Тифлис конца 1910-х и Анна Ахматова
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 272, 2013
В Грузии трудно бранить нам
поэта…
Тициан
Табидзе. «Издревле». 1927
Тифлис
конца 1910-х годов напоминал Ноев ковчег: местные и приезжие, обманутые и
растерявшие, богатые и бедные, военные и гражданские, художники, композиторы,
поэты, идеалисты и циники, талантливые и претендовавшие на гениальность – здеcь все смешалось, здесь временно сошлись пути грузинских и
русских деятелей культуры. Музу гостей, гонимых революцией и войной,
вдохновляла атмосфера одухотворенной дружбы и творческого братства. Владимир
Маяковский, Давид Бурлюк и Василий Каменский гуляли по главному проспекту
Тифлиса в ярких цветных одеяниях, читали футуристические стихи, со сцены
выступал Качалов, Сорин рисовал красавиц-грузинок, Евреинов читал «Самое
главное», Крученых из «как» выводил всю русскую поэзию, от него не отставал
Терентьев.
В
романе «Фалестра» Григол Робакидзе писал: «Тифлис сделался поэтическим городом.
В кафе ‘Интернационал’ Тифлис объявили городом поэтов. Более того,
провозглашали, что поэзия только в Тифлисе». Разноязычные чудаки бунтарствовали
в живописи и поэзии: символисты, акмеисты, футуристы… Живой и красочный сплав
пестрой тифлисской речи перебивался мелодией новой поэзии, которую утверждали
поэты объединения «Голубые роги» во главе с Тицианом Табидзе: «Розу Гафиза я
бережно вставил в вазу Прюдома, Бесики сад украшаю цветами злыми Бодлера»
(стихотворение L’art poétique, 1916 г., перевод Б. Лившица).
Едва
ли не самой большой ценностью в эти напряженные и голодные годы стало общение –
духовное, душевное и просто человеческое. Жили на грани, жизнь была пропитана
запахом пороха, драмами человеческих судеб, но еще оставалась роскошь смены
творческого мироощущения. Вырабатывали новые эстетические принципы, но старт
был равным для всех. Мощная тень итальянского футуризма, французского кубизма,
немецкого экспрессионизма, русского символизма, старых мастеров, фольклора
покровительствовала каждому по-своему. И хотя в Тифлисе, городе по-восточному
благопристойном, с патриархальным укладом жизни, все «измы» оставались в рамках
классической умеренности, – тем не менее «трамвай выбивался в Европу из
Майдана» (И. Терентьев, «Тифлис», 1918 г.), «Сарынь на кичку» Василия
Каменского разносилось по городским улицам, а на докладах – «О безумии в
поэзии» или «Воздушный ресторан в Ямудии – о новой эротике в поэзии» –
сломалось немало копий.
Григол
Робакидзе охарактеризовал Тифлис как «странный город». В конце 1910-х гг. он
стал еще более странным. Здесь укрылись те, кто позже претерпел массовый исход
по дорогам мира: «Бродячих и худых собак / Прогнали с северной столицы, / И в
Фантастический кабак / Кузмин желает вновь вселиться» (поэт Паоло Яшвили не
случайно усмотрел связь между петербургским литературным кафе «Бродячая собака»
и его тифлисским аналогом «Фантастический кабачок», созданным учеником поэта
Михаила Кузмина, поэтом Юрием Дегеном).
За
Тифлисом давно укрепилась слава маленького Парижа. Вопреки географической
удаленности, революции, войне, разрухе и хаосу, на его благодатную землю
стремительно оседали культурные новости и новшества российской и европейской
столиц. Удивительно, но на изданный в Петербурге еще в марте 1914 г. сборник
тогда еще малоизвестного поэта Анны Ахматовой «Четки» в газете «Кавказ» от 27
февраля 1915 г. появилась рецензия Григола Робакидзе. В
литературно-художественных кругах Тифлиса творчество Анны Ахматовой не вызвало
таких яростных споров, как, скажем, поэзия Александра Блока. Самой Анне
Ахматовой казалось, что «маленькая книга любовной лирики начинающего автора
должна была потонуть в мировых событиях» (из книги «Коротко о себе»). Из
многочисленных (и положительных) отзывов критики о «Четках» она считала
наиболее глубокой и проницательной статью поэта Н. В. Недоброва, опубликованной
в «Русской мысли» (№ 7, 1915 г.).
Было
ли ей известно о тифлисских статьях 1915 и 1918 годов Григола Робакидзе и Юрия
Дегена, о статье Сергея Рафаловича 1918 года «Молодая поэзия», опубликованной в
журнале «Куранты» (Тифлис, №№ 3-4, 1919)? Поэт и критик, работавший несколько
лет в Грузии, Сергей Рафалович считал важнейшей линией поэзии тех лет
«акмеистическую и, главным образом, гумилевскую и ахматовскую». С. Рафалович
советовал молодым тифлисским поэтам держаться именно этой линии и посвятил
творчеству Анны Ахматовой еще одну статью, опубликованную в журнале «ARS» (Тифлис, № 1, 1919 г.). В ней он отметил
«художественную законченность формы и мудрую отточенность мысли и чувства,
окрашенных и окрыленных такими настроениями, что она поистине имела право
назвать свои стихи ‘Белой стаей’». Благодаря С. Рафаловичу стало возможным
переиздание одноименного сборника в типографии «Кавказский посредник» в 1919
г., а автору этого сборника он посвятил свое стихотворение «Расколотое зеркало»
(журнал «Куранты», №№ 3-4, 1919 г.).
Сплетя хулу с осанною,
С добром венчая зло,
В свое тысячегранное
Глядишься ты стекло.
Под частыми морщинами
Отсветного чела
Незримо, по-змеиному,
Ты к тайне подошла.
Все крепкое, все гладкое
Неслышно расколов,
Ты нам даришь украдкою
Дразнящий свой улов.
Дроби же мир законченный
В осколки четких фраз,
Где зазвучит утонченно
Насмешливый рассказ.
И все, что жизнь исчерпала –
От злобы до любви, –
В расколотое зеркало
Прими – и обнови.
Так
вот, знала ли Анна Ахматова, что в 1918 г. в далеком Тифлисе яростный поэт-футурист
А. Крученых в прочитанном им докладе «О женских стихах» в художественном
обществе «Кольчуга» не обошел вниманием ее поэзию? Знала ли она, что Крученых
цитировал ее строчки в другом своем докладе – «О женской красоте»,
предназначенном для слуха футуристов Тифлиса в 1917? Не без влияния
стихотворений Анны Ахматовой был напечатан сборник тифлисской поэтессы
(уроженки Санкт-Петербурга, ставшей активной участницей
литературно-художественной жизни Тифлиса) Нины Васильевой-Гордеевой «Золотые
ресницы» (1919). То же можно сказать и о сборнике стихов поэтессы Мариджан
(Мария Алексидзе) «Коралловые четки» (1921). Это же влияние современники
отмечали и в первом поэтическом сборнике Татьяны Вечорки-Толстой «Магнолии»
(Тифлис, 1918).
Известный
грузинский поэт Паоло Яшвили (1895–1937, покончил жизнь самоубийством) в 1922
г. опубликовал в тифлисском журнале стихотворение, приуроченное к смерти А.
Блока (возможно, навеянное стихотворением А. Блока «Анне Ахматовой», 1914 г.).
Он озаглавил его «Письмо Елены Дариани Анне Ахматовой». Автор приглашал в
Тифлис «русскую сестру» – Анну Ахматову, обещая ей доброту, красоту, солнце и
лазурь Грузии. «Письма» у Анны Ахматовой не было, но она знала о нем от самого
Паоло Яшвили. Они были знакомы – и Паоло, и Тициан Табидзе, и замечательный
грузинский поэт любовной лирики Иосиф Гришашвили (Анна Ахматова переводила их
поэзию), Симон Чиковани, Георгий Леонидзе. Они приходили к «русской сестре» на
Фонтанку, 34, встречались у Бориса Пастернака и у друга А. Ахматовой М. Л.
Лозинского, владельца издательства «Гиперборей», помогавшего молодой поэтессе в
подготовке сборников «Четки» и «Белая стая».
Анна
Ахматова вспоминала о Тициане Табидзе (репрессированном в 1937 году) как о
теплом и искреннем человеке, преданном поэзии всей душой. Под обаянием
поэтического таланта Ахматовой находились многие поэты, работавшие в те года в
Тифлисе. Все они поняли сразу, что ее поэзия – «смысл и оправданье всего» (по
словам Ларисы Рейнер), что грядет новый великий русский поэт.
«Четки»
Анны Ахматовой вышли в свет в марте 1914 г. тиражом в тысячу экземпляров и до
1923 г. переиздавались восемь раз. Стихотворения из сборника не раз
перепечатывались, переводились на иностранные языки и вошли в золотой фонд
мировой лирической поэзии. В разные годы «Четкам» были посвящены многие статьи
и рецензии, но сегодня, спустя десятилетия, хотелось бы вызвать из культурной
памяти забытые статьи Григола Робакидзе и Юрия Дегена. Думается, они будут
интересны широкому кругу поклонников и исследователей неувядающей поэзии Анны
Ахматовой.
Но
вначале уместно было бы дать краткую литературно-биографическую справку об
авторах статей. Григорий (Григол) Титович Робакидзе (1880 г., село Свири,
Грузия – 1962, Берлин) был сыном сельского священника. Учился в Кутаисской
церковной семинарии, затем в университетах Дерпта и Лейпцига, и некоторое время
во Франции. С 1931 г. жил за границей. Писатель, поэт, драматург, критик, один
из основателей группы грузинских поэтов-символистов «Голубые роги» (1915 г.).
Активный участник литературно-художественной жизни Тифлиса, Г. Робакидзе
увлекался декадентством, мистицизмом, Ницше и Шпенглером. Элегантный человек, в
парике и с моноклем, он был видной фигурой на вечерах и диспутах, в театре и в
концертах, в артистических тифлисских подвалах «Химериони» (стенные росписи
которого осуществил Сергей Судейкин) и в «Фантастическом кабачке». Г. Робакидзе
– автор аналитических статей; он писал на грузинском, русском и немецком языках
об Андрее Белом, Петре Чаадаеве, Михаиле Лермонтове и Василии Розанове (сборник
«Портреты», Тифлис, 1919 г.). Г Робакидзе был обращен и к Востоку, и к Западу,
призывал следовать за Шота Руставели и итальянским Ренессансом. В его стихах
звучат темы любви и смерти, театрализованной игры. Современники видели в них
демоническое воображение: «И Робакидзе страстный пафос / Нам души потрясал не
раз, / Когда тревожил древний хаос / Или доказывал нам право / С покоем
сочетать экстаз» (Н. Васильева, «Фантастический кабачок», 1918).
Г.
Робакидзе считал поэтическое слово силой, порождающей миф, и вслед за
Всеволодом Ивановым полагал, что миф – это «воспоминание о мистическом событии,
космическая тайна». Неудивительно, что в 1914 г., в год появления «Четок» А.
Ахматовой, грузинские поэты-символисты заявили о культе фантасмагории и мифа;
преодолев узкие берега этнографии и реализма, создали, по словам поэта
Валериана Гаприндашвили, «химериаду» новых образов-символов.
Уместно
заметить, что 1914–1915 гг. в жизни Анны Ахматовой были ознаменованы и выходом
в свет «Четок», и пришедшей всероссийской известностью, и смертью отца поэтессы
А. А. Горенко. Григол Робакидзе в этот период работал в Иране над одним из
своих важнейших произведений – «Змеиная рубашка»; здесь же он женился на Нине
Даменской. Случайное совпадение: в год издания третьей книги стихов Анны
Ахматовой «Белая стая» две малолетние дочери Григола Робакидзе скончались во
время эпидемии в Баку.
Во
второй половине этого же, 1917 года, автор рецензии на «Белую стаю», поэт Юрий
Евгеньевич Деген (1896–1923) приехал из Петрограда в Тифлис и к моменту
публикации своей рецензии в газете «Тифлисский листок» (4 декабря / 21 ноября
1918 г. № 262) уже стал организатором литературно-художественных групп и
обществ «Кольчуга» и «Цех поэтов», а также редактором журнала «Феникс» и
создателем литературной студии поэтов «Фантастический кабачок» (значительного
явления в истории тифлисской литературной жизни).
Юрий
Деген, потомок французских эмигрантов, родился в Варшаве[*].
Семья переехала в Тифлис, но сам он учился на юридическом факультете
Петроградского университета. Здесь он организовал поэтический кружок
«Марсельские матросы». В кружок входили Михаил Кузмин («капитан»), Георгий
Иванов, Георгий Адамович, Рюрик Ивнев, Михаил Струве, Юрий Юркун и другие
поэты, придерживавшиеся акмеистического направления. Всех их связывало
преклонение перед М. Кузминым, которого Юрий Деген называл «величайшим
новатором», без которого «не было бы поэзии А. Ахматовой, О. Мандельштама, М.
Цветаевой, Р. Ивнева, В. Маяковского и В. Хлебникова». Кстати сказать, М.
Кузмин, учеником и апологетом которого считался Ю. Деген, был автором
предисловия в первой книге стихов Анны Ахматовой «Вечер» (1912 г.).
Под
влиянием М. Кузмина и его поэзии сформировался и круг литературных пристрастий
самого Юрия Дегена. В своих стихах он не страшился сочетать принципы акмеизма с
техникой футуристической поэзии, а в статьях пропагандировал новое искусство,
французских импрессионистов, русских художников, В. Хлебникова, футуризм и
заумь (под влиянием Алексея Крученых, который называл Ю. Дегена «чуткий
поэт-микроскоп»). Ю. Деген был автором нескольких стихотворных сборников,
изданных в Тифлисе и Баку, а также ряда статей о грузинских и русских поэтах и
художниках. Он посещал литературные кафе «Бродячая собака» и «Привал
комедиантов» в Петербурге, дружил с поэтами «Голубых рогов», братьями Кириллом
и Ильей Зданевичами, с Сергеем и Верой Судейкиными.
«Белая
стая» Анны Ахматовой, выдержавшая три издания в 1918-1923 гг., не имела в
печати много откликов, но читательский успех был не меньше, чем у «Четок».
Может быть, читателей привлекли звучащие в «Белой стае» мотивы всепобеждающей
любви, наполняющей жизнь смыслом, – в отличие от «Четок», где доминировал голос
неразделенной и утраченной любви. В своем стихотворении 1919 г. «Сердце без
ничего» Ю. Деген призывал: «Слушайте, / слушайте меня только, – / только я один
правду несу вам». Так прислушаемся же к словам поэта, так искренне и чутко
написанным о другом поэте – Анне Ахматовой, и в определенном смысле
подтверждающих пророчество Осипа Мандельштама: «В настоящее время ее (А.
Ахматовой – И. Д.) поэзия близится к тому, чтобы стать одним из символов
величия России» (1916 г.).
Григол Робакидзе-Кавкасиели.
«Четки» Ахматовой. – Газета «Кавказ», 27 февраля 1915 г., рубрика «Литературные
заметки», с. 3.
Выход
в свет сборника стихов «Четки» А. Ахматовой должен порадовать искренних
любителей и ценителей русского художественного слова. В лице молодой поэтессы
мы имеем яркий и сильный талант, вольное и самобытное дарование. Это – не
писательница, что в творческих путях своих все кроит «по-мужскому», нет, это –
самородная индивидуальность женщины-творца, что в созданиях своих открыла свое
«женское», интимное, неуловимое. Своеначальный почин мужчины-творца, правда,
передавал нам чарования женской души, – вспомним хотя бы Достоевского, – но
почин этот все же не в силах был открыть самого сокровенного в женской душе.
Женщины-творцы в новейшее время устремлены именно к открытию мира женщины,
особого и своеобразного, и среди этих творцов имя А. Ахматовой бесспорно займет
блистательное место.
Каждое
слово, каждый штрих, каждый звук художественных созданий А. Ахматовой – это
живой трепет молодой женской души. «Отрывок из поэмы» – не отрывок, а целая
поэма, волшебная и сладостная. Так
давно
знала ОНА в юности и земную радость. Любила только солнце и деревья.
И осенью, однажды,
иностранку
Я встретила в
лукавый час зари,
И вместе мы
купались в теплом море.
Ее одежда странной
мне казалась,
Еще страннее –
губы. А слова,
Как звезды, падали
сентябрьской ночью.
И стройная меня
учила плавать…
Она
неспешно говорила с ней, стоя в голубой воде, и казалось ей, что вершины леса
шумят слегка, или хрустит песок, или голосом серебряным вдали поет волынка о
вечере разлуки. Но слов иностранки она не могла помнить – и часто с болью просыпалась
ночью одна. Ей чудились только полуоткрытый рот иностранки, ее глаза и гладкая
прическа. И молила она иностранку: «Скажи, скажи, зачем угасла память / И, так
томительно лаская слух, / Ты отняла блаженство повторенья…»
И только раз, когда
я виноград
В плетеную корзину
собирала,
А смуглая сидела на
траве,
Глаза закрыв и
распустивши косы,
И томною была и
утомленной
От запаха тяжелых
синих ягод
И пряного дыханья
дикой мяты,
Она слова чудесные
вложила
В сокровищницу
памяти моей.
И, полную корзинку уронив,
Припала я к земле
сухой и душной,
Как к милому, когда
поет любовь.
Что
за слова были, которые вложила иностранка в ее тонкий слух, она не говорит. Да
и на что содержания слов, когда и без слов ясно, как сладостно раскрывается
пламяцвет юной очаровательной девушки. Купанье в теплом море. Стройная
иностранка, что учила ее плавать, поддерживая рукой юное тело девушки на тугих
волнах. Нежное робкое касанье. Какие-то слова: неясные шепоты, словно легкий
шум лесных вершин. Сладостные грезы ночью и некая боль в невозможности
разгадать сонную грезу в час пробужденья… Все это – лишь туманные намеки на
что-то волшебное, еще неизведанное сладкое предвкушение прелюдии, только что
нарождающегося нового чувства… А затем: юная девушка собирает виноград; смуглая
иностранка сидит на мягкой траве; закрыла она глаза и распустила косы: утомлена
томная пьянящими ароматами, и в тонкий слух юной девушки вливает она чудесные
слова; девушка роняет корзинку – и, как к милому, припадает к сухой и душной
земле. Тут уже полновесно завершается прелюдия, – юная девственная душа идет,
радостно открытая, навстречу к чему-то несказанно-волшебному,
жутко-сладостному.
Таков
«Отрывок из поэмы»… В мировой литературе едва ли найдется более прекрасная
лирическая пьеса, где бы так целомудренно раскрылась романтика новым чувством
зачарованной юной девушки… Тут поэтесса поистине достигает художнических чар
древней Сафо…
«Женщина»
в художественной передаче А. Ахматовой всегда в ожидании сероглазого жениха.
Именно – в ожидании. Она – дочь утонченной культуры и любит исключительно
утонченно-сладостный яд эротики. Нежное, еле ощутимое касание ей милее
целостного обладания, полного достижения. Мимолетный взгляд, случайно
брошенный, – на улице ли, дома ли, – больше говорят ей, чем длинный красноречивый
разговор. Легкий туман, освещенный электрическим огнем, ярче полуденного солнца
открывает ей ясные, прозрачные дали. Самая простая случайность дает ей больше
счастья, чем самая строгая необходимость. Прелюдия страстных желаний милей ей,
чем ее стихийное разрешение. Полушепот открыл ей всю прелесть нежных касаний. И
вообще она – греза лунной сказки, полуреальность, полупризрак: сладостный намек
в трепетной плоти… Она чистейшая
импрессионистка в переживаниях любви; она порхает по краю то одной, то другой
пропасти, но где-то в глубине объединяют их противоположности. Оттого внешне
так бессвязны и случайны ее переживания и внутренне так связаны и закономерны
ее чувствования. «Бензина запах и сирень, насторожившийся покой», – это одно,
когда она мчится вместе с «ним» в одном экипаже; а с другой стороны: «Он снова
тронул мои колени почти не дрогнувшей рукой», – это другое, но какими-то
неуловимыми нитями связанное с первым. Она влюблена в свою улыбку, ибо этой
улыбкой говорит она слова любви своему сероглазому жениху:
У меня есть улыбка
одна:
Так, движенье чуть
видное губ.
Для тебя я ее
берегу –
Ведь она мне
любовью дана.
Все равно, что ты
наглый и злой,
Все равно, что ты
любишь других.
Предо мной золотой
аналой,
И со мной
сероглазый жених.
Она
вся – томная нежность: «Я не могу поднять усталых век, когда мое он имя
произносит»… Она тоскует только по сладостной грезе, ибо она вся – сонная
греза: «Пруд лениво серебрится, жизнь по-новому легка. Кто сегодня мне
приснится в пестрой сетке гамака?» Она вся – жертвенная готовность для милого:
«Я несу букет левкоев белых / Для того в них тайный скрыт огонь, / Кто, беря
цветы из рук несмелых, / Тронет теплую ладонь»… Да, она любит нежное касание
сероглазого жениха; но, вместе с тем, любит и игривую неожиданность с легким
налетом нежной грусти :
Здравствуй! Легкий шелест слышишь
Справа от стола?
Этих строчек не допишешь –
Я к тебе пришла.
Неужели ты обидишь
Так, как в прошлый раз, –
Говоришь, что рук не видишь,
Рук моих и глаз.
У тебя светло и просто.
Не гони меня туда,
Где под душным сводом моста
Стынет грязная вода.
Порой в ее устах
слышится настоящая печаль, где подлинная реальность переходит чуть ли не в
мистическое видение:
И у окна белеют
пяльцы…
Твой профиль тонок
и жесток.
Ты зацелованные
пальцы
Брезгливо прячешь
под платок.
А сердцу стало
страшно биться,
Такая в нем теперь
тоска…
И в косах спутанных
таится
Чуть слышный запах
табака.
Она
вся – трепетная лань, и покорно-нежно встречает она «гостя». Потрогав цветы
сухой рукой, он спрашивает: расскажи, как тебя целуют, расскажи, как целуешь
ты. И не сводит он с ее кольца тускло глядящие глаза. Его лицо
просветленно-злое. Ни один мускул его не двинулся. А она в какой-то сладостной
покорности соблазну признается: «О, я знаю: его отрада – / Напряженно и
страстно знать, / Что ему ничего не надо, / Что мне не в чем ему отказать».
Часто она переживает покинутость; вот изумительно прекрасные штрихи:
Меня покинул в
новолунье
Мой друг любимый.
Ну так что ж!
Шутил: «Канатная
плясунья!
Как ты до мая
доживешь?»
Ему ответила, как
брату,
Я, не ревнуя, не
ропща,
Но не заменят мне
утрату
Четыре новые плаща.
Пусть страшен путь
мой, пусть опасен,
Еще страшнее путь
тоски…
Как мой китайский
зонтик красен,
Натерты мелом
башмачки!
Оркестр веселое
играет,
И улыбаются уста.
Но сердце знает,
сердце знает,
Что ложа пятая
пуста!
В
этих нескольких строках передана целая поэма женской души. Тут нет надрыва, нет
особого трагизма. Тут просто покинутость и простая тоска. Но зато сколько души
в этой простоте, сколько трепетанья в этой непосредственности.
Поистине,
и маленькое сердце может родить прекрасное, лучезарное.
Такова
она – женщина – в изображении молодой поэтессы. Уголок ее интимного мира
передан беспримерно. Она изысканно-нежна, ласкова необдуманно, чуть-чуть
обольстительна, покорна прекрасному соблазну, но в помыслах своих целомудренна,
как лепестки тонкостройного лотоса. Ее жизнь – вечное ожидание сероглазого жениха.
Ее греза – в видении, «как в луче луны летит большая птица». Она бессонна, но
бессонница – ее красивая сестра, – и «третий месяц, как она не спит от его
слов»; и говорит она сестрице своей:
Окна тканью белой
занавешены
Полумрак струится
голубой…
Или дальней вестью
мы утешены?
Отчего мне так
легко с тобой?
И
замечательно: так любовно открывает А. Ахматова интимный уголок молодой женской
души и так просто передает художнически она это «откровение».
Простота
– вот основная черта художественного письма молодой поэтессы. Но простота эта
несколько своеобразного характера: она уже прошла сложность технических
завоеваний в сфере поэтического слова. Анна Ахматова появилась в молодой
русской поэзии в тот момент, когда последняя переживала кризис. Необычайная изысканность,
изощренность, утонченность поэтической техники сулила молодой русской поэзии
превратиться в тонкое «мастерство», где техника слова властна над душой
слова…
И
вот, чуткие из молодых, познав этот соблазн, устремились к простоте
художественного изображения. Но нет больше трудности, чем передать пламень
вдохновения в величественной простоте. Поэтическая душа Анны Ахматовой
несомненно пережила этот кризис, – и надо сказать, из него она вышла достаточно
окрепшей. Она пишет просто, но где-то вдали все же слышится легкий налет
сложной изощренности. Она поет:
Я возвращаюсь.
Лижет мне ладонь
Пушистый кот,
мурлыкает умильней,
И яркий загорается
огонь
На башенке озерной
лесопильни.
Лишь изредка
прорезывает тишь
Крик аиста,
слетевшего на крышу.
И если в дверь мою
ты постучишь,
Мне кажется, я даже
не услышу.
С
внешней стороны как будто и нет связи между мурлыкающим котом и огнем на
башенке лесопильни. Но для выражения «настроения» тут все закономерно: пушистый
кот, который лижет ее ладонь по ее возвращении, – этот штрих на башенке
лесопильни, который загорается перед ее взором, устремленным вдаль, – это уже
душевный пейзаж, в котором томное замирание души медлительно разрешается в
озаренной тишине. И все это дивно расстилается перед одинокой душой: она
замирает в воспоминаниях, – должно быть, вспоминает «его», – но тишина, которую
лишь изредка прорезывает крик аиста, уже тает над ее душой, что если даже вдруг
в ее дверь «он» постучит, она, может быть, и не услышит… Так кончается эта
дивная картина… Поистине молодая поэтесса близится к той художественной
простоте, в которой пламень вдохновения не только не гаснет, но загорается еще
больше.
Юрий Деген. Анна Ахматова. Белая стая. Стихотворения. – Петроград: Издательство «Гиперборей», 1917 г.
– Газета «Тифлисский листок», № 262, 4 декабря / 21 ноября. 1918 г., с. 4.
Новая
книжка Анны Ахматовой, сравнительно недавно попавшая к нам в Тифлис, не менее
интересна, чем ее известные «Четки», выдержавшие четыре издания. Первое
впечатление от книги неудовлетворительно: кажется, что в «Белой стае» Анна
Ахматова только варьирует свои прежние темы и варьирует при этом не всегда
удачно. Читатель не найдет в этой книге новых художественных приемов – она
написана тем же свободным, приближающим к разговорному, ритмом, так же, как
прежде, последняя строчка почти каждого ее стихотворения продолжает еще
некоторое время звенеть в воздухе после произнесения, напоминая этим песню; так
же, как в «Четках», строятся рифмы «Белой стаи». Собственно говоря, не
каких-либо поражающих новизной приемов должны были мы ожидать от новых
произведений Анны Ахматовой. В этом отношении она достигла в своей прежней
книге стихов настолько больших результатов в смысле выразительности и
оригинальности, что создала свою особую поэтическую школу и приобрела немалую
популярность. Анна Ахматова – поэтесса, определяемая известной школой и
художественными приемами, осталась прежней. С первого взгляда ее третья книга
стихов разочаровывает нас, но при более вдумчивом отношении поражает и
восхищает. Мы не будем отрицать, что главной причиной этого является
благородный и симпатичный характер чисто ахматовских настроений, ставших еще
более тонкими и глубокими в ее новой книге.
В
ней помещены и превосходные военные стихи Анны Ахматовой, проникнутые высокой
идеей самопожертвования, особенно ярко выраженной в «Молитве»:
Дай мне горькие
годы недуга,
Задыханья,
бессонницу, жар,
Отыми и ребенка, и
друга,
И таинственный
песенный дар –
Так молюсь за Твоей
литургией
После стольких
томительных дней,
Чтобы туча над
темной Россией
Стала облаком в
славе лучей.
Анна
Ахматова сумела выбрать наиболее острые и волнующие темы для своих
«поминальных» песен, полных тоски. Однако в «Белой стае» уже намечается
преодоление этой безысходной тоски, «горнего веселья», как его называет
поэтесса. Она мечтает о немоте и забвении.
При
таком исходе легкими становятся тяжести, а все предметы приобретают
незабываемую до этого прозрачность, ибо нет больше тела, живой же осталась
только душа.
К
сожалению, в библиографической заметке нельзя останавливаться на некоторых
небезынтересных деталях и высказать некоторые соображения по поводу прелестной
поэмы «У самого моря», помещенной в «Белой стае». Скажем лишь, что обвинения,
высказываемые некоторыми по поводу повторений Анны Ахматовой, несправедливы;
что поэтесса нисколько не опустилась, скорее, даже наоборот – выросла. Она
обладает прежней пронзительностью и остротой выражения; что можно подчеркнуть,
это то, что благодаря большому количеству помещенных в книге Анны Ахматовой
стихотворений, безусловно хорошие стихи теряются среди не вполне удавшихся,
отчего и сама книга в значительной мере обесцвечивается.
Париж
[*] В 1920 году Деген
переехал в Баку, где служил в издательстве Бакинского университета и активно
работал в «Цехе поэтов». В 1923 году он был арестован по обвинению в создании
антиреволюционной организации «Орден пылающего сердца», обвиненную в поджогах
бакинских нефтепроводов «за солидный гонорар». В этом же году Деген был
расстрелян бакинскими чекистами.