Документальная повесть
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 271, 2013
Журнальный
вариант
C высоты
времени каждая жизнь – сюжет и загадка. Земной путь героини нашего повествования Нины Федоровны Буровой, в
девичестве Котловой, неправдоподобно долог. Но не это вызывает интерес. И даже
не время и не события, в которых ей довелось жить, – от конца XIX до конца XX веков, с 1894 по 1998
год, – две революции, три войны, множество стран, городов и весей. Поражает в
этой биографии характер этой женщины, выстоявшей, победившей, сохранившей и
создавшей себя – такой, какой ее и запомнили очевидцы на протяжении столетия.
Поражает неиссякаемая ее энергия – в любом возрасте. Русские аристократы и
священники, художники и политики были ее друзьями; она собирала вокруг себя
старых и молодых.
Взгляд на время и мир с высоты прошлого, ушедших поколений,
сохраненного знания позволяет размышлять и создавать модели будущего. Жизнь Н.
Ф. Буровой, ее творчество и есть та связующая нить, что проведет читателя через
историю к сегодняшнему дню. В радости и печали, в счаcтье и испытаниях…
ГЛАВА 1
На перроне Варшавского вокзала в Петербурге в
ожидании отхода поезда привлекала взгляды весьма приятная молодая пара: он –
высокий, стройный, в форме, и она – молоденькая, миловидная, с той прелестью,
которая присутствует в женщине накануне самого важного события в жизни –
рождения ребенка: Нина Георгиевна и Федор Иванович Котловы
ждали первенца.
В преддверии нового, 1894, года пара ехала в
Вильно, где служил Федор Иванович. Летом, перед тем как отправиться в лагеря,
он отвез жену в Москву. Еще была жива мать Нины и многочисленные братья и
сестры, уже имевшие собственные семьи, но постоянно собиравшиеся в доме на
Ильинке. Федору Ивановичу было приятно бывать у своего старого товарища по
училищу Михаила Мандрыко, которому Нина приходилась
сестрой, причем сестрой любимой, товарищем детских игр в те времена, когда
Ниночка и Миша после смерти отца проводили много времени в семьях крестного –
Императора Александра II, – и его сына Александра Александровича, который
вместе с женой Марией Федоровной заботился о детях, как о своих.
Гости, поездки в театры – Большой и Малый,
прогулки по Кузнецкому – месяц пролетел незаметно.
Перед возвращением домой, в Вильно, необходимо было заехать в Петербург.
Столица империи, с ее строгой европейской
архитектурой, прямыми линиями проспектов и некоторой чопорностью
правительственных чиновников и государственных деятелей, отличалась от ласковой
белоснежной старой столицы. В эту зиму снега в Москве было необычайно много, и
на фоне этой сахарной белизны купола соборов смотрелись ярко и торжественно.
Отличался Петербург – город, где прошли детство и юность Нины, – и от милого
провинциального Вильно, с его ярко выраженной готикой и некоторой эклектикой в
архитектуре, со сложившимся кругом сослуживцев и знакомых, со смешением языков
– польского, литовского, идиш и русского. Впрочем, русский язык в Вильно был
лишь языком учреждений и немногочисленных приезжих.
В те несколько дней, что муж был занят в
Генеральном штабе и встречами с прежними сослуживцами, Нина Георгиевна
принимала у себя давних подруг по институту. Многие из них были замужем, имели
детей, а у хорошенькой Нинель Иловайской, на радость родным и близким, их было
уже трое. Крошки доставили Нине Георгиевне истинное удовольствие. Было много
воспоминаний и при встрече с Мари Арсеньевой.
В последнее время, в связи с болезнью императора,
приемы и балы стали проходить реже. Грустно это было слышать Нине Георгиевне,
проводившей в свое время каникулы во Дворце, а лето в Павловске… Уже в
следующем, 1894, году поздней осенью Россия заговорит о преемнике – Николае
Александровиче Романове. Николай II имел характер мягкий и нерешительный, семью
обожал, несмотря на увлечения молодости, когда вместе с братьями и друзьями
большую часть времени проводил в Мариинке. Как и для
Николая Павловича, правление его началось с крови: там – декабристы, здесь –
Ходынка. Вообще, схожего между Николаями было много: конец правления Николая I был омрачен поражением в
Крымской кампании, конец империи Николая II был и вовсе отмечен гибелью страны и самой
Венценосной семьи… Отразится это и на жизни Нины Георгиевны. Впрочем, об этом
пока никто не догадывался…
По вечерам, когда муж был свободен, Котловы посещали театр А. Суворина на Фонтанке, бывали в Александринке, восхищались новой постановкой оперы Глинки в Мариинском. Великолепные голоса и декорации доставляли им
истинное удовольствие, Федор Иванович и Нина Георгиевна могли оценить спектакль
вполне профессионально: каждый из них не только пел, получив домашнее
музыкальное образование, но и учился живописи – так, Нина окончила
художественную школу барона Штиглица в Петербурге.
Как-то в зале Дворянского собрания с Федором
Ивановичем раскланялся молодой бравый офицер, с которым он накануне виделся в
штабе, тот представился Нине Георгиевне – Петр Буров. (Дружба с наследником,
отцовские миллионы, в предках – Иван Сусанин, – все создавало предпосылки
быстрой и успешной карьеры.)
День отъезда выдался хмурым и неласковым; снег с
дождем, пронизывающий ветер не располагали к долгому прощанию: петербургская
погода как всегда была переменчива, вчерашнее солнце сменилось свинцовыми
тучами. В вагоне было много офицеров, знакомых по полку, один известный
писатель, явно не с женой, направлявшийся в Европу… Путешествие было
приятным, и тем не менее покой охватил Нину лишь
тогда, когда они вошли в гостиную своего дома.
На многие годы, исключая жизнь в Риге, куда муж
был переведен начальником Училища, Вильно и этот покойный удобный особняк стали
ее Домом. Здесь родились дети, внуки, отсюда они бежали в страшные годы войны и
революции.
Каждая семья, род, клан имеют не только свою
биографию, судьбу, проклятья, череду повторяющихся событий, но и знак рода. Под
этим знаком понятия «движение» и «служение» явно присутствовали в семье Н. Г. Котловой-Мандрыко. Предки Георгия Мандрыко,
отца Нины, происходили из кобецких казаков. Однажды,
во время королевской охоты в Беловежской пуще, на Владислава IV набросился медведь.
Окружавшие короля шляхтичи не сразу поняли, чем грозит Польше этот
стремительный бросок зверя. Спас жизнь короля лесничий, полковой есаул Никита
Алексеевич Уж. С этим событием и связано начало
возвышения весьма замечательного в будущем рода. На
пиру по случаю чудесного спасения король наградил Никиту графским достоинством,
переименовав фамилию Уж на польскую Венжинский. Никита стал владельцем поместья в Черниговской
губернии – прекрасного дома, ухоженных полей, вышколенной дворни.
Много лет спустя, в 1834 году, император Николай
Павлович, объезжая юг России, остановился в доме потомков Никиты Алексеевича.
Царь стал крестным отцом мальчика, получившего имя Николай. Награжден был
крестник и новой фамилией – Мандрыко, по имени
травки, придающей вкус угощениям, которыми потчевали в тот визит именитых
гостей.
Всем мужчинам в семье Мандрыко
была уготована военная служба, которую они окрасили героизмом и преданностью
Государю. Георгий Мандрыко, будучи флигель-адъютантом
при Дворе, женился на фрейлине Екатерине Васильевне Полтавцевой
из рода Рюриковичей. Государь Александр Николаевич к нему весьма благоволил.
Когда блестящий офицер гвардии Преображенского полка, высокий красавец-брюнет
Георгий Мандрыко появлялся на балах или в
великосветских гостиных, многие дамы теряли голову. Но забота о семье и
воспитании детей, а их было восемь, требовали внимания и покоя в доме. В
фамильных поместьях семьи в Угличе и Вышнем Волочке царила тихая,
патриархальная атмосфера. Отношения Мандрыко с
крестьянами были теплыми, после отмены крепостного права вся прислуга осталась
в доме. В первые годы брака Екатерина и Георгий больше
жили в Угличе, лишь наезжая в Петербург. Няньки, а затем гувернантки и учителя
готовили детей к будущей жизни в столицах. Летом отец, сам прекрасный наездник,
учил детей, и не только сыновей, скакать на лошадях, заниматься гимнастикой и
плаванием.
С взрослением детей возникла необходимость
расширить круг общения; Мандрыко предпринимают шаги
для переезда в Петербург. Лето же по-прежнему проводили в Угличе или Вышнем
Волочке. Играли, плавали. Однажды Варя и Нина на спор с двоюродным братом Мишей
Скобелевым переплыли пруд в Английском парке, заложенном еще дедом Екатерины
Васильевны, за что были наказаны, поскольку рядом не было никого из старших.
Жизнь семьи протекала вполне
благополучно и ничто не предвещало беды. В один из жарких июльских дней
офицеры Преображенского полка выехали на маневры. Кобыла Георгия Мандрыко неудачно взяла препятствие, и наездник, не
удержавшись, выпал из седла, запутавшись в стременах. Испуганное животное
понеслось через сосновый бор… После этого происшествия отец многочисленного
семейства долго болел, в доме устойчиво утвердился запах лекарств и несчастья.
Для старших – Алексея и Екатерины – детство кончилось; Михаил и Нина, благодаря
дружбам и связям матери, много времени проводили во Дворце; младшие – Василий,
Георгий и Мария – оставались с матерью, которую не захотела покинуть и уже
взрослая Варвара.
Первые годы учебы в Патриотическом институте, да и
позднее, вплоть до своего замужества, Нина ощущала заботу царственных особ. Особенно памятными были каникулы, когда Александр Александрович
развлекал своих детей – Ольгу, Ксению, Николая, Михаила, Георгия – и институтку
Нину различными забавами: катание на коньках и санный поезд – зимой, качели,
«гигантские шаги» и горки – летом. Много радости доставлял детям
сетчатый батут, на котором можно было подпрыгнуть высоко-высоко, особое
удовольствие получали, когда в их играх участвовал Государь: от прыжков его
могучего тела дети взлетали высоко, громко крича от страха и восторга. Часто в
стороне, на садовом стуле, зрителем сидела императрица и весело, заразительно
смеялась. Покой, доброжелательность, царившие в
Венценосной семье, запомнились Нине на всю жизнь.
27 января 1893 года красавица Нина Мандрыко вышла замуж за адъютанта генерала
Александра Ивановича Симонова капитана Федора Ивановича Котлова. А 27 января 1894 года местная акушерка Александра
Ивановна Брон вместе с доктором Бронштейном приняла
на руки девочку. И в морозный февральский день 1894 года в церкви Петра и Павла
в Вильно Котловы крестили своего первенца. Девочка
была славная, улыбчивая, – крестные отмечали необычайную привлекательность
ребенка. Молодые родители робели от торжества и значимости обряда. Девочку
назвали в честь матери – Ниной. Через два года в семье появилась еще одна дочь
– Соня, в 1899 – сын Васи-лий.
В 1908 Нина Георгиевна пережила смерть второго сына – только что родившегося
ребенка даже не успели окрестить, что привело к трудностям с погребением.
…Проходит жизнь и, оглядываясь назад,
удивляешься тому, что помнишь: прогулки с нянькой, обожание родных и знакомых,
детские игры, куриные перья, что пугали малютку, шалости и влюбленность, траур
по Государю… Семилетний Коля Корсаков бросал снежки в окно, за которым
четырехлетняя Ниночка, чтобы показать себя «взрослой», делала вид, что читает,
– забавляя родителей перевернутой книгой; пожар в доме Корсаковых, когда Коля
остался без присмотра – нянька куда-то ушла; дружба с братом, ссоры с сестрой,
учеба в Мариинском институте
в Риге и Вильно… Быт многих дворянских семей определялся матерью, ее
способностями, навыками, успехами, религиозностью. Будучи уже в преклонных
годах, пережив войны, революцию, изгнание, нищету, Нина Федоровна всегда
помнила дом родителей, его быт, порядок, определенный матерью, ее неистовую
религиозность. По вечерам, если не читались за круглым столом литературные новинки
в журналах «Русский вестник» и появившейся позднее «Ниве», родители
музицировали: Федор Иванович играл на скрипке, Нина Георгиевна ему
аккомпанировала на фортепьяно; в доме пели, устраивали музыкальные вечера,
праздники для детей. В 9 лет Нина получила в подарок альбом для стихов,
открывавшийся рисунком и стихами отца. Таланты родителей в музыке, живописи
достались детям, внукам, правнукам. Музыкальность Нины и Сони, любовь к
романсам, картины и литературные эссе Нины, музыкальная карьера внучки Киты – все
это оттуда, от родителей, от Вильно.
Машина дома крутилась размеренно и надежно. В
Вильно парижских нарядов было не достать, поэтому высоко ценились хорошие
портнихи; на балах в Дворянском собрании вильнюсские дамы поражали прекрасными
туалетами, замысловатыми прическами. В преддверии лета в дом также приглашались
портниха и белошвейка. Когда дети заходили в отведенную им комнату, то забывали
о куклах и игрушках: там было так интересно и красиво! – стоял манекен,
крутилось колесо машинки, паутина кружев свисала со стола, – словом, к Пасхе у
каждого были обновки. С закатом осени, в предчувствии зимы обновляли столовое и
постельное белье. Приказчики из магазинов приносили ткани и кружева на отделку,
особенно ценились брюссельские. Дети росли, поэтому раз в два года, иногда
чаще, надо было менять шубки; к зиме в доме появлялся меховщик, приносил товар,
из которого выбирали на шубы, ротонды, муфты, воротники и отделки. Дважды в
месяц в доме появлялись прачки и гладильщицы. Летом варили варенье,
заготавливали огурцы, солили капусту, варили пиво, делали квас, собирали грибы
(это был ритуал, по грибы выезжали всей семьей). В кладовой хранились запасы
муки, круп, вина. К дню Ангела, Пасхе, Рождеству
покупали в лабазах икру, балыки, стерлядь, клубнику и заморские фрукты. Зимой,
когда не было своих цветов, глаз радовали пармские
фиалки и цветы из Ниццы.
Жизнь женщины высшего круга того века не была
связана со службой, но общественные занятия в ней присутствовали. Знакомые
Котловых обожали бывать на музыкальных вечерах в их доме, среди гостей и
участников – сослуживцы Федора Ивановича, приятельницы Нины Георгиевны по
музыкальному обществу, по общине сестер милосердия, попечительницей которой она
была при Красном Кресте. Главным же делом женщины оставались дети – их уроки,
воспитание, болезни. Перед сном – ритуал чтения: исторические
очерки, сказки Афанасьева, с обязательными купюрами, «Конек-Горбунок», стихи
Пушкина, Лермонтова, басни Крылова. Во время кори, при закрытых ставнях
в жару, при свете зеленой лампы склоненное к книге лицо матери создавало
ощущение покоя. Иногда к особо понравившимся сказкам и рассказам дети писали
продолжение. И все это «издавалось» в домашнем журнале, который сделал для
детей отец. Культ Суворова, интерес к Наполеону, джигитовка, гимнастика, стрельба,
церковное хоровое пение, живописные этюды – все это унаследовали дети от отца.
Федор Иванович Котлов родился в Пензе в 1863 году
в семье выходцев из села Котлы вблизи Петербурга. Исчезновение села связано с домыслами, касающимися Двора. После окончания Казанского
военного училища был весьма счастлив в своей карьере. Его брат Василий,
занимавшийся коммерцией, и сестра Антонина жили в Нижнем Новгороде, тем не менее родственники встречались и помогали друг другу; после
смерти Василия Ивановича в 1908 году дети его, Володя и Федя, жили и
воспитывались в Вильно вплоть до смерти полковника Котлова
в 1912 году. Неизгладимое впечатление на 15-летнюю Нину произвело решение
Антонины уйти в монастырь – перед принятием схимы она приезжала прощаться.
Когда Нине исполнилось 8 лет, семья перебралась в
Ригу, где отец получил должность военного коменданта города. Величественная
Даугава, огибавшая город, была не менее прекрасна,
нежели Нярис. А море завораживало своим серым
холодным покоем. В отличие от польско-литовского Вильно, Рига была городом более немецким по архитектуре, быту и стилю жизни. Население
говорило прежде всего на немецком, прислуга была тоже
из немцев. Круг друзей Федора Ивановича и Нины Георгиевны сложился из русской
военно-аристократической элиты города.
С осени Нина стала приходящей ученицей в институте
Вдовствующей Императрицы Марии Федоровны. Подобные учебные заведения для
девушек были открыты во многих больших городах России. Они не так запомнились,
как Смольный, – с его историей, именами и архитектурой, но принесли много
пользы. При поступлении в Институт, в августе, надо было пройти приемные
испытания: математика и русский язык, чтение одной из басен Лафонтена на французском. Нину к приемным испытаниям готовила мать.
Если математика требовала систематических занятий и даже контроля отца, то все
остальное было привычно с детства: чтение, писание, заучивание наизусть. За
годы жизни в Риге появился еще один язык – немецкий: кроме преданной служанки Ленхен в доме жила кухарка Ева (эта немецкая женщина
разделила все радости и горести семьи до их отъезда с началом войны в Харьков).
Учительница музыки фрау Зильберт тоже способствовала
языковой практике детей. (Позднее у Сони появился преподаватель по скрипке
итальянец Санио, сделавший из нее прекрасную
скрипачку.) Преподавателями были мужчины, лишь классными дамами работали
молодые выпускницы или одинокие женщины.
Квартира в Цитадели, где поселилась семья, была
удобной, с окнами, с одной стороны, в большой сад, с другой – на Даугаву. Лето Котловы проводили на взморье. Там, на берегу Рижского
залива, дети подружились с многочисленной семьей англичан Гольден.
Эту дружбу Нина пронесла через всю жизнь; встречались и переписывались на
протяжении восьмидесяти лет; первое время в эмиграции, в США, сестры Гольден приютили Нину с детьми.
В лето 1903 года на даче на Рижском взморье после шторма, – там, где река
широким рукавом смешивает свои воды с обжигающе холодными волнами Балтики,
перед тем как искупаться, искали янтарь, после полудня бегали на «гигантских шагах»,
гуляли по пляжу; по вечерам, когда родители уходили в курзал, слушали музыку,
открыв окна. Отец заразил любовью к рыбной ловле, и эта страсть осталась на всю
жизнь (а иногда бывала и подспорьем в голодные и неспокойные годы).
Девятилетнюю Нину тянуло к танцам и акробатике, в
семье шутили, что она будет «в цирке по веревочке ходить». (Эти
насмешки превратились в действительность в 1925 и 1926 годах. Но об этом позже.) Соня готовилась стать профессиональным
музыкантом, Нине были не чужды мысли и об оперной карьере.
Домашние музыкальные вечера было
невозможно представить без супругов Богословских (полковник Богословский был
переведен в Ригу в 1902 году); дети отказывались идти спать, когда знали, что
будет играть Паша Кун; скрипичные концерты в исполнении самого хозяина дома
сменялись ариями из Верди и итальянскими народными песнями, которые маленький и
рябой жандармский полковник Пападжанов пел к
удовольствию публики.
С началом Русско-японской войны, когда отец был в
действующей армии, в доме поселилась тревога. Более всего Нину Георгиевну
волновало здоровье мужа после приступа грудной жабы в 1899 году, еще в Вильно.
Неудачи на фронте, беспорядки в Москве и
Петербурге эхом отозвались в Риге. В городе, на фоне доминирующей немецкой
традиции, начались националистические выступления, – все было непросто.
Русско-японская война прошлась по судьбам. Отправился на театр боевых действий
и полковник Федор Иванович Котлов. Нина Георгиевна стала председателем Красного
Креста. Город всколыхнула трагедия: латыши вырезали спящих русских уланов…
На лето детей отправили в имение генерала Симонова
в Крупки. С крестным отцом Нины дружба была долгая и преданная – вплоть до его
гибели в бою в 1915-м. Ранение, которое впоследствии станет причиной его
смерти, вернуло Федора Ивановича в Ригу. В городе было неспокойно: во время
прогулки на полковника было совершено покушение – в нескольких метрах от него
взорвалась бомба; к счастью, никто не пострадал.
Год 1906 продолжал быть для семьи несчастливым:
осенью умерла мать Нины Георгиевны Екатерина Васильевна Мандрыко,
урожденная Полтавцева. В Москве, в доме на
Пречистенке, где у старшей дочери, Екатерины Георгиевны, жила бывшая фрейлина,
ожидали всех родственников. Но для Нины Георгиевны с Ниной, выехавших
по получении известия, дорога могла закончиться гибелью. Поезд, несущий из Риги
в Москву на похороны матери полковницу Котлову с
дочерью, потерпел крушение – на разобранных путях вагон перевернулся. Чудом не
пострадавшие Котловы были вознаграждены встречей с
любимым братом и дядей Михаилом Мандрыко,
командовавшим кавалерийским Ямбургским уланским
полком. Эта неожиданная встреча в неразберихе крушения стала началом сближения
с многочисленной родней Мандрыко. В Москве в двенадцатикомнатой квартире, где Екатерина Георгиевна жила
с детьми и мужем, генералом Генерального штаба при Великом князе Сергее
Александровиче, губернаторе Москвы, 12-летняя Нина познакомилась и подружилась
со своими кузинами. Похороны на Волковом
кладбище разделили взрослых и детей: горе взрослых и яркие впечатления детей от
знакомства с новыми родственниками. Неизгладимое впечатление на Нину произвели
часовня Иверской Божьей Матери. Хотелось задержаться
в Москве, но на исходе был уже сентябрь, пора было отправляться в обратный
путь.
Пережив тяжелую безрадостную зиму, которая в Риге
баловала не снегом, но дождем, родители решили, что дочери необходимы новые
впечатления и встречи. По совету отца мать с детьми отправилась во Францию, в
Париж, где было много знакомых и дальних родственников. Путь в Париж в 1907
году был долгим, с остановками в немецких пансионах и крошечных французских
отелях.
В 1908 году пятый класс рижской гимназии
Садовского, где Нина училась после института, расставался с ученицей Котловой:
Федор Иванович получил назначение в Вильно. Было жаль брусчатых мостовых,
четкости и величия Домского собора, Ратушной площади… К родному Вильно
привыкать не было необходимости: слишком яркими и незабываемыми были детские
впечатления.
В огромном старинном здании с аршинными стенами, с внутренним садом помещался институт для девочек. Первое, что увидела новенькая, изящная маленькая брюнетка, войдя в актовый зал, украшенный портретами царей, была большая красная доска, на которой золотыми буквами вписаны имена институток, получивших золотую медаль за успехи в науках. За вечерним чаем, делясь с домашними впечатлениями о первом дне, Нина умолчала о клятве себе – «Мое имя тоже будет на этой доске». Обещание она выполнила.
Учеба, занятия музыкой, успехи и первые
влюбленности, летние поездки в Тауроген, где на
границе Пруссии, рядом с майоратом князей Васильчиковых, находилось поместье
предводителя дворянства Ковенской губернии Василия Мандрыко, брата Нины Георгиевны. Мир вокруг был полон
разнообразия и неожиданностей: если малышка Соня по дороге в гимназию могла
часами простаивать у витрины магазина «Детский рай», интерес Нины вызывали
витрины шляпного магазина бывшей актрисы красавицы мадам Кац.
(С сыном хозяйки Романчиком они встретятся потом во Франции и в Америке –
знаменитый французский писатель Ромен Гари станет
французским консулом в Лос-Анджелесе.)
Закончив институт, Нина получила там же работу классной дамы.
Продолжать учебу Нина решила только в Московском университете. Во время поездок
в Москву здание на Моховой привлекало необычайно. В счастливые для нее
осень-зиму 1911–1912 годов случилось и много юношеских влюбленностей. Молодые
люди просили у Федора Ивановича руки дочери. О замужестве думать было рано,
хотелось наслаждаться жизнью, желания связать свою жизнь с кем-то из окружающих
молодых людей не появлялось, но внимание льстило; жизнь была весела и
беззаботна. Друг детства Вася Плышевский, красавец,
корнет, на взмыленном коне скакал с маневров ради часа свидания. За 17-летней
Ниной ухаживали, прося руки и сердца, и влюбленные сорокалетние холостяки –
начальник Виленского военного училища, любимец
Великого князя Констан-тина
Константиновича, Борис Адамович, генерал-квартирмейстер при Виленском
военном округе Ф. С. Рерберг. Приехала из Италии
крестная Лёля Симонова, осыпала крестницу подарками – платья, украшения, кружева.
Жизнь казалась праздником, ничто не предвещало трагедии.
Шел март 1912-го. Как-то раз вечером шаги отца в
гостиной внезапно прекратились, шум падения испугал занимавшуюся Нину; вбежав в
комнату, она нашла отца на полу, без сознания… Пуля, засевшая в теле Федора
Ивановича с 1905 года, пришла в движение. Все было кончено в течение нескольких
минут.
Горе, слезы, панихида, осиротевшие дети: Васе –
всего 13, Соне – 16 лет, кроме них – еще дети старшего брата Федора Ивановича,
воспитывавшиеся в семье после смерти отца в 1908 году. Восемнад-цатилетняя Нина стала главой семьи.
Необходимо было думать о семье и собственном
будущем. Рас-стались с
лошадьми; денщиков, полагавшихся отцу, больше не было, поиски нового, более
скромного жилья… Выручали имение и ферма. Отпустили горничную, оставив лишь
кухарку; уехали в Нижний кузены, но в доме поселилась
крестная мать Нины – чтобы помогать.
Мечты о дальнейшей учебе были отложены, в ответ на
поданное в Министерство народного просвещения прошение Нина Федоровна Котлова получила должность классной дамы в Институте для
девочек. Первыми воспитанницами Нины были обожавшие ее ученицы 4-го класса.
ГЛАВА 2
Как-то раз августовским вечером Нина Георгиевна
постучала в комнату старшей дочери. В руках ее был конверт, пылившийся с конца
весны: вдова полковника Ф. И. Котлова получила
приглашение принять участие в приближавшихся Бородинских торжествах. Решили
ехать – нужно было заставить себя перевернуть прежнюю страницу жизни и открыть
новую. Сопровождала Нину Георгиевну Нина-младшая. По приезде – встречи с
родственниками, которых не видели с мартовских грустных дней, поездки в
подмосковное имение, радость семейных встреч. Проходя по Моховой, с замиранием
сердца Нина взглянула на здание университета, университетский домовый храм мученицы
Татианы… «Не сейчас, еще не время…»
В последние дни августа осень привносила свои
краски. На Бородинском поле войска и приглашенные приветствовали императора:
торжествам был придан характер государственного празднования. В Москве отмечали
не только с размахом, но и с желанием закрепить событие в памяти на века:
засверкали на жарком августовском солнце купола нового Храма Христа Спасителя,
возведенного на народные деньги во славу великой победы. (Могла ли знать юная
Нина, с восторгом, со слезами, стоя на службе, что будет дано ей пережить
гибель этого чуда, на месте которого большевики устроят «лужу», бассейн, что
как болото почти на век засосет славу и память о
Бородино.)
Годы службы мужа в провинции отдалили Нину
Георгиевну от государственной элиты. Поэтому встречи с московской аристократией
ограничились для Котловых рамками вежливости. На
торжествах Нина Георгиевна увидела и Петра Бурова, когда-то представленного ей
мужем. Поговаривали о его новом назначении в Вильно, вдова пригласила полковника
бывать у них.
Накануне дня рождения Льва Толстого неожиданное
приглашение приехать в Ясную Поляну все восприняли с небывалым энтузиазмом. С
утра на станции уже ждали лошади, присланные Софьей Андреевной, – матушка ее,
урожденная Иртеньева, знавала семью Мандрыко, а врач Андрей Берс пользовал многочисленный их
клан в качестве домашнего доктора.
При въезде в усадьбу гостей встречали легендарные
башенки, за которыми величественно открывался «прешпект»,
обрамленный, по желанию графини, вместо старых берез –
елями. Несколько дней у Толстых отодвинули мать и дочь
от неуходящей боли Вильно. Еще не все бумаги писателя
были переданы в Академию, и Нина с замиранием в сердце перелистывала страницы,
созданные его гением.
Кроме детей Софьи Андреевны, в усадьбе были гости
из Москвы и Петербурга. Нина явно пользовалась успехом, особенно на фоне
некокетливой Александры Толстой. Блистательным вихрем появилась и пронеслась
обаятельная Татьяна Львовна с дочерью Татьяной Татьяновной,
как звали ее в семье.
Возвращение в Вильно прошло легко: любимый дом,
привычный город, друзья, Соня (отношение с которой в ту пору еще вполне
безоблачны), письма от Васи… Нина пробовала себя в новой роли – служба в
Институте благородных девиц пришлась ей по вкусу.
Нина Георгиевна еще носила траур, однако Нина и
Соня уже позволяли себе светлые тона и новые наряды. Однажды, возвращаясь от
портнихи, мать и дочь ответили на приветствие подтянутого военного. Через
несколько дней среди карточек посетителей лежала визитка Петра Никитовича
Бурова, а в четверг вечером возле дома остановилась пролетка.
За утренним чаем Нина
Георгиевна говорила о Бурове, рассказывала о его знаменитом в Костроме родовом
гнезде, о предках, среди коих – Иван Сусанин. В воскресный день у дома вновь
остановилась коляска – Петр Никитович пригласил Нину Георгиевну с дочерью на
загородную прогулку. Синяя лента реки разрезала еще желтые скошенные поля ржи,
в высоком небе замерли причудливые облака. Ощущение благополучия и покоя
охватило Нину: этот, напоминающий отца, человек породил в ней неведомый прежде
трепет. В конце месяца мать сообщила Нине, что Петр Никитич просит ее руки…
Они ответили согласием. Дальше все завертелось – помолвка, предсвадебные
заботы… Поездка в Петербург, где Буров в соответствии с происхождением, должностью
и званием, должен был представить будущую жену Двору. Император Николай
Александрович, ценя полковника не только по службе, но и как друга, с
удовольствием смотрел на избранницу Бурова.
В 1913 году Нина стала женой. Венчание проходило в
соборе Петра и Павла, в белом храме, к созданию и украшению которого приложил
руку знаменитый скульптор, выходец из бедной семьи вильнюсского портного, Марк Антокольский. Со стороны жениха были лишь товарищи по
службе: род угасал, и Петр Николаевич оставался последним его представителем. В
мечтах он уже видел, что Нина подарит ему сына и род
не прервется.
Свадебного путешествия не было – траур только
сняли, поэтому поездка с мужем к месту его бывшей службы на Восток наполнила
душу Нины радостью, новыми впечатлениями. К осени вернулись в Вильно; Нина
обустраивала дом, стараясь сделать его непохожим на дома знакомых. С присущим
ей вкусом, Нина украсила дом живописными работами родителей и собственными
картинами, а также коврами и безделушками, привезенными Петром с Востока из его
многочисленных поездок.
Муж, занятый в штабе генерала Ренненкампфа,
где он служил начальником разведки, еще преподавал в военном училище; его уроки
по тактике признавались блестящими. По вечерам он допоздна сидел за рабочим
столом. Трудно вспомнить, кому первому пришла в голову шальная мысль о том, что
Нина могла бы стать помощницей мужа в проверке работ курсантов, высвободив
Петру необходимое время.
В России, в войсках, как и в городе, было
неспокойно. Генерала Ренненкампфа и его начальника
разведки беспокоило немецкое население: в округе было много немцев, испокон
веков живущих в этих приграничных областях. Нина, живущая в ожидании первенца,
не могла не заметить беспокойство и озабоченность мужа. В непростом позднем
разговоре открылось, что верный и надежный связник с той стороны исчез, связь
прервана. Поразмыслив несколько дней, Нина предложила рискованный – безумный –
план: она восстановит связь, ведь немцам не придет в голову, что юная
беременная фрау выполняет столь важное и рискованное задание.
Нина объявила о своем желании навестить дядю Васю,
в имении которого «Трувор» в детстве проводила летние дни. Предводитель
дворянства Ковенской губернии недавно овдовел, детей
им с женой Бог не дал, поэтому план Нины ни у кого не вызвал подозрения. В этой
части границы, как считали генерал Ренненкампф и
Буров, переход будет наиболее безопасным, к тому же, рядом с имением Василия Мандрыко находился огромный майорат князей Васильчиковых, и
княгиня, уже несколько лет связанная с немецким штабом, не появлялась в России.
Пограничники были весьма заботливы и
предупредительны, когда фрау Бурова заявила, что надеется купить на их стороне
необходимое для дома качественное приданое для младенца. Встреча со связным
прошла на удивление быстро, не вызвав никаких подозрений, – пожилой элегантный
немец передал своей визави украшенную бантиками и херувимами коробку конфет.
Путь назад с «конфетами» в поклаже оказался легким и веселым. Блестящий
немецкий и «интересное положение» Нины позволили ей до родов еще раз перейти границу.
Рождение дочери, крестины, поздравление крестного,
генерала Рененнкампфа, были, пожалуй, последними
радостными событиями молодой семьи. Дальше – выстрел в Сараево, война, служба
мужа в действующей армии, Нины – в Красном Кресте, поездах милосердия; бегство
матери с младшими детьми и внучкой в Харьков…
В Петербурге, пока еще Петербурге – Петроградом
город станет в 1915, власть и Дума вырабатывали планы, которые никогда не будут
реализованы, командующий Великий князь Николай Николаевич в растерянности отдавал
приказы, обрекающие на поражение на фронтах… Принятие Государем командования
на себя не исправило ситуацию – не было у Николая Александровича таланта
полководца, да и уважения к престолу и его носителю уже не существовало ни в
войсках, ни в стране. Экзальтированность Императрицы, нездоровье наследника,
отсутствие согласия в Фамилии, морганатические браки… шатание и разброд.
Принятая в 1905 году конституция, сделавшая Россию конституционной монархией,
положила начало правительственной оппозиции, делами своими уготовившей себе
самой путь изгнания и бед.
Пока же, в 1914-ом, в созданных Императрицей
Александрой Федоровной, Вдовствующей Императрицей Марией Федоровной и Великими
княжнами санитарных поездах служили простые дворянки и мещанки. Лекарства,
смены белья, операции – вот что занимало дни и ночи Нины Федоровны Буровой,
старшей сестры поезда Красного Креста Великой княжны Анастасии. Каждый раз,
когда привозили раненых, со страхом и надеждой думала она о муже – вести от
него с фронта приходили нерегулярно.
Много лет спустя, уже в Америке, она нередко
размышляла о тех тяжелых и страшных годах в России. Почему именно Россия? Что
тому виной? Война? Конституция? Террор? Первомартовское
убийство? «Бесы», определил Достоевский.
Санитарные поезда направлялись как можно ближе к
линии фронта, чтобы забрать раненых и контуженых. Не было предела удивлению,
когда на помощь пришел легендарный «Илья Муромец», созданный инженером из Киева
Игорем Сикорским. (О нем вспомнила Нина Федоровна позже, сидя на берегу тихоокеанского
побережья под Сан-Франциско, – Игорь Иванович тоже оказался в Америке.)
Поначалу благополучный сановный Петербург отнесся к идее технической революции
скептически: денег нет. Война породила свои требования, поэтому «Илью Муромца»
широко использовали в армии, за войну выпустили 60 самолетов.
Случались и недолгие встречи с мужем, росло
беспокойство за мать. В ожидании очередных родов выносить беспощадный режим
войны было всего труднее. В какой-то момент Нина, получив сообщение от мужа,
вырвалась к нему в Петроград, оставив новорожденного Петрушу. Вид мужа потряс
ее.
Время разметало прежде благополучные семьи. Буровы
решили, что лучше и безопаснее Нине с детьми переждать войну в Финляндии. Кто
же знал, что «переждать» не случится: рушился мир, страна, устои; ранее
доброжелательные финны становились агрессивными и неприветливыми. Тем не менее какое-то время Нина с детьми провела в Келломяки – это и стало ее опытом нового времени, новой
страны и судьбы. В Выборге поезд простоял целую ночь. Измученная Нина, едва
переступив порог, прежде всего устроила мытье, одежду
сожгла – опасность тифа была реальной. Ей казалось, что здесь, в имении, можно
будет пережить тот кошмар, что они видели в столице. Еще раз Нина порадовалась
удачной идее купить накануне войны этот дом; в нем было тихо, покойно, надежно.
В 1916-м всё – Ставка, армия, обе столицы, –
меняло свое лицо: масса нищих, калеки, бездомные дети, и рядом с этим –
спекулянты и кокаинисты, дорогие рестораны, небывалая активность партий,
появившихся в таком количестве, что самые смелые фантазии не могли спорить с
реальностью. Общество раскололось: с одной стороны – те, кто надеялся на
сохранение государства и привычного порядка вещей, с другой – пытавшиеся
ухватить власть, подчинить себе Время. В этом головокружении партий, денег,
амбиций трудно, а пожалуй, невозможно было предугадать
дальнейшее развитие событий и уж тем более их неожиданный финал; люди стали
материалом страшного эксперимента, окрашенного кровью.
Оказавшись в Ровно, в штабе Особой армии, генерал
Петр Никитович Буров с тревогой и обреченностью наблюдал развал армии.
Большевистские лозунги, агитаторы настраивали солдатскую массу против офицеров;
уже не Германия и ее войска были предметом противостояния, а собственно
офицеры, сохранявшие верность присяге. На фоне всех событий отречение Николая
II было актом жертвы и долга перед страной, армией и народом, желанием
предотвратить братоубийственную войну. И в эти дни, и позднее, в изгнании,
Буровы не могли найти объяснение чудовищной жестокости новой власти по
отношению к императору и его семье, к русской аристократии, духовенству и –
русскому народу.
Тут и там взбунтовавшаяся солдатня
убивала офицеров. Когда разъяренная толпа солдат бывшего 37-го полка вывела
генерал-майора Петра Бурова на расстрел, он мысленно попрощался с женой и
детьми, солнцем и небом над головой. В этот момент между ним и озверевшей
толпой и встал бывший горнист полка Иннокентий – Петр Никитович даже не помнил
его фамилии, – зато солдат чтил добро и справедливость генерала по отношению к
простым мужикам, воевавшим под его началом. Было странно и страшно возвращаться
из небытия, когда уже попрощался со всем, что дорого.
В это же время Нина ничего не
знала о муже и близких; мать с Соней и ее малышкой, по слухам, оказались в
Харькове; муж Сони, военврач Крылов, был все еще в войсках. В относительно спокойной Финляндии, на окраине
Империи, еще можно было защитить детей. Хотя кормить их было нечем:
соседи-финны отводили глаза при разговоре, отказывая в молоке и масле, иногда
практичной Ленхен удавалось что-то раздобыть. Попытки
связаться с генералом Маннергеймом, другом мужа по военному училищу, не
увенчались успехом. Нина понимала, что надо выбираться отсюда. Но куда? Решила
пробираться в Петроград. Позднее, в 1920-е годы, многие опять побредут по льду
Финского залива – назад, теперь покидая свою страну навсегда. Пока же Нина с
двумя маленькими детьми и верной Ленхен, где поездом,
где на подводах, часто пешком, в толпе таких же несчастных и растерянных
женщин, пробирались в Петроград, – в общем-то, не зная, где и кто приютит ее с
детьми.
Их приютили родственники крестной в своей
квартире, в доме на Морской. По утрам можно было
наслаждаться пением Федора Ивановича Шаляпина, жившего этажом ниже. Несмотря на
революцию, культурная жизнь в столице не прерывалась; танцевала Карсавина, ставил Фокин. В Александринском театре В.
Мейерхольд репетировал «Маскарад», премьера была назначена на 25 октября.
Однажды вечером Нина позволила себе заглянуть в прежнюю жизнь: оставив детей с
нянькой, она слушала в Мариинском
«Кармен», – не предполагая, что это ее последняя
встреча с этим залом и труппой.
Магазины, склады с продовольствием были полностью
разграблены, за буханку хлеба на рынке и кружку молока Нина заплатила
бабушкиным жемчужным ожерельем. К осени голод и холод стали невыносимы; капитан
Мандрыко, бывший адъютант Императора, поговаривал о
том, что стоит подумать о пристанище в Углическом
имении.
Углич, старый помещечий
дом оказались недосягаемы. Ярославль встретил их сугробами,
закрытыми храмами, молчащими колоколами, пустыми лавками; родня – слезами,
голодными ртами, ужасающими рассказами, страхом. Но в тот момент никто
еще не осознавал, что переворот 25 октября изменил их жизнь навсегда,
безвозвратно.
Что делать? Куда бежать? И 25-летняя Нина принимает
решение: на юг. Информация о том, что офицерство собирается на юге (правда,
непонятно где: то ли на Дону, то ли в Киеве) определила следующий поворот в ее
судьбе.
Вагоны брались с боем. Какой-то высокий бледный
мужчина, с невыносимой синевой глаз, одетый явно в чужое – слишком
контрастировали благородное лицо и зипун с деревянным коробом за плечами, сумел
втолкнуть растерявшуюся Нину в вагон, а затем через выбитое окно передал ей
детей. Ночью, когда дети спали на доставшейся им полке, Нина и ее новый знакомый,
имя которого она запамятовала в бесконечной череде событий, беседовали о
будущем, о том, что ждет Россию, да и каждого из них.
В пути, хотя и нечасто, удавалось купить, вернее,
выменять, что-то съестное у торговавших на станциях баб, – так ушло палевое
платье, в котором накануне свадьбы она была во дворце. Толстая румяная деваха дала ей несколько пирогов. Накормив детей, Нина
решила доесть оставшийся пирог – все равно украдут; откусив, она поперхнулась,
почувствовав на зубах детский пальчик.
В Киеве Нина Федоровна не нашла ни мужа, ни
матери, ни сестры. Знакомый по санитарному поезду Великой княжны Анастасии, с
которым Нина столкнулась на улице, рассказал ей о смерти от тифа зятя – доктора
Крылова. «Значит, Соня – вдова. А я?»
В штабе Добровольческой армии в Харькове должна
была находиться мать. Поздней осенью 1919-го Нина Бурова с детьми добралась,
наконец, до Харькова, где встретила не только мать, но, неожиданно, и мужа,
который после короткого опыта общения с красными, после офицерского суда и прощения
служил в штабе Деникина.
События развивались стремительно и непредсказуемо.
Штаб готовился к отступлению. В Харькове, на который наступали красные,
оставаться было опасно. Надо было бежать дальше. Куда?..
ГЛАВА 3
Мела поземка, острые иглы снега обжигали лицо,
когда армия, а с нею те гражданские, кому было разрешено сопровождать армию,
спешно грузились в бронепоезд. Это изобретение Гражданской войны в России
двигалось по стране, меняя хозяев: один и тот же состав сегодня принадлежал
белым, завтра – красным, еще через день – зеленым, были и такие. Покрытый
броней паровоз располагался в центре состава, на расположенных спереди и сзади
площадках устанавливали пушки и пулеметы. «База» бронепоезда была жилой частью,
состоявшей из товарных и классных вагонов: салон для командования, кухня,
мастерские… В дороге на юг вместе с армией генерала А. И. Деникина бронепоезд
«Мстислав Удалой» стал для семьи Буровых домом. Путь был долгим, приходилось
отвлекаться на многочисленные бои с красными, чинить разобранные пути.
Картины «нового мира» пугали: из мрака выступали
раскачивающиеся на столбах повешеные. Чья расправа,
кто в петле?.. Имена их известны лишь Господу…
На платформах стояли орудия, готовые к бою, в
вагонах был развернут лазарет: взрослых и детей косил сыпняк. Нина металась
между бредившими солдатами и своими крошками. В топке дождь со снегом
становились той влагой, что пили запекшимися губами, что, разведя спиртом,
клали на пылающие лбы. Опыт Первой мировой и характер
помогали Нине держаться. Через две недели добрались до Тихорецкой, где
освободились от мертвых, сдали в лазарет больных.
Мир не без добрых людей: екатеринодарский
грек Петр Евстафьевич Триандифилидис
приютил их в маленькой комнатке своего дома, который в тот момент напоминал
Ноев ковчег. В каждой из комнат большого ухоженного дома, под лестницей и на
заднем дворе, в беседке и пристройке к летней кухне кто-то жил. В особенно
промозглые вечера топили печь, на полатях которой играли, засыпая, дети, их в
доме было много.
В людях открывались вдруг такие высоты и такие
пропасти, о которых они и сами не подозревали, – кто-то делился последним
куском хлеба и кровом, кто-то, прежде жалевший каждую былинку, убивал отца,
мать, брата… Шел третий год «новой жизни», а если считать с начала войны – то
более пяти лет страна истекала кровью, люди метались и страдали. Привычные
Пасха, Рождество, Крещение помогали хоть на миг вернуться туда, в прежнюю
жизнь, но это было памятью взрослых, дети знали лишь голод и горечь
неустройства.
В преддверии нового 1920 года, накануне Рождества
все взрослые в доме Триандифилидиса – беженцы и
хозяева – ломали головы над тем, где достать елку, подарки, игрушки, чтобы
доставить детям радость. Нина и Петр Буровы, бежавшая из Петрограда чета
Толмачевых с детьми, беженцы из Курска Цеккерт
готовились к празднику. В парке росли елки, одну их них генерал Буров и срубил
саблей. С елочными украшениями тоже обошлось: вытащив ордена, пожалованные за
долгую службу Петру Бурову, их развесили на елке. Две бриллиантовые персидские
звезды, Льва и Солнца, матового золота звезда от эмира Бухарского, ордена
Белого Орла и Владимира 3-й степени с мечами, а также множество медалей и
младших наград украсили ту рождественскую елку. Лишь Георгиевский крест,
солдатская награда, остался на груди генерала.
У соседей нашлись свечи. Женщины приготовили
нехитрый ужин. (Нина и не предполагала, что во Франции роль поварихи, работа в
столовой Галлиполийского собрания для русских шоферов
и бывших офицеров, станет ее профессией.) Дети быстро устали, все пятеро так и
уснули, не выпуская из рук оранжевые шары мандаринов, запах которых пьянил,
возвращая взрослых в пору детства. Эту роскошь Вера Толмачева выменяла на рынке
на роскошное платье, в котором блистала на великосветских приемах.
Уложив детей, заговорили о прошлом и будущем
России. Мужчины вспоминали 1905 год, войну с Японией. Нина поделилась
воспоминаниями о разговорах с родственником капитаном Мандрыко,
адъютантом Императора, рассказывавшем о визите в 1905 году французского мага
доктора Папюса. Императорская чета, тяготеющая к
мистике, принимала его в Царскосельском дворце. В комнате собралось четверо, по
просьбе Государя был вызван дух Александра III. Присутствующие услышали: «Ты должен во что бы то ни стало подавить начинающуюся
революцию. Увы, она еще возродится, и катастрофа неминуема…» Исследователи
жизни Жерара Папюса говорят
о том, что, по просьбе Романовых, после нескольких суток исследований и
размышлений, он произнес заклинание, оберегающее Семью. Маг скончался в 1916
году. Узнав о его смерти, Александра Федоровна писала мужу на фронт: «Папюс умер, а значит, мы обречены».
…В начале февраля 1920 года Красная армия
подходила к Екатеринодару. Пронизывающий ледяной
ветер не выпускал людей на улицу. Отступая, Добровольческая армия теряла
солдат, лошадей, орудия. Беженцы и армейские части грузились на открытые
платформы – других составов попросту не было. Двигаться в таких условиях с
тяжелобольными маленькими детьми было немыслимо. Петру Никитовичу пришлось
оставить семью и уехать одному. В тот момент они и не предполагали, что
следующая встреча произойдет через долгие пять лет, в чужой стране. Сколько же
событий, дорог, городов и местечек, разлук и трагедий будет в их жизни…
Несколько дней прошли в безвременье. В городе было
страшно, боялись арестов. «Мир не без добрых людей», – но и не без предателей,
и кто-то донес, что паспорт на имя Деспины Карванидис принадлежит другой женщине. Соседи, добрые
греки, сумели предупредить Нину и ее хозяев о том, что ночью будет облава и
аресты. Надо было не просто уходить – бежать, в горы, степь, куда глаза
глядят… Закопав ценности и бумаги в подвале (в то время было лучше не иметь
бумаг вообще, нежели иметь те, что были у Нины), она бежала из Екатерино-дара. В Горячем Ключе, куда Нина попала вместе с
такими же, как она, уставшими и растерянными женщинами с детьми, было
относительно спокойно. Казачки управлялись с огородами и хозяйством, детей
можно было отпаивать козьим молоком; казаки прятались на хуторах и лишь под
покровом ночи появлялись в станице. Первоначально казаки были для красных
«злом» – зажиточные, свободолюбивые, с верой в Бога и чувством долга «перед
царем и отечеством». Нина своими глазами увидела то, о чем впоследствии писал
лидер и исследователь казачества Ф. Миронов: «Население стонало от насилия и
надругательств. Нет хутора и станицы, которые не считали бы свои жертвы
красного террора десятками и сотнями. Дон онемел от ужаса…»
В Царском Даре, куда она попала из Горячего Ключа,
Нина впервые встретила казаков, скрывавшихся от красных. В этом дивном месте, с
щедрыми горячими минеральными источниками, где между высокими скалами висела
полутемная, мистическая «Дантова лестница», а река Пшик, протекающая у скал, вбирала в себя многоцветие ручьев: серые, голубые
– нефтяные; ржавые, красные – ртутные, здесь трудно было поверить, что люди
способны на убийства и ненависть…
Но уже и там становилось тревожно, поэтому ночью
Нина вместе со своей маленькой семьей поспешила уйти к станице Кубанской,
остановившись временно на Табачном хуторе, принадлежавшем греку Папасу, родственнику ее екатеринодарских
хозяев. На хуторе Папаса, отличавшегося
радушием и гостеприимством, прятались и отдыхали кубанцы, жившие с греками
дружнее, чем с русскими сельчанами. Трудно сказать, что было тому причиной:
различный ли опыт свободы, национальный ли шовинизм, отличие в вере или
понимания долга… По вечерам на веранде, где собирались домочадцы и гости из
окружающих станиц, велись разговоры о падении монархии, о зверствах безбожных
большевиков, о горькой судьбе казачества. Нина удовлетворила любопытство
гостей, рассказав о своем детстве, встречах с другом отца атаманом Покотило; демонстрировала она и свои умения – скакала на
коне, брала барьеры… Кубанцы были изумлены, когда молодая женщина
продемонстрировала им свое мастерство в верховой езде и стрельбе. Молва о
молодой генеральше-наезднице быстро распространилась в округе, многие приезжали
к хутору, чтобы посмотреть на нее. Визиты эти были опасны и для гостей, и для
хозяев.
Нина же смотрела со стороны на окружающих ее
казаков и удивлялась покорности людей, прежде составлявших костяк российской
армии. Реакция на ее выкрик: «Вы не мокрые курицы! Вы – лихие, удалые казаки
кубанские!» – была ошеломляющей. На следующий день торжественная делегация от
кубанских казаков объявила, что Нина Федоровна Бурова выбрана атаманом
партизанского отряда в 200 сабель. «Знаете ли вы, какой наш девиз? – Не
сдаваться. Смерть ждет нас. Жертва детьми и семьей на милость Божью.
Пробираться через горы в Турцию, продолжать борьбу и набеги.»
Казаки перекрестились и хором ответили: «За тобой, Нина Федоровна, – и с
Богом».
Любое движение, любая группа людей нуждается в
лидере. Воспитание, образование, опыт помощи мужу в проверке работ курсантов по
тактике, в переводе важных военных документов для Главного штаба, знание
военной литературы и особенно работы генерала Владислава Наполеоновича Клембовского по тактике партизанской войны, сделали Нину
профессионалом, командиром, пользующимся уважением в отряде. Во главе
небольшого отряда казаков, с купленным у греков провиантом, на сборном пункте в
станице Кубанской произошла встреча со всем отрядом и принятие устава.
С величайшей осторожностью, передвигаясь в
основном ночью, отряд взял направление на Теберду. Копыта коней были закутаны в
тряпки. Доставшаяся Нине спокойная кобыла екатеринодарского
цирка позволяла дремать в седле; дети были рядом – днем они оставались в
станицах.
Созревшие кукуруза, подсолнухи, кавуны и дыни,
теплые ночи и яркие рассветы напоминали о прежней, довоенной жизни. Отряд не
нападал, вступая в бой лишь при необходимости, отражая атаки преследовавших
красных. Здесь и пригодилось знание тактики, когда Нина сдерживала нетерпеливых
стрелков, давая возможность колонне подойти ближе. За год отряд участвовал в
боях и перестрелках, снабжал провиантом станичников; Нине подносили для
благословения детей, называя спасительницей.
С одной стороны, Нину тяготило необъяснимое,
массовое, стихийное чувство агрессии, преклонение перед ней как вождем, с
другой, радовало окружавшее послушание и уважение. Беспокоило командира лишь
то, что отряд стихийно увеличивался. Уже невозможно было передвигаться, не
оставляя следов. В войне и неразберихе вокруг отряда появлялись странные люди;
так, некий Яков Самсонов предложил
слиться с его отрядом. Казаки удержали Нину от рискованного шага. Позднее, в ростовским ЧК она по руке без мизинца узнала его в
человеке, пытавшемся задушить ее.
В отличие от отряда Нины, красные приближались
стремительно: у них не было необходимости прятаться и осторожничать. Находясь
между Добровольческой армией и преследовавшими отряд красными, казаки были
поставлены в необычайно сложные условия.
Тот бой, что отряд принял на исходе лета на хуторе за станицей Пшеховской,
стал последним для Нины. Вспыхнул пожар, Нина выбросила детей через окно, а
сама в бурке прорвалась сквозь пламя. Превосходство красных по численности,
вооружению и позиции было очевидным. При отступлении раненная Нина потеряла
сознание и очнулась уже у красных, в плену.
ГЛАВА 4
В октябре 1920-го началась эвакуация
Добровольческой армии. Солдаты и офицеры, беженцы со всех концов России,
осевшие на короткое время в Крыму, на кораблях под французскими и русскими
флагами покидали Россию. Кто-то достаточно быстро перебрался в Париж, кто-то
застрял в Константинополе, большая часть военных была
сформирована в 1-й Армейский корпус и разместилась военным лагерем в Галлиполи. Командовать лагерем поручили генералу Александру
Павловичу Кутепову. В «долине роз и смерти», как
когда-то прозвали это место, жизнь была суровой и голодной. Забота о солдатах и
офицерах, молодых людях, вырванных войной и революцией из дома, последних
классов гимназий и училищ, надежда на возвращение и реванш требовали в Галлиполи труда и дисциплины. Тридцать военных училищ было
развернуто там, начальником одного из них – Александровского – стал 50-летний
генерал-майор Петр Буров. Он пережил известие о гибели жены, не знал, где его
дети и живы ли они. Вглядываясь в звезды темного южного неба, генерал искал
среди них знака о близких.
…След падающей звезды – первое, что увидела
очнувшаяся Нина. Сколько времени прошло?.. Пробуждение в камере сделало кошмар
явью. Холодный цементный пол камеры, куда ее бросили, позднее отзовется в ее
жизни пятнадцатью годами болезней и страданий. Нина вдруг ощутила теплое и
живое прикосновение – то была крыса, слизывающая кровь с плеча. Теперь она
делила с этими маленькими зверьками пищу, кров, дружбу.
В карцере она пережила еще одну трагедию: вечером
– стук в перегородку ее карцера-одиночки, – спасибо отцу, обучившему в детстве
азбуке Морзе, – сообщение о том, что вчера был массовый расстрел на старом
кладбище Екатеринодара, в числе жертв – Нина
Георгиевна Котлова, мать, приехавшая за Ниной и
детьми. «Нет слов выразить горе! Нет утешения!
Беспомощность, опускаются руки…», – будет вспоминать Нина Федоровна.
Свет не без добрых людей – Нина так никогда и не
узнала, кто передал ей в тюрьму сверток с чистой одеждой и прикрепленной
запиской: «Дети живы и здоровы».
Даже в страшных условиях тюрьмы здоровый, крепкий,
молодой организм взял свое – Нина пошла на поправку – без медицинской помощи,
лекарств. Начались муки иного рода: допросы и пытки. Шрамы не только на теле,
но и на душе остались на всю жизнь.
Как-то в декабре 1922 года ей объявили, что за
военные действия против советской власти трибунал 1-й Конной Армии приговорил
Нину Бурову к высшей мере наказания – расстрелу. Ожидание приговора в камере
смертников длилось шесть недель. «Обманула цыганка, обещая в детстве в Вильно
долгую жизнь», – думала Нина. Мысль о расстреле приводила в ужас. Расстреливали
красные стрелки-латыши. Палач строил приговоренных в затылок
одного за другим, стрелял в лоб – мозги вылетали в лицо стоящему сзади, палач
заставляет глотать их, после чего стрелял своей жертве в лоб, переходя к
следующему.
«Господи, прими меня в Царствие
Твое!»
Однажды утром пришли и за ней. «В дорогу. Без
вещей.»
«Как легко дышится в последний раз в жизни», – думает
Нина. Но часовой ведет не ко рву, а к вокзалу. Пристрелят при «попытке к
бегству»? – Часовой произносит: «Иди, иди, не бойся, тебя ведут на личную
ставку».
В Ростове, куда привезли Нину, ее поместили в
женскую следственную тюрьму Особого отдела Конной армии. Бесконечная череда
допросов, тюремный быт, попытка расправы над ней «беспалого» – Якова
Самсонова…
Вот и Первое мая –
праздник рабочих. По амнистии в честь праздника высшая мера заменяется
пожизненными работами в Соловках. Остров святых Зосимы и Савватия
в двадцатые годы стал страшным политическим концлагерем.
…Лишь летом, с началом навигации, бот отвалил от
причала мрачного и пыльного поселения Кемь и вышел на водный простор. Величие
монастыря, возвышающегося своими стенами и башнями над водой, поразило и
примирило.
Скудная еда, ночные подъемы, непосильный труд,
морозы, отсутствие белья и теплой одежды – опыт жизни и быта на Соловках.
Радостью была баня с чуть теплой водой – начальство, боясь эпидемии, позволяло
подобную «роскошь». В первый день работы женщины, из которых трое были
политическими, остальные шестнадцать – уголовницы, должны были начать очистку
заброшенного здания монастыря, где ранее у монахов была школа и студия
иконописи. Поразительно, как место, где все было так хорошо устроено –
общежития для неимущих и больных, гостиница для паломников, – за столь короткий
срок превратилось в свалку. Найдя индусскую тушь, Нина смогла вернуться к
ремеслу, которым занималась в ростовской тюрьме, – татуировки. В благодарность
за татуировки урки платили пищей, которую добывали на
кухне. На морозе руки потрескались, ноги, обутые в «сандалии», сделанные из
дощечек, бумаги и тряпок, – отморожены. Скоро Нина уже не могла ходить. Врач из
заключенных заговорил об ампутации. «Ни за что. Лучше умереть, чем стать
калекой.» Но настоящих мыслей о самоубийстве не было,
хотя в лагере периодически вспыхивали эпидемии самоубийств. Нина же молилась:
«Исцели, помоги, святой Зосима, не оставь меня своей милостью…» И – о чудо! –
опухоль спала.
Скучающие жены лагерного начальства порой просили
нарисовать картины с цветами, натюрморты, портреты. Жизнь стала свободнее,
работа легче. Услуги лагерному начальству, оформление стендов, – все так
сложилось, что просьба о переводе в качестве ху-дожницы в другой лагерь или тюрьму – на Большую
землю, была удовлетворена: в марте пришел приказ о переводе Нины в Харьков-ский концентрационный лагерь. В ожидании навигации
и отъезда, она успела стать крестной родившегося у казачки сына, которого
нарекли Зосимой. Утром, перед общей отправкой на
работу, ребенка у матери отобрали; в концу дня казачка скончалась от горячки.
Люди гибли, пропадали, на вечерней проверке
глазами искали знакомых, друзей, с кем шли по этапу, – и не находили. Тягостным
было прощание накануне отправки Нины с Соловков.
Через неделю – Харьков. На товарной станции сжалившийся конвоир ведет ее в Никитский переулок – на ночь. Велико было счастье и
изумление Нины, когда дверь открыла Соня! Сестра не узнала Нину, испугалась,
приняв за нищенку. Нина переоделась в чистое белье и одежду, принесенные
Соней, выбросила свое тряпье на забор. Разбуженная Соней восьмилетняя дочка
всхлипывала, смотря на стоящую перед ней на коленях мать. Петю Нина обнять не
могла: он был усыновлен бездетным рабочим, немцем Форманом,
бывшим колонистом, женатым на сестре бонны Нины, – в ее счастливом детстве.
Доброте, участию, любви этих людей противостояли
сухость и отстраненность сестры. Соня, безусловно, винила Нину в гибели матери,
которая кинулась в Екатеринодар спасать старшую дочь
и погибла сама. Соне пришлось принять на себя заботу о двух детях Нины – к
своим трем, младшему было всего пять, продовольствия нельзя достать даже по
карточкам… Нина остро почувствовала поднимавшуюся в сестре враждебность…
Между тем доставшаяся украдкой Нине ночь на
свободе прошла. Местные воры, промышлявшие на базаре продажей белья и вещей,
вместе с бельем, сушившимся во дворе, унесли «память о Соловках». Утром конвоир
отвел Нину Федоровну в лагерь, размещавшийся в большом особняке бывшего богача
Юзефовича, на Сумской. Следующий день для Нины прошел
в поле, где заключенные сажали картошку.
Как наши навыки и умения помогают нам в жизни? На
Соловках Нину Федоровну спас талант художницы, в Харькове – полученное
образование: в канцелярии лагеря царили хаос и неразбериха; Нина, с ее умением
и знанием делопроизводства, стала просто находкой для начальника лагеря.
Нашлись канцелярские принадлежности, была налажена отчетность.
Женская камера находилась в большом светлом зале;
в выгородке для клуба устраивались представления.
Декорации, нарисованные Ниной, нравились начальству, его приказы заключенная
Бурова старалась выполнять. За «заслуги» ей разрешили взять в камеру детей – но
без пайка. Дети имели право свободно выходить из тюрьмы, Петя выполнял
поручения – опускал письма в ящик, покупал продукты и различные мелочи в лавке.
Одна из лагерниц, выпускница харьковского Института благородных девиц,
занималась с детьми, они делали большие успехи.
Заключенные под конвоем работали, просили
милостыню, даже навещали родных, чтобы добыть пропитание. Однако комиссар
Белкин намекал на возможные изменения в жизни заключенных. Что делать? Надо
готовить побег.
Нина Федоровна узнала, что у командующего
размещенной в Харькове группе войск Михаила Фрунзе начальником штаба служит
Соллогуб, бывший сослуживец мужа. Когда-то, проиграв крупную сумму казенных
денег, он поделился бедой с генералом Буровым. Петр Никитович выплатил его
проигрыш.
Войдя с черного хода в квартиру Соллогуба, Нина
Федоровна напомнила ему о муже и попросила денег на побег. Мать Соллогуба дала
ей конверт с деньгами, буханку хлеба, несколько кусочков сахара и фунт сала. В
конверте было две золотых пятирублевки и один империал. Вернувшись в лагерь,
Нина Федоровна отдала половину полученного. Вскоре
подвернулся удобный случай: пришел приказ освободить под надзор из украинских
лагерей женщин с малолетними детьми. Буровы оказались на свободе – обязанные
отмечаться каждый день в милиции.
11-го февраля 1924 года, с помощью знакомого,
бывшего офицера пограничной службы, заученным маршрутом Нина Федоровна с детьми
пересекла советскую границу.
ГЛАВА 5
Пробираясь по снегу через лес, выбиваясь из сил,
Нина несла на руках младшего ребенка; хотелось лечь в снег, закрыть глаза – и
пусть все кончится… Маленький отряд – Нина с детьми и проводник – наконец
пересек нейтральную зону. Разделив между часовым и проводником соллогубовские золотые, Нина ступила на землю свободной
Польши. 11 февраля – Нинуськин день рождения, ночь с
13-го на 14-е стала их общим новым рождением.
Вспоминая неразбериху тех дней, Нина до сих пор не
может понять, как им удалось без документов за два дня добраться до польской
границы, как не убил и не ограбил их возница, как дети смогли все вынести.
Подталкиваемые часовым – «Катитесь по снегу в ров»
– перебежчики кубарем полетели вниз. Ослепили прожектора, свет перешел в страх.
Нет сил подняться. Появившийся польский офицер и
солдаты подобрали Нину Федоровну и детей. В землянке напоили кофе, дали
умыться. Офицер объяснил, что ему необходимо связаться с Вильно, получить подтверждение,
что Бурова-Котлова родилась и жила там; до выяснения
всех отвозят в «Острог», старый теплый отель.
Связавшись с Вильно, польские пограничники
обрадовали ее сообщением, что младший брат Вася жив. Встреча брата с сестрой
после долгих страшных пяти лет была незабываемой. Вася встречал их на станции Здолбуново.
Родной Вильно встретил теплом, радушием, заботой,
что проявили немногочисленные оставшиеся в городе знакомые. Здоровье Нины
Федоровны после всего пережитого дало сбой.
Встреча с Эмилией Эдмундовной Плышевской,
урожденной фон Людвиг, старым близким другом матери, порадовала: Эмилия Эдмундовна смогла
сохранить все из оставленного Ниной Георгиевной, когда в 1915-м они спешно
покидали Вильно под напором немцев. Вырученные от продажи имущества деньги
удалось вложить под проценты в дело. Помог Полуэктов – заведующий торговой
фирмой, принадлежащей богатому фабриканту-еврею. На эти проценты можно было с
детьми как-то прожить. О работе речи не было – безработица.
Надо было думать о будущем детей, их учебе. В
прошении Буровой о приеме детей в польскую школу было отказано. По счастью,
Нина встречает Ольгу Кукель, внучку белого генерала,
прозябающую в одной из оставленных ей поляками комнат в большом особняке
предков. Молоденькая религиозная девушка с радостью взялась за занятия с
детьми. Уже в Париже Нина поняла, как много дала Оля ее детям.
Жизнь в Вильно оставалась патриархальной – и
дешевой, дважды в неделю у католического костела можно было купить у местных
крестьян деревенские продукты. Дети отъелись на парном мясе, свежих яйцах,
жирной сметане и твороге. Рождество, Пасха – восторг и удивление: первые
осознанные и осмысленные ими праздники. Полученные на Рождество коньки Петя
эксплуатировал нещадно: с утра до ночи он бегал на них и с ледяной горки, и по
замерзшей реке.
Нине Федоровне стукнуло 29 лет. Постепенно
оттаивала ее душа, возвращались нормальные желания – захотелось удобной обуви,
красивых платьев, внимания. Жизнь впереди?
ГЛАВА 5
Благодаря стараниям Эмилии
Эдмундовны у Нины с детьми была крыша над головой.
После ужасов революционной России, в Вильно было
тихо, здесь и в Ковно обосновались многие
петербургские и московские интелектуалы – писали
книги, работали в университете. В воздухе стоял запах ванили и свежемолотого кофе. За столиками на улицах и бульварах
сидели респектабельные буржуа, ухоженные дамы в жемчугах, распространяя легкий
аромат «Коти», молодые люди беседовали и влюблялись.
Нина пыталась вписаться в эту жизнь. Старые и
новые знакомые оказывали знаки внимания, претендуя на романы. На очередном
городском балу-маскараде Нина, в собственноручно
сшитом ею наряде греческой богини, с жемчужной ниткой в пышных волосах,
произвела фурор. Ей безоговорочно был присужден первый приз. Польские офицеры
вынесли героиню бала к автомобилю на руках…
С другой стороны, была реальная жизнь одинокой исстрадавшейся женщины с
двумя малолетними детьми. Десятилетняя Нина и Петя, которому шел восьмой год,
делали большие успехи, Ольга была довольна учениками. Нину же огорчали привычки
детей, приобретенные за годы лихолетья. Детям нужны были не только образование,
но и среда.
И Нина Федоровна открывает свой пансионат. Многие
из польской и литовской интеллигенции, желая дать детям хорошее воспитание,
были рады общению своих детей со сверстниками из русских дворянских семей в
пансионате пани Буровой. Теперь не только Ольга, но и Нина давала уроки: учила
рисованию, письму, Закону Божьему. По воскресеньям русских детей вели в
православный храм, польских – в католический костел, литовцы выбирали церковь,
исходя из семейной традиции.
…Лето подходило к концу, когда на пороге
появился настоятель православного храма отец Александр. «В последнее время, –
сказал батюшка, – появилось много новых прихожан, образовался большой приход.
Надо вернуть храму праздничность, привести его в порядок.» Просьба
отца Александра, помнившего родителей Нины, приводившего ее к первому
причастию, в тот момент показалась Нине Федоровне предназначением свыше. И она
взялась за реставрацию настенной живописи и икон.
В те годы в Вильно Нина Федоровна Бурова впервые
подошла к осмыслению того, что содержит в себе православная икона. «В своем
единстве все символы, в психологическом к ним подходе, для всех и во все
времена выражают грандиозную драму судеб исторических, как целого народа, так в
отдельности и каждого индивидуума.»
Виленский православный храм и его иконы несли на себе
отпечаток XIX века. Синтез религиозного сознания и прагматизма присутствовал
как в чувствах людей, так и в иконописи. Особенно пристально всматривалась Нина
Федоровна в лик Богородицы. «Богородица на православной иконе – не блондинка и
не брюнетка, не молодая и не старая. Западные Мадонны писались с жен и подруг,
одна эта мысль для православного иконописца кощунственна. Богоматерь – Чаша, в
которой воплотился Христос, и иконы являются Ее Пречистым Образом», –
размышляла Нина Федоровна, растирая краски.
Но не только возвышенное занимало ее ум, а быт,
дети – все, что окружало. По вечерам она сидела с детьми за учебниками,
проверяла, как они выполняют требования Ольги, учила рисовать, грамотно
излагать свои мысли и чувства.
Накануне своего 30-летия, готовя праздничный стол,
Нина загадала, что ее ждет встреча, которая перевернет установившуюся
вялотекущую жизнь. Странно, но о муже она в тот момент не думала, смирившись с
потерей: сведений о нем никаких нет, Красный Крест молчит, сестры Гольден пишут в письмах, что пока порадовать ее не могут.
Забвение людей и событий стало чертой времени, но она сама не может, не должна
смириться с этим. Нине нет еще и тридцати, а голова вся в серебристой паутине и
груз жизни такой, что хватит шестидесятилетней.
Эти невеселые размышления,
занимавшие Нину по дороге домой, прервал возглас: «Нина?..» Перед
Буровой стоял высокий импозантный шатен с пронзительными зелено-голубыми
глазами. Они оба не могли поверить в реальность встречи: Ежи Цыбульский знал о ее гибели, прочитал в газете «Русское
слово» о расстреле «атамана Нины», жены белого генерала П. Н. Бурова.
К моменту их встречи Ежи, коллега Нины по
санитарному поезду Великой княжны Анастасии, уже был преуспевающим врачом с
хорошей практикой, уютным домом, где весь быт вела экономка пани Зося, преданная и аккуратная старая дама. Но детских
голосов и женского смеха этот дом не знал. Романтическая юношеская влюбленность
в Нину для ревностного католика Ежи делала невозможным его брак с любой другой
женщиной.
Встреча ошеломила обоих. Нина почти уверовала в ее
предопределенность, Ежи был счастлив одной мыслью о правильности своей
безнадежной верности Нине и считал, что выпавшее счастье – это награда свыше.
Дети безоговорочно приняли Ежи. Поездки в Тракай и Ковно,
прогулки по берегу Немана еще более сблизили их всех.
Дети не знали Москвы и
Петербурга, смутно помнили Харьков, не бывали в столицах и городах Европы, –
что же делать, если время выпало им такое, – но прогулки по улицам Вильно,
восхождения на башню Гедеминаса, альбомы и
фотографии, что остались от путешествий в семьях Нины и Ежи, зарисовки,
привезенные с Востока Петром Буровым, заставляли задуматься о будущем пути. Как-то вечером в альбоме матери Петруша обратил
внимание на мужчину на фоне легендарного «Ильи Муромца». То был Игорь
Сикорский. Вопросами о нем Петр мучил мать вплоть до собственной встречи с
легендарным конструктором, но произойдет она очень и очень нескоро.
Совместная жизнь Нины и Ежи, между тем, вошла в
свою колею: дети учились, она вела дом. Занималась делами Ежи и семьи. Письма Эльзы и Доры рассказывали о жизни
и проблемах русской эмиграции в Париже; сведений о генерале Бурове по-прежнему
не было. Многие знакомые русские эмигранты, ощущая беспокойство разрушающегося
мира, с большими трудностями уезжали в Прагу, Париж. Нину и Ежи никто нигде не
ждал, да они и не стремились что-то изменить: им было хорошо вместе, в Вильно.
Дети росли, появились новые друзья, уютный дом посещали многие старые знакомые.
В это время Нина переживала период высокого
творческого вдохновения: она рисовала портреты детей и Ежи, пейзажи, наброски и
профили, за которыми угадывались облики матери и отца, брата и сестры,
покойного мужа.
Большевики, тем временем, начали разыскивать Нину
с детьми. Страхи и беспокойство Плышевских, да и
других друзей, как оказалось, имели основание. Надо
было уезжать из Вильно. Но куда? В Каунас? – Нет, город столичный,
университетский, много русских. Меньше опасности было в Гродно, там можно было
рассчитывать на помощь бывших пациентов Ежи. Именно они нашли Нине с детьми
пристанище. В чудесном домике на берегу Немана, принадлежавшем белому русскому
адмиралу Макалинскому, Буровы наслаждались простором,
купанием в реке и рыбной ловлей. Увлечение это, воспитанное в Нине еще отцом,
Федором Котловым, не раз выручало ее в жизни в России, да и в Америке, –
зачастую только рыба подавалась на стол.
Ежи не смог покинуть Вильно. Позднее ему удалось
открыть практику и в Гродно, сохраняя немногочисленных пациентов в Вильно. Нина
хваталась за любую возможность заработка. И опять пригодились ее художественные
таланты: жена одного из братьев Руммелей помогла с
заказчиками – семейные портреты, вышивка. Расписные платки и шали Нины
Федоровны пользовались большим успехом в городе. В неразберихе лет и событий
раскалывались семьи, Руммели удивительным образом
расстались «по национальному признаку»: из трех братьев один стал немцем,
второй – русским, третий – поляком.
Весной в Гродно переехал брат Вася; он помогал
сестре жить, но и о себе не забывал – у него начался роман с польской
аристократкой. Графиня была вдовой, и все закончилось браком. Одно огорчало
Нину Федоровну: молодая жена была старше мужа на восемь лет.
К Пасхе 1925 года в доме слились православное и
католическое торжества, было много гостей, стол поражал разнообразием. Утром
Нина открыла изящную коробочку, которую достала из зеленого бархатного мешочка.
Фамильное кольцо с изумрудом, принадлежавшее предкам Ежи, было поразительно
похоже на то, что она любила носить в молодости и что закопала с другими
украшениями в подвале хаты на Кубани накануне штурма красных. Зеленый глазок
надежды рождал ощущение покоя и благополучия.
Но если Нина с радостью вживалась в новый быт, Ежи
обуревала тревога: их брак не был узаконен – Нина не имела свидетельства о
смерти генерала Бурова В поисках какой-либо
информации, в конце концов, Ежи натолкнулся на сообщение, перечеркнувшее все
его надежды. В одной из старых иммигрантских газет, которую удалось каким-то чудом
достать ему у знакомых, писалось, что «представители сознательного
пролетариата» напали на начальника Александровского военного училища
генерал-майора Бурова. Сестры Гольден сообщили, что
П. Н. Буров – в Свищеве в Болгарии, что по соглашению с французским
правительством он вместе с другими русскими офицерами прибудет на работу во
Францию.
Вечер прошел в разговорах, ночь – в раздумьях. Ежи
понимал, что Нина должна сама принять решение. Нина думала о том, как часто в
ее жизни происходят события, осмысленные гением Льва Толстого: первая встреча с
Петром Никитовичем Буровым на торжествах в Бородино, где она невольно
сравнивала происходящее с толстовским романом, – и нынешнюю ее ситуацию, в
которой она, как Лиза Протасова, оказалась с двумя мужьями. Решение, которое
приняла Нина, – переезд во Францию.
Наконец – свершилось: в сумочке лежал нансеновский
паспорт, в квартире – коробки, сундуки, баулы. Дети зубрили
французские фразы, которым наспех обучила их мать.
Июльским вечером 1925 года на перроне Гродненского
вокзала можно было увидеть Нину Бурову с детьми и братом, провожавшим их до
Варшавы, и доктора Ежи Цыбульского, у которого был
билет в тот же вагон.
Опять дорога. До Берлина дети капризничали,
просили пить, отворачивались от взятых из дома фруктов и овощей, просили супа,
рыбы, беспокойно вздрагивали во сне. Очнувшись от забытья, Нина Федоровна
увидела, что постель Ежи не смята. Вышла в тамбур – любимый потерянно курил,
глядя в окно.
Ранним утром на парижском перроне их встречали Дора и Эльза. Таксист из русских
помог выгрузить вещи у старого дома на Rue Clozal, в котором сестры снимали маленькую, скромную
квартирку. Каждый выживал как мог. Сестры открыли
маленькую домашнюю столовую, пользующуюся успехом среди русских эмигрантов. У Доры и Эльзы было вкусно и
дешево.
Встреча с мужем через восемь лет была испытанием:
Буров – седой, больной, чужой… Что привело ее сюда, к
нему? – Долг перед детьми? Клятва при венчании? Венчальное «в
горе и в радости» поставило последнюю точку в отношениях с Ежи.
Простились на вокзале. Ежи уезжал в Аргентину – слишком невыносимо для него
было вернуться в осиротевший дом, опустевшие Вильно и Гродно. Они никогда
больше не встретились. И на всю жизнь в ней остались память и благодарность к
человеку, сделавшего ее счастливой.
Дни шли за днями, а радости от встречи с мужем не
было. Дети не проявляли к отцу никаких чувств, да и сам Петр Никитович,
выстроивший свою личную жизнь после известия о расстреле жены, отслуживший по
ней и детям панихиду, никак не мог привыкнуть к необходимости отвечать за вновь
обретенную семью.
ГЛАВА 6
Жизнь в Париже, точнее – выживание, были не просто
трудны, но непередаваемо тяжелы. Высший класс Российской империи лишился в
изгнании всех прав и состояния. Все бедствовали: графини – официантки, генералы
и адьютанты – таксисты. Еще более трагичной была
судьба молодого поколения: не успевшие вырасти и состояться на родине, не
получив образования, они шли на завод, фермы… туда, где можно было заработать.
Пользоваться гостеприимством сестер Нина позволила
себе лишь три дня, надежды на помощь и поддержку мужа развеялись как дым: в
этой новой жизни он был растерян и беспомощен больше, чем она. Привезенные с
собой деньги стремительно таяли, исчезло чувство защищенности, «мужской спины»,
которое было при Ежи.
Она не стала догонять «уходящий поезд» – строить
свою карьеру, учиться; необходимо было создавать условия для детей. Это
оказалось дальновидным решением: воспитание, образование и карьера детей,
особенно любимца Петруши, позволили и ей, в конце концов, еще до переезда в
Америку закончить Сорбонну, реализовать свои художественные, литературные и
общественные способности и амбиции, обрести вновь родственный ей по
происхождению круг русской аристократии. Пока же она запретила себе вспоминать
о прошлом. Девизом и программой Нины стало действие; только так она могла
помочь детям выжить и состояться.
В силу того, что ей приходилось очень
много работать – зачастую возвращаться домой за полночь, особенно, когда
начала работать в Галлиполийском собрании, дети были
предоставлены самим себе, но они не подвели ее.
Закрытость французского общества, его
корпоративность оставляли мало надежд для социального становления. Драма утраты
былого статуса, люмпенизации русской интеллигенции и дворянства, вынужденных
зарабатывать на хлеб тяжким, низкооплачиваемым трудом, тем не менее переживались с достоинством. Русские эмигранты не
потеряли себя. В рассеянии они возрождали академические семинары, институты,
где молодые люди могли получить образование.
О постоянной «нормальной» работе для Нины
Федоровны не могло быть и речи: право на нее предоставлялось только французам,
но знание языков, талант позволяли зарабатывать. Вскоре Нина Федоровна сумела
послать сына учиться в пансион.
С начавшейся модой на Вертинского стала шить
костюмы для кукол Пьеро. Жены русских эмигрантов получали за это гроши; брались
за вышивку нарядного шелкового белья, трудились кельнершами, маникюршами, шли в
открывшиеся модные дома манекенщицами. В какой-то мере Франция обязана своей
дизайнерской славой этим русским Модным домам. Голицыны, Юсуповы… они
привносили в буржуазный быт аристократизм и благородство.
Энергия Нины, ее неуемный общественный темперамент
давали возможность общения с широким кругом людей. Общественная жизнь отвлекала
от повседневных забот.
Нина Федоровна редко позволяла себе злоупотреблять
гостеприимством и щедростью милых сестер, лишь иногда, в праздники, они с
детьми обедали у Доры и Эльзы.
Именно в этом доме, где бывали русские врачи, адвокаты, архитекторы, ученые,
Нина Федоровна встретилась с полковником Елисеевым, одним из трех
братьев-казаков, старых знакомых семьи Буровых. Федор Иванович Елисеев был с
элегантной, красивой русской дамой из Ниццы, которая недавно стала его женой.
Инна Яковлевна и Федор Иванович, зная о материальных трудностях Нины Федоровны,
помятуя о ее ловкости и мастерстве в джигитовке, и
предложили ей попробовать себя в цирке, где Елисеев выступал с группой казаков.
Вопрос решился неправдоподобно быстро: пришла,
увидела, приняли. И Нина Федоровна начала выступать: черкеска – для зрителей,
маска – для себя. Елисеев помогал, подсказывал, придумывал новые трюки. Номер с
маленьким жеребенком стал триумфом наездницы; сборы росли. Нина Федоровна была
счастлива – и не только из-за денег, успеха, аплодисментов, но потому, что риск
и вечный праздник цирка отвлекали от дум и размышлений.
…Несколько последних вечеров Нина Федоровна
встречала на трамвайной остановке высокого, худого брюнета, внимательно
всматривавшегося в нее. Незнакомец, оказавшийся скульптором, сказал, что узнал
в ней наездницу с манежа, несмотря на то, что выступает она в маске. Скульптор
получил заказ Севрской мануфактуры на фарфоровые статуэтки в черкесках –
емкости для водки. Когда же молодой человек узнал, что «модель» – художница, он
предложил Нине Федоровне корректировать его эстампы. Это было тем более кстати, что сезон в цирке закончился и казаки уехали
по контракту в Германию.
Каково бы ни было отношение Нины Федоровны к мужу,
она внушала детям уважение к отцу, часто рассказывала о его военных подвигах и
дипломатической карьере. И вот – рождественские каникулы, их решили провести с
отцом, в Нилванже. Квартира генерала, получившего
работу маляра на заводе, находилась на чердаке – кухня и комната. Но праздники
прошли тепло, наладились отношения с детьми. Петя очень порадовал родителей –
его признали первым учеником в классе. Жизнь русской колонии в Нилванже отлично организована, есть школа и библиотека, в
церкви – прекрасный хор.
И вновь поиски работы, на этот раз удачные: в
1920-х годах в Европе была мода на казаков, да и на все русское. Хор Жарова
триумфально выступал в Европе, открывались русские рестораны, французские же
поспешили обзавестись балалаечными оркестрами и русскими певцами. Пользовались
популярностью и русские сувениры: кукла «казак в черкеске» для автомобиля дала
возможность многим русским женщинам заработать на кусок французского хлеба.
В колоссальном пустующем помещении на Монмартре
некий грек-эмигрант открыл заведение с восточным колоритом. Чтобы воссоздать
атмосферу Кавказа и Востока, фрески на стенах нового заведения доверили
расписывать русским. Кухня ресторана и развлекательная программа были
кавказскими, посетители, в основном, американцы. За углом – ночной клуб
«Казбек». Деревянные столики и табуретки по желанию хозяев должны были быть украшены
узорами Востока. Заказ был большой, от выжигания узоров у Нины Федоровны к
концу дня болела голова. Отдых приносило воскресное утро, служба в церкви.
Спевки в субботу, воскресное пение в хоре,
благодаря регенту Николаю Афонскому, наполняли душу радостью, придавали силы.
При участии Нины Федоровны митрополит Евлогий
содействовал открытию прихода в Нилванже. Артисты из
числа знакомых Нины Федоровны – Плевицкая, Новикова –
безвозмездно давали концерты; с созданием библиотеки помог Бунин.
Прошло два года. Несмотря на заработки, денег не
хватало, уже несколько раз хозяин отеля забирал ключи за неуплату – Нина с
детьми на улице, вещи у хозяина как залог. Приютили знакомые, дали в долг. Пока
дети на занятиях, Нина Федоровна писала натюрморты, стала заниматься
иконописью, – позднее на курсах византийского искусства в Лувре Нина Федоровна
вполне овладеет этим сложным мастерством. На одной из выставок Нина Федоровна
познакомилась с художником из Сицилии, тот нуждался в опытном помощнике. Нина
Федоровна как нельзя лучше подходила для этой роли. Итальянец помог ей снять в
доме, где была его студия, дешевую квартиру с кухней, что позволяло сохранить
какие-то деньги. Квартира была удобной, но комнаты угнетали своей пустотой.
Русские друзья помогли раздобыть кто стол, кто стулья и кровать, занавесками
отделили «шкаф», украшением подоконника стала ваза из бутылки необычной формы,
обмотанная остатками красивого старинного шарфа, ветки каштана, то с листьями,
то с розоватыми «свечками», то с лопающейся игольчатой кожурой.
Не поднимая головы от корректирования эстампов,
пользовавшихся в ту пору большим спросом, Нина Федоровна была рада, когда летом
стало меньше забот: удалось отправить Нину-младшую из душного пыльного города в
лагерь скаутов.
Художник с семьей лето проводил в Италии,
следовательно, можно было самой планировать свое время. Правда, Нина Федоровна
обязана была присматривать за внебрачной дочерью художника – Вандой,
шестнадцатилетней девушкой. Вот и Петя проявлял пугающую самостоятельность.
Как-то раз, оставив Петю с Вандой, Нина отлучилась на базар за продуктами, а по
возвращении увидела пожарную машину у дома, по крыше которого «гулял» ее
мальчик.
Возвращение итальянца с отдыха лишь добавило
проблем. Скульптор стал претендовать на близкие отношения. Его жена умоляла
Нину Федоровну не отталкивать мужа, поскольку только в ней он черпает
вдохновение, без которого не может творить, а его произведения – это основное
средство существования для всей семьи. Гнев, брезгливость, слезы от
унижения…Страсть становилась маниакальной, скульптор угрожал Нине Федоровне,
подкарауливал у дверей с ножом. Забаррикадировавшись в своей квартире на
четвертом этаже, она молилась о спасении.
Что поражает в этой женщине – ее способность к
действию. Нина Федоровна бросала в окно одну за другой записки, предварительно
обернув ими тяжелые предметы. В записках – просьба о спасении. Наконец какой-то
шофер – по стечению обстоятельств, русский – вызвал полицию. Пока полиция
разбиралась с «художником», Буровы отправились к
верным Доре и Эльзе.
В пансионе у сестер Нина Федоровна в тот же вечер
увидела одного из старых знакомых. Юнкер Павловского училища эвакуировался с
Врангелем, а теперь служил шофером у богатого антиквара Дорнхельма.
Хозяева искали экономку. Нина Федоровна подошла им как нельзя лучше:
воспитанная, образованная, с отличным вкусом, из аристократок. Выдержанный и
смышленый Петя пришелся по душе этой бездетной паре. В то время богатые
парижане предпочитали брать в дом русских дворян – те не воровали и «не было
необходимости пересчитывать столовое серебро».
Хозяйка, узнав, что Нина Федоровна говорит
по-польски, обрадовалась. Она сама принадлежала к богатому еврейскому роду из
польских банкиров Михельсон. Нине Федоровне отвели
комнату в квартире хозяев, Пете – комнату для прислуги на пятом этаже. Ниночка
к этому времени перебралась к отцу, так как Нина-старшая была не в состоянии оплачивать обучение
двоих детей – Soll College
дочери и очень дорогой лицей сыну.
Надо признать, что на всю жизнь осталась в душе
дочери обида на мать. Не это ли явилось причиной позднего разрыва с матерью и
братом?.. (На панихиде по Нине Федоровне большая семья встанет по кланам – и
разойдутся, не обменявшись ни словом, ни взглядом…)
Пока же – Париж и новые надежды. После окончания
школы для Пети был выбран лицей Carnot, одно из
лучших учебных заведений Парижа. В одном классе с Петей был Леон, Люк Сталини, сын барона Сталини, –
обаятельный бездельник, который, к стыду родителей, дважды был кандидатом на
второгодника. Петя, как первый ученик класса по всем наукам, стал репетитором
Леона. Дружба эта освободила Нину Федоровну от забот о каникулах Пети: родители
Леона пригласили мальчика провести лето в своем богатейшем имении Chateau D’Avaroy. Дружбу эту оба
семейства пронесли через всю жизнь; уже из Америки Петр Петрович летал к Люку
во Францию.
Служба в семье Дорнхейм
была необременительной, условия прекрасными, да и
антиквариатом было интересно заняться. (Этот опыт ей пригодится во время войны,
когда можно было жить лишь продажей вещей.) Отношения, особенно с хозяйкой, у
Нины были прекрасными. Часто за ужином обсуждали события в мире и во Франции,
беспокоились о родственниках в Польше: Нина – о брате, мадам Дорнхейм – о сестрах и племянниках, от которых не было
вестей. Утешало одно, что не было и печальных новостей. Во время отъездов
хозяев вся их большая квартира, вначале на Champs Elysées, затем на авеню St.
Francois, – разумеется, с их разрешения – была к
услугам Нины Федоровны.
В этот период активно работал Союз русской
молодежи, одно из объединений, которых было много тогда в Париже. За столом под
большим абажуром засиживались допоздна. В актив Союза входили Поремский,
Рождественский, Леонов, Пятницкий, во главе стоял Сергей Лейхтенбергский.
Надежды и чаяние русских эмигрантов в Париже были об одном: возвращение на
родину. К сожалению, этим планам и надеждам не дано было сбыться. А для
репатриантов возвращение стало суровым и неожиданным испытанием.
Многие русские парижане
как до войны, так и после покидали Францию. Как писал князь Алексей Щербатов,
«русский Париж был на исходе». Женившись на американках, перебирались в Новый
Свет. Именно в Америке, в Монтерее, Нина Федоровна
вновь встретит Сергея Лейхтенбергского. Не на восток,
а на запад пришлось ехать внуку Великой княгини Марии Николаевны и правнуку
Николая Павловича. Девизом семьи его прадеда, сына Жозефины,
вице-короля Италии Евгения Богарне, было «честь и
верность». Правнук сохранил в себе эти качества. В нем
преобладали французская и немецкая кровь, но страна, где он родился и вырос,
где жили многие его предки, ее язык сделали Сергея русским патриотом в
изгнании, как и многих из тех, с кем встречалась и дружила Нина Федоровна
Бурова на протяжении двадцати семи лет в Париже и более сорока пяти лет в
Америке.
Жизнь в семье Буровых шла, тем временем, своим
чередом. В нечастые приезды мужа они встречались с галлиполийцами,
многим из которых генерал помог перебраться во Францию. Встречи в Галли-полийском собрании, которое изменило свой прежний
адрес с rue Mademoiselle на
rue de
Собрание галлиполийцев,
кроме трехэтажного особняка, похожего, скорее, на маленький сhateau с тенистым и большим садом, окруженного
красивой чугунной изгородью, напоминавшей о Петербурге и Вильно, включал еще
гараж, обращенный в церковь. Дом и быт галлиполийцев
был продуман и упорядочен: на первом этаже размещался большой бальный зал с
портретами царя и белых вождей, ресторан, библиотека и бридж-комната. На втором
этаже разместился зал для собраний и лекций, врачебный и зубоврачебный кабинеты
с приемной. Больных принимал доктор Чекупов, ему
всегда помогала дежурная сестра милосердия. В 1931 году женщины-эмигрантки
объединились в Париже в Зарубежный союз русских сестер милосердия имени Ю. П. Вревской.
В третьем этаже особняка размещалась редакция
журнала «Часовой», позднее издававшийся в Бельгии. С его редактором Ореховым
Нина Федоровна переписывалась после войны, отправляя письма через океан. На
этом же этаже размещалась квартира для реставратора – генерала Витковского.
Среди новых служащих Собрания Нина Федоровна
ощущала себя на удивление органично. Начинали практически с нуля, поскольку
генерал Турку, занимавшийся рестораном Галлиполийского
собрания прежде, при отъезде в Германию увез с собой весь персонал. В любом
кафе, ресторане, столовой русского Парижа – от Галлиполийского
собрания с Ниной Буровой до ресторанчика Нины Кривошеиной, где днем обедали, а
вечером общались, слушали Надежду Плевицкую, Лизу
Муравьеву; куда захаживал и автор романсов Михаил Львович Толстой, – можно было
встретить в качестве служащих, поваров, посудомоек представителей
лучших фамилий России. Так, поваром под началом Нины стал бывший русский летчик
граф Капнист, его помощницей – жена полковника Богусловского
Ольга Николаевна, два бывших офицера Русской армии мыли посуду, кельнершами
служили жены профессоров Александров-ского
училища. Поскольку персонал служащих был из привычной Нине
Федоровне военной среды, здесь присутствовали дисциплина и порядок, отсутствие
суеты, помощь и доброжелательность.
Голые беленые стены украсили картины и гравюры, в
углу висели иконы с лампадой, практичные клетчатые скатерти вносили атмосферу
уюта и демократичности. Благодаря энергии и практичности Нины Федоровны дело
пошло: дешевый и сытный обед с куском мяса в борще – для таксистов, коньяк,
вина и водка – для гостей. Вином в долг снабжал представитель виноделия Франции
генерал Лампе, водка «Смирнов», в благодарность за спасение от водочного суда
усилиями близкого знакомого, адвоката Генри Фабри, –
почти даром.
Новому для себя делу Нина отдавалась со всей
страстностью и ответственностью, что и определило его удачу. Обеды в будни,
банкеты по воскресеньем и
праздникам утомляли, но и приносили радость.
Ночные поездки на метро отбирали время сна – но
рынок Hall работал по ночам, а для Нины делом чести
были свежие продукты, возвращение с провизией на такси было ежедневным уроком,
точно так же, как для Пети – ежедневные свидания с мясником. Молодой человек
каждый день до уроков с чемоданом появлялся в лавке, затем ехал в ресторан,
после чего – на занятия в лицей Carnot. После
окончания лицея Петр поступил на один год в старший класс русской гимназии. На
фотографии выпускников гимназии – дети лучших фамилий России, Великий князь
Владимир Кириллович. Юноши были заняты не только учебой, души их бередили мысли
о России. Петр стал членом группы Русской национальной молодежи.
Несмотря на массу русских кафе, ресторанов, бистро
и клубов в Париже, Галлиполийское собрание было
наиболее привлекательным местом для русских эмигрантов. Во время забастовки
таксистов, две трети из которых в Париже были русскими, бастующие и их семьи
выжили благодаря Нининому борщу с мясом. Неожиданно в этом помогли деньги
гусара Биттенблиндера, служившего в Анголе
кавалерийским инструктором. Будучи азартным игроком, он решил контролировать
себя тем, что положил деньги в банк на имя Нины, тем самым действительно
сохранив полугодовое жалованье.
С началом войны в Испании многих галлиполийцев провожали на войну, благословляя на борьбу
против коммунистической власти. И вновь – противостояние: с одной стороны –
Интернационал, советские герои Испанской войны, с другой – русские солдаты
против коммунистов. Издатель «Часового», знакомый еще по Вильно, поехал в
Испанию как военный корреспондент; капитан Белин не
только воевал, но и женился на испанке; в Испании горькая участь постигла многих
галлиполийцев вместе с генералом Фоксом – их заживо
сожгли в храме испанские коммунисты. Слава Богу, удалось отговорить Петю ехать
в Испанию вслед за романтически настроенными сверстниками. Война ломает судьбы,
характеры, семьи – Нине Федоровне это было известно очень хорошо.
Скоро дочь Ниночка перебралась в Париж поближе к
матери и брату. Необыкновенно музыкальная Нина-младшая была одной из лучших
учениц в Русской консерватории.
В 1937 году на Всемирной выставке в Париже, куда
ходили многие из эмигрантов, любовались не только на социалистический модернизм
Веры Мухиной, но находили в пейзажах и фотографиях незабытые родные места.
Среди экспонатов взгляд Буровых обожгли туркестанский ковер, подаренный Петру
Никитовичу эмиром и украшавший в первые годы брака их
дом в Вильно, и китайские сервизы из дома родителей. Два красных флага
развевались над павильонами Советского Союза и Германии, отражаясь рядом в
лужах.
Юбилеи дивизий и полков проводились в ресторане
Нины Федоровны регулярно. Как и панихиды по вождям и боевым героям Дроздову,
Корнилову, Маркову, Алексееву, а после гибели – по генералу А. П. Кутепову, ставшему после смерти генерала П. Н. Врангеля
главой Русского Общевоинского Союза. На банкете Александров-ского училища, начальником которого в свое
время был генерал-майор П. Н. Буров, бывший юнкер училища, окончивший курс еще
при Николае II, писатель А. И. Куприн читал свои воспоминания. (Правда,
успокоение автор «Ямы» и «Гранатового браслета» нашел в русской земле, куда
уехал вместе с женой вслед за приемной дочерью Ксенией, как раз накануне
страшных процессов.)
Весь русский Париж и особенно офицеры зачитывались
романом «От Двухглавого орла к Красному знамени».
Поэтому, когда автор, генерал Петр Николаевич Краснов, приехал из Берлина,
помещение собрания ломилось от нахлынувших слушателей, читателей и
представителей казачества. (Генерал Краснов, став в эмиграции
журналистом и писателем, в 1943 году возглавил в Германии казачье войско.
В 1945 году он был выдан английским командованием советским войскам вместе с многими тысячами казаков и двумя тысячами казачьих
офицеров. И в 1947 году в Москве был казнен.)
В гибели русских генералов, солдат, священников,
ученых – трагедия и горечь не только каждой отдельной эмигрантской судьбы, но
России, разорванного пополам сердца. Наличие клуба-ресторана в Галлиполийском собрании давало возможность общения людям различных сословия, опыта, профессии и возраста. В тогдашнем
Париже было много разнообразных объединений и партий. Безусловно, одни были
искренни в своих мыслях и устремлениях, кто-то опьянен собственными амбициями,
другие обмануты обещаниями сотрудников ГПУ, среди них были и те, для кого, как
генерала Скоблина и его жены Надежды Плевицкой, сотрудничество определялось деньгами.
Генерал-корниловец Скоблин, женившийся на известной в
Петербурге исполнительнице народных песен Надежде Плевицкой,
в рядах Добровольческой армии покинул Россию, поэтому в Галлиполийском
собрании пара бывала довольно часто, встречаясь с однополчанами, знакомыми, –
говорить о друзьях в данном случае вряд ли следует, слишком скрытным был
молодой генерал. Мог ли знать генерал Миллер, председатель Воинского союза,
слушая чувствительные песни Надежды о боевых временах, переживая под мелодию
«Замело тебя снегом, Россия, панихиды споют над тобой…», что эта обаятельная
женщина и ее муж – советские агенты, с помощью которых будет организовано его
похищение ГПУ?
Выступления Плевицкой
пользовались большим успехом. Тесное общение с Буровыми держалось на том, что
певица не знала французского языка и ей («фермерше», как прозвали Надежду)
помогали, переводя при заключении музыкальных контрактов, да и просто в жизни,
– в модных салонах, на приемах.
Кроме французских Модных домов в то время в Париже
было много русских ателье. Вышивки русских графинь, корсеты княгинь, росписи по
тканям русских художниц во многом создавали славу столицы мира. Девушки из
лучших семей России служили манекенщицами в домах «ИРФЕ», «Лор
Белен», «Шанель». После
войны Ниночка, так же, как Нина Федоровна в свое время, зарабатывала на хлеб
росписями женских шарфов из парашютного шелка.
Не обходил своим вниманием ресторан и известный
писатель, желчный Иван Алексеевич Бунин. Иногда приходил странный, одинокий
Алексей Ремизов.
Среди галлиполийцев было
много казаков. Среди них выделялся характером, талантом, необычайной
энергетикой поэт Николай Туроверов, родившийся в
станице Старочеркасской, в области Войска Донского. С
Ниной Буровой их разделяло всего пять лет. Николай Николаевич родился в 1899
году в семье юриста; он успел окончить лишь реальное училище, уйдя в семнадцать
лет на войну. Его поэтический дар был отмечен литературным Парижем. Успех Туроверова среди публики Галлиполийского
собрания был обусловлен близостью тем: война, Дон, Россия, родина, казачество.
Заехал как-то в ресторан Нины Федоровны и генерал
Туркул, которого она в свое время сменила на посту. Антону Васильевичу было
чуть более тридцати, когда он был произведен в генерал-майоры Русской армии
генерала Врангеля. Генералом были оставлены записки, легшие в основу книги «Дроздовцы в огне». Писатель Иван Лукаш обработал эти
записки. (Ранее он же записал мемуары Н. Плевицкой.)
Встречи с Лукашем, всегда сопровождаемого милой женой,
привлекали слушателей, многие из которых были героями созданных им страниц.
В конце двадцатых русский Париж зачитывался
эмигрантскими рассказами Ильи Дмитриевича Сургучева. Встречи и беседы с этими
милыми сердцу людьми давали Нине Федоровне душевный покой в тяжелой и
монотонной работе.
Но все когда-нибудь кончается: утомленная до
предела Нина Федоровна могла, наконец, позволить себе паузу – сын уже учился в
университете, дочь в Русской консерватории. И Нина Федоровна вновь занялась
живописью. Ресторан она передала под покровительство доктора Бабича и его жены.
В Тулоне, куда направилась Бурова, так же, как во
многих других местах, русские использовали заброшенные здания для устройства в
них православных храмов. В милом средиземноморском городке для этой цели
приспособили пустующее здание тюрьмы. Обустройством занялись полковник Снежков
с женой.
Нине Федоровне было интересно наблюдать со стороны
молодежное бунтарство, охватившее Тулон; во главе французских коммунистов в
городе стоял студент Жак, поляк по происхождению. Прошли годы
и уже в Вашингтоне вновь возникло имя Жака, когда знакомая полька Иоханна Войцеховская попросила напечатать в русских
газетах, в которых Бурова с успехом сотрудничала, мемуары из ГУЛага, автором которых был Жак, получивший от Сталина 15
лет ссылки. Надо ли говорить о том, что Нина Федоровна отказала.
По возвращении из Тулона Нине Федоровне удалось
поселиться в уютной маленькой меблированной квартирке в предместье Парижа. Это
было недалеко от города, русские в основном селились в 15-м и 16-м округах.
Это время оказалось для Нины Федоровны необычайно
плодотворным – прежде всего, она сделала красивые покрова для Галлиполийской
церкви. Ниночка, кроме занятий в консерватории, брала уроки пения у профессора
Анны Ян-Рубан, жены директора консерватории Владимира
Поля. Эти обаятельные люди жили в доме Ф. И. Шаляпина. Известная певица Анна Ян-Рубан и ее муж, композитор Владимир Поль, были в период
беженства соседями семьи Набоковых в Гаспре, во
дворце графини С. Паниной. Владимир Дмитриевич Набоков поддерживал эту семью.
Видимо, личность Владимира Поля впечатлила будущего автора «Лужина» и «Других
берегов»: не случайно в заметках для своего первого биографа Владимир
Владимирович рассказывал об этих встречах в Крыму. Уроки Анны Петрункевич,
которую и русский Париж, и студенты знали по псевдониму Ян-Рубан,
были интересны не только Нине Буровой, но и ее матери Нине Федоровне,
обладавшей от природы сильным голосом.
Как-то на день рождения Нины Федоровны Федор
Иванович Шаляпин подарил ей старинную французскую тарелку, сняв ее прямо со
стены (Шаляпин был любитель антиквариата.). Нина Федоровна попросила еще один
«подарок»: позволить ей во время репетиций певца с пианистом Покрассом (братом известного советского композитора – еще
одна семейная драма Гражданской войны), не стесняя его, писать портрет великого
баса. На последнем сеансе певец был в артистическом костюме. Буйство красок и
энергетика костюма дополнили образ, созданный Ниной Федоровной.
Дружба с Анной Ян-Рубан
и Владимиром Полем сделали Нину Федоровну слушательницей консерватории по
классам контрапункта и композиции. Жажда к учебе, тяга к творчеству не
ослабевали в нашей героине с возрастом…
Учеба, наука, творчество – все прервалось.
Началась война.
(Окончание следует)