Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 272, 2013
Где-то, за развалом домов, брандмауэров, пустырей и
скверов,
в кирпичном доме на краю города –
за темным столом с обрывками писем, сухих листьев, чьих-то брелоков –
сидит она долго, одна, наконец-то поверив,
хотя уж давно прошли все сроки.
Читает давнишнее; воздух, выдох, превратившийся в камень;
халцедон коктебельский, гранат нью-йоркский,
прозрачный янтарь с времен заморских,
с берегов, где заросший подбитый торпедный катер.
Все, что мне нужно знать, выжить, поверить:
что сидит она там за столом одна, читает.
Задумчиво слышит, как зову я прерывистой речью,
засыпанной снегом, белым песком,
странным чужим говором дальним.
Читает, вспомнит, выпьет чаю,
в календарь прошлогодний глянет.
15-я Парковая
Он вышел за хлебом и молоком.
Она зашла к соседке за солью.
До вас, до балкона подать рукой,
но в руках авоськи висят до боли.
Туда мне, пожалуй, и не дойти.
Их этаж висит над кольцом троллейбуса.
Так бы и жить, когда жизнь в горсти,
а не загадкой заморского ребуса.
Я шагнул тогда вдаль, отмахнув легко.
Предпоследняя жизнь – фантомной болью.
Он вышел тогда за хлебом и молоком.
Она – навсегда – к соседке за солью.
* * *
Я не знаю, что будет завтра.
Дождь, разлука, с миру по нитке.
Там, где лежу, – провал слева,
Справа сопит черная кошка.
Голубь порой к окну прилетает,
Да и тот, скорей всего, с орнитозом.
Мысль печально годы листает –
Помнишь, какие были заносы…
Денвер закрыт, и Эл-Эй, и Ньюарк.
Как-то давно все это было.
Вчера, когда брился, нашел на полке
Давний кусок бельгийского мыла.
Так все и идет – твой окурок,
Скол на стакане, забытая книжка.
Этих сплошных ожиданий морок
Дышит оврагом глухим, нездешним.
Но и спасибо кому-то за это,
За светлые пятна от встреч на жизни.
Жизнь – это слов, умолчаний меты –
Всё на краю нашей общей бездны.
Из библейского цикла
Одному – одиночество в полом пространстве вселенной.
Из тебя я создам ее плоть, ее кровь.
Ты забудешь и мать, и отца, и к той бренной
ты прильнешь навсегда, обретя с нею кров.
И познаешь ты с ней и соблазн, и расплату,
бесконечность игры неслиянных начал.
И на грудь упадет соленая влага,
капля истины вечной – чтоб любил и страдал.
Но рептилия зла подползет, и в оскале
твоя дева увидит познания плод.
И с тех пор навсегда во сне одеяло
будешь тщетно искать, обнимая тепло.
Чтобы спрятать свои беспокойство и муку,
но прожить без нее теперь не дано.
В пустоте осязать ту желанную руку,
что у чудной богини отбита давно.
И тогда ты поймешь, примешь все без прощенья,
и под звездами выйдешь в безлиственный сад.
И услышишь в ночи бессловесное пенье,
веру в нежность надежды, запомнив с утра.
* * *
Не понимай, просто принимай,
как в приемном покое,
белье выдают по субботам,
потом отпаивают чаем.
Сказку на сон почитают,
нальют от горла декокта,
такое вот баюшки-баю –
такое вот чувство локтя.
Тихо в приемном покое,
белизна потолка и окон;
что там снаружи, теперь не знаю –
жизнь все больше напоминает кокон.
Но слышу тепло, запах и шепот
и все легче до предпоследнего вздоха:
снится железнодорожная копоть,
но и всплесками – римская охра.
Вот и шабат так отмечаем,
летит моя тень по сугробам.
Так и жить будем, глядишь – на улице май,
а за окном – Оле-Лукойе.
* * *
Как стареет женщина?
Память о боли,
крик Филип! – в окно,
в горящую бездну.
Забота о пыли.
Мужчина стареет, как волк в диком поле,
ища реку родную.
Потом на пределе –
видит душу свою, как маяк в тумане,
плывущий, зримый, недостижимый.
Корабль жизни проходит мимо
в мерцающем караване,
и на борту неразборчиво имя.
Что же остается?
Глоток свободы. Приятие неизбежного счета,
счетá́, заботы, вечерняя почта.
О чем Всевышний? Дожить до субботы,
До Рош Хашана, до Эрец, –
и там залечь ночью.
Камень стынет медленно.
Звезды хрупки. Пахнет
горящим вереском, мусором
от Рамаллы, сухой кровью.
Лежу один, поднимая к луне
озябшие руки, своему покою не веря.
И на меня, тихо старея,
глядят удивленно
масличные деревья,
так и не узнав, что они деревья.