Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 272, 2013
Владимир Торчилин. Лабух. – Москва: «Аграф», 2012.
Писателя Владимира Торчилина я знаю давно. Впервые мне попалась на глаза «Университетская история», напечатанная в 1997 году в «Континенте». Меня эта повесть привела в такой восторг, что я немедленно позвонил Торчилину (мы живем с ним в одном городе) и попросил принять участие в конкурсе сетевой словесности «Русская Америка», дав текст повести для установки в Сеть. Она была только в бумажной версии, в Сети тогда журнала «Континент» не было.
Недавно Владимир Торчилин порадовал своей пятой книжкой – «Лабух». Это сборник, в который входят рассказы и повести.
Повесть «Лабух», давшая название всей книге, – о джазистах. Главный герой – русский эмигрант, американский ученый, – ударник в небольшом джазовом оркестре. Джаз – увлечение наших старших братьев; наша юность пришлась на начало шестидесятых, тогда главной музыкой поколения был рок, а не джаз. Зато для поколения, скажем, Василия Аксенова именно джаз был светом в тусклом советском окошке.
Оскар Питерсон и Дейв Брубек оказались Торчилину ближе, чем «Битлз». Вот как он описывает соло на ударных, которые выстукивает Вадим, главный герой повести: «Он начал осторожной дробью и стал понемногу усиливать звук и частоту… Но вдруг почувствовал, что работать стандарт просто не может. Ну не может – и все тут. В конце концов, это было его соло… И тогда из него хлынуло все то, что копилось не один месяц. И неудачи с грантами, и одиночество, и наскучивший университетский оркестр, и все недокуренные с сильверовской командой сигареты с травкой, и даже четырехлетней давности развод… Руки его работали как никогда, и весь он рвался из себя наружу, и закинутое лицо перекашивало от недостатка воздуха, который никак не шел в легкие через перехваченное сказочным кайфом – куда там травке! – горло, но он играл и играл, и все его железо, том-томы и даже уошборд, безошибочно почувствовав, чего он хочет, откликались на каждое его прикосновение именно так, как он ждал…»
И все же, повесть не о джазе, хоть его мелодии звучат в ней музыкальным фоном. Повесть эта о попытке ухода. Даже не ухода, а бегства. Бегства от себя, от своих обычных дел, бегства из своей среды, из среды университетской… У Вадима не все складывается: он уже почти потерял надежду получить грант на продолжение исследований, он покуривает марихуану, часто выпивает, больше времени проводит на репетициях, чем в лаборатории… И вдруг он получает ожидаемый грант. И должен сделать выбор: остаться с «народом», в джаз-банде, или вернуться в науку? Вадим решает в пользу науки. Его друзьям приходится искать другого ударника. Но главный вопрос героя остается без ответа. Кто же он на самом деле, где его настоящий «край обетованный»?
Тема ухода, или бегства, развивается и в рассказе «Елы-Палы». Герой его прожил детство, юность и молодость в интеллигентной московской семье. Но жить молодому независимому интеллектуалу в сталинской Москве было невыносимо. И он ушел – ушел в пьянство, в вольницу бомжа, – вне культуры, вне страны, вне мира. Но свобода-то оказалась мнимой. Жизнь посмеялась над героем: когда советская власть рухнула, на месте бассейна «Москва», куда ходил мыться интеллигентный бомж, возвели Храм Христа-Спасителя. Казалось бы – вот оно, спасение, – ан нет, ушедшего не вернуть. Очевидность мысли о безвозвратно утерянной жизни настолько потрясает героя, что он решается вновь уйти. На этот раз – из самой жизни.
О «человеке убегающем» и повесть «Время между». Здесь Торчилин обращает нас к библейской притче об Агасфере. Герой, обычный «маленький человек», подобно Агасферу уходит в межпространство, в данном случае точнее сказать – в «межрейсовое состояние», предпочитая странное существование в аэропортах, – там, где царит локальное время географических точек земли, которое не стыкуется со временем текущим…
Алексей Козлов, знаменитый российский саксофонист шестидесятых в своей книге пишет: «В 50-е годы слово ‘лабух’ на моих глазах постепенно изменило свою окраску. Производное от глагола ‘лабать’, то есть – играть, оно пришло на ‘Бродвей’ из времен НЭПа и, скорее всего, из Одессы, вместе с остальным жаргоном, где были смешаны воровские, спекулянтско-мошеннические и ресторанно-музыкантские шифрованные слова. В сталинские времена, когда все пути для проникновения к нам информации о современном американском джазе были наглухо перекрыты, мы жили в мире музыки недавно запрещенных фильмов ‘Серенада Солнечной долины’ или ‘Судьба солдата в Америке’, слушая довоенные пластинки или примитивные самоделки ‘на ребрах’. Но одно дело – пластинки, а другое – живое исполнение, пусть даже не совсем точное, на подпольных танцах, где эту музыку ‘лабали’. В те времена ‘лабух’ был глубокоуважаемой персоной, это был не только носитель любимой музыки, он представлялся рискованным человеком подполья». Мне известна и цыганская версия происхождения слова: «лабать» – играть на музыкальном инструменте. И пусть Торчилин не всегда убедителен в употреблении того или иного слова (его «Елы-Палы» по языку главного героя безупречны), мои придирки не отменяют признательности прозаику за то, что что ему удается создать удивительный мир героя-интеллигента, во всех его прошлых и настоящих провалах, падениях, уходах, во всех его настойчивых попытках отыскать себя в этом выдавливающем его мире.
Дан Дорфман