Миниатюры
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 272, 2013
Голгофа и – голова. Какими путями арамейское голгофа, череп, – смогло добраться до
далекой Руси и проникнуть в язык?
На пути – Армения и
арм. «глух». Нелегко – при глухой
голове («хул г’лух»). Армянская
твердолобость, порой – спасительная.
Но главное –
головное в русском «голова»: что она голая.
Как у
новорожденного.
Лысая гора.
Кальвин, сын
Голгофы-Кальварии, призванный
расшевелить, взбудоражить веру (о, святой Будда!) –
реабилитировать «скандальный» в глазах маловеров эпизод распятия Христа.
* * *
Эдем и – Адам.
Христос и – Кришна.
У истоков времен –
родственность звучаний, преданий, племен…
– Крест: абсцисса
жизни, ордината смерти, на нем – человек,
существо живое, но – не животное, кующее, как улитка источает слизь, – металл бессмертия.
* * *
Христианство:
простая констатация, наблюдение, что кроме нас нет в природе признаков, ни
прямых, ни косвенных, какого-либо стороннего
«творчества», и что (не элементарная, правда) логика требует, чтобы в Боге себя узнал, наконец, сам – Человек.
Предвосхищение
подвижниками христианства самых заключительных итогов классической философии.
Нет – и ничего не
может быть, прежде чем Кто-то не
назовет, не вызовет – не вызволит вещь из тьмы небытия.
(Однако – вещь и ее извечное молчаливое вещание).
* * *
– Гайдн выше.
– Кого, маэстро?
– Да, того
самого… Моцарта, – с трудом выдавливает из себя кощунственную мысль
фортепианный гигант.
И действительно,
даже в скрипичных сонатах – верхе его камерной музыки, встречаются прорехи,
пустоты, и долго эти кавернозности притупляли в моих глазах блеск моцартовского
гения. Пока разительные места – превосходящие гайдновские синкопы,
предвосхищающие бетховенские, как в сонате К.304,
не заставили меня видеть в нем, более чем «бога» – героя музыки.
Спады, без которых
не было бы и ощущения витания при взлетах. Как на лыжах (пардон за
отступление!) моменты упоительного спуска искупают бесконечные стояния в
очередях.
Но…
Только что слушал
«Фантазию» К.475. Ни лишней ноты в
этом, правда, крайне собранном
произведении. Поздняя вещь – с более редкими пронзительными, и почти
отсутствующими моментами простоев. Как в поздних же струнных квинтетах.
…………………
Адажио К.540 – моцартовское «болеро Равеля» –
перпетуум мобиле с едва заметными вариациями. А не дал ли тут маху Кёхель –
составитель каталога: вместо 540 – не какой-то ли это из шестисотых, последних?
Что-то доселе неслыханное – ни у самого Моцарта, ни до и ни после него (Бах,
Бетховен). Некое вторичное – сумеречное состояние, от начала до конца этого
13-минутного музыкального момента.
Никто и не
отравлял… Что ни опус – из сотни-полтораста последних – лишь новый шаг –
уверенный, страстный – к свершению,
как Христа на кресте.
* * *
Бетховена последние
слова на одре: «Ich bin ein Künstler» – «Я – художник». В чем до
конца жизни он, видимо, не был до конца
убежден… Легендарное сомнение – отсутствие самомнения у гениев.
* * *
Ван-Гог – и
стрясшееся с ним самоубийство в самый момент начала признания критикой и
публикой. Переживание «успеха», который вот-вот состоится, как смертельной
угрозы главному – дару свыше, ощущаемому как некоего рода небесная
беременность. Успех – это деньги, квартира, семья и – конец творчеству. Конец
божественным сотрясениям, способным разрешиться таким аккордами, как «Пшеничное поле с воронами».
Неспособность, неумение совместить свою
исключительность с общностью общежития.
Исключительная
исключительность – исключает.
(У Бетховена – и то
и другое).
* * *
Бекманн Макс
(1884–1950) – спасибо франко-немецкому телеканалу «Арте», так сладко к тому же
отдающему Италией. Считал себя равным, хотел
равняться – Пикассо.
Поверхностность живописи, как
таковой: полное собрание работ средне-плодовитого художника просматривается за
час-другой. Другое дело – полные собрания сочинений писателей: Бальзак, Маркс,
Толстой. Сущностная декоративность:
не для иллюстрации книг и не для составления альбомов, каталогов, а для
украшения стен, плафонов общественных мест и королевских покоев (со временем
будут изобретены обои – более
общедоступные заменители).
«Полный корпус»
работ художника походит на жанр вариаций в музыке: пятьдесят лет одних и тех же
вариаций на одну и ту же тему! Лишь манера
меняется – до тех пор, пока художник не найдет, наконец, свою – после чего, как
с верного коня, он уже с нее не сходит.
Не прогресс – в
искусстве, а медленное, наоборот, вырождение,
с моментами полного упадка и – Возрождения…
Беллини – и его
невообразимой выразительности глаза мадонн! Последователям оставалось лишь
искать выхода в древнегреческой мифологии: геркулесы, амуры, грации… Не будет
после него художника – утратилась острота зрачка – способного передать жизнь,
трепещущую в самом скромном человеческом взоре.
* * *
«Петрушка» – Париж, 1912 – последнее
дореволюционное проявление истого духа русского.
Жилось же когда-то
на Руси!
Музыка, пляски,
скоморохи – ярмарка.
Пожар революции за
дверями, а пока – жизнь: кутеж, дебош,
гулянье.
* * *
Как всегда русский
язык чем-то да отличится от других: где Крест всюду воспринимается как некоего
рода четвертование, русские в нем
видят распятье!
…Давнишняя, правда, история.
* * *
Литература – вы
лишились всякой другой почвы под ногами: свинец, стекающий в ноги и
поддерживающий вас в стоячем положении.
Вес слов.
* * *
Досадно! Ни одной
изреченной мною пронзительной, казалось бы – оригинальной мысли, которая не нашлась бы в работах, написанных до
или после меня, в высказываниях журналиста СМИ, прелата церкви, политикана,
случайного встречного.
У Синявского, в сборнике «Фантастический мир», все мое нахожу высказанным
уже полвека назад, и не только мысли – дословные формулировки, игры слов:
церковь – цирк, муки – мука,
сексуальная мужская нерасторопность –
к чему, помню, слегка скептически отнесся Н.Б., попав на соответствующий пассаж
моего «Поцелуя» (теперь я могу быть спокоен: Синявского-то авторитет никто уже под сомнение не поставит).
* * *
Литература – это
уже сам факт переложения чего-то на бумагу, исключая базарную брань: читателю
сообщается спокойствие рабочего кабинета.
* * *
Писать на русском
или французском – удовольствия разные, как в детстве, играя в прятки, жмурки,
чижик или догонялки…
Каждой игре – свои
правила, стратегия, ловкость и смекалка.
Есть игры –
физические, уличные, есть домашние – умственные.
То же – с игрой на
инструменте: клавишном, струнном, духовом…
………………..
Говорить складно на
языке и – уметь писать: нельзя
ожидать от музыканта, чтоб он так же красиво «спел» сонату, симфонию, как он ее
исполняет публично на концерте. – Два разных инструмента – два разных языка.
* * *
С давних пор
озадачивающий момент: почему-то русские переводы всегда были милей – читаемей – французских. Долго я это
вменял любительству французских
переводчиков, халатности и алчности (или безденежности?) издателей,
привлекающих к делу людей с улицы.
Но со временем
подтвердилась давняя интуиция о коренной разнице языков.
Эти уж их артикли
во французском!
Читать на этом
выродке латыни, что взбираться в гору с костылями… с набитым книгами
рюкзаком.
* * *
Язык литературы.
Универсальный – сверхнациональный –
но подобно тому, как люди носят одежду не столько из-за стыда, как узнаваемости
и различения, так язык «одевается» в
разные наряды.
Словарь литературы
– общий с другими сферами общения, но особые у него: синтаксис, тропы,
фигуры… иногда – ударения, не говоря о живости, свободе слова (которые,
помимо литературы, встречаются разве что на самом дне общества).
* * *
Стихотворец,
«поэт», рифмач перебирает камешки, – подбирает одни, отбрасывает другие – задел
слов заготовлен ему наперед, материал – под рукой, на столе, в словарях – все
дело в терпеливом построении вещи – некоего рода пасьянс.
Можно ли надеяться
из чего-то готового создать – новое?
Потому и не
получается до конца, вечно чего-то не хватает – и приходится придумывать, как Малларме в своем знаменитом сонете, птицу-небылицу – ptyx.
Не хватает, а
модель «конструктора» требует; потерялась деталь – что ж, можно смастерить. Но
– не воле, и не умению повинуется словесность:
как намагниченные, слова должны сами рваться к нам, не ожидая вызова.
* * *
У всякого,
рожденного человеком, – страсть к упорядочению вокруг себя жизни и, вместе с
тем, сопротивление планам упорядочения со стороны.
А иные вскоре
понимают, что не в силах будут ни сами что-либо упорядочить, ни сопротивляться
упорядочению свыше – и предаются единственному доступному им способу
упорядочивания: на бумаге, холсте – слов,
красок, штрихов…
* * *
С удовольствием
кухарю и – мысль: этим же самым, с таким же удовольствием, сей же час, заняты
миллионы. А когда пишу – я один.
* * *
Непонятно наличие
несовершенной формы глагола – действия,
направленного на возрождение чего-либо. Можно возродить, но можно ли
возрождать? «Его призвание было возрождать»… Специалист по возрождению.
Восстановление предприятий на грани краха, экономик?
Но наиболее
разумной формой глагола в данном случае остается все-таки страдательная – тоже
непонятно почему так названная, и не только по-русски: нечто рождается (есть в
этом доля активности?), и – возрождается.
* * *
Этимология имен
числительных. Лишь порядковое «второй» указывает на ожидаемое значащее: – повторение, остальные числительные –
лишь знаки, ни перед кем другим, кроме
самих себя, не отчитывающиеся.
* * *
La valeur, ou le poids des mots – «Значение, или вес слов». Ученые дюжи до чисел – хилы до слов.
Значение слов – в
их многозначности. От науки ждут
результата – пушку, бомбу; от искусства – эффекта (хотя бы от залпов и взрывов
этих же пушек и бомб).
* * *
Знаков препинания
не было у древних, не было и «вспомогательных» – лишних слов.
Черпать из старины
пример.
* * *
Сознание – отражение (диамат): не отпечаток, как
это представлялось английскими сенсуалистами.
Никто из
современных западных авторов и не пытался давать отпор, просто игнорировал эту
застойную форму гносеологии. Одни эмигранты – Лосский, Бердяев, Франк высмеивали
ее, как наивную, первобытную – ненавистную, большевистскую.
Однако есть в этом
некоторая глубина: мы видим лишь то, на что изнутри реагируем. Сухой асфальт на улице мы воспринимаем – видим – как возможность выйти
прогуляться, не рискуя промокнуть.
Глубина, поистине,
библейская: в начале – слово,
чувство, переживание – «отражение», лишь потом – таблицы, трактаты,
энциклопедии…
* * *
Писатель –
чужестранец в «родном» языке.
* * *
Губы льнут и –
липнут к губам (анг. lips).
* * *
Впечатление, будто
в какой-то решающий, переломный момент честь и совесть общества – назовем ли мы
его «советским»? – на рубеже 50-60-х годов, в тупике соцреализма, ищет выхода в
том, что было до него. Наиболее далекой от нив соцреализма была проза Булгакова.
Откуда, сразу после публикации «Мастера и Маргариты» – явление Синявского и его
«фантастического мира», с целой когортой последователей? Но суть литературы –
не в манере, еще меньше в возврате к чему-то прошлому, а поистине в открытии
новых земель.
Ерофеев и – алколитература, вопреки всем «занавесам»
и океанам, одновременно зародившаяся и в США (Керуак): фантастическое находит в
алкоголе и наркотиках материальный субстрат и синтезирует с реализмом. Человек
вновь держит реванш над природой… и обществом. В который раз – после Иисуса
Христа?
* * *
Парадоксальная
«антилитературность» издательской профессии: публиковать количество
безотносительно к качеству – бессметную букву
литературы, независимо от присутствия в ней или вопиющего отсутствия – духа.
Однако ж из буквы и
зарождается дух – так в религиозных школах зазубриваются строфы писаний, а лишь
потом постигается, или не постигается, смысл.
* * *
«‘Девка’ была
существо не только безответное, но и дешевое. Дворовым человеком до известной
степени дорожили. В большинстве случаев, это был мастеровой или искусник.
Ничего подобного ‘девки’ не представляли. Поэтому их плохо кормили, одевали в
затрапез и мало давали спать, изнуряя почти непрерывной работой. В нашем доме
их было не меньше тридцати штук <…>
И мы, дети, были
свидетелями этих трагедий и глядели на них не только без ужаса, но совершенно
равнодушными глазами.» («Пошехонская старина». Гл. III. «Воспитание нравственное».)
Современники
диккенсовских Оливеров Твистов – господа Головлевы! Даром что «Щедриным»
назвался писатель – воспитанник семьи скопидомов!
* * *
Среднечеловеческое
рабство: условия жизни, где, не успев опомниться от одной, вас постигает другая
(неприятность, испытание, нужда).
* * *
Люди – как разные
металлы (медь, алюминий…) – обладают разной степенью сопротивления: одни
отлично проводят ток, другие – горячатся, искрят, кончают тем, что
плавятся.
* * *
Конец света:
представление, возникшее за тысячелетия до реальной возможности «претворения в
жизнь».
Предчувствия,
пророчества – платоновские опережающие «воспоминания»?
Прозрения.
* * *
Век миновал, как
мгновение – мигание чьих-то циклопических век.
* * *
Мои «шестидесятые»
– что шестидесятые прошлого века:
дважды центральные в моей жизни.
* * *
Со временем
переживать момент ухода ко сну, укладывания себя спать, как нечто рутинное, докучное.
То же – с
двадцатиминутным дважды в день накрытием стола и за ним просиживанием, не
считая на скорую руку принимаемого завтрака; как если бы куда-то спешили,
опаздывали, не поспевали, и где было бы куда азартнее быть.
* * *
«По части» или –
«что касается»:
касаемся всегда
лишь поверхности вещей – физических,
но и абстрактных, так что на иных языках, как на армянском, «о», «об» – это
однозначно «по части»: о войне – по части
войны, о вине – по части вина (или вины), и т. д.
«По части», т. е.
заведомо не во всю меру.
Рассуждаем,
говорим, – не вполне сознавая, о чем
говорим.
Нужна серьезная
доза бессознательности – о чем-то заводить разговор, заранее зная, что не
исчерпаем вопрос.
* * *
«Фильм мироздания»:
ничего в действительности не происходит, все было раз и навсегда записано на пленку и лишь проигрывается.
Без зала, без
кресел, без экрана.
Со зрителями – ими
же, участниками.
* * *
Известное
высказывание Стравинского о том, что со временем ему невозможно стало слушать
музыку, не имея перед собой исполнителей, – что я тогда отнес к
«профессиональной деформации» (композитор немало за свой век дирижировал).
А сегодня впервые
«вижу» – на полутораметровом экране телевизора – «Море» Дебюсси, и – ни ветра,
ни брызг, ни запаха соли, – ни солнца, ни качания, и ни тени волнения – одни, сидящие за пюпитрами
«исполнители», дующие в трубы, движущие смычками – с безразличными, далеко от
моря уносящими лицами.
* * *
Большинство т. н.
«деятелей» в хорошо знакомой мне «области литературы» лишь тем и занимается,
что воспроизводит детские игры в песочницах – с наборами готовых форм, без
которых им не обойтись.
Формы, правда,
разные: в одном наборе – звезда, круг, треугольник, кролик, бабочка, лягушка; в
другом – квадрат, ромб, овал, слон, собачка, жук… Зато песок – песок-то – каждый раз новый, другой – с
соседней кочки.
* * *
Иные в писательстве
видят пространство, где не зазорно
делиться с читателем всем тем, что им когда-либо улыбнулось в жизни. А что
может быть желанней – кроме, собственно, любви, обычно плохо кончающейся, –
любовных приключений?
Предлагаю новую
общественную норму поведения: писатели (в первую очередь), когда им светит
любовное свидание, приглашают нас – не то что «сообразить», а поделиться по-братски тем, чего не
купить ни за какие деньги, и что лишь может присниться во сне.
* * *
Понять самое себя –
человечеству – что поднять себя за
волосы – барону Мюнхгаузену.
Беспросветное лягушачье
болото человечества.
* * *
Как и почему мы
радуемся солнцу?
Радуюсь – от слова radius, луч.
(Женские груди
бегуньи в моей «Зеленой аллее» – два лучистых радиуса, окружность которых –
мужские объятия, – увы! сегодня не мои).
* * *
В одну ночь сдуло с
деревьев все пожелтевшие листья в моей «Зеленой аллее».
Накрылись проекты фото в
моей осенней – золотистой.
* * *
Любовь – это когда должное внимание уделяется как раз не как долг – рефлекс самозащиты и
приспособленность к общежитию, – а с удовольствием.
* * *
К. надела наизнанку платьице
маленькой Саре, и ушла по делам, оставив ее на попечение деда и бабки.
Хотела переодеть до
ухода, да не успела.
А тут, как
принцесса на горошине – чем-то все время стесненная – вертится, корчится,
подтягивается… Недолго думая, приподнимаю охапкой полы юбки… Как девица,
давно привыкшая давать отпор мужскому предпринимательству, – отталкивает дедовы
руки: не трожь!
* * *
В начале была Дама,
а – Адам из нее, как молочный зуб, прорезался своим путем – потом.
* * *
Фр. ébat не только созвучно, но и по смыслу весьма близко к известному русскому
слову: любовные ébats – шалости,
проказы…
«Площадка для
дебатов» – по ошибке гласила табличка в парке, вскоре исправленная: но вовсе не
для случки прогуливаемых собак, а лишь бегов, игр, разминки, что по ходу дела
обнаруживает истый смысл половых сближений – ласковость, озорство, щекотливую
«смехотворность».
Прежде чем рожать,
в любви – возрождаемся.
* * *
Человек – существо,
действующее исключительно в силу внутренних, если не убеждений, то побуждений,
– некоторого рода плана действий.
Вот голуби: поклюют
у себя под ногами, станут на одну лапку, другой почешутся за ухом, взлетят
неизвестно куда, неизвестно зачем, пристанут к соседу на карнизе, снова
приземлятся поклевать что-то на асфальте, взмахнут вдруг крыльями и никуда не
улетят. Целиком во власти чешущегося тела и грызущего внутренности –
живота.
* * *
В балете человек
больше всего походит – походкой напоминает
– поведение птиц, зверей: брачные балеты.
В классическом
балете балерина воочию доказывает свое превосходство над мужчиной – во всяком
случае, в «Лебедином озере».
Превосходство, как
единственное достойное проявление равенства.
* * *
«Белизна» и – ит. belezza, фр. bel.
Красота в русском ассоциируется
с краснотой, в романских языках – с белизной?
Но и с войной, bellum, где вновь
все окрашивается в цвет крови.
* * *
Смерть – волна, на
которую нам в один прекрасный день удастся «сесть», как Нильсу – верхом на
дикого гуся. Вознестись и – унестись.
* * *
Два старца один за
другим – не считая меня – заглядевшиеся на Сусанну, вовсе не нагую и не
купающуюся (февраль) – всю в зимнем с фотоаппаратом, остановившуюся что-то снимать.
* * *
Город – это где
утро возвещается не петушиным криком (пением, фр., – зовом, арм.), а
гудом лифта, шумом автомобилей – по мокрым, как сегодня – ноябрьским мостовым.
А есть города
(кварталы), где шум никогда не стихает, и уже никакие звуки не в состоянии
возвестить о приходе дня.
* * *
Зачем так уж
избегать насильственной смерти, когда видишь, с каким ужасом (скрытым, но –
нескрываемым) люди переживают ее вполне естественное
приближение – как если бы к ним подкрадывался неведомый зверь? Правда, иногда
Она любит разыграть из себя убийцу.
* * *
Старики – уже
отчасти дряхлые, волей-неволей ведущие себя как дети – засыпающие сладким сном
в машине, не вызывают в нас чувства умиления: у детей вся жизнь впереди, сон
содействует росту, прибавляет силы, у стариков – лишь признак спада сил и предвестник
сна вечного.
* * *
Странная –
настораживающая – невозможность нормального хода сновидений, их развития и
уноса нас от нас самих в безостановочном водовороте: едва определившиеся
очертания сразу же фиксируются в подобие таблицы с квадратиками, на которые
можно разве что нажать для раскрытия, но этим все исчерпывается. И эта всеобщая
заторможенность, отключение флюидов в системе сновидений, ее живых и
живительных форм – будит, оставляя в беспомощном сонно-лихорадочном состоянии.
Переживается нечто
среднее между жизнью и смертью: лишение «духовной жизни» сновидений
положительно настраивает на конец.
(Год назад – два
эпизода «снов наяву», оставшихся невыясненными и без последствий, а тут –
«застой снов» во сне…)
* * *
Чем глубже истина,
тем дольше путь до поверхности, где
она станет наглядной, очевидной и доступной для всех.
* * *
Философия –
дисциплина, предмета которой не преподаст вам ни профессор, ни учебник –
практика, ведущая к самопознанию
себя, как единственного Бога: вместе – смертного и бессмертного.
Сидеть на унитазе и
не забывать, что ты – Бог!
* * *
«Критон, нужно
принести петуха в жертву Асклепию» – последние слова Сократа.
«Совершилось», –
как бы в эхо вторит ему Христос на кресте.
Желанная пришла,
наконец, – исцелительница, показала райский лик свой, улыбнулась.
* * *
Почему религии
сторонятся – страшатся Смеха?
Смех – победа над
страхом – «коммерческим фондом» религий.
С ухмылкой выйти
Курносой навстречу!
Без секундантов,
без святых отцов.
…………………..
Сколько (до сих пор
еще) ни читаю – сколько ни пытаюсь
читать Библию из чистого любопытства – не помню, чтобы в ней когда-либо
описывались здоровые – задорные, смешные
сцены, а в Коране – подавно.
Когда в Библии
упоминается смех, то это либо ирония, либо насмешка, но никогда не веселье.
Невеселые были времена. Не до веселий было.
А есть истинная культура (если не культ), во многом
спасительная – шуток и проказ у народов, населяющих земной шар еще до появления
недавних религий. Сегодня техника кино позволяет выявить зачатки ее у животных:
две сестрицы-львицы и три-четыре не годовалых детеныша («совершеннолетие» у
львов – в два года) рыщут по саванне в поисках добычи, избегая встреч с
самцами, норовящими умертвить питомцев для сближения с самками.
Мать весьма всерьез
возлагает на себя роль главы, не дает себя отвлекать играми, ласками
детей-шалунов: бдительность в саванне может быть лишь постоянной. Что навевает
некоторое уныние на других членов группы, – и вот сестричка решает выкинуть
шутку: скрывается под ветром за бугорком в шагах двух от старшины, детвора тут
же смекает смысл маневра и тоже прячется. Обеспокоенная минутой невнимания,
львица встает на ноги и, хоп – выскакивает из укрытия сестра-проказница
и из кустов – малыши.
Не слышно ничего,
похожего на смех, но шутка удалась, и мир познал минуту беззаботности.
31
авг.
2012 – 18 марта 2013