Алексей Ткаченко-Гастев

 

 

Есть в красоте что-то такое, что ранит –

даже в разгар жгучей, незваной весны

память об осени пьет ледяными губами

воздух в саду, где обретаются сны.

Стоит узнать – и нет больше смысла беречься,

голову пряча в клубок прихотливых затей:

есть на Земле племя доверчивых женщин –

тех, что скользят босиком по алмазной росе.

Всё, что плелось в сонной душе вечерами,

выплеснул в медное небо рассвет-чародей.

Осень весны моей бродит глухими дворами,

летний улов омывая в летейской воде.

 

 

ВЕТЕР

 

Мягкие локоны тех европеянок нежных,

яркие ленты красавиц Каракорума

чертит шершавым пером на полях белоснежных,

на невесомых скрижалях, как тайные руны,

ветер, который дует обычно в апреле –

ветер, который больше не лечит, но губит.

Девушка с розой в прическе, летя на качелях,

чувствует кожей лица его жаркие губы.

Он, как всегда, будит, тревожит и нежит,

вдаль от шатров зазывая степных робинзонов.

В детстве я знал многие сложные вещи,

но не умел разгадать его странного зова.

Ветер, приди! Юнги колесных фрегатов

ждут окончания бурь на безводных просторах.

Ловят в ночи позывные твоих делегатов

в сотнях таверн. И сушат подмоченный порох.

 

 

* * *

Над Бэкингемским дворцом – Марс в пылающем доме.

Дом этот очень обширен – так, что даже перемещаясь в пространстве –

переплывая Атлантику, или скользя по просторам Сибири,

каждый из нас созерцает его в постоянстве цвета и формы.

 

Марс восходит в зенит. Его бессонное око

пепельно-розовым, мертвым, и все же немеркнущим светом

жалит рассеянный взор, проходя бесконечный ряд

умозрительных окон,

светит попеременно на каждую точку земной параллели.

 

Против дворца – длинный извилистый пруд, уходящий

почти к горизонту.

Белая маска Луны, вся в круглых ранках от метеоритов,

катится прямо туда, где неоновый свет колеса в луна-парке

держит ее до утра в плену голубого холодного нимба.

 

Лебеди дремлют под полукружьями ивовых веток,

у островов, где в британских угольных фраках вороны

клюют изумрудный газон, пока и его, и ворон, и лебединые спины

вместе с Луной не сольет в черно-белую гамму внезапная ночь.

 

Стоя у этих ворот, ты сказала мне что-то наивно-смешное.

Наивность нельзя обрести, она – как нежность младенческой кожи.

(Я бы хотел предложить собору седых патриархов

причислить смешную наивность к свойствам безгрешных

и праведных душ.)

 

Бывшее с нами тогда, как созвездие крупных алмазов,

стоит в моих мыслях и снах в полусфере полночного свода.

Каждый предмет пейзажа бросает в разные стороны ночи

длинные тени от каждой из звезд моего пантеона.

 

Нет ничего на Земле, что нам не принадлежало

в длинные ночи и утра наших бессонных прогулок.

Даже незримая смерть как будто сулила начало

того, что ждало нас у полога смутным еще силуэтом.

 

Все, что сказала мне ты, запорошено клочьями порванных писем.

Карты земных городов – дневники наших чувств

на полях у Истории.

Марс совершенно бесстрастен, он тает в разводах

космической нефти.

Скоро настанет новое лето, и он станет едва различимым.

 

Нью-Йорк