ней, можно сказать, скорее снисходительное. Ее все рассматривают, скорее, как козырь в будущей борьбе, чем как союзника в грядущей, и каждый старается привлечь ее на свою сторону: Вашингтон тянет к себе, Москва – к себе, Лондон – к себе. Между тем, в ее народе, пережившем страшную трагедию (точным воплощением которой является в моих глазах маршал Петен), совершается, по-видимому, глубокий внутренний процесс осознания пережитого и определение дальнейшей своей судьбы. Казалось бы, что после всего того, что произошло, после четырех лет немецкой оккупации, от которой они освободились, в частности, вследствие помощи Москвы, «легкомысленные» французы должны были, ни минуты не колеблясь, броситься в объятия коммунизма. Признаюсь, что я всегда так и считал, слушая речи французских пленных.
Однако этого не произошло. «Легкомысленные» французы задумались и, по-видимому, крепко. Сегодняшние газеты опубликовали довольно характерное сообщение из Парижа о том, что конгресс французской социалистической партии отклонил слияние с компартией и что «народный фронт» во Франции, таким образом, сейчас не осуществится.
Суд над маршалом Петеном – второе испытание для французского народа. Оправдание Петена в эти дни и в этой атмосфере, вынесенное именно Францией, а не какой-нибудь другой страной, было, быть может, величайшим выражением мудрости «легкомысленного» народа и, несомненно, величайшим вкладом в дело определения дальнейших судеб мира.
Устроители суда распорядились о том, чтобы приговор был оглашен в том самом «Дворце юстиции», где 150 лет тому назад был вынесен смертный приговор Марии Антуанетте19.
Радио только что сообщило, что вчера снова весь день продолжалось заседание японского Императорского совета. Вашингтонское радио перехватило большое телеграфное сообщение, переданное из Токио по коду японскому послу в Швейцарии. По-видимому, речь идет о новой полной капитуляции Японии.
Дай Бог.
Пора. Пора.
15-ое августа, среда. Газеты вышли рано утром под широким заголовком: «DerWeltkriegzuEndeJapankaputuliertbedingungslos» – «Мировая война окончена. Япония безоговорочно капитулировала». Британский премьер-министр Эттли20 в речи по радио сообщил, что Япония подчинилась Подсдамскому ультиматуму и японский император отдал распоряжение о прекращении военного сопротивления.
Советское радио сообщило: «Вынесен приговор по делу маршала Петена. Он приговорен к расстрелу, но ввиду преклонного возраста, помилован». По другой версии, маршал приговорен к расстрелу, лишен маршальского звания, но расстрел заменен ему пожизненным заключением.
Скоро в Норвегии должен начаться процесс над ровесником Петена великим писателем Кнутом Гамсуном21.
16-ое августа, четверг. Вчера опять приехал из Люнебурга Дима Кулаков22. Там пока все успокоилось: группа в 36 человек, побывавшая в советском лагере и выросшая теперь до 60-ти человек, переведена в отдельный корпус и находится под охраной англичан вместе с французами и бельгийцами.
О советском Люнебургском лагере Дима рассказал страшные вещи. По распоряжению англичан через этот лагерь должны были пройти 20 тыс. солдат и офицеров РОА, собранных, по-видимому, со всей английской зоны и насильно отправляемых в СССР. Некоторое время тому назад первая партия в 1000 человек под смешанной русско-английской охраной были посланы в советскую зону. Большевики так обрадовались, что тут же на глазах у англичан расстреляли весь транспорт. Английские солдаты вернулись потрясенными и сразу же по приезде явились к своему майору и заявили:
– Мы солдаты, а не палачи. Мы не намерены больше быть участниками этой расправы над безоружными людьми.
Разговор майора с солдатами носил такую форму, что командир, по его словам, не на шутку испугался возможности бунта среди солдат. Полетели телеграммы в разные концы. Между тем, в советском Люнебургском лагере был уже подобран второй транспорт РОА, и вскоре он тоже двинулся к границе. Но на самом рубеже он вдруг был остановлен, арестован, на вагоны нацепили какие-то синие флаги, и все его пассажиры отправлены в лагеря SS. С тех пор «репатриация» бойцов и командиров Русской армии, по-видимому, приостановилась.
Эта средневековая история не требует никаких комментариев. Скажу одно: в Церковь под защиту батюшек за последние дни непрерывным потоком отовсюду – из Любека, из Итцехоэ, с датской границы – бегут несчастные русские люди, преследуемые советскими ищейками. Среди беглецов есть женщины и старики, дети и больные. Распоясовшиеся советские бандиты не щадят никого. Во многих местах они открыто на глазах у англичан стреляли в тех, кто пытался убежать от них. Зафиксировано несколько убийств. Таким образом, при молчаливом попустительстве англичан, а иногда при поддержке местных немецких властей, идет наглая, чудовищная охота на людей.
Я непременно запишу все эти факты, как только буду располагать точными данными.
Наша квартира превратилась в настоящий клуб. Сегодня за день у нас было десять визитеров. Ляля буквально сбилась с ног. Я устал до бесконечности.
17-ое августа, пятница. Соня все еще лежит в больнице, однако здоровье ее мало-помалу налаживается. Самое главное то, что нет никаких увечий. Сегодня ей оперировали рану на правой лопатке – выпускали гной. Загноение образовалось, видимо, вследствие недосмотра врача и сестер. Вообще, уход в больнице неважный и отношение к иностранцам такое же; только теперь дурацкая немецкая неприязнь ко всем людям на свете, кроме немцев, прикрывается деланной вежливостью. И по-прежнему все держится на взятках: вся национальная «гордость» исчезает, как только его слегка «подмажут». Поистине, этот народ неисправим. Когда у меня будет побольше времени и охоты, я расскажу об этом подробнее.
Сережа, оказавшийся сейчас на холостяцком положении, находится все это время на нашем попечении.
18-ое августа, суббота. Дождь, дождь, дождь и дождь. Надо пожить в Гамбурге, чтобы почуствовать по-настоящему этот климат и познать его влияние на его психику.
Вечером был у Марченки. Он дал мне еще два новых своих рассказа: «Флакон» и «Дух». Второй очень хорош. У него есть свое лицо как у художника, но все же, даже в лучших своих вещах (даже и в «Духе») он порой соскальзывает к публицистике. Трудно сказать, отчего это проистекает: от дарования или от привычки к журналистской работе.
…А к вечеру вдруг просветлело, и перед самым закатом показалось солнце. Это так же редко здесь, как солнечное затмение. Огромное озеро в самом центре города – Альстер – замерло в вечернем очаровании, и на зеркальной поверхности его в рамке темной зелени легли те же теплые пурпурные, розовые и лиловые краски, что бывают на Волге перед закатом. И на меня вдруг повеяло чем-то таким невыразимо родным и таким далеким, что я чуть не расплакался. <…>
19-ое августа, воскресенье. Сны, краски, звуки… Словно все создано и существует для того, чтобы возвратить нас к прошлому. Засыпая, я вижу в беспокойных грезах любимые и далекие лица; проходя вечером по берегу озера, вдруг переношусь всем существом на берег родной реки, вижу себя тихо плывущим в лодке посреди пылающей предзакатными красками водной глади, слышу звуки пастушеского рожка и знакомую русскую речь на берегу, разносящуюся в чутком воздухе.
А сегодня я вдруг увидел себя в Москве, в полутемном зале Большого театра, перед алыми волнами бархатного занавеса, освещенного рампой снизу. Это ощущение близости прошлого было так явственно, так реально, что я вздрогнул от неожиданности и оглянулся вокруг. Оглянулся – увы! – только для того, чтобы убедиться, что я грежу.
И было это тогда, когда мы с Лялей, сидя в здешнем концертном зале, услыхали первые звуки увертюры к «Руслану и Людмиле».
После долгого-долгого перерыва (целых пять лет, целых страшных, неописуемых и неповторимых пять лет) я впервые оказался сегодня в настоящем концерте. Этого было нелегко добиться – Ляле пришлось простоять в среду шесть часов в очереди за билетами, но все же она достала их и повела меня с собою.
Симфонический оркестр под управлением талантливого дирижера Альберта Биттнера исполнял, кроме Глинки, «Iberia» Дебюсси и 7-ую симфонию Бетховена; кроме того пианист Ферри Гебхардт (FerryGebhardt) в сопровождении того же оркестра исполнял Рахманиновский Концерт для рояля № 2 ор[атория] 18.
Дирижер почти не тронул нас. Мало сказать, что он холоден, он – хуже того – делано горяч. Техника, конечно, высока, но и все. Кажется, артист ни на минуту не забывает о том, что он – перед публикой. Ни секунды вдохновения: все рассчитано, все продумано, все очень деловито и по-немецки серьезно. Настоящий стопроцентный немец на сцене. Публика принимала его восторженно.
Но зато 7-ая симфония была действительно исполнена очень хорошо. Я слышал ее целиком впервые, и она поразила меня какой-то необычной светлотой и полнокровностью, чистотою мелодического рисунка и поистине гениальным использованием всех средств симфонического оркестра. Чтобы оценить ее – не нужно быть ни ценителем, ни знатоком: широкие, полнокровные, вольные звуки сами заливают вам душу, захватывают ее и уносят в мир музыкальной грезы <…>.
А вернувшись, застал у себя на квартире Павла Дмитриевича Голубева, снова приехавшего из Люнебурга, и сразу вернулся на землю.
Он приехал сюда, чтобы увидеться с Геккером, приехавшим еще вчера, и переговорить с ним относительно переселения всей семьи Добрыниных-Кулаковых-Голубевых в Кассельский лагерь, где Геккер сейчас играет довольно значительную руководящую роль.
Рассказ Павла Дмитриевича об этом лагере и о самом Геккере дал мне много нового и осветил новые факты с новой стороны. Однако я должен окончательно все установить, чтобы точно изложить факты.
20-ое августа, понедельник. Еще и еще раз я могу сказать себе: не верь слухам, а, в особенности, когда они касаются видного человека, не составляй впечатления о нем по тому, что говорят другие, а только на основе личных наблюдений.
Если бы я записал все, что собираюсь сказать сейчас, – вчера, а не сегодня, – я погрешил бы еще раз против истины и, что важнее, против человека. К счастью, мне удалось избежать этого. Понадобился только один день, чтобы осветить факты с другой стороны и, следовательно, иметь право говорить об этих фактах объективно.
Предыстория этого дела такова.
Конечно, я уже сказал здесь не раз о том, какую важную роль в нашей колонии играл Михаил Вячеславович Геккер, явившийся сюда перед самым приходом англичан с Иваном Дмитриевичем, хлопотавший затем о всех нас здесь в первые, самые горячие дни репатриации, отправившийся потом вместе с Копцевым в Люнебург, чтобы вывезти нас в Бельгию. Уехать в Бельгию Михаилу Вячеславовичу и Копцеву, как я писал уже, не удалось, но свое пребывание в Люнебурге они использовали для того, чтобы создать там в одном из лагерей блок Statenloss, где находили и продолжают находить себе приют многие несчастные русские люди. В частности, там обретаются сейчас и Кулаковы-Голубевы.
Период пребывания в Люнебурге совпал для Геккера с моментом страшной личной трагедии: он получил известие о гибели в последние дни войны жены и 16-летней дочери. Несмотря на это он остался на своем посту и продолжал работать на общее благо. Это еще более прибавило ему уважения в глазах нашей колонии. Скоро ему удалось установить связь с лагерем в Касселе на американской зоне, он уехал вместе с Копцевым туда и постепенно перевез всех люнебуржцев. На их место приехали новые, и образовалась новая, ныне существующая группа.
Но как раз после этого о Геккере поползли какие-то странные слухи. Стали говорить о том, что «удрал» в Кассель, бросив люнебуржцев на произвол судьбы, что на время следующих своих наездов в Люнебург он отбирал людей для Кассельского лагеря по личным знакомствам и т. д. и т. п. Словом, доселе не запятнанная репутация человека начинала быстро падать. <…>
Наконец, вчера произошли события, окончательно подорвавшие, было, мою веру в Геккера. Речь шла все о том же Кассельском лагере, который стал притчей во языцах и который, видимо, будет еще не раз напоминать нам о себе и, быть может, играть большую роль в жизни нашей общины. Собственно я и сейчас не знаю точно, что он представляет собой. Русские люди приезжают оттуда очень молчаливы и мало рассказывают. Но мы знаем, что они часто бывают одеты в американскую форму, что их две тысячи человек, что они считаются не лагерными жителями, а американскими рабочими, и что, по-видимому, правовое их положение, несомненно, лучше нашего. Во всяком случае, абсолютно достоверен факт, что в лагерь уже заявились советские представители, но, получив от американцев ответ, что тут живут только американские рабочие, ушли ни с чем и больше не появлялись. Бытовые условия в лагере очень скверны, но питание очень хорошо. Однако главное состоит не в этом. Главное, что привлекает туда всех, заключается в том, что в Касселе, по-видимому, собирается мало-помалу вся русская эмигрантская интеллигенция (что дало даже основание прозвать его эмигрантским «мозговым центром») и что, по-видимому, этот «трест» является ядром будущей русской колонии где-нибудь в Америке. По крайней мере, говорят о том, что туда подбирают исключительно «специалистов» (инженеров, врачей, техников и т. д.) и что первой их задачей будет – пустить в ход какое-то предприятие, на котором они и останутся. Словом, у людей появилась какая-то перспектива, и она, конечно, в первую очередь и возбудила все умы. Кассель стал неким магнетическим центром, куда стремится всё и вся.
И вот три дня тому назад в Люнебурге появился на два часа Геккер, забирает с собою одного «специалиста» (сварщика или что-то в этом роде), заявляя остальным восьмидесяти желающим, что лагерь абсолютно переполнен и что не в силах сделать ничего, и почти тотчас же уезжает. Затем вчера он появляется у нас и отвечает то же всем просителям. И начинается волнение. А из Люнебурга, между тем, появляются гонцы, мчащиеся вслед за Геккером, и снова начинаются рассказы о том, что, бросив на произвол судьбы обитателей лагеря в Люнебурге, он теперь берет к себе только «избранных», только «приятелей». А здесь уже становится известным, что и отсюда он, вопреки своим заявлениям, решает прихватить кого-то, и – Боже мой! – поднимается буря такой зависти и гнева, что не приведи Господь!
Именно под настроением всех этих слухов я и готов был записать вчера свои горькие строки о том, как еще один человек, в которого я верил, обманул мое доверие. Именно под этим настроением я вчера, когда все спешили повидаться с Геккером, чтобы самим «услышать все», не наведываться к нему.
Сегодня он явился ко мне сам. И в ту же минуту, как я увидал его, я понял, какую тяжесть тащит на себе сейчас этот человек. Он так похудел и изменился с того времени, как получил известие о гибели жены и дочери, что я едва узнал его. Мне стало стыдно за людей, у которых поворачивается язык упрекать человека, находящегося в подобном положении. О, я отлично знаю их, у меня слишком обширный опыт психологии, и я мог бы спросить – сколько из них нашли бы в себе силы заниматься общими делами в минуту таких переживаний? Немного, скорее всего – единицы. А Геккер находит их, и Геккер – нехорош. Страшное, неповторимое ни в одном другом народе качество русских людей: осуждать более всего своих лучших представителей, пытаться именно у них найти такие качества, которые низвели бы их до общего уровня. Именно эту черту превосходно отмечает Телешев23 в рассказе «Между двух берегов». Кажется, ни один другой народ на свете не отличается такой страстью к нивелировке личности, как наш.
И еще я отметил другое: Геккер как можно меньше старался говорить об этом горе. Он сразу же поспешил обрадовать сообщением, что в Кассельском лагере находятся двое моих добрых берлинских друзей: Евгений Романович Островский24 и Серафим Павлович Рождественский25 и предложил свои услуги в смысле доставки им письма. Я поспешил воспользоваться этим предложением. Потом мы посидели еще с полчаса, не больше, потому что он очень спешил, и я не хотел задерживать его. Я не стал расспрашивать его ни о лагере, ни об условиях, ни о перспективах, а слушал лучше то, что он сам рассказывал, но когда он мне сказал, что лагерь действительно переполнен до крайности, я сразу понял, что все это верно и что он действительно пока не в силах сделать ничего для людей, осаждающих его просьбами.
– Я рад бы обещать им всем, но какая польза будет им от обещаний? – заявил он мне.
И он опять был прав. Слушая его, я думал: не лучше ли будет, если мы сами попытаемся создать здесь что-нибудь в таком же роде? Не лучше ли действовать самим, чем ждать, когда о нас позаботятся другие? Пучему это русским людям в Касселе удалось, а русским людям в Гамбурге может не удастся? Ведь все равно, даже если лагерь в Касселе и будет расширен, он не сможет вместить всех желающих и, в конце-концов, мы только можем все испортить тем, кто уже там устроился.
Над этим я раздумывал, прощаясь с Геккером и искренне желая ему полного успеха, над этим я раздумываю и сейчас, когда идея, только промелькнувшая в мозгу в момент беседы с Геккером, принимает все более ясное оформление. Конечно, от идеи до осуществления ее, особенно в такое время и в таких условиях, бесконечно далеко, но значит ли это, что ею заранее надо пренебрегать?
Подумаем. Подумаем.
И да поможет нам Господь!
21-ое августа, вторник. Советское радио <…> второй день уговаривает советских граждан, находящихся в Германии, являться поскорее на сборные пункты, т. к. репатриация в английской оккупационной зоне заканчивается.
Сведения, поступающие из других источников, как будто говорят о том, что репатриации скоро конец. Если это так и мы благополучно доплываем до этого благословенного дня, – значит закончится еще один, быть может, наиболее опасный период нашей жизни.
Но доплывем ли мы?
Создается такое впечатление, что чем ближе к концу репатриации, тем наглее и развязнее становятся советские агенты, словно они действуют по излюбленной советской поговорке: «Все равно мне в этом доме больше не бывать».
Они не останавливаются ни перед угрозами, ни перед шантажем, ни перед подкупом и даже перед убийствами. За последние дни у нас появились подозрения, что они начинают прибегать также и к их испытанному методу – «убирать» руками других властей или других правительств того, кого они не могут убрать сами.
Некоторое время тому назад был арестован немецкой криминальной полицией некто Яценко26, человек, которого я лично не знал, но о котором говорят, что он все-таки принадлежал к лагерю антисоветски настроенных людей и очень не хотел репатриироваться. Мы этому аресту не придали значения, потому что арестованный вел довольно смутный образ жизни и мотивы для ареста могли быть различные.
Но вчера та же судьба постигла профессора Иванова27, о котором я здесь несколько раз упоминал. В послеобеденное время к нему явился англичанин с переводчицей и заявил, что его желает видеть не то полковник Джеймс28, не то майор Дели, начальник гамбургской английской полиции. Не чувствуя за собою никакой вины и не вникая в подробности дела, профессор сел в машину и уехал. С тех пор его нет. Поиски не привели решительно ни к чему.
Этот арест взволновал нас всех гораздо больше. Какой бы там самостийник Иванов ни был, он все-таки культурный, честный русский человек и, говорят, довольно милый в общежитии. И он – боролся против большевизма. Следовательно, все мы должны позаботиться о нем.
22-ое августа, среда. Визиты. Визиты. Визиты. И болтовня. Не пишу. Не учусь. Не работаю. И все – некогда. Прямо по изречению: я абсолютно не занят и потому мне недосуг.
23-ое августа, четверг. Поистине, беда не приходит одна. С тех пор, как у нас украли карточки, потери и неприятности следуют одна за другой в течение целого месяца. Вчера у нас украли велосипед моего тестя. Эта потеря почти так же ощутительна, как пропажа карточек. Я часто пользовался велосипедом для поездок за город на предмет покупки овощей и фруктов. Теперь и этого мы лишены.
Все эти потери окончательно подорвали наше материальное благополучие и без того не очень прочное. Небольшие запасы продуктов, какие имелись, почти совершенно иссякли. Деньги, заработанные мною прежде, израсходованы уже давно, и сейчас мы живем на то, что получили от продажи моих сапог: примерно 700 марок. Этим исчисляется вся наша наличность. При самом экономном образе жизни ее может хватить максимум на два месяца. Продавать больше решительно нечего: это я говорю без всяго преувеличения. Никаких перспектив на получение работы тоже нет: десятки, вернее даже, сотни тысяч немцев – без работы. Что же можно говорить о нас – людях, не владеющих в достаточной мере языком, да к тому еще со специальностью, которая решительно в настоящее время не нужна.
Между тем, приближается зима. Если мы останемся здесь, т. е. не перейдем на лагерное положение – а очень может быть, что мы останемся, – то осень, разумеется, потребует от нас многих дополнительных расходов на одежду, на ремонт квартиры и на топливо. Особенно волнует нас последняя проблема. Зимы в Гамбурге, по слухам, хотя и не суровые, но очень противные: со страшными северными ветрами, которые проникают всюду, во все щели, и с проливными бесконечными дождями. А щелей в нашей каюте – хоть отбавляй. Рамы – одинарные, потолок протекает (мы живем на третьем этаже и над нами – прямо крыша), стены потрескались от сотрясения, произошедшего во время взрыва бомбы, упавшей в свое время возле дома. Топить в этом решете – это значит отапливать улицу. Впрочем, печи настоящей у нас нет: ее занимает крохотная, узкая колонка, стоящая совсем в углу и, конечно, совершенно неспособная обогреть и такую комнату, даже если бы она была в исправности. Да и чем топить? Официально объявлено о том, что угля частным лицам на зиму дано не будет, расход электричества уже ограничивается. Немцы всеми мерами стараются обеспечить себя на зиму, собирая каждую ветку на улицах. У нас нет ничего, потому что до сих по у нас было на уме совсем не то, а теперь, когда мы спохватились, уже трудно сделать что-нибудь реальное.
Немного лучше и с одеждой. У Ляли, слава Тебе, Боже, есть хоть шуба, у меня – поношенное демисезонное пальто. В нем я, может быть, и проходил бы как-нибудь здешнюю зименку, если бы… если бы оно имело приличный вид. Однако, приличиями, видимо, придется пока пренебречь и ходить в чем есть. О покупке пальто нечего мечтать: есть много расходов поважнее.
Таково наше положение и наши перспективы. Конечно, на первый взгляд все это выглядит довольно мрачно. Однако сами мы меньше всего склонны к какому бы то ни было подобию пессимизма. Все это – ничто, в сравнении с тем величайшим злом, которое нам угрожало все эти месяцы и которого мы (первый раз осмеливаюсь это заявить) – почти ныне избежали. Если мы с Божьей помощью справимся с той проблемой, так уж эти нас, наверное, не напугают. Дал бы только Господь силы да не отнял веры у нас.
24-е августа, пятница. Причина ареста профессора Иванова установлена с большей или меньшей степенью точности. Как и следовало ожидать, до тюрьмы его довели «самостийные» дела. Сидит он в тюрьме не здесь, а в Berhedorfe – там, где лагерь. Кто-то, видимо, дохнул там на него и написал, что он мутит воду и что «идеи», проповедуемые им, нарушают общественное спокойствие лагеря. Если ему удастся выбраться, эта история, надо полагать, немного вразумит его. А большего, чем легкого вразумления, ему никто не желает, потому что человек он очень неплохой.
Интересная деталь, которую я только что узнал: оказывается, жена профессора – русская чистейшей воды и ни слова не умеет по-украински. Дома они говорят только по-русски. А однажды еще в Киеве в споре с Лялей профессор поучал ее, что все люди, живущие на Украине, непременно должны говорить по-украински не только в общественных местах, а, главное, в семье. Жена профессора – добрейшей души человек. Уж не русский ли сам-то господин профессор? И фамилия у него что-то уж очень подозрительная, да и специфических украинских черт у него не слишком много, ну и… долго ли до греха?
Ведь знавал же я в Берлине русского (правда, круглого болвана и мерзавца), который, поступив в литературное украинское бюро, тотчас же превратился в «щирого» и начал утверждать:
– А ведь Россия-то пошла от Украины.
Ох ты, время, времечко, –
Горькое житье…
25-ое августа, суббота. Событие мировой важности: Америка отказалась от пакта об аренде и займах, в силу которого ее европейские союзники черпали до сих пор вооружение за океаном.
Это, разумеется, бьет по Советскому Союзу, но в такой же, если не в большей мере, бьет и по Англии. Если у Советского Союза сырье все-таки – под ногами (а народу голодать не привыкать стать), то у Англии – все за океаном, а флот уничтожен на две трети.
Нечего удивляться, что в Англии такая расстерянность и переполох: «Мы надеялись, – заявил новый премьер министр Эттли в Палате общин, – что это большая взаимная помощь, в такой высокой степени содействующая нашей победе, не придет вдруг к концу до того, как различные, вызванные этой победой вопросы, не подвергнутся взаимному обсуждению». Черчилль, являющийся ныне лидером опозиции, полностью, однако, присоединяется к Эттли и выразился еще категоричнее: «Я отказываюсь верить в то, что это последнее слово Америки».
Труман действует, однако, весьма решительно. Не успели отгреметь пушки на Дальнем Востоке, как Америка предоставляет своих бывших союзников самим себе. Только для чего: для того ли, чтобы возвратиться к доктрине Монроэ и к политике изоляционизма? для того ли, чтобы окончательно низвести Соединенное Королевство на второе место? или, наконец, для того, чтобы не снабжать оружием и прочим тех, с кем, быть может, придется вести ныне или в будущем серьезный разговор?
Ответить трудно. А пока что Труману пришлось сказать в коммюнике о том, что отмена пакта не является шагом, направленным против рабочего правительства в Англии. Заявление симптоматичное. Как бы там ни было, но могу сказать одно: мне лично фигура Трумана очень симпатизирует. Как фигура Черчилля. Настолько же симпатизирует, насколько отталкивала личность Рузвельта.
26-ое августа, воскресенье. Вечером у Ляли как-то совершенно неожиданно, как стон, вдруг вырвалось:
– Боже мой! Как мне надоела эта жизнь: одни и те же люди и всегда, везде, одни и те же разговоры.
Я прислушался, помолчал чуточку и, не отрывая глаз от книги, отозвался:
– И мне тоже, дорогая.
А потом подумал:
Если жить в изгнании, так уж жить в большой колонии; маленькая – очень страшно, потому что между эмиграцией и тюрьмой – до жути много общего. Не зная языка, не общаясь с населением города, изгнанники вращаются все время лишь в среде «своих» и варятся в своем соку – ни дать ни взять как население какой-нибудь тюремной камеры.
Вот и начинается первая, пока только первая, самая легкая из пыток эмиграции – пытка скукой и тупым однообразием интересов.
Не-ет, шалишь!
Меня этим не возьмешь. Я найду себе занятие даже и в тюрьме.
Работать!
Учиться!
Бороться!
27-ое августа, понедельник. Видел поезд – закоптевшие, загаженные, давно не ремонтированные товарные вагоны, и в вагонах – демобилизованные или отпущенные из плена немецкие солдаты, такие же растрепанные, небритые, грязные. И сразу предстали передо мною два лика войны:
Начало – гром духового оркестра и победные ликующие песни, бесконечные стройные колонны солдат, пышащих здоровьем и бодростью, строгих, подтянутых, одетых во все новое с иголочки, с новым, сверкающим на солнце оружием.
Конец – грязный товарный вагон и одинокая фигура солдата: засаленная фуражка со сломанным козырьком – набоку, грязная шинель – без хлястика и без ремня, и болтается, как больничный халат, в грязных руках – корки черствого хлеба. И вместо ноги – култышка.
Два лика: солдат, идущий на войну, и солдат, возвращающийся с нее.
Для чего все это?
28-ое августа, вторник. Успенье. Этот день навсегда связан для меня с воспоминаниями о Родине, о Чернопенье и, в особенности, о Качалке29, где празднуется в этот день престол.
Конец лета. Вода в Волге уже остыла и только смельчаки осмеливаются еще купаться. Кое-где леса уже покрылись позолотой и наполнились запахом прели и грибов. Зреет брусника, словно охваченные пламенем стоят рябины и греются в последних солнечных лучах спелые яблоки. Жнивье уже окончено, и там, где так еще недавно колыхалась нива, стоят безмолвно скирды, и по жнивью важно расхаживают черные грачи. С окраин деревень доносятся глухие удары цепов и мерный рокот молотилки, и по дорогам тянутся подводы с хлебом… .
Это еще не осень, но уж и не лето. Утра туманны и задумчивы, но часам к девяти туман уходит ввысь, и целый день стоит тихая теплая погода, такая тихая, что на деревьях не дрогнет ни один листок, и река кажется совсем застывшей в рассеяном белом мареве. Порой бывает даже душно, но это не изнуряющая и слепящая июльская жара, от которой хочется укрыться в тень, а ласковое влажное тепло, которое скорее освежает, чем утомляет, скорее зовет из дома в даль дорог, чем гонит в дом.
А ночи!
Ну можно ли когда-нибудь забыть наши колдовские ночи этой поры года?… Вечером небо очищается, и из-за зубчатой стены хвойного леса как-то боком выползает громадный медный диск луны. Чем выше, тем он меньше, серебристее и ярче, тем гуще и смолистее тени возле амбаров и дворов и тем белее стены и стволы берез, облитые чудесным светом. Река уснула в белой пелене тумана или света, и лишь неумолкаемый стрекот кузнечиков да сонный лай собак нарушают великую давнюю тишину, которой, кажется, не будет ни конца, ни срока. По временам плеснется где-то щука или неожиданно родится и польется песня, или зазвенит девичий смех и – опять все стихнет.
В такие ночи даже черствые сердца смягчаются, а души добрых преисполняются невнятного томления и тоски по кратковременности и жизни, и восторга перед дивной красотой и рвутся вдаль и ввысь, словно хотят раствориться в этой красоте <…>.
Все это я вспоминал сегодня, сидя с Лялей на траве в «лесу» за городом. Мы нарочно выбрали далекое и «глухое» место, чтобы не видеть города, ни его окраин, не слышать шума, не чувствовать его близости. И все-таки он преследовал нас всюду. Лес был похож на парк со множеством тропинок, просек и дорог, по которым то и дело проходили люди и мчались велосипедисты и машины. Где-то совсем рядом проходил трамвай, и время от времени гудели паровозы. Ветер доносил до нас по временам запах гари, изрыгаемой фабричными трубами.
Наша попытка обмануть себя и представить себя хоть на краткое время вдали от города, от ненавистной нашей жизни, от душного круга наших интересов и забот не привела ни к чему. И тоска по родине только обострилась; и Родина сделалась еще милее и прекраснее и – увы – еще недостижимее.
29-ое августа, среда. Кажется, к моей богатой приключениями жизни в эти дни прибавится еще одна комическая страница.
Дело в том, что я вчера утром ухитрился поступить на работу к англичанам – в солдатскую кухню. О мотивах, побудивших меня к этому, рассказывать не стану. Я на днях писал о том, каково мое материальное положение и каковы наши перспективы. Продолжать далее это праздное состояние при наших средствах – невозможно, и давно пора искать себе работу или отправляться в лагерь. Но где найти работу? – вот вопрос, который стоит сейчас не только перед нами – эмигрантами, но и перед миллионами коренных жителей. Почти вся немецкая промышленность стоит, порт – словно умер. В деревнях в качестве батраков работают бывшие фолькштурмовцы и пленные. Представить сейчас себя работающим почти так же трудно, как вдруг сделаться наследником миллионного состояния. Можно еще пойти разбирать и счищать кирпичи на развалинах домов. Говорят, на эту работу берут и платят 7½ марок в день. Но, во-первых, позволит ли мне теперь заниматься подобным трудом мое здоровье, а во-вторых, если даже и позволит, и устроишься, то на семь марок с половиной не прожить даже и одному, когда буханка хлеба стоит около 50-ти марок. А подкупать на черном рынке все-таки приходится, потому что карточек сейчас решительно не хватает.
Пока мы ломали голову над этой проблемой, Нина, Лялина сестра, сообщила нам, что в той английской части, где она работает прислугой, кажется, освобождается место на кухне. По нынешним временам, лучше этого места и не придумаешь. Я тотчас же узнал номера и сумел проникнуть на прием к английскому майору, ведающим этим вопросом.
– А вы хорошо готовите? – осведомился он.
Если бы я отвечал ему так, как и полагалось, т. е. что в жизни не занимался этим делом и не умею даже вытереть тарелок, он тотчас же бы прогнал меня, и все дело рухнуло бы. Поэтому я набрался духа и соврал, что я был полтора года (ни больше, ни меньше!) поваром в плену. Он состроил мину, но все-таки позвал адъютанта и принялся совещаться. Из их разговора я понял, что на той кухне, куда меня посылала Нина, действительно предполагаются какие-то передвижения и сокращения. Кто-то из французов проворовался, кто-то напился пьян и наскандалил, англичане, видимо, решили почистить атмосферу и переменить состав людей.
– Хорошо, я дам вам место, – заявил в конце-концов майор и, взявши мою анкету, написал на ней: «зачислить с 1-го сентября помощником повара».
– Видите ли, господин майор, – принялся я объяснять. – Я могу готовить лишь простые кушанья, а у вас, я слышал…
– Так я же и пишу вам: «помощником повара», – перебил он, – а не поваром.
Мне не оставалось ничего, как поблагодарить и откланяться.
Через пять минут все было окончено, и мне приказано явиться на работу в субботу к девяти часам.
Сегодня через ту же Нину я узнал, что на той кухне, куда меня определили, действительно уволены повар и повариха – французы (один за пьянство, другая – за воровство) и что меня, кажется, и в самом деле хотят использовать как помощника повара в одной из смен, т. е., по существу, на самостоятельной работе. Если это так, то я вылечу спустя час после прихода, если еще англичане не выльют мне на голову суп, который я им приготовлю.
– Ничего, не огорчайся, – утешает меня Ляля, – зато хоть один день наешься досыта на кухне.
И то верно.
30-ое августа, четверг. Я хочу сегодня, наконец, сказать о вещи, которой я придаю чрезвычайное значение и которая занимает меня вот уже много месяцев и, в особенности, все последние недели. Если я до сих пор не касался здесь этого вопроса, то только потому, что наверное, не сумел бы найти ему выражение – так все это было смутно, представлялось в общих чертах, постигалось больше чувствами, чем разумом, и, быть может, даже шестым чувством – подсознательно и, следовательно, совсем не поддавалось изложению.
Вот уже ровно полгода, как я ничего не пишу, если не считать моих заметок в дневнике. Даже те два рассказа («Операция» и «Последний патрон»), которые уже почти были закончены еще в Берлине, лежат в том самом виде, как я их сюда привез, хотя раза два или три я вытаскивал их, перечитывал и вот-вот уже было принимался за работу, как опять зыдумывался, откладывал в сторону, а через день, через два снова убирал. Этим все и заканчивалось, и я снова возвращался к дневнику да к думам.
А думал я все это время очень много. И думал, и наблюдал. Думал всегда об одном и том же: о судьбе моей страны и моего народа. Не о нашей собственной судьбе (кому она нужна?), а о судьбе России.
Поражение Германии и Японии, знакомство и беседы с англичанами, наблюдения, сделанные много над моими соотечественниками, и наблюдения над послевоенным поведением большевиков – вот четыре исходные пункта, от которых я отталкивался и которые мало-помалу привели меня к следующим выводам, принимаемым мною за аксиомы (я записываю страшно бестолково и сжато потому, что все это еще совсем-совсем сырье):
а) последнее десятилетие и, в особенности, годы войны, были годами действительной эволюции большевизма, однако же не в сторону справедливого и демократического порядка, а от интернационального к национальному социализму;
б) большевизм остался так же ненавистен лучшей части русского народа, как и был;
в) Великая Вторая мировая война, поражение Германии и многие тайны ее жизни, вскрытые после поражения, обнаружили перед всем миром и, в особенности, перед русскими людьми поразительное родство большевизма и национал-социализма, родство гениалогическое, родство опорной базы, родство внутренних и внешних методов;
г) именно поэтому русский народ, истомленный большевизмом, все же оказал такое ярое сопротивление гитлеровской Германии, ибо победа последней была для него лишь переходом от одной формы деспотии к другой, а не освобождением;
д) послевоенная внутренняя и внешняя политика большевизма (например, насильственное переселение целых народностей внутри России и навязывание своей воли целым другим народам – Польше, Финляндии, Румынии, Болгарии) указывает на то, что национал-социалистическая эволюция и что его демократические лозунги – лишь угроза, которой он пытается прикрыть свой основной принцип, старый принцип прусского милитаризма – «сила есть право»;
е) ни одна задача из тех, ради которых, якобы, велась эта война, не решена, ибо вместо двух одинакого сильных деспотий на Азиатско-Европейском континенте утвердилась одна, вдвое усиленная и ничем не отличающаяся по своему происхождению, по опорной базе и по методам от деспотии ниспровергнутой.
Из всех этих «принципов» самым важным я считаю третий. В нем, на мой взгляд, заключается вся сущность моего «открытия». Собирая и сопоставляя факты, вспоминая пережитое мною в СССР и в нациолистической Германии, я дни и ночи думал над вопросом: «Что такое большевизм?» Приставал с этим вопросом к десяткам людей, мнение которых я ценю, и всякий раз заканчивал тем, что отвергал ответы. Именно поэтому же я не мог писать, потому что чувствовал, что я пришел к такому пункту размышлений, когда все старое – рухнуло, а нового – нет. Много раз за это время мне пришлось беседовать с английскими солдатами и, может быть, во время этих же бесед у меня и народилась основная моя мысль. Они ругали гитлеровскую Германию и хвалили сталинский СССР.
– Здесь бесправие и произвол, – твердили они мне, – здесь тюрьмы и лагеря…
– А там? – спрашивал я.
– Здесь нет ни свободы мысли, ни свободы слова, ни свободы печати.
– А там много?
– Здесь школа превращена в казарму, и церкви пустуют.
– А там они были сначала закрыты, а потом разрушены.
– Здесь признается лишь один народ, а все прочие почитаются за его рабов. Германия сожрала Австрию, Чехословакию, собиралась сожрать Польшу.
– А СССР сожрал Прибалтику, Финляндию, Румынию, Болгарию, собирался сожрать Грецию и Югославию.
– Здесь интелигенция втоптана в грязь и правят мещане, проходимцы и карьеристы.
– А там?
«Боже мой! – воскликнул я в один прекрасный день: да и в самом деле, где же разница-то? Есть ли она, или все дело в разнице названий?» С этого все началось. А кончилось тем, что я сказал себе:
Я напишу книгу. Эта книга будет называться «Два социализма». Я расскажу в ней о том, что никаких двух социализмов не было и нет, а есть одно страшное, чудовищное, уродливое явление не столько политического, сколько морально-психологического характера, имеющее своей основой три источника – ненависть, аморализм и атеизм. Я начну и кончу свою книгу одними и теми же словами, одной и той же цитатой из Достоевского: «Мыслят устроиться справедливо, а кончат тем, что, отвергнув Христа, зальют мир кровью».
Они уже залили.
31-ое августа, пятница. Завтра мне предстоит мое комическое приключение. Признаюсь, я чувствую себя не только не неловко, но даже и не нервничаю. Все-таки будет очень неприятно, если выгонят. Мне особенно хотелось бы поступить туда главным образом ради Лялюшки; быть может я бы стал ее подкармливать. За последние дни она худеет буквально не по дням, а по часам. Мы теряемся в догадках относительно причин этого, но втайне я подозреваю, что тут, несомненно, сказывается недостаток питания.
О себе я абсолютно не думаю, да и нечего, собственно, думать. В последнее время я чувствую себя хорошо и явно поправляюсь.
Вчера Соня выписалась из больницы. Она уже ходит потихоньку, но раны еще болят. Правая рука висит плетью, но, слава Богу, не потому, что она сломана или вывихнута, а потому что рана на лопатке все еще болит и не дает двигать рукой. Понадобится еще минимум две недели, если не все три, чтобы она начала потихонечку работать.
Все это время Сережа столовался у нас. С выходом Сони оба снова переходят на домашнее питание. Сережа решил готовить сам на плитке по указаниям Сони.
Материальное их положение тоже неважное. Если Бог поможет мне устроиться и окрепнуть, непременно должен буду помогать и им.
Конец августа. Конец лета. Ровно полгода с тех пор, как мы перебрались в Гамбург. По правде сказать, ни весны, ни лета мы совсем не видели. Если не считать нашей поездки в Гифхорн, то мы почти и не были на лоне природы. За все лето я купался только дважды или трижды.
Причины всего этого не только в здешнем климате, но и в тех особенных условиях, в которых протекали эта весна и это лето. С весенними месяцами совпали самые отчаянные, самые жаркие дни войны, самые страшные бомбардировки и почти полный паралич всей личной жизни. С летними – первые недели оккупации, с их всяческими строгими ограничениями, запрещениями, полной остановкой транспорта, а главное, – с репатриацией, которая поглотила все наши физические, умственные и духовные силы.
Так и вышло, что ни весны, ни лета мы совсем не видели, просидели их взаперти, провели в отчаянном нервном напряжении, каждую минуту готовясь к бегству, к какой-нибудь неожиданности и к борьбе.
Но мы не сетуем. О, нет! Напротив, когда мы думаем о том, что все-таки это лето, в сущности, спасло нам жизнь, мы говорим себе о том, что мы должны занести его в свои анналы как один из самых замечательных периодов нашего существования.
Спасло… Я впервые говорю это так определенно и смело. Пожалуй, я имею право так сказать. По всем признакам, репатриация почти закончена, и опасность насильственного возвращения к большевикам уменьшилась вдвое или втрое.
Да будет благословенно имя Божие!
Начинается новый этап нашего существования – эмиграция. Впереди осень и зима – два самых тяжелых времени года. Впереди новые суровые испытания. Мы должны пройти и их. Все-таки впереди есть проблеск света.
Да поможет нам Господь!
(Продолжение следует)
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Затворницкий Глеб Дмитриевич. Подробнее о нем в № 268 НЖ.
2. Брат Н. Пашина писатель С. С. Максимов.
3. Чехова Ольга Константиновна, русская и немецкая
актриса (1897–1980). Родилась в г. Андрианополь,
ныне Гюмри (Армения) в семье инженера Константина Книппера; племянница О. Книппер-Чеховой.
В
4. Жена Н. Пашина.
5. Нафанаил (Львов), архиепископ. Подробнее о нем в № 268. НЖ.
6. Радлов Сергей Эрнестович (1892–1958). В
7. Альстер – озеро в Гамбурге.
8. Марченко (Моршен) Николай Николаевич (1917–2001), поэт. О нем подробнее в № 269 НЖ.
9. Марченко Николай Владимирович (1888–1969), лит. пседоним Нароков, писатель, автор «Нового Журнала». Из Германии переехал в США, г. Монтерей (Калифорния). Автор романов «Мнимые величины», «Могу» и т. д.
10. Соколов Серафим Александрович. Сведений не найдено.
11. Голубев Павел Дмитриевич, муж Татьяны Александровны Кулаковой, сестры Д. А. Кулакова. После войны Голубевы-Кулаковы перехали в Аргентину. Н.Пашин был спонсором их переезда в США, они поселились в Калифорнии.
12. Кулакова Татьяна Александровна, родная сестра Д. А. Кулакова.
13. Геккер Михаил Вячеславович (1895–1956), род. в Симферополе, учился в
Петербургском Технологическом институте. Участник Первой
мировой войны. После 1917 – в Белой армии. Эмигрировал из Крыма в
Константинополь, затем в Прагу. Во время Второй
мировой войны жил в Германии. Активный член НТС. После неудачного покушения на
Гитлера в
14. Копцев Иван Дмитриевич, об этом человеке пока сведений не найдено.
15. Митрополит Виталий (в миру Ростислав Петрович Устинов, 1910–2001). Подробнее о нем в № 270 НЖ.
16. Добрынина Ольга Матвеевна, костромская помещица, владевшая селом Чернопенье, где родился Н. С. Пашин.
17. Анри Филипп Петен (1856–1951), французский военный и политический деятель. С начала Второй мировой войны встал во главе коллаборационистского правительства. После войны арестован и приговорен к смерной казни, приговор был заменен на тюремное заключение. Срок отбывал в тюрьме на острове Йе, где и похоронен.
18. Блюм Леон (1872–1950), французский социалист. В
19. Мария Антуанетта (урожд. Антония Иозефа Иоганна Габсбургско-Лотаринтская, 1755–1793), королева Франции.
20. Клемент Ричард Эттли (1883–1967), премьер-министр Великобритании (1945–1951).
Лидер Лейбористской партии. В
21. Кнут Гамсун (наст. Педерсен), норвежский писатель (1859–1952). Лауреат Нобелевской премии в области литературы (1920). Род. в г. Веге. Написал более 30-ти романов. Нобелевскую медаль вручил Геббельсу.
22. Кулаков Дмитрий Александрович, внук Ольги Матвеевны Добрыниной, род. в Костроме. См. сноску 11.
23. Телешев Николай Дмитриевич (1867–1957), русский писатель, поэт. Род. в московской купеческой семье. Потомственный Почетный гражданин Москвы. Организатор кружка «Среда» (1899–1916). Заслуженный деятель искусств РСФСР. Автор книг прозы и сборников рассказов.
24. Романов Евгений Романович (наст. Островский, 1913–2001), основатель и редактор журнала «Грани» (1946–1952).
25. Рождественский Серафим Павлович (1903–1992),
участник Белого движения, воевал на Восточном фронте. С ноября в
26. Яценко, об этом человеке пока сведений не найдено.
27. Иванов, профессор. См. о нем в № 270, 2013.
28. Джеймс, полковник английской армии, начальник отдела репатриации в Гамбурге.
29. Качалка – по всей вероятности, Н. Пашин вспоминает бывшее село Качалово, ныне деревня Качалка. К приходу этого села относилось родное село автора – Чернопенье.
Публикация, примечания – А. Любимов