Продолжение
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 272, 2013
Начало см. № 270, 2013.
12 июля, четверг. Верить или не
верить чудесам?! Сегодня Петров день – чернопенский престольный
праздник, а вчера в самый канун его, нежданно-негаданно явились из Gifhorn’a Кулаковы: Дмитрий Александрович и Татьяна Александровна1,
быть может, единственные наши земляки в Германии. Явились и привезли с собой в
подарок фотографию чернопенской церкви –
это уж совсем что-то необычайное: получить в подарок здесь, в Европе, за
полторы тысячи километров от дома, фотографию церкви родного русского села, да
еще в тот самый день, когда в этой церкви празднуют престол! И весь день мы
провели в атмосфере воспоминаний и надежд на будущее, которые – я верю, верю – не обманут нас.
И, ложась спать, я еще раз
подтвердил про себя клятву, данную мною себе в этот день два года тому назад в
плену: клятву в том, что я не прекращу борьбы с поработителями моей родины до
тех пор, пока не рухнет сталинская деспотия или пока не погибну сам.
13-ое июля, пятница. Дмитрий
Александрович с сестрой приехали сюда, разумеется, не просто погостить (не
такое сейчас время), а по делам, которые внушают и им, и нам (когда мы услышали
о них) большое беспокойство. Большевистская граница проходит сейчас в 20
километрах от города, в котором они живут. Большевистские танки уже
«заглядывали» в Gifhorn, по дороге в Braunschweig, и есть основания предполагать, что в один прекрасный
день Gifhorn и его область будут отданы большевикам, т. к. находятся
они как бы в треугольнике, по двум сторонам которого стоят большевики и только
третья примыкает к английской оккупационной зоне. Очень возможно, что, когда
граница будет окончательно выпрямляться, этот «язык», вклинивающийся в
советскую зону, будет «срезан» и отойдет большевикам.
Поэтому Кулаковы сочли за благо
выбраться из Gifhorn’a загодя, не дожидаясь того времени, когда, может быть,
придется удирать, побросав вещи. К тому же фабрика, на которой Дмитрий
Александрович работал последние два месяца директором, продана, и ему,
по-видимому, все равно придется подыскивать новую работу. Обсудив все это, они,
по благословению нашей «бабушки» Ольги Матвеевны2, решили
отправиться на разведку в Гамбург, чтобы, как они сказали, в случае
какой-нибудь новой беды быть всем вместе.
К великому сожалению, разведка
не принесла нам ничего, кроме разочарования. Въезд в Гамбург запрещен: чтобы
получить право на въезд, следует, по крайней мере, найти здесь работу. В
английском Arbeits Amt’e, куда мы заходили сегодня с Татьяной Александровной и
где регистрируют всех безработных иностранцев, нам сказали, что никакой надежды
на получение работы, по крайней мере, в ближайшее время – нет. Ничего не дали и
рекомендательные письма к нескольким гамбургским жителям, привезенные Дмитрием
Александровичем.
Пытались мы устроить Кулаковых
даже в какой-нибудь (не советский, разумеется) хороший лагерь. Но английский
майор Polli3, с которым
беседовала по этому поводу Татьяна Александровна, сказал ей:
– Если у вас имеется немецкое
подданство и если вы не хотите ехать в СССР, то лучше не напоминайте нигде, что
вы русские, и старайтесь меньше попадаться на глаза советским представителям.
Завтра Кулаковы уезжают, но до
их отъезда мы все вместе постараемся предпринять еще несколько шагов.
14 июля, суббота. Кулаковы уехали,
не добившись ровно ничего и оставив нам только несколько поручений. Мы
уговорились, что если представится хоть малейшая возможность перевезти их сюда
– мы тотчас же известим их, но, искренне
говоря, я на это мало полагаюсь.
Эта встреча помогла мне ближе
присмотреться к Дмитрию Александровичу и, должен сказать, что те наблюдения,
которые я сделал во время его пребывания здесь, не только не поколебали моего
первоначального мнения о нем, но, напротив, очень укрепили меня в этом мнении.
Впервые я увидел так близко одного из представителей того поколения эмигрантов,
которые родились и выросли в эмиграции и которые, не зная Родины, никогда ее не
видев, тем не менее, смогли сохранить в себе вполне и русский дух (в лучшем
смысле слова), и любовь ко всему русскому. Сегодня мы совершили с ним чудную
загородную прогулку на автомобиле (в те места, куда я однажды уже ездил за
ягодами и овощами и где меня так удивил несколько необычный для здешних мест
совершенно «голладский» пейзаж), и во время этой прогулки впервые имели
возможность поговорить друг с другом обо всем, и с полной откровенностью.
Помимо совершенной общности
политических взглядов, я установил и сходство наших вкусов и не раз думал о
том, что, быть может, в этом человеке я найду первого своего товарища здесь, за
границей, отсутствие которого я по временам так остро ощущаю. Что особенно
нравится мне в нем – это сочетание
твердой деловитости (в 28 лет – директор
фабрики) с мягкими душевными качествами и душевной теплотой. Он точен и
аккуратен, как бывают точны немецкие деловые люди («точность – это главное, что
отличает делового человека», – сказал он
сегодня), но эти качества не сделали из него сухого и черствого дельца, напротив,
как только он кончил дела, он снова превращается в простого русского юношу,
которому дороги и близки все радости юности и все ее надежды. Отличное
воспитание и – главное – огромная природная деликатность сделали из него
человека, на редкость приятного в обхождении.
– Если бы Вы знали, Николай
Сергеевич, – сказала мне его сестра, – как Дима работал над собой и чего ему
это стоило.
Не сомневаюсь в этом. У этого
28-летнего человека можно многому поучиться нам – людям советской школы.
Очень мне хотелось бы, чтобы
наше знакомство, начавшееся так необычайно, перешло в прочную дружбу. Здесь так
мало людей, на которых можно положиться и договориться, и «тоска по человеку»
угнетает меня вот уже с тех пор, как я расстался с Петром Осиповичем4.
Все подробнее и подробнее
раскрываются подлейшие дела «профессора» Затворницкого5 –
руководителя «Театра Гроно», о котором я как-то писал здесь. Режиссер Иогельсон6,
находящийся в связи с этим театром, рассказал сегодня, что бумага с печатью
храма, которой советский лейтенант хотел «ошеломить» отца Нафанаила7,
была передана репатриатору именно Затворницким.
– Видите, чем занимаются тут
попы, – заявил при этом «профессор», – их нужно повесить первыми, когда они
будут доставлены в СССР.
Иогельсон утверждает, что даже репатриатор
постеснялся в начале воспользоваться документом, но Затворницкий так настаивал
на том, чтобы он взял его, что тот уступил и взял бумагу с собою.
По словам Иогельсона,
Затворницкий все последние недели занят тем, что дает письменные «характеристики»
всех лиц, с которыми он встречался в Берлине и здесь, в Гамбурге, с указанием
места их работы и – главное! – с оценкой их отношения к большевизму. Кроме
того, он рассылает огромное количество верноподданических писем во все концы
СССР, чтобы подготовить почву для возвращения «театра» на родину. Каково
содержание этих писем – не знает никто, но, по его словам, они должны
обеспечить «хороший прием» «театра» в СССР.
Нелишне заметить, что сам
Иогельсон, который рассказывал все это, продолжает работать в театре
Затворницкого и получает жалование натурой –
консервами, крупами и прочими вещами, которые актеры получают от
репатриатора. Впрочем, Иогельсон получает, кроме того, от репатриатора и лично,
якобы на «поддержание» больной жены. Я только что узнал, что репатриатор бывал
даже в гостях на дому у Иогельсона и возил его в своей машине.
Бесконечно велико Твое
долготерпение, о, Господи!
15-ое июля, воскресенье.
До полудня занят был сегодня тем, что «гулял» на свадьбе у людей, которых я
узнал всего три дня тому назад, когда они пришли ко мне с просьбою быть шафером
невесты. Он – двадцатидвутлетний юноша, сын «старого» эмигранта, инженер, она –
из «новых» эмигрантов, совсем еще юная, пресимпатичнейшая девочка из Донбасса.
Так начинают родниться два поколения русской эмиграции, выброшенные двумя
великими волнами – революцией и этой
войной.
Свадьба была самая простая, но
все было «по-хорошему», чинно и благородно. После венчания о. Нафанаил пригласил супругов, их настоящих и посаженных
родителей, и также нас к себе в келейку и там устроил обед, за которым выпили
даже по рюмке красного вина, потом пили чай в комнате у Самариных8
на Mittelweg’e.
Вечером имел беседу с о.
Нафанаилом по поводу затевающейся моей поездки в американскую зону. Эта затея
возникла у нас с отцом Стефаном9 после того, как здесь побывали трое
русских с американской зоны, рассказавшие о том, что там наш брат чувствует
себя значительно спокойнее и увереннее. Мы решили, что было бы весьма недурно, если
это, разумеется, удастся, сделать рекогнасцировку и добыть более точные
сведения, причем о. Стефан предложил мне это взять на себя. Я ответил, что если
здоровье мне позволит, – я поеду.
О. Нафанаил одобрил нашу мысль
и сказал, что было бы хорошо, если бы я попутно взял несколько писем от церкви,
я, конечно, ответил утвердительно.
Завтра он мне передает письмо
митрополиту Серафиму.
16-ое июля, понедельник.
Снова имел довольно пространную беседу с о. Нафанаилом по поводу поездки. Он
предупредил меня, что получить пропуск в американскую зону будет нелегко, но
пообещал свое содействие. Затем он мне дал несколько советов по поводу того,
как мне следует держаться там, и попросил нанести на бумагу полный список тех
архиреев православной церкви, с которыми я имею право общаться и могу доверять,
и тех, которых мне надо остерегаться.
Вот этот список, как он
продиктован.
Список православных архиереев
I. Заграничной
Церкви
Митрополит Анастасий
Митрополит Серафим Берлинский
Митрополит Серафим Парижский
Митрополит Серафим Полесский
Архиеписком Серафим Богучарский
Епископ Василий Венский
Епископ Филипп Постдамский
Епископ Григорий Каннский
II Митр. Евлогия
Митрополит Евлогий
Архиепископ Владимир Ниццкий
Епископ Иоанн в Париже
III Украина
Экзарх митрополит Алексей (Громадский). (Убит в 1943 г.)
Архиепископ Симон Черниговский, председатель Синода (ныне
в СССР).
Архиепископ Пантелеимон Киевский (Львовский)
Епископ Евлогий Винницкий
Епископ Вениамин Полтавский. (Убит в 1944.)
Епископ Дмитрий Екатеринославский
Епископ Дамаскин Каменец-Подольский
Епископ Панкратий Неженский
Епископ Леонтий Херсонский (Марценко)
Епископ Серафим Мелитопольский
Епископ Леонтий Житомирский
IV Северный Кавказ
Архиепископ Николай Ростовский
Епископ Иосиф Таганрогский
V Белоруссия
Митрополит Пантелеимон
Архиепископ Филарет
Епископ Григорий Гомельский
О прочих епископах Белоруссии нет сведений. Их довольно
много, но так как Белорусская Церковь была строго централизованной, то на всех сколько-нибудь
важных документах от нее должна быть подпись или митр. Пантелеимона, или
архиепископа Филофея.
VI Прибалтика
Архиепископ Иоанн Рижский (Поммер) (Убит в 1934 г.)
Епископ Иоанн Печерский (Увезен большевиками)
Архиепископ Александр Ревельский
Митрополит Сергий Литовский (Убит в 1934 г.)
Старые архиереи
Экзархи Киевские Константин и Михаил
Архиепископ Василий управляющий Киевской епархией
Митрополит Нафанаил Харьковский
Митрополит Анатолий Одесский (Грисюк)
Митрополит Серафим Северо-Кавказский
Архиепископ Анатолий (Абашидзе) (схимник)
Архиепископ Серафим Ростовский (Силичев)
Архиепископ Арсений Ростовский и Таганрогский
Архиепископ Фиофил Екатеринодарский
Епископ Антоний Мариупольский
Епископ Митрофан Аксайский
Епископ Александр Ейский
Епископ Онуфрий управляющий Харьковской епархией
Лже-епископы
Так наз. митрополит Феофил Харьковский
Архиепископ Николай Донской (Автономов)
Архиепископ Мстислав Киевский (Скрыпник)
Епископ Вячеслав
Епископ Игорь
Епископ Сергий Мелитопольский
Митрополит Поликарп Луцкий
Митрополит Дионисий Варшавский
Архиепископ Палладий Краковский (Выдыбни-Руденко)
Архиепископ Илларион Холмский (Огиенко)
Митрополит Митрофан Донской.
(Умер в 1933 г.)
Затем о. Нафанаил сам прочел мне письмо к митрополиту
Серафиму. Поэтому, я полагаю, я имею право воспроизвести это письмо в моей
летописи, тем более, что ничего тайного оно не содержит.
Его Высокопреосвященству
Высокопреосвященнейшему
Серафиму
Митрополиту Берлинскому и Германскому
Ваше Высокопреосвященство,
Высокопреосвященнейший Владыко, Милоствейший Архипастырь и Отец,
Пользуясь случаем поездки
близкого нам человека Н. С. Пасхина и, может быть, возможностью через него
отправить это письмо Вашему Высокопреосвященству, мы решаемся сообщить Вам
нижеследующее:
30-го апреля н. с. мы –
архимандрит Нафанаил, настоятель Берлинского кафедрального собора, и его
помощник, иеромонах Виталий10, покинув, согласно предписанию Вашего
Высокопреосвя-щенства, в последнюю минуту Берлин, прибыли в Гамбург.
Здесь кроме церкви св. Николая
братства св. Владимира, предназначенной по преимуществу для нужд эмиграции
существует еще и приход для обслуживания религиозных нужд рабочих,
возглавляемый священником о. Стефаном Ляшевским, пользовавшийся для
богослужения лютеранской кирхой св. Иоанна.
О. Стефан отнесся к архим.
Нафанаилу и о. Виталию с полной братской любовью и предупредительностью и
пожелал вступить в число сотрудников братства преп. Иова, возглавляемого
Высокопреосвященным Виталием, архиепископом Джерсейситским11.
Польза церковного дела в
Гамбурге в настоящий переходный момент подсказывало этот акт как наиболее
правильный.
Таким образом, мы трое:
архимандрит Нафанаил, священник Стефан Ляшевский и иеромонах Виталий, составили
церковное ядро для возможной посильной церковной работы.
Кирха св. Иоанна, которой мы
пользовались для богослужения, была взята английским военным духовенством для
англиканских богослужений, но по нашему ходатайству английскими военными
властями нам предоставлен дом со значительной залой и небольшой квартирой, в
которой мы устроили церковь в честь блажен. Прокопия Любекского, Устюжского
чудотворца, и подворье братства преп. Иова Почаевского, в качестве такового
наше учреждение получило признание английских военных властей в Гамбурге.
Перед нами открылась очень
большая сфера деятельности по оказанию юридической помощи тем из наших пасомых,
которые желали избежать насильственной репатриации. Мы всецело взяли на себя
дело сношения между ними и английскими властями. Первым таким актом было
обеспечение лагеря в 581 человек возможности не ехать в нежелательном
направлении. В настоящее время этот лагерь разросся в 1300 человек. Он
окормляется нами в духовном отношении еженедельным богослужением в нем и
еженедельными же в нем уроками Закона Божия.
Такая же юридическая помощь
оказывается нами большему числу наших прихожан, проживающих на частных
квартирах.
В церкви богослужение
совершается ежедневно, и еженедельно ведутся уроки Закона Божия для детей и для
взрослых.
При церкви создана
странноприимница, в которой могут останавливаться на сутки люди, приезжающие в
Гамбург и не имеющие возможности остановиться в другом месте, так как жилищная
нужда в Гамбурге очень велика.
Нами получено разрешение на
печатание молитвенника, в котором ощущается большая потребность. К печатанию
уже приступлено, и в ближайшее время молитвослов в количестве 2000 экземпляров
выйдет из печати. Таким образом, с Божией помощью наше подворье и здесь
продолжает основную традицию нашего миссионерского типографского братства.
В сношении с английскими военными
властями у нас достигнуто полное взаимное понимание и заведующий церковным
отделом Военного командования Гамбурга, кап. Шельтон12 официально
сообщил архимандриту Нафанаилу, что удостоверения последнего, выдаваемые
священнослужителям, будут рассматриваться английским командованием как законные
официальные документы.
Ввиду всего этого мы, пользуясь
настоящей поездкой Н. С. Пасхина, обращаемся ко всем православным
священнослужителям законных юрисдикций, каковыми нами признаются все
юрисдикции, признанные законными Венским Епископским Съездом, с приглашением
сообщать нам свои адреса для регистрации и выдачи им соответствующих
документов, а также для оказания им в случае нужды юридической помощи и
посильной юридической защиты.
Мы пытаемся также установить, кто
из вполне законных православных пастырей находится в пределах Британской
оккупации, для установления связи с таковыми архипастырями.
Все это должно нам особенно
понадобиться в ближайшее время, ибо уже к нам обращаются английские власти с
просьбой совершать богослужения в различных районах, где есть значительное
число православных.
Совершенно не знаем, где
находится основная группа нашего братства и усердно просим всех знающих это
сообщить нам.
У Вас, Высокопреосвященнейший
святый и глубокопочитаемый Владыко, усердно с сыновней любовью просим святых
Архипастырских молитв и святительского благословления, дабы, несмотря на немощи
наши и недостоинство наше, Господь продолжал в дальнейшем оказывать нам великие
и чудесные Свои милости, только благодаря коим и возможным оказалось развитие
здесь церковной деятельности в том размере, в каком она наличиствует.
Вашего Высокопреосвященства,
Высокопреосвященнейшего Владыки, Милостивейшего Архипастыря и Отца
всепокорнейшие смиренные слуги и послушники:
Архимандрит Нафанаил
Свящ. Стефан Ляшевский
Иеромонах Виталий
17-ое июля, вторник. После
кратковременного прояснения снова наступила обычная гамбургская сырая и мрачная
погода. Настроение опять подавленное. На город наложили штраф. Итальянцы
(препротивнейший народ, надо сказать!) напали на St. Pauli на инвалида войны и
ударили его. На помощь инвалиду прибежали из ближайших улиц немцы, а на помощь
итальянцам – их собратья. Началось
великое побоище, во время которого был убит один из немцев. За это англичане
посадили жителей города на три вечера дома, запретив им выходить на улицу с
7.30 вместо 10 обычных. Скучно все это.
Сегодня после обеда в Берлине
началась конференция «трех великих», как она официально именуется во всей
здешней прессе: Трумана, Черчилля и Сталина. Несомненно, это – событие
огромного значения, и от решений зависит чрезвычайно многое не только в нашей
судьбе, но и в судьбе мира. Я не ошибусь, если скажу, что оба основных лагеря в
современном лагере (лагерь революционной анархии и деспотизма и лагерь порядка
и справедливости) возлагают на нее одинаковые надежды, и сейчас нельзя сказать,
кто с большим правом. Вся работа конференции облечена глубокой тайной, и мир,
надо полагать, нескоро узнает все, что будет говориться в Потсдамском дворце.
Дай Господи, дай Господи, чтобы правда, наконец, заговорила в полный голос,
хотя бы один раз.
Характерна атмосфера, в которой
протекает конференция. В то время как Труман и Черчилль свободно и открыто
разъезжали по Берлину, осматривая город, Сталин (явившийся в Потсдам последним),
приехал в закрытом вагоне, в тайном поезде, прямо в Потсдам и никуда ни разу не
высовывал носу. Еще более показательно, что всю охрану в Берлине и в Потсдаме
несет советский «отдел безопасности», очевидно потому, что в искусстве сыска
никто с ним не может состязаться. Все немцы в Потсдаме, по сообщению того же
советского радио, находятся под домашним арестом на все время конференции.
Нечего и говорить, что сделано это по требованию того же Сталина, ибо если
Труман и Черчилль свободно разъезжают по Берлину в открытых автомобилях, то
почему они должны бояться потстамских немцев больше, чем берлинских.
Как все это напоминает
атмосферу, царящую на московских демонстрациях и каких-нибудь партийных
съездах! И, право, не достаточно ли этого одного, чтобы весь мир мог убедиться
в том, какого сорта «демократия» царит в СССР и какой «любовью» народа
пользуется «отец» всех трудящихся, вынужденный прибегать на протяжении четверти
века к таким поистине невиданным полицейским мерам для охраны своей личности.
18-ое июля, среда. Именины папы,
Сережи большого и Сереженьки маленького13. Я молился за них всех в
нашей маленькой гамбургской церкви. Да пошлет Господь здоровье и счастье моему
сыну и брату, да упокоит Он моего незабвенного отца. Не было и не будет никогда
человека, которого бы я так почитал и так любил, как я любил его.
19-ое июля, четверг. Мое здоровье
ухудшается и ухудшается. Сегодня опять был у врача. Он прописал лекарство, в
которое кроме беладонны входят опий и морфий. Нечего говорить, далеко, значит,
зашла моя болезнь, если приходится прибегать к таким лошадинным средствам.
В обед заезжал Соколов.
Рассказывал, будто англичанин – комендант лагеря балтийцев – сказал, что
«Сталину в Берлине будет баня».
– В каком же это смысле?
– В том смысле, что ему
придется раскрыть свои карты и сказать, как долго он собирается держать мир в
заблуждении и напряжении.
«Свежо предание, верится с
трудом», – подумал я и вспомнил, что большинство людей, с которыми мне
приходилось беседовать на эту тему в последнее время, считают, что Сталин снова
обыграет своих собеседников в Берлине.
20-ое июля, пятница. Большой
сюрприз: явился Иван Дмитриевич Копцев14, который еще в прошлом
месяце уехал вместе с М. В. Геккером15 по поручению здешней русской
колонии и по собственной инициативе в Бельгию на предмет того, чтобы перевести
нас всех туда. До Бельгии Копцев и Геккер не доехали, а осели в Люнебурге в
одном лагере, где скоро Геккера назначили комендантом блока, а Копцева его
помощником, и где они приняли на себя заботу о «бесподанных» (так называемых
«statenlos» и «ungeklort»). Лагерь это – пересыльный. В нем живут бельгийцы,
итальянцы, сербы и украинские и русские «невозвращенцы», для советских граждан,
возвращающихся в СССР, в Lüneburg’e существует другой лагерь. Советский
представитель в лагерь «невозвращенцев», по рассказам Ивана Дмитриевича, пока
не заглядывал.
– А если придет?
– Если придет – выгоним.
Мы осведомились, каковы же
перспективы тех людей, что живут в этом лагере.
– Пока они останутся у нас.
Затем, в ближайшее время, возле Касселя будет организован большой лагерь
специально для бесподданых, куда, очевидно, и перейдут наши люди.
– А там?
– А там их будут распределять
по странам, которые нуждаются в рабочей силе и которые пришлют визы на въезд.
Иван Дмитриевич рассказал затем
об общем положении эмигрантов в провинциях Hannover и Westfalien, занятых
англичанами. Украинцы уже почти повсюду окопались, имеют свои лагеря и добились
приказа, в котором англичане заявляют, что украинцы, не желающие ехать в СССР и
в Польшу, не будут к этому принуждаться. Русские повсюду находятся в том же
положении, как здесь.
– Что же делать русским?
– Приезжайте пока к нам, а там
посмотрим.
Я сидел и думал: есть ли на
свете народ, несчастнее моего народа?
21-ое июля, суббота. Днем у меня на
квартире устроили нечто вроде маленького заседания (с присутствием Ивана
Дмитриевича, обоих Марченко16 и Татьяны Александровны Кулаковой,
снова приходившей к нам сегодня) для обсуждения того предложения, которое
делает Копцев. Тщательно взвесили все «pro» est «contra», но пока еще не пришли
ни к какому окончательному соглашению. Марченки, однако, видимо, склоняются к
тому, чтобы поехать.
Во время «совещания» Ляля
принесла новость, полученную ею через сестру, которая работает у англичан.
Какой-то переводчик сказал ей, что получен новый приказ, предписывающий всех
лиц, имевших до 39-го года советское подданство, независимо от подданства,
какое они имеют сейчас, вернуть в СССР. Насколько это верно – никто, разумеется, сказать не может, но
сегодня в газетах опубликован приказ, согласно которому все французы, помимо
работающих на английскую армию, должны к 1-му августа выехать на родину. Те,
которые не подчинятся этому приказу, лишаются с указанного времени защиты со
стороны своего консульства. В свете этого приказа можно думать, что нечто
аналогичное последует и в отношении русских.
Вечером видел Сережу17.
– Что ты думаешь насчет
Люнебурга? – Спросил он меня.
– Я должен поразмыслить.
– Я тоже.
– А что ты посоветуешь мне,
Коля? – Осведомился Иогельсон, присутствовавший
при нашем разговоре.
– Не знаю. В таких случаях
трудно что-нибудь советовать. Как ты считаешь сам?
– Думаю ехать.
– Ну и поезжай.
Чует кошка, чье мясо съела.
Сегодня в 7-мь часов утра в «театр
Гроно» явился англичанин и предложил актерам собираться и итти на станцию.
«Профессор» Затворницкий, видимо, совершенно уже обезумевший, запутавшийся в
собственных интригах и втайне (несмотря на все свои должности) мало
полагающийся на милость большевиков, сделал еще одну робкую попытку оттянуть
отъезд.
– Мы находимся в распоряжении
советской миссии, – сказал он англичанину, – и подчиняемся только ее приказам.
Когда к нам явится советский офицер и скажет, что мы должны выехать, – только
тогда мы выедем.
Англичанин пожал плечами и
ушел. Однако, появление его вызвало страшный переполох. Иогельсон, связавший
свою судьбу с «Театром Гроно», в тот момент, когда «профессор» Затворницкий и
его банда ходили задрав нос, теперь почувствовал, что настает время платить по
векселю и судорожно ищет выхода. Так бывает всегда, когда человек садится на
два стула.
Всю эту историю с театром мне
сообщил актер Копаница18, который уже давно заявил нам, что не
думает ехать с театром в СССР, и просил нас в критическую минуту помочь ему,
чем возможно. Человек это серьезный, умный и надежный, и мы обещали ему нашу
помощь. Сегодня он передал нам, что, кроме него, собираются остаться еще
четверо актеров.
– Без нас у Затворницкого
никакого театра не будет, сказал он, – и они приедут в СССР просто как группа
людей, слишком задержавшихся в Германии.
С чем и поздравляем господина
Затворницкого, помешавшегося на той мысли, что появление его «театра» ожидает с
нетерпением чуть ли не вся Россия.
Чтобы покончить с
характеристикой этого человека, добавлю еще, что по словам близко знающих его
людей (Н. Н. Марченко, Копаницы и др.) Затворницкий является наркоманом,
вспрыскивает себе кокаин и морфий и курит опиум. Этим порокам он предается уже
много лет подряд.
Мне очень тяжело это сказать,
но приходиться признать, что большевики, по-видимому, были правы, утверждая,
что главную часть добровольных эмигрантов в нынешнюю войну составляли «отребья
культуры», трусы и стяжатели, пьяницы и искатели легкой жизни, дезертиры и
лентяи. Я не говорю о пленных, среди которых я знал тысячи прекрасных, честных,
образованных людей, но как раз они-то продолжали оставаться за колючей
проволокой, в то время, как вся эта накипь была на свободе, именуя себя (перед
немцами, конечно) «идейными большевиками». К счастью, волна репатриации унесла
отсюда большую часть этой дряни, другие, как Затворницкий, постепенно сами
разоблачают себя. Поскорее бы избавиться от них!
Я твержу себе: следи за собою,
не забывай ни на минуту, что тот шаг, который ты совершил, покинув Родину, может
быть оправдан лишь самозабвенной жертвенной работой на благо народа.
Опыт старой эмиграции постоянно
показывает нам, что если мы останемся на длительное время в эмиграции, мы
должны будем собрать все духовные и умственные силы для того, чтобы не опуститься,
не утратить связи с родными корнями и не превратиться в жалких, никому не
нужных обывателей, опивающих и объедающих другой народ.
22 июля, воскресенье. Люксембурская
радиостанция, с которой трижды в день производятся передачи «для советских
граждан, находящихся в Германии», разразилась сегодня статьей, представляющей
собою самую отвратительную смесь наглости и демагогии. Я слышал ее сам и
передаю по возможности точно с сохранением специфической советской
терминологии. Это, некоторым образом, история:
«Граждане Советского Союза,
находящиеся в Германии!
Величественные победы Красной
армии сломили военную мощь фашистской Германии и обеспечили советским
гражданам, угнанным в рабство в Западную Европу и в Германию, возможность
возвращения на родину. Подавляющее число из них уже воспользовались этой
возможностью и находятся сейчас в СССР вместе со своими семьями, со своими
женами и матерями, сестрами и сыновьями.
Однако некоторая часть подданых
СССР продолжает оставаться в Западной Европе. В ходе репатриации отмечены
факты, когда отдельные, враждебно настроенные к СССР лица пытались помешать
возвращению этой части граждан СССР на родину. Ложью и провокацией они пытаются
заставить вас поверить в то, будто вы не нужны отечеству и будто бы
репатриированные подвергаются репрессиям за свою работу в Западной Европе.
Нужно ли говорить о том, как
нагла эта ложь. Граждане Советского Союза, уже возвратившиеся в СССР, могут
подтвердить, как далеки от истины все утверждения врагов вашей отчизны. Они
могут подтвердить, как горяче встречало их отечество. Они могут подтвердить,
что всем возвращающимся в СССР обеспечивается право на службу в Красной армии,
право на труд и на работу в родных областях культуры. Всем возвращающимся
оказывается широкая материальная поддержка.
Граждане Советского Союза!
Помните о том, что родина вас
ждет, что вы нужны ей! Не верьте пропаганде тех людей, которые, сами лишив себя
родного крова, хотят отнять его также у вас.
Спешите возвратиться под родное
небо.
Домой!
На родину!»
Что можно добавить к этому?
Поистине нет меры подлости
людей, называющих себя правителями моего народа. Поистине страшно себе
представить, что время, как палачи и демагоги с легкой руки своих
«демократических» союзников получили ныне все возможности распостранять свою
гнусную ложь, и здесь, в Европе, правда должна молчать и укрываться. Где конец
этому?
А русским людям – бывшим
военнопленным и гражданским лицам, «угнанным в рабство в Германию», – чьи души отравляет
этот яд, можно было бы напомнить только о трех фактах, отрицать которые не в
состоянии даже большевики:
Во-первых, в приказе Сталина №
27019, который в свое время зачитывался во всех полках, батальонах,
ротах и взводах Красной армии. Этот приказ я слышал сам на фронте. В нем
говорилось, что все военнопленные считаются изменниками родины и будут
репрессированы, имущество их конфисковано и семьи высланы.
Во-вторых, о статье Эренбурга20,
опубликованной в «Известиях» и «Правде». Эта статья передо мною: «…Есть люди,
купленные немцами – пишет Эренбург. – Они ели немецкие булки, когда ты страдал
в окопах, они заполняли толом рвущие твое тело гранаты, они помогают немцам.
Когда мы призовем их к ответу, они залепечут о принуждении, о необходимости
есть каждый день хлеб. И они ели этот хлеб, запивая немецким пивом. Простишь ли
ты им, боец? Проникнет ли в твое сердце жалость, или ты сам вынесешь им свой
приговор?» И дальше: «Мы найдем их. Они не спрячутся от нас. Мы вытащим их из
подвалов, мы найдем их на дне морском, на Луне и даже на Марсе. Они не уйдут от
нашей мести.»
И в-третьих, я напомнил бы
русским людям о рассказах тех, кто уже был «репатриирован», например, о
рассказе Карла21.
23-ье июля, понедельник. «Профессор»
Затворницкий с несколькими избранными лицами явился сегодня к английскому
полковнику Джеймсу22 заявить «протест» против высылки «Театра Гроно»
в Любек в пересыльный лагерь СССР. Вернулся Затворницкий очень скоро, мрачный,
словно туча, и, не посвятив труппу в подробности беседы, приказал всем
собираться к четвергу в дорогу.
Это приказание и мрачный вид
профессора особенно повергли в панику режиссера Иогельсона, который бегает
сейчас по всем знакомым, трясется, словно эпилептик, выкатывает глаза и с
ужасом рассказывает, что советский представитель предложил поехать также и ему
и что поэтому ему необходима срочная поддержка. У меня было сегодня по меньшей
мере трое или четверо, и все говорили, что «Владимира Сергеевича надо как-то в
самом деле поддержать». И никто не вспомнил, что тот же Владимир Сергеевич
совсем еще недавно разъезжал по городу в машине советского лейтенанта, угощал
его в своей квартире чаем и получал от него масло и консервы, якобы, для своей
больной жены. И никто не вспомнил, что тот же Владимир Сергеевич продолжал
сотрудничать с «театром Гроно» в то самое время, когда оно уже было известно
всему Гамбургу как шайка шпионов и предателей. Спрашивается, почему теперь
Владимир Сергеевич удивлен, что красный лейтенант предъявляет на него свои
права, а мы должны заниматься спасением драгоценной личности Владимира
Сергеевича, чтобы оная личность при новой перемене политической погоды снова
спуталась с советским представителем и посвящала его в подробности наших
биографий и нашего житья-бытья.
– Я связался с ним из-за моей
больной жены, – твердит Иогельсон, когда его упрекают, что он сам навел на свой
след лейтенанта.
Говорит, и даже не подумал о
том, что есть вещи, которые нельзя делать даже и под таким предлогом. Разве
среди нас больна только его жена? Разве не опаснее болезнь жены Леона? И,
однако, старый, беспомощный Александр Денисович Леон23 не ходит к
большевистским представителям за маслом и пшеном. Можно ли мне итти просить
хлеба и масла у своего политического врага? Почему Иогельсон тогда не пришел к
тем же священникам, которых он сейчас нагло обманывает, и не заявил им:
– Моя жена больна! Ей нужно
хорошее питание. Помогите мне, иначе мне придется итти к советскому лейтенанту.
Нет, он не сделал этого и не
потому, что боялся отказа, а потому, что в то время политическая обстановка
была несколько иной, потому что в то время весь город говорил о том, что мы
должны будем выехать в СССР (и всех больше это говорил сам Иогельсон), потому
что в то время связываться со священниками – значило компрометировать себя в
глазах всесильных красных лейтенантов, потому что в то время мы ходили по
самому краю пропасти, а «мальчики» Затворницкого пьянствовали, пели советские
песни и лезли в драку с нами. В то время было гораздо выгоднее быть с ними, а не
с нами, и Владимир Сергеевич, который всегда бывает с теми, с кем выгоднее в
настоящую минуту, разъезжал по городу в машине советского лейтенанта и пил
водку в обществе актеров Затворницкого.
Теперь пришло время платить по
векселю, и хитрая и льстивая лиса пытается заставить всех забыть прошлое и
поверить в то, будто советские лейтенанты хотят увезти его не потому, что, Бог
знает, какой он страшный антибольшевик. В чем, собственно, состоит его
«идейность» – этого никто не знает, кроме нас с Сережей. Уж не в том ли, что в
течение года Иогельсон делал все, чтобы не допустить к постановке антисоветской
пьесы, и писал немцам доносы на проверенных антибольшевиков: старый
большевистский метод – «убирать» с дороги противников Сталина руками его же
врагов.
О, какая это злая, продувная и
гнусная бестия! Вот уже больше года я наблюдаю за ним, и до сих пор не могу
узнать, что кроется в его душе. Знаю только, что душа эта черна, как ночь, и
что рано или поздно она разоблачит себя перед всеми нами самым неожиданным и мерзким
образом.
Только сейчас получено
известие, что в советском лагере в Любеке находится семья актера Преснякова24,
которого мы знаем как интиллигентного, гуманного и честного человека,
органически враждебного большевикам. Как она туда попала – неизвестно. В
четверг Пресняковых должны выслать в СССР.
По этому поводу мы устроили
небольшое совещание. Решено сделать попытку вытащить Пресняковых в Гамбург.
Выбор пал на Лялю и меня. Мы уезжаем завтра утром.
24-ое июля, вторник. Только после
полудня нам удается сесть в машину на Любекском шоссе в Гамбурге и после двух
часов живописного пути, частью по очень старой, очень узкой древней дороге,
связывающей некогда два ганзейских города, частью по великолепной автостраде,
мы доезжаем до южного предместья Любека. Шофер, едущий дальше, высаживает нас.
С пригорка, где мы останавливаемся, перед нами открывается широкий вид на
город, со шпилями церквей, с высокими кирпичными башнями, с густыми садами и
обычным для германских городов Rahthaus’oм. По справкам, наведенным еще по
дороге, мы узнаем, что советский лагерь находится на северо-западной окраине
города в ста метрах от советской зоны. Нам приходится пройти через весь город,
чтобы выйти на шоссе, ведущее к границе. Он почти не пострадал от воздушных
налетов, и порт полон судов, стоящих, однако, на приколе. Хотя у нас нет
времени присматриваться к окружающему, все центральная часть Любека с его
необычайно узкими улицами, выходящими к каналу с его мостами и садами, с
башнями, лавками и кирпичными амбарами, поражает нас своеобразной древней
красотой. Особенно запоминаются городские главные ворота, построенные в виде
двух конических высоких башен, связанных стеной с проездом посередине. Над
проездом надпись на латинском языке: Concordia domi foris pax*. Очевидно при
постройке башен использован какой-то архитектурный секрет: они стоят не прямо,
а сильно наклонились вперед, и, глядя на них, невольно думаешь о том, какое
устрашающее впечатление со своими темными стрельчатыми окнами, со своими узкими
щелями и бойницами, из которых некогда смотрели дула пушек, эта падающая
громада должна была производить на воображение средневекового человека.
По мере того, как мы минуем
центр и минуем восточные окраины, мы становимся более осторожными. Мы стараемся
не говорить громко по-русски, потому что окраины города наводнены поляками,
евреями и сербами-«титовцами», которых сразу можно
отличить не столько по красным звездам на фуражках, сколько по специфическим
физиономиям.
Между сербским и
польско-еврейским лагерями – большой базар, напоминающий гамбургскую толкучку
на St. Pauli. Здесь торгуют всем, начиная от дрянного самодельного лимонада,
продаваемого по пяти марок бутылка, до пальто и радиоприемников включительно.
Миновав базар, мы выходим на
шоссе. Город остается позади. Немецкий крестьянин за щепотку табаку сажает нас
на подводу, и мы трогаемся. Но не успеваем мы отъехать двухсот метров, как Ляля
вспрыскивает руками и соскакивает. За нею спрыгиваю я.
Посредине мостовой стоит
женщина с велосипедом. Это артистка Шостенко25 из труппы Преснякова.
Мы здороваемся.
– Где вас застукали? – С
любопытством спрашивает она вслед за первыми приветствиями.
– Нас? Нигде. А вас?
Она недоверчиво осматривает нас
и неуверенно отвечает:
– Собственно мы сами едем,
но…
– Но?
Начинается обычное взаимное обнюхивание,
свойственное всем советским людям при встречах с малознакомым человеком. Только
убедившись в том, что мы – не совеские
агенты, посланные к ней, артистка начинает свой рассказ. История, к сожалению,
весьма обычная: труппа была поймана на ту грубую удочку, на которую советские
репатриаторы изловили уже многих. Проведав, что у англичан работает талантливый
русский актерский коллектив, они явились на спектакль, а потом прилипли к
труппе и начали изо дня в день убеждать ее в необходимости вернуться на
«родину». Тотчас же, разумеется, нашлись доносчики и подхалими, начался раскол.
Но так как на основное ядро труппы уговоры действовали все же мало, то в ход
был пущен обычный лживый трюк: «Все равно ехать придется всем, так лучше уж
поехать добровольно». Не имея никакой связи с осведомленными людьми, не надеясь
ни на чью защиту и поддержку, не зная, куда можно укрыться от всевидящего ока
советских репатриаторов, находясь во власти советской легенды об их
всемогуществе, артисты поступили так, как поступают 90 процентов подсоветских
граждан: они покорились. Даже если бы они знали наверное, что их расстреляют в
первый день по возвращении в СССР, они покорились бы, я думаю, и в этом случае.
– Неужели вас пока никто не
трогает, – спрашивает много раз Шостенко с удивлением, – и вы даже надеетесь
спастись?
– Во всяком случае мы будем
сопротивляться до последних сил.
– И вы можете помочь и нам?
– Да, если вы захотите.
– Захотим ли мы…! Боже мой,
да мы только об этом и мечтаем. Но мы, признаться сказать, уже утратили
последнюю надежду…
– Хорошо, – перебиваю я, –
прежде всего мы должны найти Валентина Ивановича, и потом будем решать.
– Вы не узнаете его, – говорит
Шостенко, – он так изменился, будто прожил в этом лагере сто лет.
– Где он?
– На базаре. Вы подумайте,
какая редкая удача. В первый раз за все время вышел из лагеря и как раз в день
вашего приезда. Вам нет никакой необходимости итти к нашему лагерю и рисковать
собой. Я тотчас же разыщу его и приведу с собой. Скажите, лишь – куда?
Мы уславливаемся о месте и
расходимся: Шостенко вскакивает на велосипед и едет на базар, а мы отправляемся
на условленное место. Не проходит получаса, как нас окружают знакомые,
возбужденные и взволнованные люди. Они пожимают наши руки, беспорядочно и
торопливо расспрашивают о нашем житье, рассказывают о себе. Выглядят они
неплохо, но с первого же взгляда можно заключить, какая страшная тревога грызет
сердца этих людей. Все они постоянно оглядываются и говорят в полголоса.
Особенно тяжелое впечатление производит Валентин Иванович. Этот старый человек,
бывший в свое время балетмейстером Петербургских Императорских театров, поражал
меня в Берлине редкой для его возраста живостью ума, твердостью взглядов и
любознательностью. В дни страшных бомбардировок он пользовался каждым часом, чтобы
осмотреть какую-нибудь достопримечательность столицы, а возвратившись домой,
садился к столу и тотчас же принимался заносить свои впечатления на бумагу.
Когда в комнате общежития было шумно или холодно, он спускался к нам, просил
разрешения присесть у краешка стола, угощал нас папиросами и принимался за свои
записки. Было радостно смотреть на этого пожилого, жизнерадостного человека,
предающегося в дни страшного варварства и всеобщего духовного оскудения этому
своеобразному интеллектуальному пиршеству. Он олицетворял собой в моих глазах
страстную тягу многих лучших подсоветских мучеников к европейской культуре, от
которой они были отгорожены глухой стеной 25 лет.
И вот последние полгода сделали
его неузнаваемым: теперь он выглядел глубоким стариком, как-то сразу сгорбился,
осел, оброс, двигался медленно и устало, и глаза его утратили их прежний живой
блеск. Мы постарались не показывать ему впечатления, произведенного на нас этой
переменой.
Место, на котором мы собрались,
было мало подходящим для беседы. Мы отошли в тихий переулок и сели на траву.
Нам пришлось повторить все, что до сих пор рассказывалось отрывками и неполно.
Мы понимали законное желание людей – знать самым точным образом все, что их
ожидает там, куда мы звали их, и постарались не обольщать их напрасными
надеждами, не скрывать опасностей и возможных затруднений, но и не
преувеличивать тех и других. Все же я считал, что лучше быть более осторожным,
чем необоснованно оптимистичным. Со своей стороны мы услышали немало
интересного. Особенно было важно то, что за последние дни отношение к труппе в
лагере резко изменилось, и произошло это с момента посещения лагеря
Затворницким. Он, оказывается, рассказывал в Любеке всем, что на его «театр» из
Киева уже пришло какое-то особенное требование и что он должен отправиться в
СССР таким же особым образом и поэтому задерживается. О чем он говорил с
начальством лагеря – неведомо, но после
его отъеда на труппу Преснякова начали глядеть с нескрываемым подозрением. Наше
сообщение, что «театр Гроно» приедет в Любек не позднее четверга, повергло всех
в глубокую тревогу.
– Ну, тогда наступит наш конец,
– открыто признался Валентин Иванович.
– Значит вы должны уехать
раньше четверга, – ответил я, – если вы вообще решили ехать. Иначе он погубит
вас, что теперь сделалось его профессией. Вас могут запереть.
– Вероятно, так оно и будет, –
соглашается старик. – Но как же нам
быть?
Начинается обсуждение плана
побега. Люди, сидящие перед нами, представляют две семьи – четверо Пресняковых
и трое Шостенко – и мы знаем, что доноса опасаться нечего. По словам актеров,
выйти из лагеря им будет нетрудно, нужно только выходить поодиночке или
маленькими группами и не спеша, как будто на базар. Но как быть с вещами?
– Бросить, конечно, – говорим
мы, – взять лишь то, что можно на себя надеть.
– А сумеем мы потом что-нибудь
в Гамбурге купить?
– Да, если вы имеете деньги или
папиросы.
Большинство согласно с нами.
Шостенко предлагает вынести часть вещей сегодня же и отправить их к какой-то
немке-портнихе, от которой их позднее можно будет взять. Однако этот план не
всеми принимается. После нескольких дебатов мы уславливаемся о следующем:
завтра с 10-ти часов утра мы будем ждать актеров в сквере возле главных
городских ворот. Выходить из лагеря будут поодиночке: сначала старики и слабые,
потом женщины, и последними – молодежь.
Каждый постарается надеть самое лучшее и возьмет под мышку сверток, чтобы иметь
вид человека, отправляющегося на рынок. Из сквера двумя или тремя группами мы
двинемся на шоссе и там сядем в попутный автомобиль: часть, быть может,
отправится поездом. Я настаиваю, чтобы первые вышли пораньше, но актеры
говорят, что это будет подозрительно, т. к. они поднимаются обычно очень
поздно.
Уже 8-мь часов вечера, а мы не
знаем, где мы будем ночевать, и должны пройти до центра города четыре
километра. Поэтому, как только детали плана вырабатываются, мы поднимаемся.
Часть актеров сразу же прощается и идет другой дорогой, трое или четверо
сопровождают нас до того места, где мы встретились вначале. Но не успеваем мы
прийти туда, как Ляля вспрыскивает руками и тревожно восклицает:
– А где моя сумка?
Все растерянно оглядываются.
– Где же она?
– Боже мой! Там все деньги,
документы, карточки, – говорит Ляля, бледнея, и глаза ее тотчас же заполняются
слезами.
– Успокойся, – говорю я, – ты,
наверное, забыла ее там, где мы сидели.
– Ну да, да, конечно, –
соглашаются актеры.
Сын Шостенко26
вскакивает на велосипед и едет назад. Но только он скрывается, как Ляля бежит куда-то
в сторону, наклоняется и поднимает с земли свою сумку. Она раскрыта, в ней
кто-то копался. Ляля лихорадочно перебирает ее содержание: паспорт и кое-какие
документы целы, триста марок, лежавшие в потайном кармане – целы, но продовольственные карточки –
исчезли. Они были выданы нам лишь вчера, и исчезновение их означает для нас
настоящий голод в течение месяца.
Ляля поднимается и заливается
горючими слезами. Я отлично понимаю ее горе, но пытаюсь, как могу, вместе с
актерами, заставить ее успокоиться. Она и без того настолька измучана и слаба,
что эта беда окончательно может сломить ее. Вокруг нас собирается толпа,
некоторые, по-видимому, искренне сочуствуют, какая-то латышка предлагает нам
ужин и хлеб. Но у нас вовсе нет желание привлекать к себе внимание людей, и
Ляля берет себя в руки. Мы прощаемся с актерами, не находящими слов, чтобы
выразить нам свое сожаление, и двигаемся в путь. По дороге мы осведомляемся у
полицейского, как можно восстановить украденные карточки, и куда следует
заявить. Он описывает нам такую процедуру, что я сразу понимаю – карточек нам
больше не видать, но все-таки пытаюсь убедить Лялю в обратном. Она плачет почти
всю дорогу и время от времени припоминает все новые и новые потери.
Оказывается, что кроме наших карточек, похищены четыре карточки, взятые вчера
Лялей у матери и не возвращенные. Это мучит Лялю едва ли не больше, чем потеря
наших.
Уже смеркается. Мы оба страшно
голодны, измучены, выбились из последних сил. Обычная томительная боль начинает
раздирать мне внутренности, и я боюсь, что к утру у меня начнется приступ, но
молчу и не показываю вида.
Где мы можем отдохнуть? О
гостинице нечего и мечтать, – все они заняты англичанами. Немцы и иностранцы,
находящиеся в нашем положнении, ночуют в бункерах, превратившихся теперь в
ночлежные дома. Но в первом же бункере, куда мы заходим, нам сообщают, что едва
ли мы найдем теперь место даже в бункере. Нам приходится пройти через весь
город в порт, чтобы достичь бункера на Engelsgrube, где, по мнению немцев, есть
единственная возможность устроиться. Но это огромное сооружение оказывается
забитым до отказа: заняты не только лестницы, но и тротуары вокруг бункера, все
эти люди будут с десяти часов загнаны внутрь, и им придется простоять всю ночь
в давке и духоте. Когда я приближаюсь к двери, на меня веет таким тяжелым
специфическим «тюремным» духом, что я зажимаю нос и поспешно отхожу.
Силы окончательно оставляют
Лялю. Она садится у входа в бункер и заявляет мне, что не двинется с места.
Потом она опять принимается плакать. Ее вид приводит меня в отчаяние, отчаяние
прибавляет силы. Ни говоря ни слова, я отворачиваюсь и ухожу. Собственно, я и
сам не знаю, на что могу рассчитывать, но я чувствую, что не имею права
оставлять ее в подобном положении, не использовав оставшиеся полчаса для поиска
ночлега. Я иду наобум по очень узким, извилистым, темным переулкам, населенным
беднотой. Кое-где у дверей еще сумерничают женщины. Я перехожу от одной группы
к другой и везде говорю, что я готов дать 50 марок за ночлег. В крайнем случае,
говорю я, пусть дадут место хотя бы для моей жены, а я пересижу где-нибудь во
дворе или останусь в бункере. В конце концов какая-то толстая, громко хохочущая
и подмигивающая матрона ведет меня к соседке, и та обещает мне ночлег.
– Идите за своей женой, –
говорит матрона, – отужинайте у меня, и потом отправитесь в постель.
И она опять подмигивает,
дружески шлепает меня по спине и раскатисто хохочет. В конце концов, мне
совершенно все равно, что подумает старая сводница, и я нисколько не пытаюсь
спорить с ней. Я возвращаюсь к Ляле и застаю ее все в том же положении. Спустя
полчаса, умывшись и поужинав, мы по скрипучей узкой лестнице поднимаемся на
темную мансандру и входим в отведенную нам комнату. Собственно, это даже и не
комната, а щель на чердаке, отгороженная от других щелей фанерой. Крохотное
дымное оконце в черепичной крыше тускло освещает полутораспальную постель,
маленький столик с тазом и кувшином воды и обогий стул – всю обстановку
каморки. Уродливая женщина-карлица с лысой головой всбивает постель и, заметив,
что уборной в доме нет и следует пользоваться ведром, стоящим в коридоре у
дверей, тотчас же мрачно удаляется, не пожелав нам доброй ночи.
Недоверчиво оглядев постель при
свете зажигалки, Ляля раздевается и тотчас же засыпает. Мне не спится. Полежав
немного, я встаю, закуриваю и сажусь к окну, в которое виден только кусочек
неба с полным серебристым диском высокой луны. Из-за тонких фанерных
перегородок отовсюду доносятся до меня звуки громкой англо-немецкой речи. Везде
одно и то же: в Гамбурге, Любеке, Ганновере. Немецкие «патриотки» с
поразительной быстротой превратились в проституток, продающихся бывшим своим
врагам за кофе, сигареты и консервы. Ничего подобного, я думаю, не было ни в
одной стране.
Светлый серебристый блик
лунного света добирается до угла комнаты, когда я, наконец, докуриваю вторую
папиросу и ложусь. Но сон еще долго не приходит, и я лежу молча, прислушиваясь
к разговорам за стеной, переходящим в приглушенный шепот, и следя за лунным
бликом, медленно ползущим по стене.
Этого, полного событий и
тревоги, дня, этой лунной ночи у окна мансандры в любекском притоне, я,
наверное, долго не позабуду.
25-ое июля, среда. Сон в душной
каморке не очень освежает нас, но все же по утру мы чувствуем себя совсем
иначе, и наши потери не кажутся нам более такими непоправимыми, как вчера.
Умывшись и позавтракав остатками хлеба с колбасой, мы расплачиваемся с хозяйкой
и тотчас же направляемся в условленное место.
Стоит отличная безветренная и
солнечная погода. Сквер у городских ворот еще наполнен утренней свежестью и
пуст. Мы садимся на скамейку в стороне и погружаемся в наблюдения.
– Сегодня мы не должны думать о
наших личных неприятностях, – говорю я Ляле, – на нашей ответственности судьба
многих людей, а это поважнее всяких карточек.
Ляля соглашается со мной и
строго придерживается этого правила весь день. Мужество этой хрупкой телом,
несокрушимой духом женщины поистине достойно уважения. Я действительно горжусь
тем, что судьба дала мне ее в спутницы в самое трудное время, как наше. В ее
жилах течет здоровая, алая кровь, и запас энергии в ее душе неистощим, если он
иногда, под тяжестью слишком уж жестоких испытаний и ослабевает, то только для
того, чтобы возобновиться вскоре с новой силой. Отдавая все на то, чтобы
сделать нашу жизнь изгнанников удобной и спокойной, она находит в себе силы
помогать своей семье, да еще поддерживать других. Она и хозяйка, и сиделка, и
критик моих «произведений», и наш постоянный переводчик, и ходатай за других.
Она отличается от меня тем, что ее сочувствие никогда не бывает бесплодным и
жалость – сентиментальной, они всегда практичны и потому действенны,
непрактичной она иногда бывает лишь по отношению к самой себе. И при всем том
она интересна и умна, и я часто поражаюсь ее вкусу. «Судьба послала мне тебя в
награду за мои страдания», – часто говорю я ей и говорю действительно, что
думаю.
Теперь она сидит, задумавшись
рядом со мной, справляется время от времени – который час, и все тревожнее
поглядывает на дорогу. Когда стрелки часов проходят цифру 10, мы начинаем
беспокоиться. Проходит полчаса, час, полтора часа, а беглецов все нет.
– Мне кажется, что-то
случилось, – замечает Ляля, выражая нашу общую мысль.
Мы оба поднимаемся, обходим
несколько раз сквер, внимательно оглядывая каждого сидящего, и снова
возвращаемся на свои места и садимся. Наши сердца полны тревоги. Но что могло
случится? Мысль о доносе кажется нам совершенно невозможной, но все же эта
мысль приходит нам обоим, хотя мы и не говорим пока о ней друг другу.
Часы показывают без пяти
двенадцать, когда перед нами является артистка Шостенко. Она одна, очень
взволнована и поминутно озирается. Она держит в руках велосипед и тяжело дышит
– видимо, очень спешила.
– Все в порядке? – Спрашиваю я,
заранее предчувствуя ответ.
– Не совсем, – отвечает она. –
Однако я боюсь, что за мной следят: быть может, мы уйдем куда-нибудь?
Мы поднимаемся и все вместе
идем вдоль канала по бульвару среди вековых деревьев. Убедившись, что за нами
никто не идет, мы садимся на траву в укромном месте, и Шостенко сообщает нам о
драматических событиях, развернувшихся после нашей вчерашней встречи.
Случилось то, чего мы менее
всего ожидали: артисты не решились расстаться со своими вещами и задумали вчера
поздно вечером вынести часть их в лес за лагерем и спрятать там до утра. Они
собрали большой чемодан и, когда совсем стемнело, самый молодой из них, Женя
(который не был вчера с нами), взял этот чемодан и попытался перелезть с ним
через проволоку. Охрана лагеря заметила беглеца и открыла по нему стрельбу.
(Замечу в скобках, что такие вещи совершаются сейчас в английской оккупационной
зоне лишь в советских лагерях). Женя бросил чемодан и скрылся. Чемодан
подвергнут был осмотру, и среди других вещей в нем были обнаружены сапоги со
шпорами. Т. к. такие сапоги были во всем лагере только у артистов, то вскоре к
ним явилось все начальство лагеря и начало допрос. Между тем актеры, слыхавшие
стрельбу, все уже разделись, погасили свет и притворились спящими. Им удалось,
по-видимому довольно искуссно инсценировать кражу чемодана, потому что, по
крайней мере ночью, никто из них, в том числе и владелец сапог, не были
арестованы. Однако утром обнаружилось исчезновение Жени, и подозрительность
начальства усилилась. Не желая доводить эту подозрительность до крайности,
актеры не ушли из лагеря в назначенное время и лишь в половине двенадцатого
командировали к нам Шостенко с тем, чтобы она уведомила нас о всем произошедшем
и попросила нас задержаться в Любеке еще несколько часов. По дороге к нам
Шостенко встретила Женю, скитавшегося по городу и велела ему направляться прямо
к нам.
– Держитесь стойко, – ответил
ей Женя, – и продолжайте говорить, что я утащил ваш чемодан. Я никогда не выдам
вас, даже если бы меня грозили расстрелять.
– Мы отправим его в Гамбург
тотчас же, как он сюда придет, – ответил я. – А каковы ваши дальнейшие
намерения?
– Бежать, конечно, и скорее.
Однако мы хотим повременить часов до двух. После обеда в лагере наступает
некоторое успокоение. Многие ложаться спать, другие уходят на базар. Нам лучше
всего покинуть лагерь в это время.
Мы одобряем этот план и уславливаемся
о том, что будем снова ожидать актеров на том же месте с двух часов. В два часа
придет первая группа, за нею, с интервалами в 15-20 минут, – остальные. Таким образом, примерно к трем
часам мы соберемся все и будем иметь возможность выехать из Любека еще сегодня,
что крайне необходимо.
Шостенко еще раз благодарит
нас, пожимает наши руки и вскакивает на велосипед. Мы следим за ней глазами,
пока она не скрывается из вида. Мы и не думаем в эту минуту, что видим ее в
последний раз.
А затем трагедия быстро идет к
концу. Закусив хлебом, который мне удалось купить по дешевой цене в литовском
лагере, мы вернулись на условленное место и опять принялись ждать. Но актеры не
пришли ни в два, ни в половине третьего, ни в три. Голодные, изнемогающие от
усталости, от ожидания, от напряжения нервов, с головами, словно налитыми
свинцом от пребывания на солнце, мы просидели в сквере до пяти часов, пока не
стало совершенно ясно, что с актерами произошла какая-то беда. Оставалось одно:
вернуться поскорее в Гамбург, рассказать все священникам и попытаться, может
быть, принять какие то особенные меры.
Нам посчасливилось тотчас же
сесть в машину на шоссе, и в 8-мь часов вечера мы были уже в Гамбурге. Кое-как
умывшись, поскорее закусив и даже не побрившись, я явился в церковь и все
рассказал святым отцам. Они выслушали меня внимательно, и не успел я еще
кончить свой рассказ, как отец Виталий поднялся и спросил меня:
– Может, Вам опять поехать
завтра утром со мной в Любек? Вы выглядите очень плохо.
– Я очень плохо чувствую себя,
– ответил я, – но если вы решили помочь нам в этом деле, я, разумеется, поеду.
– Хорошо. Завтра в семь часов я
буду ждать вас в церкви.
26-ое июля, четверг. Опять
безоблачное небо и палящий зной, и узкие любекские улицы. Снова нам приходится
пройти пешком весь город, чтобы достичь английской комендатуры, где, как
удалось узнать отцу Виталию, сидит английский офицер, ведающий репатриацией.
Боли в желудке мучали меня всю
ночь и всю дорогу. Они терзают меня и сейчас, когда я иду по бесконечным узким улицам,
весь сосредоточившись на одной только мысли –
не показывать своего недомогания отцу Виталию и не задерживать его. Я
сжимаю зубы, чтобы задержать тошноту, но она все-таки подкатывает к горлу так
внезапно, что я едва успеваю отойти к краю дороги.
– Идите, идите, машу я рукой о.
Виталию, – я догоню Вас.
Как всегда бывает, после
тошноты мне сразу делается легче, и мы скоро достигаем здания комендатуры и
пробиваемся в комендатуру английского капитана Шерлок27, от которого
зависит судьба иностранцев в Любеке.
Это высокий, подтянутый
человек, с широким мужественным спокойным лицом и вдумчивыми ясными глазами. Он
принимает нас любезно и на редкость просто.
Показав ему какие-то бумаги,
удостоверяющие его личность, о. Виталий сразу же выкладывает все начистоту.
Речь идет о спасении десятерых культурных и способных людей, над которыми хотят
совершить грубое насилие. Как духовный пастырь этих людей, он просит капитана
помочь ему вызволить их из лагеря и, таким образом, спасти. О предполагавшемся
побеге он пока не говорит ни слова.
Капитан слушает молча, ни разу
не прерывая собеседника, пока тот не заканчивает изложения дела.
– Кто они по паспорту? –
Спрашивает он после того, как о. Виталий замолкает.
– Бесподданные.
– И они не желают ехать в СССР?
– Они боятся этого больше всего
на свете.
– Они сами говорили это Вам?
– Они говорили это вот ему, –
о. Виталий указывает на меня.
Я подтверждаю.
– Они артисты?
– Да.
– Одну минуту.
Капитан выходит и спустя
короткое время возвращается, держа в руках какую то бумагу.
– Недавно в советском лагере
два артиста были арестованы за кражу. – Он протягивает мне бумагу. – Это не
они?
– Нет, не они.
– Таких мы защищать не можем. У
Вас есть список тех, о ком Вы просите?
Я подаю.
Капитан внимательно рассматривает
его, сличая с какими-то бумагами, отмечает буквой «W» женщин и особенно
интересуется стариком Пресняковым.
– Вы говорите, что он был
артистом Императорских театров в Петербурге?
– Да, балетмейстером этих
театров.
Шерлок откладывает в сторону бумаги.
– Хорошо. Мы постараемся помочь
им. Зайдите ко мне снова через несколько дней. Я доложу полковнику…
– К сожалению, это невозможно,
– говорит о. Виталий.
Капитан удивленно поднимает
брови.
– Почему?
– Потому что их сегодня должны
увезти в СССР. В самом лучшем случае их увезут в субботу.
Наступает долгое молчание.
Капитан сидит, насупив брови и задумчиво поглаживая пальцами концы бумаги. Его
молчание кажется мне вечностью. Наконец, он поднимает на отца Виталия глубокий
и очень серьезный взор и указывает на меня:
– Как Вы думаете, он нас не
выдаст?
– Нет, – так же серьезно
говорит о. Виталий. – Он наш. Эти люди – его подопечные. Он просил меня за них.
Капитан снова поворачивается к
священнику:
– В таком случае, почему им не
бежать?
– Мы об этом думали… –
осторожно начинает о. Виталий.
– Куда вы повезете их? –
Перебивает его капитан.
– К нам, в Гамбург.
– Вы сумеете устроить их в
Гамбурге?
– Да, сумеем.
– Ну и отлично. А остальное уж
решайте сами. Когда вы думаете ехать обратно?
– Сегодняшним поездом.
Капитан нажимает кнопку звонка.
Входит адъютант. Капитан приказывает ему выписать нам пропуска на поезд и, не
прибавив более ни слова, пожимает наши руки. Беседа окончена.
Мы получаем пропуска и выходим
на улицу.
– Я пойду на станцию, – говорит
о. Виталий, – и все подготовлю к нашему отъезду, а Вы отправляйтесь сначала на
базар, а затем к лагерю и постарайтесь разыскать актеров.
Мы расходимся. Минут двадцать я
слоняюсь по базару, не встретив никого из русских, а затем двигаюсь к лагерю по
той самой дороге, на которой когда-то мы встретили Шостенко. В прошлый раз,
когда мы проходили здесь, навстречу нам двигался непрерывный человеческий
поток, состоявший почти исключительно из русских, сейчас дорога опустела. Это
удивляет меня, и я начинаю думать, что, по-видимому, лагерь «разгрузили». Лишь
на середине пути мне встречаются два парня, в которых все изобличает
соотечественников. Я завязываю с ними разговор и, когда знакомство упрочается и
они осведомляются, кто я такой, я называюсь им актером.
– Вы, наверное, из группы,
которая скоро приедет к нам?
– Из той самой.
– А вы где сейчас?
– В Гамбурге.
– А когда к нам собираетесь?
– Когда ваши актеры выедут.
– А они уже уехали.
– Уехали? Когда?
– Сегодня утром.
– Все?
– Все. Цельную машину заняли
одни они. А багажа, багажа сколько! У вас наверно тоже много?
– Много… Но почему же они так
скоро уехали? Нам говорили, что они еще побудут в Любеке?
Парни переглядываются.
– Их с черным флагом вывезли, –
говорит один и усмехается.
– Как это – с черным флагом?
– А как изменников. Они тикать,
говорят, что ли собирались, а их разоблачили. У нас всегда изменников под
черным флагом отправляют.
Мне стоит большого труда
сохранить присутствие духа. Солнце меркнет в моих глазах, и мир становится в
одно мнгновение ока тусклым, серым, беспощадно чужим и холодным. Мне кажется,
что все вокруг меня смеется мне в лицо и упрекает меня в чем-то. Но в чем же, в
чем? Разве я в чем-то виноват? Словно сквозь сон я слышу, как парень
рассказывает:
– Они, наверное, к англичанам
хотели поступить. Их, говорят, английцы переманивали.
Мы уже у базара. Парни подают
мне руку, и вдруг один из них, оглянувшись, неожиданно добавляет.
– Все-таки жаль. Хорошие
артисты были.
– Да, жаль, – говорю я. – Очень
хорошие.
Длинная, бесконечно длинная,
залитая солнцем улица. Белые стены домов, раскаленная пыльная дорога слепят
глаза. Смертельная усталость, духота, щемящая тоска под сердцем.
Как долго нам еще итти этой
дорогой?…
27-ое июля, пятница. Снова лежу,
прикованный к постели мучительными болями в желудке. Но все-таки физическое
страдание – ничто в сравнении с душевной тоской, которая терзает день и ночь.
28-ое июля, суббота. Приступ
болезни, который я удерживал все эти дни напряжением воли, разыгралась с полной
силой. Не помогают ни лекарства, ни грелки, ни диета.
Приходят и уходят люди.
Расспрашивают о Любеке. Большинство особенно интересуются вопросом о том, как
мы думаем прожить месяц без карточек, и лишь очень немногих волнует судьба
десятерых русских людей, которые где-то идут сейчас своим страдальческим
крестным путем.
29-ое июля, воскресенье.
Пришел Сережа, притащил патефон и несколько пластинок Вертинского, где-то
раздобытых им. Я кажется впервые услыхал этого певца по-настоящему. Все-таки он
художник! Своеобразный, оригинальный, но художник. Говорят, что в последние
годы в эмиграции он стал меньше предаваться порочным страстям и много работал
над собой и над освежением репертуара. Художнику в преклонном возрасте это
всегда делает честь.
Среди новых его вещей особенно
понравилась грустная песня на слова Игоря Северянина.
В те дни, когда родились грезы
В сердцах людей прозрачны и ясны,
Как хороши, как свежи были розы
Моей прекрасной голубой страны.
Прошли лета, и всюду льются слезы
Нет ни страны, ни тех, кто жил в стране,
Как хороши, как свежи были розы
В воспоминаньях о минувшем дне.
Но дни идут. Уже стихают грозы.
Вернуться в дом Россия ищет троп.
Как хороши, как свежи будут розы,
Родной страной мне брошенные в гроб.
30-ое июля, понедельник.
Встал и даже начал выходить. И сразу окунулся в мир обычных наших интересов.
Советские репатриаторы снова
появились на гамбургском горизонте. В четверг они наконец-то увезли отсюда
группу Затворницкого. При этом, разумеется, опять не обошлось без анекдота. Машина
репатриаторов подкатила к вилле, где находится Wohnheim в 11-ть часов утра. К
этому времени все ее население, в том числе и несколько актеров, уже
разбежалось, словно от чумы. Все двери были заперты, все окна закрыты, и в доме
оставался лишь «профессор» с несколькими «мальчиками». Репатриаторы поставили
машины у подъезда, велели мальчикам ждать их, а сами отправились гурьбой в
здешний публичный дом. Делалось это совершенно открыто в тоне милой шутки.
Шутка продолжалась до половины четвертого. В половине четвертого советские
представители вернулись, погрузили «профессора» с мальчиками на машины и, гудя
во все сирены, умчались в Любек.
Конец, достойный всей истории.
Сегодня репатриаторы опять были
в Гамбурге. Говорят, что вместо публичного дома они отправились к Иогельсону и
о чем-то долго говорили с ним.
31-ое июля, вторник. Наши духовные
отцы сделали еще одно великое дело: полторы тысячи людей, живущих в
Бергедорфском лагере на птичьих правах, получили документы, несколько
упрочившие их положение.
Вот у кого надо учиться делать
дело: без шума, без рекламы и без промаха.
(окончание следует)
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Кулаков Дмитрий Александрович, внук Ольги Матвеевны Добрыниной, род. в Костроме. В эмиграции в
Германии, затем в Аргентине. Н. С. Пашин был спонсором по переезду семьи
Кулаковых из Аргентины в США, где они поселились в Калифорнии. Кулакова Татьяна
Александровна, сестра Д. М. Ку-лакова.
2. Добрынина Ольга Матвеевна, костромская помещица, владевшая селом
Чернопенье, где родился Н. С. Пашин.
3. Полли, майор. Об этом офицере пока не найдено никаких сведений.
4. Здесь упоминается Петр Осипович Воронов, сидевший с Н. С. Пашиным в
немецком концлагере. О нем в № 267 НЖ.
5. Затворницкий Глеб Дмитриевич. Подробнее о нем в № 268 НЖ,
6. Иогельсон Владимир Сергеевич, подробнее о нем в № 269 НЖ.
7. Нафанаил (Львов), архиепископ. Подробнее о нем в № 268. НЖ.
8. Самарин Владимир Дмитриевич (наст. Соколов, 1913–1995). Писатель Русского Зарубежья. Подробнее
о нем в № 270.
9. Митрополит Серафим (в миру
Карл Георг Альберт Ляде, 1883–1950). Родился в Лейпциге (Германия) в
протестанской семье. В 1904 г. принял православие в русском храме в Дрездене. В
1907 г. рукоположен в сан священника. В 1916 г. окончил Московскую духовную
академию. Служил в Харьковском Успенском соборе (с 1922 г.). В 1924 г. примкнул
к обновленцам,у них принял монашество и в том же году
возведен в сан игумена, затем архимандрита и во епископа Змиевского викария
Харьковской епархии и настоятеля Харьковского Покровского монастыря. В 1930 г.
выехал из СССР в Германию, где публично признал, что был агентом ОГПУ. В этом
же году после покаяния и соответствующих испытаний был принят в юрисдикцию
РПЦЗ. В 1938 г. по настоянию немецких властей был назначен митрополитом
Берлинским и Германским. Умер и похоронен в Мюнжене.
9. Ляшевский Стефан, протоиерей (1899–1986), подробнее о нем в № 268 НЖ.
10. Митрополит Виталий (в миру Ростислав Петрович
Устинов, 1910–2001). Подробнее о нем в № 270 НЖ.
11. Архиепископ Виталий (в миру
Василий Иванович Максименко, 1873–1960), епископ РПЦЗ. Род. в в местечке Глафировка в Области Войска Донского, архиепископ
Восточно-Американский и Нью-Джерсийский. Во время учебы в Киевской духовной
академии был отчислен из-за участия в студенческих беспорядках и назначен
сельским учителем. Затем он поступает в Казанскую духовную академию по
поручительству епископа Антония (Храповицкого). В 1899 пострижен
в монашество и приписан к Донскому монастырю в Москве. В эмиграции в Югославии,
затем в Чехословакии. Основатель в селе Ладомирово на Пряшевской Руси монастыря
св. Иова Почаевского. В 1934 г. в Белграде хиротонисан в епископа Детройтского
с пребыванием в Св.-Троицком монастыре в Джорданвилле
(США). С 1948 г. настоятель монастыря. Скончался в Нью Йорке.
Погребен в Св.-Троицком монастыре.
12. Шельтон, английский капитан. Более подробных сведений о нем пока не
найдено.
13. Здесь упоминается брат Н. Пашина – писатель Сергей Максимов и сын Н.
Пашина Сергей, оставшийся в СССР.
14. Копцев Иван Дмитриевич – известно только то, что этот человек занимал
должность коменданта в нескольких лагерях ди-пи.
15. Геккер Михаил Вячеславович (1895–1956), член РОВСа. Во время бомбежек
союзниками Берлина в 1943 г. в своей большой квартире давал приют своим друзьям
и знакомым, потерявшим жилье. После войны эмигрировал в США. Похоронен на
кладбище Св.-Троицкого монастыря вместе с женой Марией
Евгеньевной, урожд. Бонафеде.
16. Марченко (Моршен) Николай Николаевич (1917–2001), поэт. О нем подробнее
в № 269 НЖ.
Марченко Николай Владимирович (1888–1969), лит. пседоним Нароков, писатель, постоянный сотрудник «Нового
Журнала». Из Германии переехал в США, г. Монтерей
(Калифорния). Автор «Мнимые величины», «Могу» и т. д.
17. Здесь упоминается брат Н. Пашина писатель Сергей Макимов.
18. Копаница, актер театра «Гроно». По всей вероятности избежал репатриации
и остался в Германии, более о нем пока ничего неизвестно.
19. Здесь имеется ввиду Приказ
№ 270 Ставки Верховного Главнокомандования СССР от 16 августа 1941 г. «Об
ответственности военнослужащих за сдачу в плен и оставление врагу оружия»,
подписанный Сталиным.
20. Эренбург Илья Григорьевич (1891–1967), советский писатель, общественный
деятель.
21. Здесь упоминается знакомый Н. Пашина Карл, рассказавший историю,
которая произошла с ним во время репатриации в СССР. Подробнее об этом в № 270
НЖ.
22. Джеймс, английский полковник. Начальник репатриции в Гамбурге.
23. Леон Александ Денисович. Об этом человеке пока сведений не найдено.
24. Пресняков Валентин Иванович (1877–1966), известный в свое время
балетмейстер и педагог, профессор. В 1895 г. окончил Петербургское училище и
был принят в труппу Мариинского театра. С 1904 г. преподавал пластику и
сценическое движение в Петербургской консерватории. Участник Русских сезонов.
После событий 1917 г. в своем имении дер. Семеново (ныне Невельский район Псковская обл.) В. И. Пресняков основал школу для умственно
отсталых детей и стал ее директором. Через три года Пресняков распустил школу
из-за отсутствия поддержки местной советской власти. Основатель земской
больницы в г. Невель врач В. П. Скачевский (1883–1956)
написал об этой школе статью, за что был приговорен к расстрелу и только
заступничество друзей спасло его от гибели. Война застала В. И. Преснякова в
Воронеже, где он работал в художественном училище. Из оккупированного немцами
города он и попал в Германию. После репатриации в СССР известно, что попал в
«фильтрационный лагерь» (сайт «Псковский мир»), последние годы жизни он провел
в Пскове. В. И Пресняков был женат на танцовщице Вере Геннадьевне, урож.
Рузановой. У них был двое детей: дочь Тамара и сын Юрий (1921–1979),
заслуженный артист РСФСР, который тоже жил и умер в Пскове. Личный архив В. И.
Преснякова хранится в Псковском архиве. Часть его документов находится в Москве
в библиотеке им. Салтыкова-Щедрина.
25. Речь идет о Татьяне Алексеевне Шостенко, которая была пианисткой в
труппе В. И. Преснякова и занималась музыкальным сопровождением спекталей. Жила
и скончалась в Архангельске в 1981 г.
26. «Сын Шостенко…». Речь шла о сыне пианистки Т. А. Шостенко Вячеславе
Ивановиче Шостенко (1922–1998), талантливом театральном актере. Родился в
Харькове, а сценическую деятельность начал в Харьковском театре русской драмы.
В 1947 г. он был осужден за антисоветскую агитацию и приговорен к 25-ти годам заключения. Освобожден в 1956 г. Полностью
реабилитирован в 1992 г. С 1956 по 1962 гг. выступал на сцене Северодвинского
театра драмы в Архангельской обл. В 1962–1990 гг. был ведущим актером в
Архангельском театре драмы им. М. В. Ломоносова. Похоронен
в Архангельске на Вологодском кладбище.
27. Шерлок, майор. О нем сведений пока не найдено.
Публикация и примечания – Андрей Любимов
_______________________________
* Согласие внутри, мир снаружи (лат.)