Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 272, 2013
Если солнце светило точно за спиной Игната Широкова, лучи проходили сквозь его оттопыренные уши, высвечивая все их нехитрое устройство с прожилками и редкими капиллярами. Уши были маленькими и аккуратными, но прикреплялись к голове ровно под углом в 90 градусов. Когда Игнат пришел записываться в секцию бокса, тренер рассмеялся: «Может, тебе лучше парашютным спортом заняться?..» Игнат посмотрел на его перебитый нос и пошел в секцию самбо. Хочешь быть добрым – будь сильным, учили дома.
Игнат читал жадно и быстро и всегда из чтения извлекал полезное и практичное. По роману Николая Островского «Как закалялась сталь» он изучил, как наносить прямой удар в челюсть, из романа Чернышевского «Что делать?» взял на вооружение теорию разумного эгоизма. Он знал свои недостатки и слабости – и все, за исключением перпендикулярных ушей, собирался устранить.
Игнату нравилось командовать, и друзья для него были не просто друзья, а его ребята, команда, если не сказать – подчиненные.
В тот день он задержался на тренировке, и команда собралась без него. Сидели под пожарной лестницей и травили анекдоты; вещал Седой – новенький, неделю назад появившийся в их 8-м «Б». Он был спортивного вида, с белесыми ресницами, белесыми бровями, с глазами неопределенного цвета, но вполне в общую масть с исключительно светлыми, аккуратно подстриженными прямыми волосами. За волосы альбиносного окраса его и прозвали Седым. Он ходил в иностранных шмотках и косил под небрежного отличника, на уроках отвечал очень хорошо, но всегда с чуть заметной полуулыбкой-полугримасой – мол, все это настолько просто, что он ответит на любой вопрос.
«На Землю прилетели инопланетяне, – с выражением рассказывал Седой, – посадили планетоход в Грузии. Разведчик по имени Сатурн пошел устанавливать контакт с землянами и попал на грузинскую свадьбу… Только он успел сказать: «Я – Сатурн», – как тамада приказал: «Налить Сатурну». – Инопланетянин выпил и вновь говорит: «Я – Сатурн…» – а тамада: «Налить Сатурну». Тот уже кричит в голос: «Я – инопланетянин!», – тамада посмотрел на него, покачал головой… – «Сатурну больше не наливать».
Рассказывая, Седой корчил забавные рожи. Игнат слушал, остановившись за углом дома. Как только он вступил в кружок ребят, Седой осклабился и ткнул пальцем в его сторону: «Во, Сатурн прилетел». Народ засмеялся… Отвечать надо было немедленно. «Смешно», – выдохнул Игнат и тут же ударил. Всем телом вложиться не получилось, но эффект неожиданности сработал. Седой отлетел к лестнице. Ребята вскочили, оторопело глядя на Игната. Дело было сделано. История получилась несмешная.
Когда расходились, Игнат всем пожал по-взрослому руку – и Седому тоже. Тот руку протянул, но опять – с едва заметной ухмылкой – мол, еще не вечер…
Через день Игнат уехал в деревню.
Острова, борисовские пастухи, шалаш над обрывом, лодка в Бокалде, старица, охота на чибисов… Девчонки после клуба ходили по селу и пели неизвестные Москве и Игнату песни.
В эти места, на реку Нерль, Игната привозили с малолетства. Здесь семейные предания переплетались с самой историей.
Мордыш – старое монастырское село с красивой церковью на высоком берегу Нерли. Река голубой излучиной бежит сквозь заливные луга мимо Васильково, Порецкого, Добрынского – по направлению к храмам и остаткам крепостных стен Владимира. Широковы издавна жили в Мордыше. До революции на главной улице села стоял их большой двухэтажный дом: кирпичный низ, деревянный верх, как это было принято у местных зажиточных крестьян. Главой семьи долгое время оставался Евграфыч – высокий, худой, сильный старик, по престольным праздникам украшавший широкую грудь солдатским Георгием.
Евграфыч во главе строительной артели ходил на заработки. Разбогатев, стал купцом и подрядчиком. Семейство продолжал держать в строгости. Сыну не разрешил сидеть в лавке, тот ходил в Москву простым артельщиком. С малолетства на стройку пошел и внук Васька. Но Ваську Евграфыч от себя не отпускал, всюду таскал за собой. Однако и счета, и кладку проверял сам. Поднимался по лесам на самую верхотуру.
После смерти бабушки дед потерял интерес к жизни. Спал, лежал и смотрел в потолок в одну точку. Наверное, вспоминал. Исхудал, перестал брить бороду. Глаза выцвели и будто никого не видели. Но один раз едва заметным жестом остановил Игната и поведал тихим, шелестящим шопотом, говоря о себе, будто на всякий случай, в третьем лице. Слова были простыми и отрывистыми, но картинка быстро сложилась…
Не сойдясь по цене с субподрядчиком, Евграфыч, долго водил его за собой по стройке, показывал возведенные этажи, расхваливал просторные подъезды, наконец, затащил его по лесам на самый верх… Васька, не понимая ничего в споре, с любопытством следовал за дедом и его коренастым, упрямым собеседником. В том месте, где леса сужались до одной доски, Евграфыч вдруг гибко, совсем не по-стариковски извернулся, рука вскинулась и крепыш-субподрядчик получил сильный, но будто случайный, удар в лоб. Тут же вторая рука Евграфыча довершила свое дело, подтолкнув потерявшее равновесие тело… Взгляды Евграфыча и Васьки пересеклись, глаза из-под мохнатых седых бровей повелели: «Забудь… Оступился он». Маленькое Васькино сердце захолонуло, холщевая рубашка прилипла к спине… Евграфыч еще раз внимательно посмотрел на сына и буркнул: «Смотри, устрою тебе щипанцирванцы». – и пошел вниз.
Умер Евграфыч вовремя, до всех большевистских продразверсток и раскулачиваний. Его сын, прадед Игната, погиб под Кенигсбергом в самом начале Первой мировой. Дед Игната, осторожный Василий, в свое время отслужив положенное в Красной армии, почел за благо при первой возможности перебраться в Москву. Смекнул, что советскую власть лучше переживать среди анонимности большого города, прикрыв свое сомнительное происхождение пролетарским статусом. Василий устроился на авиационный завод, а вечерами и по воскресеньям подрабатывал, ремонтируя квартиры знакомым, да и незнакомым, но надежным людям. Он старался держаться незаметно, по всем сложным вопросам советуясь с женой Нюрой, которая читала самые разные книги и с юного возраста отличалась поразительной здравостью суждений.
Во время большого пожара двадцать девятого года родовой дом в Мордыше полностью сгорел. Василий не захотел возвращаться на пепелище, участок земли отошел семье колхозного активиста. Когда в короткий отпуск семья приезжала к родным, Василию с Нюрой хватало места и в тесной, душистой житнице.
В близлежащей сельской больничке родилась и их первая дочка (вторая – уже в Москве). Мордыш помог семье пережить войну. Василия вместе с заводом эвакуировали в голодный Куйбышев, а Нюра с дочерьми все самое страшное время провела в тихом Мордыше. Козлов Лес и Перелески, Нерль, Омшанное болото помогали грибами, рыбой, земляникой, щавелем, малиной, клюквой. Да и соседи, кому было чем поделиться, не забывали улыбчивую певунью Нюру с ее девочками-малолетками. Старшая летом выходила на колхозные работы, – на ее и Нюрины трудодни выдавали немного зерна и гнилую картошку, но все лучше, чем ничего. Нюра, с согласия мужа, аккуратно присылавшего письма из Куйбышева, продала кольцо, сережки, свое городское пальто и купила козу с ласковым именем Милка.
В нужное время с деревяшкой вместо ноги вернулся с войны сосед Митрич. Митрич брал колхозную лошадь и вскапывал свой и Нюрин участки. Когда Милка родила двух козлят, одного Нюра принесла Митричу. Тот выпроводил ее за ворота: «Я на фронте наелся, сто лет сыт буду. Забирай Егора». Козленка с того дня все Егором и звали.
Митрич пахал с мрачным остервенением, без перерывов и перекуров, будто хотел успеть переделать все за себя и за мужиков-односельчан, не вернувшихся с войны. Похоронки село не забывали, отдаваясь бабьим плачем.
Война заканчивалась. В определенный день Нюра договорилась с председателем колхоза, и тот выделил подводу, чтобы добраться до Корякинской, близлежащего полустанка, на котором останавливался поезд «Нижний – Москва». Митрич довез их до железки и на прощанье сказал Нюре, сильно окая: «Не забывай Мордыш то-о…» Нюра всхлипнула, сдернула зачем-то платок с головы и уткнулась на миг в жесткое плечо Митрича. «Спасибо тебе.» И уже рванувшись к подходившему поезду, на ходу выдохнула: «Храни тебя, Господи». «О ком это мать?» – удивились девчонки. В доме Бога не поминали.
…В их семье все происходило вовремя. В положенный срок дочери одна за другой вышли замуж. И старшая, как и полагается, первой родила мальчика, которого назвали Игнатом.
Игнат осторожно, чтоб без скрипа и стука, влез в боковое окно – и тут же получил звонкую затрещину от матери. Бабушка в ночной рубашке кинулась с постели, закрывая внука от тяжелой руки. Воспользовавшись секундным замешательством и разницей в воспитательных подходах двух поколений, Игнат скрылся на свою территорию… Сеновал принадлежал только ему. Там лежали старые овчины, хранившие свой природный запах. Смешавшись с запахом сена, этот слегка пряный, пьяный дух мгновенно уносил в сон, и никакие сельские звуки не могли этот сон нарушить…
Днем Игнат вытащил нижние гвозди из некрепко прибитых досок с тыла сеновала. Теперь он всегда дожидался, пока в избе все стихнет, и через рукотворную дыру уходил в песенную ночь.
Игнату приглянулась тонкая, темноволосая Лидка, за которой бегали все его друзья, парни постарше, и даже чужаки из соседней деревни. Но как-то вечером он пошел провожать скромную Нину, младшую дочь одноногого Митрича. Плотная фигурка, хорошее, но без вызова лицо – и лишь глаза изумленной голубизны, с серыми ободками, – глаза поражали и настораживали. Что-то слишком серьезное таилось в этих девичьих наивных глазах. Провожая Нину до калитки, согласно заведенному издавна в Мордыше ритуалу, Игнат положил, будто невзначай, ей руку на плечо; руку Нина не сбросила.
Для всех в Мордыше Игнат был «дачником», «москвичем», хотя Широковых в селе по-прежнему было много, все – дальняя родня. Для Нины этот чудной парнишка был чужим и своим одновременно. Провожая ее, он рассказывал истории из книжек, про существование которых она даже не слышала. Она молчала.
Свет тихой нежности разливался в Нининой душе, охватывая все ее существо; с каждой встречей свет становился все ярче, но не слепил, не обжигал… Он рос как лучи подымающегося июньским утром солнца, свет пробивался сквозь матовую туманность настороженности. Вечера становились все длиннее, и каждый вечер все труднее было расстаться.
Днем же Игнат объезжал лошадей, охотился на чибисов, ловил ястребят… Мордыш был для него краем свободной охоты…
Главная отрада – голубая красавица Нерль. Темные омуты в излучине за впадением крохотной Вохолки, напротив – болото, через которое бежала тропинка в Бор. Два острова со стремниной… Но самое любимое место – у лав… Каждый год после паводка возводили эти подвесные мосты через реку: сваи в четыре ряда, к ним – подпорки с двух сторон. И тяжело груженые машины, и даже трактора переезжали по этому временному мосту с одного берега на другой. Под водой толстые бревна, на которых держались лавы, смотрелись как загадочный лес, тянувшийся со дна до деревянного полотна. Сквозь щели проглядывало небо и пробивались лучи солнца. В тени лав прозрачная Нерль обретала новый оттенок. Темно-желтый цвет глубокого дна перемешивался с голубым. И сваи, как носы древних ладей, с тихим журчанием рассекали зеленоватый, как бутылочное стекло, поток.. Под лавами мальчишки играли в свою чисто мордышскую игру – догонялки под водой. Ловить замучаешься. Ныряли все как утки. Но Игнат хорошо знал хитрости игры: опустится на дно, держится за сваю и ждет, где мелькнет загорелое тело, и тут же, пока кислород есть в легких – за ним. Руки, ноги по-лягушачьи загребают… Мордышских пацанов иной раз обзывали водяными.
Вечерами Игнат таскал с реки воду на полив. Железные дужки ведер резали ладони… В жаркую погоду полив – общая повинность. Воду носили все, у кого были силы. Бабы и дачницы делали это с изяществом и даже легким кокетством. В красивых сарафанах, с прямой спиной, коромыслом на плече и чуть покачивающимися ведрами… Это женское искусство Игнату не давалось, ведра ходили ходуном, вода проливалась, деревянные изгибы коромысла норовили сломать ключицу или подрезать шею. После полива надо было пригнать скотину, распущенную из стада пастухом. И это тоже – дело девчонок и мальчишек. Парнями и девушками они становились, только переделав домашние дела, когда отправлялись гулять в клуб.
Август завершал свой бег сухой жарой. Даже старшее поколение, всегда повторявшее, что конец купанью после Ильина дня, тянулось к прохладе реки. У лав был главный мордышский пляж, клуб, место сбора молодежи и взрослых мужиков, здесь играли в карты – в козла и подкидного дурака, договаривались о походах на соседние села.
…Запыхавшаяся Нина прибежала к лавам – и сразу к Игнату. «Наши войска заняли Чехословакию», – сказала она.
– «Война будет, надо в Москву возвращаться», – заволновалась бабушка Нюра. Однако на этот раз обошлось без войны. Чехов вернули в лоно правильного социализма быстро и решительно. Разобраться в сути событий Игнат не смог, но энтузиазма по поводу оккупации Чехословакии не испытал.
На следующее лето Игнат впервые не поехал на лето в Мордыш. Неторопливый состав провез его через Смоленск, Минск и Варшаву – в ГДР. Кирхи, ратуши, черепичные крыши Саксонии… Аккуратные, ухоженные каналы этнографического местечка Люббенау-Фенау. По берегам – керамические фигурки гномов. Европа из книжек обрела физическое, осязаемое лицо.
Возглавлявший школьную делегацию директор школы – грузный, тяжелый Лев Исаакович Ройзман, – спал между двумя перинами более шумно, чем жил. Он ворочался с бока на бок, издавал носом то свист, то храп, но главное – периодически выкрикивал во сне команды: «Вперед! За Родину! За Сталина!» Ночью в нем просыпалась война и не отпускала до утра. Его лейтенантские крики эхом отдавались в узких улочках черепичного смирного Шпремберга. Игнату было стыдно перед местными гедеэровскими немцами, по ночам он брал подушку и, подкравшись к Льву Исааковичу, накрывал его седую голову, тот ненадолго затихал. Саксонская необъятная подушка будто возвращала его в состояние контузии.
Лев Исаакович хорошо знал немецкий язык и днем вежливым, тихим голосом подолгу разговаривал с хозяевами, у которых они с Игнатом жили. Школа № 407, в которой старый фронтовик директорствовал, регулярно устраивала обмен школьниками. Обычно учашихся сопровождали директор и две-три учительницы. Ройзман предложил поехать в ГДР матери Игната, но та отказалась, попросив взять вместо нее сына. Из ГДР Игнат привез матери маленькую красную чашку, которую подарили во время экскурсии на фарфоровую фабрику, а себе купил ярко-голубые джинсы с узорным цветным ремнем.
Осенью пришло письмо от Лидки Громовой: «Почему ты перестал писать Нине? Она так ждет твоих писем». О чем писать? Про «Постороннего» Камю? Про «Ворота Расемон» Рюноске Акутагавы? Про выставку Ван Гога? Про непознанные смыслы истории? А Нина будет отвечать про здоровье Митрича, ремонт дороги в Боголюбово, про подснежники в Козловом лесу… Поездки в Мордыш закончились.
Предстояло завоевать большой мир. Игнату снились синее море, черные горы, желтые пустыни; неброские, будто подаренные ему пейзажи владимиро-суздальской земли казались недостойным фоном для его будущей жизни.
Ничего не будет. Только давние письма и воспоминания. И свет нежности, который не хотел уходить, не хотел рассеиваться… Он оставался внутри, а снаружи, впереди, – темная пустота. Зови, кричи, плачь… Даже эхо не откликается. Пусто. Пошла в хлев. Маленький, недавно родившийся теленок выжидательно смотрел на нее огромными, беззащитными глазами. Обняла его и заплакала. Не слышала даже, как в хлев прохромал Митрич. Теплая, тяжелая рука отца легла на плечо. Только и сказал: «Будет тебе». Дрожь пробежала по всему телу. «Папка…» И заревела в голос. Отец чуть сжал сильными, заскорузлыми пальцами ее плечо.
Сквозь маленькое оконце пробился случайный солнечный луч, упал на бархатистую мордочку теленка, тот моргнул и потянулся к Нининой руке.
В зале было шумно и Игнат не расслышал ни имени, ни фамилии своего соперника. Он не спеша вышел на ковер и увидел, что перед ним стоит Седой. За время, что они не виделись, Седой пошел сильно вверх и теперь стал выше Игната, да и физически его превосходил. Игнат нередко выигрывал схватки за счет борьбы в партере, в случае с Седым партера надо было избегать любым способом. Прямое силовое противоборство не давало ему шансов выиграть. Оставалось – подловить противника с помощью любимых приемов.
Седой тоже сразу узнал своего давнего недруга и оценил собственные преимущества. Ощущение превосходства подстегнуло желание мести – за удар в челюсть; за сочинения ушастого, которые на уроках литературы учительница зачитывала как пример, за внимание одноклассниц, за команду, которую не удалось подчинить. «Надо поймать его на болевой, а затем он у меня будет долго плясать…», – прихватив рукав самбистской куртки, определил для себя цель Седой. Прыжок, ноги на противника, падение на спину… Уходит черт… «Он меня на болевой ловит, – Игнат понял тактику Седого. – Ломать будет, и судья не поможет», – и вскинул ногу, чтобы перебросить в падении противника через себя. Длинных трудно ловить на этот прием. Ушел. И тут же, как только они встали в стойку, рука Игната оказалась будто в железных тисках. Игнат рванулся так, что не заметил как прокусил губу… на долю секунды превратился в волка, отгрызающего себе лапу, попавшую в капкан. Ушастый вывернулся.
По очкам победил Седой. «Еще увидимся», – усмехнулся бывший одноклассник.
Человек может жить лет до 160-ти
и ученые работают над тем, чтобы жизнь длилась именно столько…
Об этом написала газета «Правда» – и Игната охватил ужас: первым, кому
ученые продлят жизнь, будет, несомненно,
К тому времени Игнат изучал историю и культуру черепичной Европы, правда, после ГДР попасть за кордон не удавалось. Но чужое прошлое оказалось доступнее, чем родное советское настоящее. Из ХIХ века Игнат двинулся в ХVIII; рациональность европейской истории увлекала своей почти математической логичностью и осмысленностью человеческих судеб…
В этот момент маг по фамилии Горбачев своим генсековским ключом стал приоткрывать двери благополучного советского лагеря. Знакомые из Академии наук, еще вчера известные лишь коллегам по сектору и друзьям по курилке, вмиг, после одной лишь публикации, превращались в оракулов, в журнальных звезд. Игнат давил в себе приступы зависти и упорно дописывал книгу про дворцовые интриги восемнадцатого века. Как-то в телевизионном репортаже про удачливых кооператоров мелькнула узкая физиономия Седого. Незримая нить не отпускала их друг от друга. Словно и телевизор подсвечивал эту неразрывную связь.
Дворницкую Седой приобрел по случаю, деньги дали предки. Их же связи помогли наладить поставки одежды «секонд хенд» из Италии. Седой открыл маленький кооперативный магазин, и вскоре понял, что значит – настоящие деньги. Он нанял охранником мрачного парня, знакомого еще со школы. Тот уже успел отвоевать в Афгане, побывать в плену, выжить, приняв ислам. Охранник всегда молчал. На праздник ВДВ берет не надевал, в фонтанах не купался, водку не пил. Звали его Сашка. Седой с трудом выносил его присутствие, но так как платил самую малость, а Сашка всегда легко справлялся с братанами и бомжами, наведывавшимися в магазин, приходилось сносить его мрачную рожу.
В тот злополучный день перед закрытием в магазин вошло пятеро чеченцев. Они спокойно объяснили, что будут его «крышей» и сколько он должен платить в месяц. В отчаянии Седой обратился за советом к охраннику. Тот, неожиданно перейдя на «ты», буркнул: найди Игната Широкова, не откажет.
«Придурок!», – подвел черту под разговором Седой. И принял свое решение. Сашка на другой день уволился, бросив на прощанье: «Под бандитами ходить не буду».
Вечером Седой лежал в джакузи и смотрел на себя в зеркало. Плавающая в зеркальном отображении фарфоровая кошка-копилка… раскосая, растянутая физиономия получеловека-полузверя покачивалась и злорадно ухмылялась. Не хотелось ни делиться, ни попадать в кабалу. В румяной смазливости привычных черт почудилось вдруг сходство с Игнатом. «К Широкову иди…» Седой поймал себя на сильном желании размозжить о стену фарфоровую копилку. Повернулся на живот. Закрыл глаза. «Лучше спать, все равно никаких идей.» Но сон не шел.
Безотказное средство от бессонницы – набрать привычный женский номер. Но при мысли, что придется разговаривать, отдернул руку от матового тела телефона. Загнали в угол. Из темного круга потолочного зеркала в отблеске желтоватого ночника выплыла вновь физиономия копилки. Подарила ее недолгая, очередная ночная дура с романтикой вчерашней пионерки. И вновь почудилось сходство с Иг-натом. В миг вскочил. В бешенстве швырнул врага в темный угол. Копилка, разбившись, жалобно звякнула рассыпавшимися монетами.
«Надо им поставить условие. Из любого дерьма надо пытаться извлечь пользу.» – Уже четко и спокойно сформулировал для себя Седой. И набрал номер одной из своих продавщиц. Дорогу к нему она знала.
Тем временем, Михаил Сергеевич
Горбачев крушил систему и уповал на созидательную энергию многомиллионного
джина, которого выпустил на свободу. И пока он говорил, и убеждал, и заклинал,
у джина появились новые поводыри, а заклинатель скатывался к одиночеству и
безвластию. Многих новых вождей народа Игнат знал лично и с недоумением читал и
слушал их призывы, обоснованность которых казались ему сомнительной. Вопреки
интуитивной нелюбви к большим скоплениям людей, он стал ходить на митинги
демократов. Красивые умные фразы выстраивали Гавриил Попов и
Телефон сразу превратился в хищное животное, постоянно требовавшее крови. Злобный черный уродец обрывал нормальный ход жизни. Игнат ехал, выступал, проигрывал… Вновь звонок. Вновь речь перед избирателями… Вновь неудача. ДК подмосковных Липкок, НИИ космических исследований, кинотеатр, дом культуры… Все шансы были не его. «Усомниться в самом себе – высшее искусство и сила», – читал он мудрого книжника Фейербаха, но сомневаться в себе для Игната казалось непозволительной слабостью.
…В скромном заводском клубе разговор вдруг получился на удивление слаженным. «Кто лучше – Горбачев или Ельцин?» – Как думал, так и ответил: «Оба – хуже.» И большинство согласилось. А затем на общем собрании трудового коллектива рабочие, инженеры, техники, конструкторы проголосовали за его, Игната, кандидатуру в народные депутаты. Увидев лес рук в поддержку, Игнат почувствовал, как его перпендикулярные уши стали багрового цвета; их сияние, наверное, было заметно с самого последнего ряда.
Снег хлопьями сваливался с грязного неба и мелкими кляксами растекался по асфальту. Редкие иззябшие прохожие неохотно брали листовки с обещаниями демократии и свободного рынка, с жизнеописанием Игната. Женщина с авоськой, в дешевом пальто, в платке, чужеродно смотревшемся на московской улице, понуро шла мимо. «Ей не до выборов, – мрачно подумал Игнат и все же окликнул прохожую: «Гражданка…» – и столкнулся глазами с голубым небом, обрамленным светло-серым ободком перистых облаков.
– Нина…
– Игнат…
В кафе с дежурным названием «Ветерок» они пили коричневый приторный кофе… У Нины был муж – алкоголик-созерцатель. Он хорошо играл на баяне, Нина пела. Когда вернулся из армии, предложил пожениться и уехать в Москву. Любви не было, но в Москву поехала. И теперь – сидела с Игнатом в кафе…
Нина пообещала раздать листовки родителям ее подопечных детсадовцев, соседям по дому и даже отвезти пачку Лидке, жившей в Марьиной роще, то есть на территории избирательного округа Игната. Так его команда пополнилась еще одним членом, причем исключительно исполнительным.
Осточертело ходить по подъездам, раздавать листовки на перекрестках… Однако Игнат не ответил американцу, приглашавшему приехать в университет Энн-Арбор читать лекции, пропустил он и сроки подачи документов на стажировку во Францию… Он ходил по подъездам и повторял пункты своей программы, смысл которой от бесконечного повторения стал уплывать от него самого. Как-то он сказал Нине, что готов сойти с дистанции, она ответила:
– Ты не можешь этого сделать, слишком много людей надеются на тебя. И в Мордыше тоже.
«Мордыш – это аргумент», – посмеялся про себя Игнат, но дела не бросил.
Два дня Нины не было, а потом она опять появилась – в дешевых темных очках со смешной пластмассовой оправой. Игнат осторожно снял очки с ее лица… – и увидел черный свежий синяк, подарок алкоголика-созерцателя, с похмелья вспомнившего о воспитательном долге мужа по отношению к жене.
Нина не верила в счастье с Игнатом. Он был ее нежным омутом. Бросилась – и будь как будет.
Наступил день, когда десятки тысяч неизвестных Игнату людей должны были решить его судьбу. И люди подарили ему победу… В МГУ на журфаке, потом в помещениях Верховного совета СССР на Новом Арбате собирались его товарищи из «Демократической России», кипела подготовка к Первому съезду народных депутатов РСФСР. Новые товарищи, впрочем, не жаловавшие это слово – «товарищ», активно обсуждали Декларацию о государственном суверенитете. Игнат же никак не помог понять, почему суверенитет стал так необходим их пока эфемерной республике?.. Он хотел бороться за демократию, закон и права; все новые структуры ему виделись лишь временными конструкциями, подсобный материал для светлого здания Демократии.
– …Но может, я засиделся в восемнадцатом веке?..
Вопросов было много, а откровенно обсудить их было не с кем. Как-то столкнулся в дверях с полузабытым однокашником Сашкой.
– Седой, он – умная… – Сашка запнулся… – сволочь, Лег под чеченцев. Они – его крыша. У метро был магазин маленький, торговал бэушными вещами, вчера сгорел. По его заказу сожгли. Ну, я пошел.
– А куда пошел?
– В Афган поеду, к Ахмад Шаху Масуду. Тошно здесь, а там война… – Широко улыбнулся и шагнул за порог с таким видом, будто за порогом уже простирался Афганистан.
Первый съезд народных депутатов РСФСР… Все долго стоя аплодировали. Порыв всеобщего братства и единения. Декларация о государственном суверенитете РСФСР принята!
После избрания народных депутатов Ельцин не спешил к с своим сторонникам из «Демократической России». Войти в его узкий круг – то была задача выполнить фигуру высшего политического пилотажа. Его первое выступление на съезде явилось блестящей инсценировкой. Проход через затихший зал… Прямая, высокая фигура, непроницаемое лицо. Стать и поза. Большой политик и статисты – пронеслась в голове Игната грустная мысль. Грановитая палата, Архангельский собор, брусчатка, отшлифованная историей… Заседание съезда длилось и длилось, и в Кремль Игнат ходил каждое утро как на работу. Наконец съезд завершился, а калейдоскоп революционных дней продолжился.
Лихорадка встреч, переговоров, интервью в новой жизни Игната прерывалась самыми неожиданными командировками. На самом деле никто никого не командировал. Появлялась возможность поехать в зарубежную страну – и имевший страсть к путешествиям Игнат не мог удержаться и соглашался, а вескую политическую причину всегда можно придумать. Приятно было и то, что, в отличие от большинства своих коллег, Игнат знал языки.
До депутатства ему удалось съездить лишь в одну страну, которая к 1990 году перестала существовать. Теперь группа российских кооператоров, уже предпочитавших называть себя бизнесменами, хотели вновь открыть Русскую Америку – проехать от Аляски до Калифорнии. Позвали и Игната. Рейсовым самолетом долетели до Магадана, пару дней ожидали чартера до Анкориджа. Делать было нечего. Новоявленные рокфеллеры и морганы пили водку и смотрели бодрящее видео. Игнат бродил среди балков, в которых колымскую зиму ни временно, ни уж тем более постоянно, не пережить, вдоль ржавых гаражей, брошенных баркасов… Местные бичи и чайки с ленивым любопытством хозяев косились на его чужеродную фигуру. При отливе обнажалось почти на километр прибрежное дно серого, грязного цвета. Обилие ржавого мусора говорило о том, что город непутевый, но не бедный. Впрочем, на Дальнем Востоке все зыбко, даже география. Взглянешь на карту и ясно, что Магадан – на материке. А если в нем пожить, то поймешь – на острове. И связь с материком только по морю и по воздуху.
За окном многоэтажной гостиницы разворачивалась ожившая картина Рокуэлла Кента: неспешно проплывали льдины, скупые лучи северного солнца пронизывали волны залива Кука… Для Игната открытие Америки началось с Аляски. Даунтаун , по-русски – деловой центр города, и масса коттеджей с небольшими зелеными участками, – все это зажато меж двух рукавов залива Кука и суровыми горами Чувач. Наверное, жить в Анкоридже комфортно, но ходить по нему туристом – скучно. Лужайка перед гостиницей служила привычной ночлежкой двум эскимосам в теплой, но совсем нефольклорной одежде. В бревенчатом баре на окраине на грубых тесаных лавках сидели крепкие аляскинские мужики, пили пиво и глазели на стриптизерш да официанток в одних стрингах. Засовываешь за стринги двадцать долларов и она минут пять вьется около тебя, улыбается, от протянутых мужских рук ловко уворачивается.
За деловыми обедами Игнат как мантру произносил фразы об инвестициях в России, но и сам себе не смог бы объяснить, как местные предприниматели что-либо создадут у него на родине.
Путешествие по Аляске и Калифорнии было сколь лучезарным, столь и бессмысленным. На подлете к Чукотке стюардесса сказала Игнату, что с ним хочет поговорить командир корабля. Знал о депутатском статусе Игната, летчик передал ему короткую, тревожную и неожиданную информацию, только что им полученную: Михаил Горбачев тяжело заболел и сложил с себя обязанности Президента СССР. В аэропорту Хабаровска ощущалась нервозность, летали слова: ГКЧП, танки, чрезвычайное положение… Мелькнула мысль о том, что могут арестовать в Москве, прямо в аэропорту. Но в Домодедово до Игната никому не было дела. Зал для важных персон работал в обычном режиме , не исчезли даже бутерброды с дефицитной рыбой. На казенной машине Игнат доехал до Белого дома – и оказался в эпицентре революционного сопротивления. Что делать никто из депутатов не знал. В туалете на четвертом этаже Игнат наткнулся у писсуара на депутата с «калашниковым» за спиной. Подумалось: «Не дай бог, не туда нажмет».
Когда по внутреннему радио в Белом доме раздался звенящий комсомольский тенорок Сергея Станкевича с призывом всем женщинам и детям срочно покинуть Белый дом, ощущение фарса стало полным. Буфетчицы, уборщицы и женщины-депутатки остались на местах, а детей в Белом доме, собственно, и не было. Возникло сразу несколько штабов, у заседавших были напряженные, суровые лица, в глазах светилась приобщенность. Игнат потолкался в одном штабе, во втором, рассказал, как большевики во время корниловского мятежа направляли агитаторов в войска, идущие на революционный Петроград… Возможно, рассказал не зря.
Ближе к вечеру один из штабов призвал депутатов-демократов разбиться на тройки и на казенных «Волгах» отправиться в войска агитировать. Тройкам вручались листовки с призывом Ельцина не подчиняться ГКЧП. Игнат с товарищами беспрепятственно проехал до Гольянова, где они остановили бронемашину. Молоденький лейтенант разговаривать отказался, но предложил следовать за БРДМ до расположения части и обещал доложить о депутатах командованию.
На КПП депутатские удостоверения не помогли, однако лейтенант сдержал слово: минут через пятнадцать майор и два капитана вышли на беседу. Они прочитали листовки, брать их не стали. Имя Ельцина не производило магического действия. На слова о всенародноизбранном пожали плечами и уточнили, что их часть, в частности, голосовала за Жириновского. ГКЧП у офицеров вызывал недоумение. Сошлись на том, что без ста грамм разобраться, кто в стране власть – не получится, но заверили: в людей у Белого дома первыми стрелять не будут.
Поздно вечером один из депутатов сообщил Игнату, что у главного входа его давно ждет женщина. «Красивая…» – мечтательно уточнил небритый демократ. Ждала Нина. Она принесла хлеб и десяток сваренных вкрутую яиц. Вместе они всю ночь продежурили у стен Белого дома. Было холодно, страшно и хорошо. На Арбате раздались, было, выстрелы. Но продолжения не последовало. Игнат смотрел на людей, собравшихся у Белого дома, – только на спектаклях Таганки и «Современника» приходилось видеть ему одновременно столько родных интеллигентных московских лиц.
Утром стало ясно, что демократия победила и можно ехать спать. Игнат уже усвоил: плоды победы делятся без таких, как он.
Поздно вечером Игнат шел по подземному переходу от бывшего музея Ленина к ближайшему входу в метро. Игнат спешил на встречу с Ниной, он хотел предложить ей работу в Верховном совете. Мысль о том, что она давно ждет другого предложения, он привычно отгонял. У грязных лотков, в случайном и сумеречном освещении, шевелились плохо одетые, с землистым цветом лица люди-тени. Маленький старичок застенчиво предлагал избранным прохожим единственную большую книгу. Он совсем озяб и измучился. Игнат взял в руки «Восточные сказки» с красивыми иллюстрациями, взглянул на старика и подумал: « Мой избиратель», – и купил книгу.
Перед сном он открыл сказки и стал просматривать иллюстрации. Они были выполнены в стиле средневековых миниатюр. Иллюстрация к сказке «Король змей» остановили внимание.
Посреди широкой рыночной площади бородатый факир выводил на длинной старинной дудочке мелодию, которая завораживала стоящую вокруг толпу, а главное большую гюрзу, покачивавшуюся в такт музыкальным переливам. Факир и танцующая змея будто находились за невидимой стеной, очерченный ею круг никто не мог и не смел пересечь. Лишь изредка монеты пролетали сквозь стену и с легким звоном падали на отполированные камни мостовой. Жгуче черные глаза факира неотрывно следили за движениями сверх опасной танцовщицы. Не только мелодия, но и взгляд диктовали змее все ее движения. Люди, затаив дыхание, следили за необъяснимым таинством, развертывавшемся перед их глазами.
Давно уже забылась история, как однажды ночью тогда еще молодой факир защитил красивую девушку, от напавшего на нее пришельца с чужим узким лицом и длинными белыми волосами. Но спасенная от насилия девушка позвала ночную стражу, и чужестранца задержали и поместили на годы в тюрьму. Девушка стала женой факира и родила ему мальчика с такими же огненно-черными глазами, как у отца. А чужестранец спустя много лет в базарный день вышел из тюрьмы и пришел на площадь. Он выбил старинный инструмент из рук факира, и змея мгновенно метнулась в сторону людей. Факир убил гюрзу, но она успела его ужалить. Сын отсосал яд из раны отца. Но в городе началось невообразимое: из окрестных лесов и болот потянулись в него смертоносными лентами змеи.
Когда факир узнал, что происходит в городе, он сказал сыну: «Беги со всех ног на площадь, но не наступи ни на одну змею и не попадись в руки беловолосому чужестранцу. Найди мою дудку… Это единственный способ спастись. Змеи убьют всех в городе, а затем сами превратятся в людей, – только в душе останутся змеями, а своим шахом изберут беловосого. Он – король змей». Мальчик стремглав бросился на площадь. Он нашел дудку и заиграл. Мелодия необыкновенной красоты зазвучала над городом. Мальчик двинулся по пути, который ему указал отец, а за его спиной раздавалось шуршание ползущих змей. Все до одной выползли они из города и двинулись за мальчиком в горы. На узкой тропинке они стали срываться и падать в бездонное ущелье. Как только мальчик добрался до камня над водопадом, прямо у его ног сошла лавина и с грохотом унесла вниз всех остававшихся змей. Тогда же ночная стража задержала беловолосого чужестранца, и о его судьбе более ничего не известно.
Через три дня Игнат смотрел на бумагу с размашистой подписью Президента: он был назначен руководителем группы наблюдателей в Нагорный Карабах. Игнат шел за Ельциным как за судьбой, а тот бросал Игната, как проверенную боевую пешку, не различая лица, не выделяя из общей массы.
Игнат уткнулся в незнакомые названия Мардакерт, Мартуни, Физули, Агдам. Агдам ассоциировался с липким портвейном. Оказывается это был большой город в Азербайджане почти на границе с Карабахом. «Возьми меня с собой», – вдруг несмело попросила Нина. Она наклонила голову, и ее русые волосы чуть задели щеку Игната. Карабах – не Париж, рассудил Игнат, и выбил дополнительные бумаги на участие в миссии помощницы. Уже выходя из огромного кабинета Руслана Хасбулатова, нового председателя Верховного Совета, Игнат заколебался. Он вдруг вспомнил о маленьких детях Нины, которых и видел-то всего один раз в жизни. Однако пересматривать принятые им решения Игнат не любил…
Шла вторая неделя на Кавказе. Игнату казалось, что он здесь родился и никогда отсюда не уезжал. Долгие уговоры и согласования, и нечеловеческое упорство привели к тому, что делегации Армении и Азербайджана встретились, наконец, в Казахе, маленьком пыльном райцентре недалеко от границы, разделяющей вчера еще братские республики. Пустой стол как нейтральная полоса. По левой стороне – армяне, по правой – азербайджанцы, в торце – Игнат. За его спиной Нина ведет протокол.
Противостояние перерезало большой регион транспортными блокадами. В Степанакерт, столицу Карабаха, не идут поезда из Баку; Нахичевань отрезана армянским Зангезуром от основной территории Азербайджана, сообщение самой Армении с большим миром оставалось только через Грузию… Надо пустить хотя бы по одному составу… Для пробы… Все от этого выиграют… Игнат еще не понимал, что «все» и «политики» – это совсем разные люди.
Стали обсуждать детали – и это уже было хорошим признаком… Тут в комнату вошел молодой человек из членов армянской делегации, и что-то зашептал на ухо депутат парламента Армении от партии дашнаков; широкоплечий Армен встал и сообщил, что впервые за время конфликта в заложники захватили ребенка, что переговоры будут прекращены, если мальчика не освободят. Сразу вскочил азербайджанский депутат, член руководства Народного фронта: «Вы хотите войны – вы ее получите!» Крики, шум, обвинения.
Игнат вдруг вспомнил себя одиннадцатилетним и остро почувствовал, как страшно этому мальчику среди чужих вооруженных людей. И никто его не может защитить. Щемящее чувство полной, абсолютной беззащитности не отпускало.
В делегациях были представлены разные политические силы. Люди Муталибова вряд ли вообще занимаются захватом заложников; к этому бизнесу скорее причастны вооруженные отряды, связанные с Народным фронтом. С другой стороны, нельзя, чтобы армяне сейчас пошли на ответные действия… В Карабахе наибольшим влиянием пользовались дашнаки. Решение пришло: надо говорить не с руководителями делегаций, а с непримиримыми противниками. И Игнат предложил после окончания переговоров отдельно обсудить спасение ребенка. Не всем, а только с Арменом и Гасаном. Такого предложения не ждали, и его приняли.
Игнат, Гасан и Армен сидели за длинным столом и тихо беседовали. Со стороны они смотрелись как три давних друга, которые встретились после долгой разлуки и никак не могут наговориться. Над их головами шумели зелеными длинными иглами сосны, ветер доносил запах неподалеку жарившегося шашлыка. В стаканах в изящных подстаканниках остывал чай, теряя вкус и запах. Рядом с ними по деревянной столешнице бесшумно прополз зеленый богомол. На хищной треугольной голове выделялись неподвижные глаза. Над столом крутилась стрекоза, весело шелестели ее прозрачные с изумрудным отливом крылья. Богомол подбирал поудобнее позицию для охоты, молитвенно сложенные передние конечности с шипами уже были наготове к смертельному захвату. Глаза мужчин невольно сошлись на маленькой фигурке замершего зеленого убийцы. Гасан успел махнуть рукой и стрекоза поднялась над столом на безопасную высоту, а Армен смахнул со столешницы богомола.
На этой старой веранде они хорошо понимали друг друга, но что будет, как только они уйдут с этой территории мира, заложники ситуации? Или на этот раз им удастся прорвать неумолимую закономерность эскалации и спасти одного – всего одного – ребенка? Глухим, сдавленным голосом Гасан сказал, как поклялся: «Обещаю, мальчика освободят.» Армен в ответ: «Отпустим всех заложников, только мальчика отдайте целым и невредимым.» Игнат: «Сорвется – расскажу в Москве, на телевидении и Ельцину, о мальчике, да и о всей подноготной конфликта…»
Армяне предложили Игнату заехать в село – своими глазами посмотреть на заложника, что сидит у них. «Как мальчика отдадут, мы его освободим. А ты подтвердишь, что видел его. Тебе поверят.» Небольшая поляна, грузовик с людьми в кузове, газики, легковушки, несколько мужчин тихо, но оживленно что-то обсуждают, перемежая армянские слова русскими ругательствами. Подошедший милиционер с автоматом за спиной, предупредил Игната:
– Там выше дорога простреливается с азербайджанской стороны. Поехали со мной в газике, безопаснее.
Игнат пожал плечами и предложил Нине пересесть. Газик проскочил открытый участок дороги, резко то сбавляя, то набирая скорость. Нина и Игнат влетали всем телом друг в друга и в борта машины.
– Ралли Париж – Дакар – Баку – Ереван через Степанакерт, – попытался пошутить Игнат.
Будто отреагировав на шутку, милиционер вдруг произнес:
– Ты многим здесь мешаешь…
Скоро опустилась ночь. Иссине-черная ночь , едва ползущие, ослепшие из-за выключенных фар машины и время от времени сухой треск автоматных очередей… Газик остановился за деревьями. Милиционер вышел, передернул затвор автомата и молча пошел вниз, туда, где явственно слышались выстрелы. Игнат почувствовал острое желание как можно быстрее уехать из этого глухого горного леса. Ему здесь нечего делать. Здесь говорят автоматы.
Впереди дорогу перегородил застрявший грузовик. Отстреляв все патроны, вернулся милиционер. Они вместе стали толкать грузовик.
И вновь разбитые дороги. Ночной серпантин.
Эта бесконечная, безразмерная ночь уже должна была доползти до предрассветных часов, но она только меняла оттенки темноты и никак не хотела заканчиваться, готовя все новые эпизоды невыдуманного триллера.
Что это за город? Мы же ехали в Ереван… – уже зло спрашивал у сопровождавшего Игнат. – Что нам здесь делать?
В ответ неловкое молчание и непонятный нараставший гул города, который почему-то не спал. Площадь. И толпа детей и подростков на площади. Ноемберян. Именно из этого города мальчика взяли в заложники. Одной трагедии мало. В здании райисполкома к Игнату бросается изможденная женщина. Мать, которая просит, молит его…
– Сын потерпит, девочку-невесту освободите…
Стоит на коленях, руку целует, Игнат в разведсводке читает: машину с молодоженами захватили. Уже в живых ни сына этой женщины, ни невестки, но как сказать эту проклятую правду?..
Дети на площади требуют, чтобы им дали оружие. И за все в ответе – он, Игнат. Москва во всем виновата. Ты – из Москвы. Ты и отвечай.
Машина, БТР, вертолет, самолет, гостевой дом… И все время вокруг люди, люди, люди… Все чужие… Пыльный номер в гостинице на одну ночь…
«…Вы очень многим здесь мешаете.» Это была угроза или предупреждение? – Нина не поняла. А понять было важно – по лицу, по жесту.. Не успела.
Разнорабочая, штукатур, нянечка в детском саду… – Ванечке и Маше по тому же пути идти? Я хочу для них другой судьбы. Вспомнила, как бригадир в подсобке ударил ее по лицу, когда она оттолкнула его перегарную рожу от себя.
– А в армянской церкви можно помолиться?
…Он – добрый, ласковый, а имя у Него – колючее. И по-другому не назовешь. Одно имя на все случаи жизни.
В Мордыше делать нечего, в Москве – плохо.
Члены его группы один за другим уезжали в Москву и не возвращались. Телекамеры, слепящие софиты, первые полосы газет закончились. Обстрелы, шлепки «Алазани», поездки в села, чтобы проверить данные об очередном заложнике… Будничная лямка переговорного процесса. Ситуация сползает к большой войне.
Игнат чувствовал, как когда-то в студенческие времена в схватке с Седым, что ведет борьбу с противником более сильным. Но продолжал упорствовать. Его больше не приглашали на офицерское собрание; мужики в военной форме понимали, что он с остатками своей группы пытается не допустить Большой войны.
Приходилось вести борьбу на три фронта. В Москве – безразличие политиков. На Кавказе – разожженная ненависть и страсть власти и денег. Жизнь простых армян и азербайджанцев, их детей и женщин уже ничего не стоила. «Мы защищаем людей» – говорил Игнат в ставших редкими интервью о том, что делает в Карабахе его группа наблюдателей и внутренние войска СССР, – журналисты морщились: патетика. Осень поменяла смыслы. О сути новых Игнат не догадывался.
Удивляло, что в Москве никому не было дела до происходящего в Карабахе. Не дозвониться и не достучаться. После очередной московской неудачи вдруг сложились в голове умные слова, перемешавшие его новый военный опыт и давние академические штудии: государство – это не Ельцин, не Хасбулатов, это Res Publica, Общее Дело, дело всех. Депутатство поможет мне объяснить моим согражданам, что нам нельзя отдавать государство людям, которые хотели бы его превратить в свою вотчину. В вотчинном государстве – господа, опричники и холопы. А мы не рабы, рабы не мы… Рабы немы.
Гасан и Армен слово сдержали: мальчика вернули, отдали заложников, что были у армян, в том числе, крестьянина, которого видел Игнат в горном селении. Но на изменение всей ситуации сил не хватало.
Его жизнь – как натянутая тетива лука. А я одна из стрел в его колчане. Когда отправит в цель, и в какую цель, не знаю, а, может, и он сам не знает.»
Вспомнила, как в Мордыше церковь стояла брошенная, холодная, вместо окон – пустые проемы, будто незрячие глаза. Ветер пролетал сквозь колокольню и оставшийся почти без крыши купол, жутковато позванивал железными лохмотьями. Как решилась зайти внутрь, сама не поняла. И вдруг на стене увидела полустершийся образ и стала молиться Богородице:
– Мать родная, Дева Мария, помоги. Сил нет больше терпеть, хоть на одну минуточку дозволь увидеть его. Ничего больше не прошу – увидеть и все, а дальше хоть умереть…
Сказала – и сама испугалась, жить-то хотелось.
– Вот и помогла Богородица, услышала меня, глупую… и что теперь? Кто поможет, кто подскажет? Иду как овца.
Главнокомандующий внутренними войсками СССР генерал Саввин вдруг прилетел в Карабах. По прилету, как положено, – накрытый длинный стол с зеленью, бастурмой и тутовой водкой. Во главе стола Саввин, начальник района чрезвычайного положения генерал Жинкин, Игнат, далее офицеры. Старший по званию, да и по возрасту, генерал Саввин поднял рюмку и, не выпив, поставил на стол. Потом, уже наедине с Игнатом, сказал:
– Я из семьи староверов. Не употребляем.
Бородачи в камуфляже. Встреча с Аркадием, руководителем федаинов. Саввин договорился со всем армянским руководством в Карабахе и гражданским, и военным, об отводе федаинов. Неожиданно согласился с его предложениями и министр внутренних дел Азербайджана. Требовалось усиление группировки внутренних войск. Саввин приказал полку внутренних войск из Нижнего Новгорода выдвигаться в Карабах. Новоиспеченный глава местной администрации Борис Немцов погрузку в эшелон остановил. Немцова поддержал председатель Верховного совета России Хасбулатов.
С Ельциным не соединяют. Соединили с Руцким. Герой с мутной биографией орал в трубку: «Ни одного русского солдата не оставлю в Карабахе!» И дальше – матом. Рядом – офицеры. Игнат в ответ: «Пошел на х..!» Бросил трубку, и, будто извиняясь, вздохнул: «Вот и поговорили…»
Сдать, отдать, предать было легче и выгодней. Игнат вместе с генералом Саввиным улетел в Москву прорываться к Ельцину, а через день разбился вертолет, на борту которого были его наблюдатели, генерал Жинкин и люди Муталибова из Баку; с вертолетом разбился и весь процесс.
Русские уходили с Кавказа.
Глыба мрачного, грязно-серого здания запирала маленький дохлый сквер. На углу Игната ждали студенты с лицами узников Освенцима. Они провели его в общагу мимо малобдительной охраны.
– А кому принадлежат кафе-бар, магазины, номера?
Говорят, есть какой-то генеральный директор, который ездит на крутой иномарке. Его чеченцы называют Седым. Мы его не видели.
– Седой? – улыбнулся Игнат.
– Вы его знаете?
– Может быть…
Студентов выживали из общежития, Игнат искал подходы, чтобы помочь своим избирателям.
Лидка неожиданно заявилась в Белый дом. В коридорах и буфете уважительно смотрели на ее большой круглый живот – пошел девятый месяц.
– Может, вы поженитесь? – вполоборота завелась она. – А то ты просто товарищ Рита. Только кожанки не хватает.
Нина не отвечала.
– Ладно, – уже примирительно сказала Лидка, – крестной будешь?
– Что спрашиваешь?
Маленький кудрявый человек предложил Игнату свои бесплатные услуги по «политической раскрутке». Он непонятным образом договаривался с журналистами, и те в своих материалах цитировали Игната. Так продолжалось почти месяц. Маленький человек, так же неожиданно, как появился, вдруг попрощался навсегда. Напоследок он вдруг объяснил, что у настоящего политика всегда на первом месте его собственные интересы, на втором – интересы группы поддержки, и лишь на третьем – интересы страны. У Игната все перепутано. В политике он не сделает карьеры.
Вновь его посылают в горячую точку, теперь на Северный Кавказ, где что-то страшное произошло между ингушами и осетинами. Лучше быть рядом…
– Кто тебе штаны будет зашивать, если порвешь?
От Хасавьюрта дорога – сплошной лед. Водитель угрюмо молчал, как он удерживал «Волгу», – загадка. Лишь раз она пошла юзом, развернулась и ушла в снежный кювет. С ближайшего поста подошли чеченцы с автоматами за спиной, помогли вытолкнуть машину на дорогу. Надвинув шапку на глаза, Игнат толкал вместе со всеми. Нина стояла в стороне.
Водитель и люди с поста перебросились парой слов.
– Ну, да про тебя спросили и про Нину. Я ответил, что вы брат и сестра из Пригородного района, глухонемые… Прости, я так на всякий случай сказал, чтоб к вам с расспросами не полезли. Обошлось.
Через полчаса машину обстреляли. Водителя-ингуша убили сразу. Игнат выскочил с заднего сиденья, отодвинул тело, чтобы сесть за руль. И получил прикладом по голове. Нину увели. Несколько часов ее не было, затем ее едва живое тело сбросили в яму.
Ее лицо было застывшим и отрешенным. Глаза будто смотрели неотрывно в одну внутреннюю точку. «Нина», – не сказал, выдохнул Игнат и чуть прикоснулся к ее руке. Взгляд Нины вернулся из небытия, и она улыбнулась ему, так будто хотела поддержать.
Человек с автоматом на краю ямы с кем-то перекрикивался, передергивая затвор. Он выпустил очередь, прошившую землю у их ног. Отошел, опять кому-то крикнул. Когда он вновь появился на краю ямы, его автомат вновь выдал очередь, но Нина опередила пули, предназначенные для Игната. За долю секунды до выстрелов она вскочила и всю очередь забрала себе. Лохматого окрикнули, он закинул автомат за спину и скрылся…
Игнат почувствовал тяжесть Нины, быстро стала увлажняться горячим его одежда на груди, животе, ногах. Он положил Нину на землю. А сам, не понимая, зачем он это делает, вскинулся в нечеловеческом рывке вверх, впился руками в край ямы и очутился на поверхности.
Он услышал, как резко хлопнула автомобильная дверь. Раздался жалобный рев насилуемой шестерки. И все стихло.
Игнат нашел лестницу, вытащил Нину и пошел вдоль дороги, прячась от машин и случайных прохожих. На блокпосту российской армии на границе Чечни с Ингушетией круглолицый лейтенант с трудом отобрал у него тело.
– Да кто она тебе?
– Мы из одного села, – ответил Игнат.
Круглолицый лейтенант не стал больше задавать вопросы, достал металлическую фляжку, налил жидкость с родным, резким запахом в кружку. Протянул Игнату. Но Игнат не взял кружку. Его тело словно окаменело. Тогда лейтенант вздохнул, будто хотел выругаться, и опять настойчиво сунул кружку в окровавленную руку Игната. «Выпей, брат».
– Нет тебе дороги домой.
На него строго смотрели одинаковые серо-голубые глаза Евграфыча и молодого деда Василия. За их спинами толпились односельчане – женщины, дети, мужики. Все смотрели на него одинаковыми серо-голубыми глазами, из которых голубизна неслышно уходила и оставалась лишь серая сверкающая сталь осуждения.
– Ты не уберег нашу Нину. – Молча смотрели на Игната тихие жители Мордыша.
На миг Евграфыч и Василий расступились, и вперед вышел Митрич в выгоревшей гимнастерке. Он протянул Игнату старый «калашников» с круглым патронным диском и тихо сказал: «Держи, сынок». Затем повернулся и заковылял на своей деревяшке по обочине дороги по направлению к Мордышу. Фонтанчики светло-желтой пыли взмывали вслед за неправильной поступью солдата. Отец Нины шел не останавливаясь. Пыль не спеша оседала за ним, размывая своей грустной желтизной четкую линию голубого горизонта…
Игнат открыл глаза. Сонной одури не было и в помине. Сон и явь сомкнулись железной хваткой. Его руки, ноги, легкие знали что делать. Он не шел, а скользил над поверхностью пола и земли. Молодой солдатик дремал у входа в блок-пост. Игнат взял из его спящих рук автомат, прихватил запасной рожок и пошел в Чечню. Потрепанная знакомая шестерка дежурила у крутого поворота дороги. Четверо бандитов поджидали жертву в подходящем месте. Они не успели ничего понять. Двумя короткими очередями Игнат все кончил. Для верности он разумно сделал в каждого по контрольной очереди. Лохматый, с зеленой лентой на лбу чеченец успел посмотреть в серо-голубые глаза Игната. Но в них не было мысли и чувства; они стали частью неба, на которое Игнат отправлял тех, кто забрал у него женщину, безмерную ценность которой он понял, прощаясь с ней навсегда.
Так совпало, что это случилось на сороковой день – в ночных новостях передали, что в районе Таганской площади в подъезде дома нашли тело умершего от ножевых ранений владельца большой торговой сети и некоего информационного агентства… Было высказано предположение, что смерть связана с профессиональной деятельностью убитого.
Порвалась небесная нить. Нож отсек пуповину, не один год привязывавшую друг к другу этих людей.
Кладбище в Мордыше – на косогоре над старицей. Могилы Евграфыча, Василия, Митрича и Нины рядом. В открывшеся в селе церкви молодой священник каждый год 12 декабря поминает Нину Панфилову.
Игнат же… Игнат забрал погодок Нины и вернулся в Мордыш. С присущей ему энегрией он добился, чтобы в пустеющем селе вновь открыли начальную школу, и стал в ней директором и единственным учителем.
Москва