Стихи
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 270, 2013
Марина Гарбер
«На задворках моих европ»
* * *
Еще живу, как в бесконечном сне,
Читая расписаний вереницу,
В тепле вокзальном, в дымовом тепле,
Клубы, как петли, нанизав на спицу.
Но та, которая беснуется во мне,
Все не дает перевернуть страницу.
Уже послушна я, уже мудра,
Уже в привычках нахожу отраду,
В повторах ежедневного труда…
Но та, внутри меня, толкает к саду:
Самец двукрылый с самого утра
Клекочет, будто требует награду.
«Все-будет-хорошо» – давно сбылось;
Давно окрепло и окаменело,
Я больше не вбегаю на авось
В вагонное скрежещущее тело,
Но та кладет свой камешек под ось,
Чтоб не вращалось колесо, не пело.
Живу за пазухой, под дождевым плащом,
Себя равняя с каждым постояльцем,
Но если нарекаю колдовством
Льняной узор, натянутый на пяльцы,
Та, что внутри меня, грозит перстом,
Точней, не знавшим маникюра пальцем.
Мы не похожи с ней, мы далеки,
Как разлученные при первом крике сестры,
Как берега одной большой реки,
На дне которой рыбаки и весла
Покоятся… И ты, во мне, не лги!
Мы – полюса, как Омдурман и Осло.
Я не гоню ее, боюсь спугнуть –
Она – затворница, гордячка, недотрога.
И мой цикличный, неприметный путь
Совпал с ее невидимой дорогой:
По ниточке, от края – вглубь и внутрь –
До на двоих поделенного Бога.
* * *
Вдруг приснится, что завтра будет большой потоп,
Побегут лавиной из сна – за волной волна.
Разбегутся звери – ты слышишь их гулкий топ? –
А за ними – воды, смертельные, как война.
И зальют просторы, в пугливых цветочках луг,
То есть, то же море желто-зеленых ртов.
Не уйти – не скрыться, говорю же, приснится – вдруг,
Пока спишь и видишь, и к худшему не готов.
А в соседской кухне уже разливают чай,
Припадают к чашкам, как чадо к родной груди.
Так всегда бывает: средь пира и невзначай,
С полудетской верой, что лучшее впереди.
У окна старушка вяжет чепец крючком –
И дитяти польза, и облегчит артрит…
В небе кружат птицы и падают вниз ничком,
Ибо Тот, кто выше, наверное, тоже спит.
Но ему не снятся кошмарные наши сны,
Он, должно быть, видит, как обнимает нас,
Замедляя время и бег ледяной волны,
Не важны – ни возраст, ни день, ни который час.
Вот и спи спокойно, последних считай ворон,
Обойдется, думай, всего лишь гроза, гроза…
И когда объятья нахлынут со всех сторон,
Не греби руками, не открывай глаза.
* * *
Все это уже бывало, на что-то похоже, –
Пытаюсь нащупать, напрягаю глаза и память.
В воздухе морось, как мурашки по твоей коже,
Шорох оригами, сложенных моими руками.
Их бумажные крылья плывут над покатой крышей,
Как наши мысли, уводящие к желанному югу.
Глина не успевает застыть, становясь все жиже,
Фарфоровый слон из окна всматривается в округу.
Мы так долго идем – без назначенной свыше цели,
Что свыклись с тем, что смысл – в самом движении.
Не считай шаги! Наши птицы – сыты и целы –
Поворачивают в предначертанном направлении.
Эта церковка на глухих деревенских задворках,
Этот забор, скукожившийся от приближения ветра,
Этот лес на пригорке в скрипучих ставнях и створках –
Склеены из картона, сшиты из потертого фетра.
Ты достаешь наши богатства из чердачной пыли,
Где мы их покупали – на базарах каких сицилий и
греций?
Пролежав в духоте целую вечность, они остыли,
Ибо «враг любви есть любовь», – говорил Проперций.
Ты и сам похож на сказочного, прирученного волка, –
Лунный лед одиночества клекочет в твоей гортани.
Мы с тобой идем так бесконечно долго,
Что уже не помним о неизбежном втором дыхании.
Бок о бок, плечо к плечу, не навстречу друг другу,
А к поездам вдали, ускользающим на перегоне.
Не сбавляя шага, на ходу ищу до прожилок знакомую руку
И пытаюсь вспомнить емкость твоей ладони.
Все это на что-то похоже, случалось с кем-то и где-то, –
Обновленные декорации к назубок заученной пьесе.
Смотри, как за последнюю даль земного макета
Уплывает солнце – без мысли о собственном перевесе.
* * *
Потому что пройдет и это, всё утечет;
И ко времени Время пришлет своего гонца,
Разменяет наш чет и нечет на чет и чет,
До последней развилки, до самого до конца.
А потом разойдемся, и каждый своим путем
Поплывет всё дальше, петляя, за ту черту,
За которой безбрежно колеблющийся окоем
Неудержимо тает, как леденец во рту.
И каких цветов будет этот закрайний край?
И какая музыка слышится в том раю?
И какой язык звучит, раз сказав «прощай»,
Я совсем не то и не так тебе говорю?
Не пропасть бы там, не пойти под откос с пути,
Под сиренный хохот в беспамятстве не уснуть,
И не спутать снадобья, спрятанные в горсти:
люби – забудь.
СЕМЬ ГРАММОВ
Ты однажды привел меня в парк с заброшенной виллой,
Парк у вас – это заросли с полуразрушенным домом по центру,
Запущенный сад, столько листьев, что даже осеннему ветру
Не остается ни щелки, сплошные щепки, как у М.Ц.: «Сивилла:
Выжжена, сивилла: ствол. / Все птицы вымерли, но Бог вошел».
За плечом гитара (да, в такую прорезь пройдет лишь Он),
Ты потом споешь среди веток, фамильных плит, мертвых ворон.
Там, под красной крышей, должно быть, такой же, лиственный пол,
Как под ногами – листья. Поэт сказал бы письма без адресата,
Конверты в прожилках, бурые марки, размытый почерк,
Шуршат и горят, сворачиваются от стыда… Между прочим,
Я их писала тебе – давным-давно, из другой жизни. Когда-то
Мне казалось, мы с тобой вышли из Габриэля Д’Аннунцио,
Из самого безвыходного в тот период романа –
Похвала одиночеству, филиппика черному кругу, осанна
Смерти… Двадцать один грамм – чуть меньше одной унции,
Меньше веса твоей души. И я пыталась расти, глотая
Фальшивые ноты, настоящую гарь, сентиментальный текст,
Золото, пепел, глину, руины, безветренность этих мест,
Где живешь, как в аду, из которого ближе всего до рая.
Я скоро должна уехать, уже выбран день и даже куплен билет,
И пока ты поешь, я вижу твое счастливое будущее без меня,
Где всех и всего в меру – жен, детей, листьев, книг, воды и огня,
И лишь ничтожных семи с лишним граммов по-прежнему нет.
Но без них, оказывается, вполне можно жить (ты скоро и сам увидишь!),
В них уместилось все бесполезное (и на Него бывает проруха),
Копилка моих безделок: шрам на твоей руке, родинка за правым ухом,
А дальше – лишь звук: детская песня, птичий клекот и дедов идиш…
Но пока не сгорела земля под ногами, пока все хорошо,
Пока дом на века вколочен, и ты поешь меня – мне,
Представляю, к тебе прирастая, как лоза к вековой стене,
Что стволы не сгорели, не вымерли птицы – и Бог вошел.
* * *
Ты спишь? Ты спи, еще не вечер, спи
И сни себе все то, что, в самом деле,
Так коротко и просто: чье-то «пли!» –
И полетели, милый, полетели.
Нет, я не буду снова про крыло,
Касание, идиллию и песню;
Уже сентябрь – по крышу занесло
Таким туманом, что, хоть спи, хоть тресни –
За окнами ни зги, наш потолок
Уже зажег домашний планетарий,
Уже зовет, плывя наискосок,
Чтоб выпали из тесных полушарий,
Из рук, из рук, из сна, родной, из сна,
Куда-то выше и в чужие руки,
Там вяжутся тугие рукава,
И стук веретена – в сердечном стуке.
Окно туда – еще один обман,
Туман поднаторел – все стекла в мыле;
И сторож наш, хоть ласков и не пьян,
Печально стар и вовсе не всесилен.
Ты спишь и спишь, а спящим невдомек,
Как ночь крута, скалиста и отвесна,
И катится потухший уголек,
А что за окнами – ему не интересно:
Вязальщица и добрый наш старик
Вдвоем плетут прозрачные волокна…
И я не понимаю, кто из них
Нам дышит в окна?
* * *
Бывает, умрешь, а тебя попросят, давай еще,
Ну, что тебе стоит, попробуй еще разок.
Спинка стула давно заменяет твое плечо,
Из конца коридора смотрит дверной глазок.
В тоннеле темно, как на задворках моих европ,
Цементная лестница отчаянно катится в ад,
А там – то ли Харон, лоснящийся как эфиоп,
То ли лампочка Эдисона – в сто бесполезных ватт.
На стене чернеет граффити, как грифель в карандаше.
Лифт громыхает зеркальным нутром, скользя
Из подвальных недр, словно скрежещущий атташе
От тебя ко мне – дальше ему нельзя.
Я по-прежнему школьница, тщетно ищу ответ,
Из всякой ошибки пытаясь извлечь урок,
Продолжаю расти – тем, что тебя давно уже нет,
С Аристотелем лажу: и в смерти бывает прок.
Буду – не буду, третьим проснусь лицом:
Все ли едино ей? Так ли ей все равно?
Жизнь, как водится, – сказка с плохим концом.
«В общем, все умерли», – пошутят потом в кино.
Хорошо, я попробую, только скажите – где,
Принесите, что под рукой – фотовспышку, перо, иглу.
Может, на этом, в чернильной вязи пустом столе,
Или вон в том, глубоком, как сон, углу?
И Харон повезет, и лампада будет гореть,
Кто-то встретит меня, шутя: «И ты тоже, Брут?»
Без тебя, казалось, нельзя, но я силюсь петь –
Даже без музыки, даже если слова умрут.
Грузная женщина шваброй гремит подъем,
Моет ступени – сколько бессчетных лет?
–
Лампочку вкрутит, чтоб лился в дверной проем
Вялый и тусклый потусторонний свет.
Люксембург