(Публ. – Андрей Любимов)
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 269, 2012
Н. С. Пашин
Из дневников «пропавшего без вести»
Продолжение. Начало см. В № 268
1945 год
8-ое
апреля, воскресенье. Еще ни разу
этот день – день моего рожденья – не совпадал с таким решающим, критическим
мнгновением моей жизни. Еще ни разу будущее не было так туманно и опасности так
велики. Вот я вступаю в новый год своей нелегкой жизни и не только не могу
здесь по традиции поговорить о том, какие планы я строю на этот год, но даже и
сказать, закончу ли эту тетрадь своих записок, которую сегодня начинаю.
В каждой жизни, и в малой, и в большой, как в
книжке, непременно есть какая-то высшая точка, когда распутываются все линии
длинной интриги и начинается развязка. Для одних это наступает раньше, для
других позже. Я должен буду перейти через хребет жизненного пути в наступившем
году. Что этот перевал теперь совсем уж близок – нельзя более сомневаться. Все,
что накапливалось за долгие годы, все мое прошлое, все мысли, все дела мои,
которые повели меня по моему нынешнему пути, – все в самом скором будущем должно
быть подытожено и все нити интриги окончательно распутаны.
Лет десять тому назад, живя в Новороссийске, я
поднимался один-одинешенек на гору, которую там называют «Сахарная Голова». Я
вышел в солнечное мартовское утро, когда темно-голубое море было неподвижно и
спокойно, и на голых еще ветках персика как заря пылали розовые крупные цветы.
Долина горного склона, по которому я поднимался, уже была покрыта нежной
зеленью, но выше она сменилась голым чернолесьем и кустами, а еще выше – темной
зеленью хвойных лесов. Я поднимался не спеша и очень долго – около трех,
четырех часов, и все время мне казалось, что вот-вот я буду на вершине. Но
кончались одни скалы, и за ними начинались другие, тропинки становились все
извилистее, круче и уже, конца пути не было видно. Легкий прохладный ветерок
парил здесь, наверху, откуда порт и море казались голубой огромной чашей, но в
тихих местах, где-нибудь за скалой, солнце припекало горячо и даже жарко.
Помню, меня очень занимал вопрос о том, что же я
увижу наверху на перевале? Каким будет северный склон гор и какие именно
картины представятся взору, когда я достигну самой высоты? Я пытался нарисовать
себе эти картины, но даже тогда, когда до перевала оставалось действительно
несколько шагов, я все же не представлял себе того, что я увижу.
Резкий, пронзительный ветер охватил меня всего с
ног до головы, когда я поднялся на последнюю скалу. Он едва не сдернул с меня
шляпу. После нежного, лаского ветерка, пропитанного ароматами весны и солнца,
этот бурный северный шторм показался мне холодным, словно лед. Мне понадобилось
несколько минут, чтобы отдышаться и осмотреться. Вместо пологого зеленого
откоса, по которому я поднимался, я увидел у своих ног голую, обрывистую стену
камня, опускавшуюся в пропасть и переходящую затем в длинную отлогую каменную
гряду, покрытую многовековыми, еще совсем безлистными грабами или вязами, у
подножья которых земля была еще покрыта снегом. Ни кустика зелени, ни цветка,
ни радостной синевы моря и небес; рыхлый и серый снег, голые корявые деревья,
над вершинами которых ползли серые, мрачные облака. Так вот что ожидало меня за
перевалом! Я долго стоял, пораженный этим контрастом, и картина, увиденная мною
в этот день, надолго врезалась мне в память.
Есть какая-то внутренняя связь между тем, что
испытал я тогда, поднимаясь на горный хребет, и нынешним моим психологическим
состоянием. Что ожидает меня на вершине моего жизненного пути? Я знаю твердо
лишь одно – что я приблизился совсем вплотную к ней, и ничто в мире более не
способно отдалить ее. Но что там – на хребте? Темная ли зияющая пропасть
близкой смерти, или спокойный, озаренный солнцем путь в долину тихой зрелости,
где труд, по которому я так изголодался, будет источником всех радостей?
Недолго, теперь уже совсем недолго остается ждать
ответа на этот вопрос.
И вместе с ответом придет решение нашей судьбы.
Бог да поможет нам.
9-ое
апреля, понедельник. Трагическая
проблема, стоящая в этот великий исторический момент перед многими тысячами
русских людей, всё прегрешение которых состоит в том, что они не желают
примириться с порабощением своей Родины.
Практически в настоящую минуту эта проблема
формируется так: как далеко зашел союз большевиков с англо-американцами и
пойдут ли последние на безоговорочную выдачу нас своим союзникам независимо от
нашего желания?
Сведения, получаемые нами в последнее время, к
сожалению, все убедительнее говорят о том, что у нас больше нет союзников и что
англичане не останавливаются ни перед чем, чтобы обеспечить себе помощь Сталина
в настоящую минуту.
– Попасть к англичанам – это совершенно то же, что
попасть к большевикам, – сказал мне еще раз сегодня один достаточно
информированный человек, – они выдают всех поголовно, нисколько не интересуясь
политическими убеждениями людей.
Подобные сведения мы получаем из разных источников
чуть не каждый день. Рассказывают, что от англичан уже ушли в СССР пароходы с
принудительно «репатриированными». Рассказывают о том, что сразу с английскими
войсками идут «репатриационные» комиссии (для каждой национальности своя), и
что они распоряжаются на оккупированной территории, как им угодно: сначала
регистрируют всех иностранцев, затем сажают их за проволоку в лагеря, а после
отправляют всех на родину. Словом, рассказывают многое такое, что кажется
настолько нелепым, насколько и возможным.
Впрочем, недолго, уже совсем недолго ждать той
страшной и решающей минуты, когда все это станет ясным.
10-ое
апреля, вторник. Английские
войска остановились в шести километрах от Бремена, несколько южнее его, на
Везере1, перед городом Федером, накапливая, видимо, силы для нового
прыжка. Куда? Этот вопрос волнует гамбуржцев, быть может, больше, чем кого-либо
в Германии. В то время, как намерения южной английской армии, которая совместно
с 9-й американской армией вошла в Ганновер и продолжает передвигаться дальше,
по-видимому, очевидны и состоят в дальнейшем продвижении на восток, то
намерения 2-й английской армии, стоящей под стенами Бремена, могут еще
истолковываться двояко. Не собираются ли британцы обойти Гамбург, как обходили
они многие крупные, сильно укрепленные города, чтобы не задерживаться в лобовой
атаке?
Будет ли оборонятся Гамбург и чем это грозит?
Упорно говорят о том, что местный гауляйтер Кауфманн2, который
пользуется здесь необычайной популярностью (это, якобы, по его приказу выдаются
наперед продукты), стоит на той точке зрения, что город уже слишком пострадал,
чтобы его можно было защищать. Однако центральные власти настаивают, будто бы,
на противоположном. Чья точка зрения одержит верх – сказать, конечно, трудно. С
увереностью могу сказать только одно: местное население, насколько я успел
заметить, совершенно согласно со своим руководителем. Быть может, именно этим и
объясняется то поразительнейшее спокойствие и порядок, которые царят в городе.
Отмечу кстати, что хотя тревоги повторяются
довольно часто, сильных бомбежек, которых следовало бы, казалось, ожидать, не
происходит.
11-ое
апреля, среда. Сомнений больше
нет: мы на пороге кризиса. <…>
Дневные газеты вышли с заголовком: «Konzentration gegen Bremen»[*]. В
них говорится о том, что командующий 2-й британской армией, генерал Dempsey3, стоящей под Бременом, открыто заявил о намерении
атаковать Бремен, причем конечной целью этого штурма будет овладение Большим
Гамбургом. Дальше сообщается о возможности того, что и другая британская армия,
продвигающаяся восточнее Ганновера, примет участие в штурме Гамбурга. Причем
даже не исключено, что к ней присоединятся части 9-й американской армии.
Наконец, вдоль голландского побережья медленно, но уверенно продвигаются на
восток части 1-й канадской армии. Они еще не так близки, но не исключена
возможность, что к моменту штурма и они будут под Гамбургом.
Таким образом, город, в котором мы живем, может на днях увидеть у стен
своих все три
союзные армии. Какое решение примут гамбургские власти и что за этим решением
последует? Капитулирует ли город сразу или же он капитулирует после того, как
будет разнесен вдребезги с воздуха, с моря и суши, и море зальет его улицы, его
руины. Ясно только одно: и в том, и в другом случае союзники войдут в него.
– К воскресенью все будет закончено, – вот
последняя фраза, которую я уловил из тихой беседы двух старых немцев.
<…>
12-ое
апреля, четверг, 3 ч. утра. Скоро
уже начнет светать, а я все еще не ложился. Я так устал, что мне едва ли хватит
красок для того, чтобы передать на бумаге свое состояние. <…>
Передо мной – прекрасный радиоприемник,
позволяющий слушать буквально всю Европу. Когда я медленно поворачиваю ручку
регулятора, передо мною словно на экране проходит все, чем дышит мир в эту
минуту, и кажется, что ощущаешь биение его пульса.
Я слушал передачи на английском и на русском
языке, слушал московский концерт, французские и польские сообщения из Лондона,
слушал немецкие радиостанции, и я могу выразить свое впечатление всего двумя
словами, которые, на мой взгляд, скажут все:
– Война в Европе – кончена.
Бывают минуты, когда все, о чем долго догадывался,
что долго и
неуверенно предполагал, вдруг обретает
совершеннейшую ясность, и смутные догадки превращаются в простую суровую
истину. Так именно произошло сейчас со мной. Да, на улицах Вены и под
Братиславой, в центре Браушвейга и в Голландии, в Эрфурте и в Италии еще
грохочут пушки, еще льются потоки крови, еще извергают пламя танки, но война, в
сущности, кончена. А то, что происходит в городах и селах Германии – ни больше,
ни меньше как агония, которая едва ли может продолжаться еще 10-15 дней.
«Германская военная машина продолжает быстро
распадаться» – сообщает нью-йоркская радиостанция.
Да, это верно. Темп продвижения союзников –
свидетельство того, как бурно протекает этот процесс распадения. Я не могу уже
точно сказать, где пролегает фронт на юге, во всяком случае, где-то у
Нюренберга и Эрфурта. Что же касается той части западного фронта, которая нас
интересует более всего, то здесь англо-американцы движутся с такой стремительностью,
что за ними трудно уследить. В эту минуту уже идут бои в центре города
Брауншвейга, а вершина англо-американского танкового вклинивания примерно в
35-ти километрах от Магдебурга! <…>
10 ч. веч. Слухи о разногласиях между местными и
центральными властями по вопросу о том, защищать или не защищать город,
продолжают распостранятся. Сегодня почти одновременно мне передали сведения
прямо противоположного характера: одни говорят о том, что Гамбург объявляется
открытым городом, другие – будто бы по радио сообщалось, что власти Гамбурга
решили оборонять его до последней возможности. Я пытался проверить те и другие
сведения и все-таки не могу сейчас сказать, какие из них правильны.
13-ое
апреля, пятница. Утренние газеты
принесли огромную сенсацию: вчера после обеда от кровоизлияния в мозг внезапно
умер Рузвельт. Американцы обязаны ему многим и вправе поставить ему памятник.
<…>
12 ч. веч. Только что окончилась двухчасовая
тревога. И такая же, если не большая, была днем. Но ни днем, ни ночью на город
не сброшено ни одной бомбы, так же, как вчера и позавчера. Что это может
означать – никто не знает. Фронт продвинулся уже до Магдебурга, так что Гамбург
можно считать обойденным с запада и юга, а, между тем, в городе все спокойно. В
этом спокойствии есть что-то зловещее: тем страшнее может быть удар, который
так долго подготавливается.
Вечером сразу от нескольких лиц я услышал о том, что гамбуржский гауляйтер Кауфманн арестован.
14
апреля, суббота, 3 ч. 30 мин. утра. Я только что успел записать эти слова и еще сидел за столом, разбирая
какие-то бумаги, как мои опасения нашли себе страшное, потрясающее
подтверждение. Сначала за окном дважды резко тявкнули зенитные орудия, и почти
тотчас же раздалось гудение самолета. В комнате не спали лишь мы двое: я и Клавдия
Викентьевна, гладившая на столе напротив меня белье. Словно по команде мы
оставили наши дела и бросились будить: я – Лялю, она – Анатолия Ильича4.
Но едва Ляля успела сесть в постели, еще не поняв, в чем дело, как все мы
услышали свист бомбы, в комнате все задрожало и посыпалось, и волна воздуха
рванула по ушам. В одну секунду наше общежитие оживилось: захлопали двери,
закричали женские и мужские голоса, по лестнице затопали десятки ног. Анатолий
Ильич выключил свет.
– Одевайся, одевайся! – торопил я Лялю, пытаясь
разыскать во тьме ее одежду.
Но одеться нашим женщинам не удалось. Вслед за
первой бомбой где-то совсем рядом завизжала следующая; потом еще, еще и еще,
так что мы моментально потеряли счет взрывам и выстрелам. Кругом все дрожало и
гудело, словно при землетрясении. Стекла из окон вылетели, и по комнате ходили
волны воздуха. Мы лежали на полу, на койках, прижавшись друг к другу, ожидая
каждую минуту, что вот-вот наступит наша очередь и все будет кончено.
Несколько секунд, в течение которых проходила
первая волна, показались нам вечностью. Наконец настала пауза. Мы вскочили и
стремительно бросились вниз – в полуподвал нашей виллы. На мне был только
пиджак и брюки, на Ляле – лыжный костюм. Нечего было и думать о том, чтобы
захватить с собою вещи или бежать в бункер, потому что не успели мы спуститься
вниз, как все началось сначала. Это был буквально смерч, вихрь бомб. Здесь,
внизу, было еще теснее и тревожнее, чем наверху. Единственная комната, которая
именуется «убежищем», была забита до отказа. Нам и еще многим пришлось сунуться
в узенький коридор, где люди лежали и сидели, скорчившись на полу, пряча головы
в колени. Одни плакали, другие молились, третьи вскрикивали при каждом новом
взрыве. Снова и снова сыпалось стекло, хлопали двери, волнами врывался и уходил
холодный воздух, ударяя в уши. Сколько это продолжалось – не могу сказать, быть
может, полчаса, быть может, – семь, восемь минут. Я воспользовался новой
паузой, чтобы подняться в комнату и принести Ляле шубу, себе – пальто, Люде –
ботинки и носки.
Наконец все стихло. Трясущиеся, бледные, с
расширившимися зрачками люди, осторожно и пугливо озираясь, стали выходить на
улицу. Нам представилось ужасное, непередаваемое зрелище. На дворе было светло,
как днем. Вся юго-восточная часть города от Dammtor’a и Hauptbahnhof’a[├] пылала. Время от времени еще раздавались взрывы
бомб замедленного действия. Было холодно, зловеще, в озаренном пламенем пожаров
небе то и дело вспыхивали грозные зарницы. <…>
Пишу при свете самодельного светильника.
Электрического тока нет. Воды нет. Стекла выбиты, и в комнате гуляет ветер.
Очень холодно.
Все это, надо полагать, – только начало.
5 ч. вечера. Несмотря на то, что количество
самолетов, участвовавших в ночном налете, было не очень велико, он причинил
городу страшный ущерб. По заявлению гамбуржцев количество жертв так велико, что
уступает лишь самому крупному налету летом 1943 г., когда уничтожено было
полгорода. Налет был страшен своей внезапностью и тем, что были сброшены по
преимуществу люфтмины колоссальной разрушительной силы. Кроме того,
бомбардировке были подвегнуты самые нетронутые жилые кварталы (в том числе, наш
– Альстерский) и центр города. Большинство убитых были застигнуты смертью на
улицах по пути в убежища. В районе Dаmmtor’a убитых и раненых собирали всю ночь. Здесь упало
около 16-ти люфтмин и бомб, и как раз силою их разрывов были выбиты стекла и
двери в нашем доме. Какова же должна была быть эта сила, если учесть, что
ближайшие мины упали на расстоянии 350-400 метров от нас. Там, где они падали
прямо в дома, – картина разрушения неописуема. Шестиэтажные дома превращены в
груды щебня и камня; бетонные столбы со свинцовыми трубами внутри свернуты в
спираль; вековые липы и вязы сломаны словно вихрем, а с самих стволов, толщиною
в три обхвата, содрана вся кора, содрана так чисто и аккуратно, словно над этим
трудилась всю ночь сотня плотников. В одном только шестиэтажном доме,
находящемся недалеко от нас, в который было прямое попадание, – девяносто
человек убитыми. Это зафиксировал муж нашей хозяйки – полицейский врач.
15-ое
апреля, воскресенье. Город все
более принимает вид осажденной крепости. Появилось множество военных, улицы
наполнены машинами, имеющими совершенно фронтовой вид: запыханные
замаскированные ветками, набитые усталыми и молчаливыми солдатами. То и дело
проезжают то зенитное орудие, то пушка, то саперные части. Воздух над городом и
близ него наполнен одиночными самолетами, так что только на рассвете и перед
закатом прекращаются тревоги или же, по-меньшей мере, «малые тревоги». Уже две
ночи все мы, как и прочие, спим не раздеваясь.
Продвижение англо-американцев сохраняет прежний
темп: они заняли Виттенберг (отрезав нас от Берлина), продвинулись южнее
Магдебурга, южнее Бернбурга, подошли к Лейпцигу,
Хемницу, Байруту. В сегодняшней сводке упоминается
также Баден-Баден, юго-западнее которого идут бои.
Вчера утром большевики после долгого перерыва
снова начали наступление у Кюстрина. Не подлежит сомнению, что они хотят войти
в Берлин вместе с союзниками.
Что касается собственно нашего гамбургского
направления, то оно не совсем ясно. По-прежнему Бремен еще не взят. Англичане
стоят перед Ферденом, и где-то между Целле и Ульценом. Некоторые утверждают,
что Ульцен уже взят, но, как я замечаю, слухи иногда очень торопятся.
16-ое
апреля, понедельник, 5 час. дня.
Пишу на улице, возле той бетонированной щели, в которой мы обычно прячемся. Уже
вторая тревога за день, малая тревога («kleine Alarm») продолжается непрерывно с восьми часов утра.
Приходится всячески изворачиваться, чтобы успеть все сделать и, вместе с тем,
не подвергать себя лишнему риску. И это еще при условии того, что город не
бомбят. Что будет дальше, трудно себе и представить. По-прежнему упорно
циркулируют слухи о том, что Гамбург предполагается оборонять «до последнего
человека». На это сестра Торопова сегодня ответила:
– В таком случае, я завидую своей знакомой, у
которой есть на всякий случай морфий. То, что придется нам перенести до смерти,
будет хуже всякой смерти.
Быть может она и права. Если бы мы еще знали, что
вот только остается как-нибудь перетерпеть осаду, затем – свобода, мы
чувствовали бы себя не так ужасно. Но то, что ожидает нас, по-видимому, за
осадой, за блокадой, может быть настолько страшно, что одна мысль об этом
подрывает все наши духовные силы и всю энергию. <…>
А на дворе весна. Снова наступили тихие,
безветренные, солнечные дни. Цветут сады. Зеленеют парки и бульвары. По вечерам
перед закатом где-нибудь в тихом, нагретом за день солнечном углу толкутся
мошки, предвещая теплую погоду. Чуть заметный нежный ветерок приносит запах
молодой травы – такой знакомый и пьянящий нежный запах. Боже мой, как
удивителен и прекрасен мир твой! Ведь только подумать: вот уже четвертую весну
я встречаю вдалеке от родины.
10 ч. 30 мн. вечера. Пятый раз за день только что
прозвучал сигнал малой тревоги. Надо полагать сейчас раздастся и тревога. Я
сижу уже одетый в ожидании этого сигнала, чтобы отправиться в щель, где мы
проводим теперь чуть ли не половину жизни.
Сегодня к вечеру мы ходили с Анатолием Ильичем по
делам к Dammtor’у и случайно оказались в переулке, где увидели картины, поразившие меня до
крайности. Это очень узкий, очень старый переулок, с типичными древними
постройками, предназначенными, однако, для особых целей. При входе в переулок –
чугунные ворота, сквозь которые пропускают лишь мужчин. Посетители переулка –
почти исключительно солдаты и моряки, впрочем, я видел тут немало и гражданских
лиц, преимущественно, разумеется, молодых людей, порою даже очень молодых. Все
первые этажи домов представляют собой витрины, за которыми сидят, стоят или
полулежат в креслах женщины. Тут есть очень молодые и уже стареющие, есть
уродливые и очень красивые, есть одетые просто, иногда даже подчеркнуто
по-домашнему, и есть – в дорогих вызывающих нарядах; есть скромные и нахальные.
Некоторые сидят у окон с папироскою в зубах в одних лифчиках и панталонах,
другие – в платьях, но обнажив ноги и колени. Одни окликают посетителей и сами
зазывают их, как на базаре; другие делают им знаки; третьи стоят молча, потупив
взоры, и так же молча кивают на предложения мужчин, открывают им двери и
исчезают с ними в глубине этих таинственных, страшных и мерзостных домов.
Видеть все это, особенно сейчас, в роковые и
зловещие дни самой жестокой из войн, было для меня невыразимо странно.
11 ч. 30 мн. ночи. Только что вернулись из
бункера. К счастью, дело снова обошлось без бомбардировки. В бункере (который,
кстати сказать, служит теперь для людей чем-то вроде клуба) услышали новость:
сегодня в восемь часов вечера выступал по радио гауляйтер Кауфманн (слухи о его
аресте, стало быть, не подтверждаются). Точное содержание его речи мне пока
неизвестно, а непроверенные сведения я передавать не хочу. Знаю только, что он
говорил о теперешнем положении города. Подождем завтрашних газет, чтобы узнать
все точно. От содержания этой речи, несомненно, будет зависеть очень многое и в
нашей собственной судьбе.
17-ое
апреля, вторник. 2 ч. дня. Пишу,
лежа на траве в Ботаническом саду. Чудесный, теплый, задумчивый весенний день.
Безоблачное небо покрыто легкой белой дымкой. Настолько тепло, что я постелил
свое пальто на траву и лежу в одном костюме. Вокруг меня отдыхают на траве
пригретые солнцем дети и девушки, старушки-немки и масса иностранцев. Многие из
них (особенно старики) не покидают сада в течение круглых суток, потому что здесь
находится великолепное убежище, в которое, однако, не всегда можно попасть.
Сегодня малая тревога началась в девять часов утра и не прекращалась до сих
пор, с минуты на минуту можно ждать полной тревоги, потому что над городом
шумят самолеты. <…>
18-ое
апреля, среда, 5 ч. вечера. Мы
провели очень неприятные сутки, но сейчас у меня нет ни времени, ни сил
рассказывать обо всем подробно. Я не спал еще со вчерашнего утра, больше
тридцати часов, и сейчас у меня одна мысль – добраться поскорее до постели и
спать, спать, спать. <…>
В два ночи, сразу после ночной тревоги, когда мы
только раздевались, к нам в Wohnheim явился полицейский и заявил, что все иностранцы,
без всякого различия званий и чинов, должны немедленно собраться к пяти часам
утра на площади возле Dammtor для отправки из города. Куда? Почему? – этого он
не знал или не хотел сказать.
Разумеется, началась страшная паника. Мы помчались
с Лялей в полицию.
– Да, верно, – ответили нам. – Возвращайтесь домой
и оставайтесь там до пяти часов утра, никуда не выходя из дома.
Стояла непроглядная темень, улицы были безлюдны и
зловеще пустынны. Пока наши собирали вещи, мы с Сережей отправились в центр к
Н. Н. Марченко – единственному нашему коллеге, адрес которого нам известен5.
У него было все в порядке; никто из полиции не приходил; никакого
предупреждения он не получал. Оставалось предполагать, что или выселение
производится по районам и наш район – первый, или же думать, что произошло
какое-то недоразумение. Я хорошо знаю немцев: когда они начинают какую-нибудь
массовую кампанию, они не вникают ни в какие тонкости, а рубят просто с плеча.
Попасть в такой момент под горячую руку бывает часто равносильно тому, чтобы
пропасть совсем.
– Собирайтесь! – сказали мы своим, возвратившись
от Марченко. <…>
Cнова последовало короткое
совещание. Все согласились с тем, что мы правы. Решено было, что дома останутся
только Клавдия Викентьевна с Людой, чтобы передать полиции, что мы на работе
(но адрес не сообщать). Все вещи остались также. Захватив с собою только по маленькому
чемодану с едой, мы тремя парами (Сережа с Соней6, Анатолий Ильич с
Ниной, я с Лялей) крадучись вышли в половине пятого из дома. <…>
О дальнейшем рассказывать не стану. Полиция ждала
нас в доме два часа, но мы вернулись только в половине четвертого дня. Выяснив,
что пока (я подчеркиваю, – пока) мы высылке не подлежим. После этого мы сами
явились в полицию и все рассказали там.
– Хорошо, оставайтесь пока на своей квартире, –
ответили нам, – но о вашей дальнейшей судьбе мы не можем сказать вам ничего. Мы
сами зависим от того, что прикажут нам свыше.
Дома мы узнали, что из Wohnheim’a выселяются пока всего несколько человек, в том
числе, наши актеры – группа очень славных и дружных ребят. <…>
Только вследствии этого происшествия мы узнали,
что уже больше недели из Гамбурга идет массовое выселение иностранцев. То, что
нам совершенно достоверно передал один человек, уже побывавший два дня в числе
выселенных и вернувшийся оттуда, сразу напомнило мне страшные события 41-го
года. История того времени повторяется во всех деталях. Здесь, в 40-ка
километрах от Гамбурга, где побывал этот человек, согнали в лес 8000
выселенных. Вот уже неделю они живут там под открытым небом, охраняемые
солдатами Volkssturm’a. За
всю неделю на 8000 человек привезли одну телегу картофеля, откуда только самые
сильные сумели схватить по две-по три картошки. Дело попахивает уже
людоедством.
Я слушал это и думал: немцы кончают точно так же,
как начинали, и шесть лет войны ничему не научили их. Совершенно ничему. Это
просто поразительно, с каким упорством они повторяют ошибки, которые уже
привели их к краю гибели. В 41-м году они точно таким же способом заморили
солдат и затем забили 2-2 ½ миллиона русских военнопленных и дали
большевикам возможность заставить воевать за себя народ, который до этого
десятками тысяч шел в плен. В 45-м году они снова без всяких разумных оснований
обрекают на голодную смерть тысячи иностранцев (многие из которых честно
трудились на них 5-6 лет), очевидно, для того, чтобы сделать из оставшихся в
живых своих злейших врагов. Как будут настроены хотя бы эти люди, что томятся
сейчас в лесу под Гамбургом, если они останутся в живых? Между тем, я знаю
кое-кого из них, то были добродушнейшие галицийские крестьяне, меньше всего
помышлявшие о политике и не представлявшие абсолютно никакой угрозы для
безопасности города. Можно быть уверенным, что те из них, кто выйдет из леса
живыми, выйдут настоящими политиками, а, быть может, и большевиками.
<…>
Один берлинский врач как-то сказал мне:
– Немцы собирались свергнуть Сталина (да уж
собирались ли? – думаю я иногда теперь) и так укрепили его, как он сам этого не
сумел бы сделать никогда.
Святая истина!
Мало этого: они же помогли Сталину завоевать
половину Европы.
Сегодня утром в городе было несколько случаев избиения иностранцев, которые и так сидят тише воды, ниже травы. К чему это? <…>
19-ое
апреля, четверг, 1 ч. дня.
Поистине, странная зловещая тишина царит в городе. Фронт где-то совсем рядом,
быть может, уже севернее Luneburg’a, и вчера, в середине дня ожидалась танковая
тревога (Panzeralarm). В 11 час. дня все были даже отпущены с работы. Воздушные тревоги
продолжаются непрерывно с 9-ти час. утра до 8-9-ти вечера и с 10-ти вечера
снова до утра. Однако при всем этом за последнюю неделю на город не было
сброшено даже десятка бомб. Одно из двух: или англичане рассчитывают на
капитуляцию, или они готовят страшный неожиданный удар.
20
апреля, пятница. 11 ч. 30 мн.
ночи. Кажется, напряжение достигает высшей точки. По официальным сведениям (не
опубликованным в газетах, но переданным по радио) заняты Lumburg и Winsen. По неофициальным –
танковый spitz англичан заскакивал в Hamburg. Не подлежит сомнению, где-то возле Hamburg’a (в 15-20-ти километрах
от центра города) кипит бой. Из города сегодня начала бить артиллерия, но по
городу она не бьет. Малая тревога, объявленная вчера вечером, не прекращалась
до сих пор; полная объявлялась днем два раза на короткое время. Бомбардировок
по-прежнему нет, лишь время от времени налетают одиночные самолеты. Кажется,
раз или два они сбросили по паре-другой бомб, где-то стреляли из бортового
оружия – и все. Повторяю, в этом есть что-то зловещее.
Сейчас ложимся спать, конечно, одетые в полной
готовности. Многие ночуют в бункере, туда же собираются, кажется, Соня и
Сережа. На улицах города большое движение военных машин. В госпиталь Красного
креста, находящийся прямо рядом с нами, привозили раненых из Hamburg’a.
Чудная, лунная ночь. Весна. Вишни и яблони в
цвету. Так хорошо, что и не скажешь. Сегодня, в день ареста Бори7 я
очень много думал о нем и о всех домашних, а вечером мы с Сережей попробовали
даже затянуть наши хорошие старинные волжские песни. Боже! Какая тоска! Неужели
нам не суждено более обнять своих родных, припасть к плечу нашей старой матери,
приласкать нашу нежную сестрицу, пройтись босиком по горячему прибрежнему
волжскому песку?
Господи! Помоги нам!
21-ое
апреля, суббота. Против всех
ожиданий ночь и весь сегодняшний день прошли совершенно спокойно.
Артиллерийская стрельба к утру затихла и возобновилась только сейчас в 11-ть часов
вечера. Тревоги днем не было. Между тем, не подлежит больше сомнению, что
английские войска стоят у стен города. По официальной сегодняшней сводке
англичане заняли Люнебург и вышли северо-восточнее к Эльбе. Кроме того, бои
идут на автостраде Бремен – Гамбург. Нечего удивляться потому, что тишина,
снова воцарившаяся в городе и действующая на нервы, может быть, не менее, чем
бомбежки и обстрел, породила множество слухов, которые порою противоречат друг
другу настолько, что не знаешь, чему верить. Но опыт научил меня уже не верить
и, вместе с тем, прислушиваться ко всему, чтобы видеть вещи по возможности с
разных сторон. Одни говорят о том, что Гамбург все-таки будет объявлен открытым
городом; другие утверждают, что по сведениям, полученным из верных источников,
он будет обороняться до последнего момента; третьи утверждают, что политика
руководителей города сводится к тому, чтобы выждать исхода боев на главном
театре, а затем принять решение. На мой личный взгляд, третье предположение
наиболее вероятно, но следует помнить, что, помимо местных властей, есть еще
центральные и военные, и сами англичане едва ли будут ждать развития событий в
центре, а не перейдут во фланговое наступление сразу. А в общем могу сказать
одно: мы чувствуем себя сейчас какими-то слепыми котятами, которые ничего не
знают и ровно ничего не понимают в окружающем. <…>
22-ое
апреля, воскресенье. Я не читал и
не слыхал сегодняшней сводки, но мне только что сообщили следующее:
Большевики вошли в Konigs-Wusterhausen, то самое
предместье Берлина, куда мы ездили осенью за грибами; они находятся также в
северных предместьях (Bernau) и совсем близко к востоку от города. Борьба идет
отчаянная. Кто-то из руководителей столицы заявил по радио, что город будет
защищаться до последнего человека, что каждая женщина и даже каждый ребенок
возьмут в руки винтовку. Все станции и туннели превращаются в госпитали; сводка
начинается, якобы, указаниями на то, что сегодняшний день – самое черное
воскресенье во всей истории Германии.
Я не могу выразить словами, как мне жаль города, в
котором я провел более года, и главное, как жаль мне людей, оставшихся там.
Это сопротивление столицы, несомненно, коренным
образом отразится и на нашем положении. Я не сомневаюсь в том, что «первый
город Германии», как называют Гамбург, не захочет ударить в грязь лицом перед
своей соперницей – столицей и так же будет защищаться. По сегодняшней сводке
батальон морской пехоты сбил в Гамбурге 19-ть английских танков и оттеснил
противника от города. По той же сводке, Blankenese (северо-западное предместье
города) находилось вчера под артиллерийским обстрелом англичан. Сегодня
артиллерийской стрельбы нет, нет и бомбежек, хотя огромные соединения самолетов
в течение почти всего дня отчаянно бомбили всю Шлезвиг-Гольштинию и все
пространство между Бременом и Гамбургом, а также на северо-восток от Гамбурга.
Были моменты, когда соединения самолетов находились в трех минутах от города,
но затем, однако, снова круто поворачивали и уходили куда-то в стороны.
Тщательность, с которой они обходят Гамбург, внушает мне все большие и большие
опасения.
Неделя, которая начинается в эту минуту (сейчас
12-ть ночи), все разрешит. Спаси нас, Боже!..
23-ое
апреля, понедельник. Надо иметь
поистине железные нервы, чтобы выдержать все испытания, выпадающие на нашу
долю: это бесконечное тягостное ожидание критической минуты, которая наступит
для нас с приходом англичан, эта постоянная угроза смерти или увечия, веющая
над нами ежечасно, и, наконец, это бродячее полулегальное существование,
сопряженное со всяческими неожиданностями. Трудно представить себе что-нибудь
более беспокойное, чем эмигрантское существование в такой стране, где даже дети
воспитаны в жгучей ненависти к иностранцам, да еще в такое время, когда к этой
ненависти начинают присовокупляться страх и желание оградить себя и свою страну
от последствий этого пренебрежительного отношения к людям другой
национальности. Едва ли можно сомневаться в том, что все последние мероприятия
немцев по отношению к иностранцам продиктованы именно этим чувством страха, как
едва ли можно сомневаться, что они лишь углубят пропасть между немцами и
другими народами. <…>
24-ое
апреля, вторник. Сегодняшние
утренние и полдневные газеты вышли под одним и тем же заголовком: «Адольф
Гитлер в Берлине». Полдневные газеты имеют, кроме того, и подзаголовок:
«Тяжелая уличная борьба». Во всех газетах сообщается, что Гитлер вместе с
Геббельсом находится в столице для руководства ее обороной. Вчера Геббельс
отдал приказ, в котором перечисляются все меры, которые надлежит осуществить для
обороны города: volkssturm занимает свои места, все линии U-Bahn’a превращаются
в убежища и госпитали, провокаторы и «строптивые иностранцы» изолируются или
уничтожаются на месте. Затем в приказе говорится, что каждый берлинец сам
отвечает за оборону своего жилища, к участию в которой привлекаются даже дети и
женщины.
Однако все это не может, видимо, не только
сдержать движение «шторма из Азии», но даже замедлить его. По сегодняшней
полдневной сводке большевики достигли Marienfelda Bahnhof Kotenick[┤],
т. е. уже проникли в город. По слухам, борьба идет уже на Alexanderplatz и у
Stettiner Bahnhof. Если это так, то трудно себе вообразить, что же осталось
защищать в Берлине.
Мы постоянно вспоминаем наших друзей, оставшихся в
столице, и с ужасом думаем об их трагической судьбе.
Впрочем, неизменно думаем мы при этом, не
постигнет ли и нас подобная и, быть может, даже худшая судьба? С каждым днем
рождаются все новые предположения и слухи. За последние дни приходится часто
слышать разговоры о том, что не только Померания, Пруссия, Бранденбург, но и
весь север Германии, включая Макленбург и часть Шлезвиг-Гольштинии, относится,
по Ялтинскому соглашению, к сфере влияния СССР. На первый взгляд, это может
показаться более,
чем невероятным. Как могут англичане пустить большевиков в Гамбург, откуда
– прямой путь к воротам Лондона? На это мне вполне резонно возражают: а не
казалось ли вам год тому назад невероятным, что англичане пустят Сталина в
Берлин, а два года тому назад – что они отдадут большевикам Финляндию, Прибалтику
и все Балканы?
Последние события на фронте как будто еще больше
подтверждают эту точку зрения. Повсюду, достигнув Эльбы, англичане вдруг
остановились и вот уже около недели стоят на месте. Они даже убрали предмостные
укрепления, которые у них имелись на восточном и северном берегу Эльбы. Меж
тем, большевики обошли с юга Берлин и достигли вчера Бранденбурга. Быть может,
сегодня они уже соединились с англичанами у Эльбы. Начинает походить на то, что
«сферы влияния» действительно разграничиваются на Эльбе.
Однако, сколько ни убеждали меня в том, что
Гамбург будет отдан Сталину, не поверю в это ни за что. Все чаще и чаще я
начинаю думать, что зловещее затишье, наступившее с 15-го числа, связано
попросту с подготовкой нового прыжка, который будет тем страшнее, чем
неожиданнее. <…> Кстати сказать, артиллерийская стрельба сегодня
вечером опять возобновилась, хотя менее интенсивная, чем прежде.
А весна в полном разгаре, и лунные ночи так
прекрасны, что нельзя выразить бедным человеческим языком. Сады в цвету и ночью
под луной кажутся покрытыми белым туманом.
25-ое
апреля, среда. Кровопролитная
борьба в Берлине и вопрос о том, почему англичане, достигнув Эльбы, повсюду
прекратили наступление – вот два вопроса, которые волнуют людей в настоящую минуту
более всего. Все чаще и чаще приходится слышать предположение, что
демаркационная линия между англичанами и большевиками проходит по Эльбе, и что
англичане, следовательно, и не пойдут больше вперед. Некоторые уверяют, что по
решениям Ялтинской конференции Германия поделена на северо-восточную, которая
отходит большевикам, и юго-западную, отходящую союзникам; причем в
северо-восточную часть входит весь север страны, включая Мекленбург и
Шлезвиг-Голштинию. На днях военный обозреватель «Правды» майор Галактионов8
опубликовал статью, в которой говорит о том, что великая держава, подобная
СССР, не может не иметь выхода в океан и что оккупация советскими войсками
Дании является насущнейшей необходимостью Советского Союза. Я не берусь судить,
насколько это правильно, но я собственными глазами видел в немецкой прессе
сообщение о том, что СССР предполагает предпринять оккупацию Дании. Так или
иначе, но опасность большевистской близости, которой мы, кажется, уже избежали,
покинув Берлин, снова, по мнению некоторых, нависает над нами. Разница лишь та,
что теперь мы добежали до самого западного края Европы и бежать дальше нам
некуда, разве что нырнуть только в море-океян. Если же рассуждать серьезно,
остается только одно: забрать смену белья и переплыть с нею Эльбу, чтобы быть все-таки
на юго-западном ее берегу.
Однако, повторяю: я не верю, что англичане отдадут
Гамбург и Шлезвиг-Гольштинию большевикам, и не поверю в это до тех пор, пока
мне не придется переплывать Эльбу. Но даже и тогда я буду думать, что коварный
Альбион, пустив большевиков до Гамбурга, делает это неспроста.
Сегодня речью Трумана по радио началась
конференция в Сан-Франциско, которой суждено, видимо, сыграть большую роль в
дальнейших судьбах мира. То обстоятельство, что я плохо владею немецким языком,
очень мешает мне знать все подробности. Но, кажется, что предварительные
встречи, которые имели в Вашингтоне министры трех главных союзных держав, еще
не комментируются, и вряд ли мир скоро узнает содержание этих бесед.
26-ое
апреля, четверг. Я живу сейчас
очень деятельной и тревожной жизнью, но, в сущности, вся моя энергия уходит
лишь на то, чтобы отстоять свое существование и существование семьи для
будущего. Работа у меня отнимает каких-нибудь два-три часа в сутки, да и то она
идет с большими перебоями. Я считаю, что мы делали бы великие дела для своей
отчизны и могли бы гордиться тем, что в таких условиях во фронтовом городе все
же продолжаем свою деятельность, если бы она была более регулярной. Но, к
сожалению, с нами не очень-то считаются (да и трудно требовать этого) и
гордиться нам особенно нечем.
Все остальное время приходится делить между
бункером и добычею пропитания. Над городом опять все время шум аэропланов,
отдаленная, а иногда довольно явственная, орудийная пальба, какой-то грохот и
взрывы, иногда треск пулеметов, но мы уже привыкли к этому и нередко под
сопровождением такого именно оркестра отправляемся под вечер с Анатолием
Ильичем куда нибудь в порт, чтобы добыть что-нибудь на будущее. Позавчера нам
удалось достать картошки; сегодня мы попали на баржу, загруженную луком,
который уже начал преть, и целый час в компании нескольких немцев копались в
этой прели, пока не набрали полмешка прекраснейшего лука. Эти походы не только
помогают нам пополнить семейный стол, но и развлекают нас.
Я не читаю, не пишу, стараюсь не думать о будущем.
Так лучше. Впрочем иногда, когда я брожу где-нибудь по парку, мне часто
приходит в голову, что, быть может, вот такая босяцкая жизнь станет нашим
единственным уделом, если судьба дарует нам свободу.
Ах, люди не знают, какая страшная вещь –
эмигрантское существование. И какое колоссальное количество русских людей обрек
большевизм на подобное существование. Вот еще одно его страшное злодеяние.
27-ое
апреля, пятница. Артиллерийская
канонада сегодня к полудню опять стала слышнее, но в общем все идет
по-прежнему: в городе нормальная, размеренная жизнь, только люди все время
настороже, все время в ожидании. Чего? Этого никто не знает, а чем дальше, тем
таинственнее становится наше положение. Англичане, словно прекратили воевать; большевики
по-прежнему атакуют с удивительным упорством, не считаясь ни с какими жертвами.
Сегодня к нам из Берлина приехали знакомые, они выбрались из столицы в
последнюю минуту пешком буквально в том, в чем они были. В Берлине они видели
красноармейцев в трехстах метрах от себя. Весь путь от Берлина до Гамбурга был
проделан ими за трое суток, – то пешком, то на попутных машинах; поездом они не
проехали ни одного километра. Слушая их рассказ, я еще раз подумал, что судьба
действительно наредкость благосклонна к нам, и мы можем только благодарить Бога
за то, что до сих пор у нас все обходилось так благополучно.
28-ое
апреля, суббота. Три новости:
по сообщению немецкой печати, Герман Геринг
вследствии болезни сердца освобожден от должности командующего воздушными
силами Германии и заменен другим;
в Лондоне, в противовес чешскому правительству
Бенеша с его просоветской ориентацией, создан новый чешский комитет, который
заявил о своей решительности не допускать большевизации Чехословакии;
в сводке Верховного командования германской армии
сказано: «наши войска повернулись тылом к противнику и направились на помощь
Берлину».
Первое и третье вызывают массу кривотолков и
догадок. Второе интересно лишь для нас, как показатель того, что британцы еще
не совсем капитулировали перед большевиками.
29-ое
апреля, воскресенье. Мы
переживаем трагическую, но, вместе с тем, удивительно величественную эпоху.
Каждый день и даже каждый час приносит новости, которые в другое время
волновали бы умы людей целые месяцы. Мы же едва успеваем фиксировать их, потому
что темп жизни ускорился до крайнего предела.
Большевики прорвали фронт возле Штеттина и начали
быстрое продвижение на запад к Мекленбургу. Как бы в ответ на это англичане
форсировали Эльбу выше Гамбурга у Лауенбурга и создали предмостное укрепление
на северо-восточном берегу. Несмотря на то, что вопрос о том, кто кого обскачет
по дороге к Гамбургу все еще волнует многих, я считаю, что проникновение
англичан за Эльбу подтверждает мое мнение об их намерениии оставить Гамбург за
собой.
Впрочем, это – новость местного характера, и я
записываю ее первой потому, что в наших глазах она много важнее тех, за
которыми сейчас с огромным напряжением наблюдает мир.
А наблюдает он прежде всего за титанической
борьбой в Берлине. По последним сведениям, битва приближается к центру города и
горит уже в таких районах, как Belle-Alliance Strasse, Potsdamer str. и т. д.
Следует отметить, что немецкие сводки в этом отношении полностью совпадают с
большевистскими. Мне кажется, что большевики решили любой ценой взять немецкую
столицу к 1-му мая.
Наблюдает мир затем за конференцией в
Сан-Франциско. Последние данные, как с советской стороны, так и с немецкой,
говорят о том, что несмотря на вызывающее поведение Молотова, конференция
проходит в полном и добром согласии союзников. Требование Молотова о том, чтобы
председателями конференции были поочереди все министры иностранных дел, –
удовлетворено; точно так же снят с повестки и польский вопрос. По-видимому
конференция пойдет именно по тому пути, который желателен Советам: она займется
лишь вопросом создания международной организации мира. О, как я прекрасно
понимаю эту большевистскую сатанинскую систему грабежа: сначала нахватать,
награбить; потом тотчас же узаконить свой грабеж, закрепить награбленное.
Однако, что касается грабежа, то на этот счет не одни большевики такие мастера,
и им придется тут считаться и с другими.
Наблюдает мир еще за судьбою многих лиц, которые
еще вчера решали его судьбы, а сегодня падают в пучину смерти и безвестия,
оставляя по себе лишь громкое воспоминание. Вслед за таинственным
«освобождением» от должности Геринга (который по советским данным уехал в одну
из нейтральных стран или ушел в подполье), сегодня начали усиленно
муссироваться слухи о гибели Геббельса при защите Берлина. Дитрих, попавший в
английский плен, утверждает будто с Руншредром9, фон Браухичем10
и Гудерианом11 «покончено». Говорят также о том, что в английском
плену находится фон Папен12. Словом, каждый день отмечен
каким-нибудь громким падением. Вот когда раздолье для людей, которые любят
поговорить о тщете земной славы и блеска!
И, наконец, еще одно сенсационное сообщение. Люди,
слушавшие английское радио еще утром, сообщили нам, что Германия предложила Англии
и Америке полную капитуляцию перед ними. <…>
30-ое
апреля, понедельник. Ах, мы так
устали жить воспоминаньями, без всяких перспектив, лишенные права что-нибудь
сказать даже о завтрашнем дне. Иногда мне кажется, что я сойду с ума от этих
непрерывных разговоров и предположений о том, что с нами будет, – упрячут нас
немцы в лес или же не упрячут; если не упрячут, то придут сюда большевики или
не придут; если не придут, то упрячут нас в лагерь англичане или не упрячут;
если упрячут, то выдадут большевикам или не выдадут; будут ли давать
продовольственные карточки и работу или не будут и т. д. и т. п. – так устал,
что мне хочется одного: только бы конец, скорей конец!
Но, кажется, его совсем недолго ждать, и сегодня
Торопов13 вполне серьезно осведомился у одного нашего общего
знакомого:
– Как вы полагаете, через сколько часов кончится
война?
«Терпение, терпение!» – твержу я себе – мы уже
прошли через такие испытания, что стыдно было бы теперь, когда до разрешения
всего остался только шаг, утратить мужество и веру.
Вера – вот что необходимо нам сейчас больше всего.
И Бог не оставит нас.
1-ое мая, вторник. 1 ч. ночи. Вот и начался месяц,
в котором все, все разрешится. <…>
Господи! Помоги нам!..
10 час. веч. Смертное шествие, начатое Рузвельтом,
продолжается. Из пяти главных игроков, затеявших эту великую игру, отныне
остается только трое. Гитлер, Сталин и Черчилль; Муссолини ушел вслед за
Рузвельтом. Еще вчера советское и английское радио передавали известие о его
смерти, сегодня оно подтверждается и немцами. Подробности пока, конечно,
неизвестны, но в общих чертах картина страшной кончины ясна. Муссолини был
схвачен итальянскими партизанами и тотчас же казнен. Труп его вместе с трупом
секретаря фашистской партии Паволини14 был выставлен на площади в
Милане.
Одновременно с продвижением англичан на Любек,
американцы высадили десант в Бойценбурге и двинулись на северо-восток навстречу
большевикам. От быстроты продвижения тех и других, будет зависеть вопрос о том,
как далеко мы будем от большевиков. Однако даже если американцы дойдут до
Шверина, это расстояние не превысит ста километров.
2-ое мая,
среда. Вчера в десять часов
вечера радио принесло ошеломительное известие: в Берлине, в государственной
канцелярии, в борьбе пал Адольф Гитлер.
Эту новость поздно вечером принес нам Сережа,
возвратившись из бункера. Ночь я провел в какой-то тревожной полудремоте: то
просыпался, то снова засыпал, мучимый сновидениями, похожими на реальность, но
реальность была такова, что ее можно было принять скорей за сновиденье. <…>
В девять часов утра я уже держал в руках
экстренный выпуск газеты с шапкой: «Der Fuhrer gеfallen». Ни траурной рамки, ни
слова комментариев не было. И я тотчас же вспомнил, что 20-го апреля этого
года, в день рождения Гитлера, в Гамбурге не было вывешено ни одного флага, в
то время как год тому назад в этот самый день германская столица утопала в
флагах. <…>
Я прочел это, а также обращение Карла Кауфманна к
гамбуржцам с просьбой поддерживать дисциплину и порядок, отложил газету и снова
закрыл глаза.
В одну минуту передо мною прошло все, что я знал
об этом человеке, что слышал о нем, что думал о нем, что испытал по его воле.
Я вспомнил, какой огромный тайный интерес вызывала
его личность и его учение у всех решительно русских людей, в особенности же у миллионов
русских, находившихся в оппозиции к Сталину. С какой жадностью люди
набрасывались на каждые проскальзывавшие порою (несмотря на жесточайшую
цензуру) отдельные, отрывочные сведения о его жизни, о его делах, о его книге,
стараясь на основании этих отрывочных сообщений составить хоть какое-нибудь
представление о его личности. Люди, стонавшие под игом большевистского террора,
запуганные и замученные до последнего предела, утратившие всякую надежду на
освобождение от этого террора, начали мало- помалу видеть в Гитлере
единственную силу, способную освободить их от сталинской тирании. Я сам знал
случаи осуждения на долголетнее тюремное заключение группы членов
большевистской партии, выпивших на какой-то вечеринке по бокалу вина за
здоровье Гитлера. Я помню также, как вырывали друг у друга газеты, в которых
впервые появился портрет Гитлера. Успехи его внутренней политики, его смелые
внешнеполитические шаги окружали его постепенно ореолом необычайной силы и
славы. Особенно нас поражала быстрота его действий и та твердость, с которой он
всегда осуществлял дело за словом. Крестовый поход против большевиков, начатый
Гитлером, окончательно упрочил за ним славу спасителя мира от большевистского
кошмара в глазах миллионов людей. Мы не хотели слушать ничего, все считая
пропагандой, возлагая на него все свои надежды.
Увы, он обманул эти надежды! Теперь мы должны это
признать. Рассказы о том, что он считал славян за насекомых, которые
размножаются очень быстро, не были пропагандой. Вместе с немногими большевиками
в первые же дни войны погибли в плену и от бессмысленной жестокости тысячи и
десятки тысяч тех, кто ждал Гитлера как своего спасителя. Вслед за германской
армией в Россию ворвалась толпа жадных, жестоких и тупых людей, которые меньше
всего думали о борьбе с большевиками и больше о пополнении кармана. В плену
умирали от тифа и голода четыре миллиона русских, большинство из которых
добровольно перешло на сторону германской армии, думая найти в ней союзницу по
борьбе с угнетателями нашей Родины. <…>
Когда я вышел на улицу, я не увидел ни одного
траурного флага, ни одного, буквально, ни одного печального лица.
В два часа город уже кипел, взволнованный новым
слухом о том, что Гамбург объявлен открытым и завтра будет занят англичанами.
Полдневные газеты принесли сведения о быстром продвижении англичан к Любеку,
американцев к Шверину, большевиков к Ростоку.
А далее события приняли кинематографический
характер. В пять вечера носились слухи об аресте Кауфманна, но по городу уже
шли многочисленные отступавшие войска. В девять пятнадцать вечера Кауфманн сам
выступил перед микрофоном и заверил, что Гамбург капитулирует, и завтра в него
войдут войска союзников.
В десять я слушал английское радио. Любек занят
англичанами, Шверин – американцами, которые быстро двигаются к Висмару, Росток
– большевиками. Американские войска вступили в Зальцбург и Инсбрук. Немецкая
армия в Италии капитулировала и с нею 6 итальянских дивизий. Сталин объявил об
окончании борьбы в Берлине, где борются лишь отдельные группы и среди них
где-то Геббельс. Гиммлер находился в Любеке, где вел переговоры через шведов,
затем – исчез. В Данию возвратилась королевская флотилия и немецкие войска в
Дании и Норвегии распались.
Это – конец.
Завтра – новая фаза жизни.
Господь, да поможет нам!
3-ье мая,
четверг. Утром вышел экстренный
выпуск газеты с обращением Кауфманна к жителям города. В своем обращении
Кауфманн говорил, что Германия переживает самые тяжелые часы своей истории, что
эта война – катастрофа для Германии и несчастье для Европы; и призывает жителей
города к порядку.
С часа дня всякое движение в городе было
запрещено. <…>
Только около пяти часов вечера по пустынным улицам
мимо нас загрохотал первый английский танк. Затем число их стало быстро
увеличиваться. Вскоре в узеньком переулочке у самого нашего крыльца и во дворах
соседних вилл остановилось несколько танков. Послышалась характерная английская
речь, перекликания, фыркание моторов.
В семь часов, когда мы мирно сидели за картами,
дверь в комнату без стука отворилась, и мы увидели перед собой первого
англичанина. Это был высокий широкоплечий мужчина, с круглым румяным лицом, со
светлыми глазами и холеными, закрученными кверху рыжими усами. На нем был
военный костюм защитного цвета и такой же берет, надетый набекрень, на бедре
болтался пистолет.
– Who speaks English?
Я поднялся.
– I understand a little.
– How many people live here?
На варварском языке я стал объяснять ему, что
здесь живут исключительно иностранцы, и притом их очень много. В корридор вышли
наши соседи – голландцы, среди которых разыскался один, хорошо говорящий
по-английски, и он пришел мне на помощь. Офицер, не попрощавшись ни с кем,
удалился. Спустя несколько минут явился еще один англичанин – солдат, и притом
под большим хмелем. Он заглянул сначала в комнату голландцев, где уже шло
пьянство, затем в нашу комнату, угостил всех сигаретами, а затем поспешил снова
в комнату голландцев. Вскоре из соседней комнаты послышался шум пьяных голосов
и крики.
Наступала полночь. <…>
Начиналась новая фаза нашей жизни.
4-ое мая,
пятница. Холод. Проливной дождь.
Движение по улицам запрещено на весь день. У нашего крыльца стоит пять танков.
Все соседние виллы заняты англичанами, нашу пока не трогают, потому что в ней
живет 70 человек. От скуки целый день и всю ночь режемся в карты. Вчера я
проиграл 107 марок, сегодня 110.
Страсная пятница.
Как все тяжело, скверно, безрадостно.
5-ое мая,
суббота. Холод. Дождь. С 9-ти
часов утра до 6-ти вечера разрешено движение по городу. И тотчас же к нам
является уйма гостей, желанных и нежеланных, и приносит тысячу новостей и
слухов. Большинство из них, как полагается, панические: англичане будто бы
разрешают ходьбу по улицам только немцам, иностранцы же должны сидеть по
лагерям, англичане будто бы будут выдавать всех поголовно, и об этом уже есть
приказ по радио, советские войска будто бы должны также вступить в город как
союзники, и т. д. и т. п. Проблемы большие, общие, мало кого занимают, все
интересуются только своими делами.
Чувствую, что я сойду с ума от всех этих
предположений, догадок; я встаю, натягиваю пальто и выхожу на улицу. Холодно,
как в октябре. Противный, унылый дождь. Весь наш район забит английскими
машинами и танками. Как и следовало ожидать, иностранцы разгуливают по улицам
совершенно так же, как и немцы. Недалеко от нас за проволочной оградой обыскивают
и собирают в колонны тысячи немецких пленных. Машины, на которых их привозят,
тотчас же атакуются десятками иностранцев, которые тащат оттуда на глазах у
англичан не только съестное, но и одеженку, и посуду, и т. п. В городе, по
слухам, разгромили несколько складов.
6-ое мая,
воскресенье. Ввиду того, что
движение по улицам после 6-ти часов запрещено, приходится встретить Пасху дома.
В 12-ть часов ночи два священника, пришедшие к нам в общежитие из Берлина,
отслужили заутреню в одной из комнат, наскоро переоборудованную в молельню.
Возвратившись, разговляемся, чем можем. Стол не такой уж плохой, но настроение
у всех подавленное, тяжелое. Оно усугубляется еще тем, что все мы, кроме нас с
Сережей, в ссоре друг с другом.
Никогда я не встречал этот великий праздник с
камнем на сердце, даже в плену.
Днем все одно и тоже: холод, дождь как из ведра;
нудные страшные разговоры о том, что нас ожидает; грабеж.
А вечером – карты, ожидание, и опять нудные
разговоры.
Боже мой! Какая страшная тоска.
7-ое мая,
понедельник. Сразу посветлело,
потеплело так, что можно выходить даже без пальто. И опять все сияет
по-весеннему, все разливает аромат зелени и цветов. Зацвела сирень. Яблони и
вишни уже опадают.
Но глаза наши не видят солнца, лица наши никогда
не озаряются улыбками, и на сердце вечно лежит камень.
Еще два-три дня и война будет окончена. Немецкие
армии в Шлезвиг-Гольштинии, в Италии, в Норвегии, в Дании, в Голландии –
капитулировали. По английским данным, общее число военнопленных достигло 5-ти
миллионов человек. Немцы сопротивляются лишь в Дрездене, кое-где в Чехии и в
отдельных очень немногих пунктах. Впрочем, точную картину положения трудно
нарисовать, т. к. немецкие газеты не выходят, и приходится довольствоваться
лишь немногими данными, которые передают нам люди, имеющие радио, и те, кому
попадают английские газеты – листовки, сбрасываемые с самолетов. Так же неясно
и наше положение, а слухи на этот счет так противоречивы, что не стоит говорит
о них.
Ясно одно, повторяю: еще два-три дня – и Сталин
будет праздновать победу.
Что будет с нами?
Что будет с нашей несчастной, истерзанной,
порабощенной Родиной?
Помоги ей, Боже, и спаси ее.
8-ое мая,
вторник. То же томительное
ожидание, те же слухи и догадки.
Странные вести о генерале Власове: будто бы он со
своей Русской освободительной армией примкнул к чехам, поднявшим восстание, и
борется против немцев. Сообщение это передавалось английским радио, но только
на чешском и польском языках.
9-ое мая, среда. Свершилось! Война окончена. Вчера
в 9-ть часов вечера английский король Георг VI, а сегодня президент Труман и
Черчилль оффициально оповестили мир об окончании войны в Европе. Как гласит
сообщение, капитуляция Германии подписана в 2 ч. 41 мин. утра в понедельник в
Реймсе в маленьком красном здании школы в главной ставке Эйзенхауэра. Германия
капитулировала перед всеми тремя союзными державами.
Я не испытываю ни малейшей радости. Если эта
победа окончательно утвердит в России существующий порядок вещей, это будет
действительно концом моей отчизны.
10-ое
мая, четверг. Я внимательно
присматриваюсь и прислушиваюсь к настроениям живущих здесь русских людей и с
удивлением отмечаю, что даже многие так называемые «Ost-arbeiter’ы», на долю
которых выпала здесь масса лишений, не проявляют особого энтузиазма, когда им
говорят о возвращении на родину. При первой встрече, при первом разговоре,
особенно с незнакомым человеком, все как будто единодушны в одном стремлении –
скорее домой. Но стоит собеседнику войти в доверие, как сначала робко, затем
все более и более открыто начинают выражаться всякие сомнения: а верно ли, что
всех нас «простили» (за что «простили» – никто не задумывается), верно ли, что
нам «ничего не будет» и т. д. Такова уж стала психология нашего народа – что он
не сразу выражает то, что думает. Эту черту я подметил, еще будучи в плену, и
теперь всегда считаюсь с нею. Страшная система шпионажа и всеобщего
доносительства, созданная большевизмом, довела природную недоверчивость нашего
народа до невиданных размеров, и люди почти никогда не доверяют друг другу своих
самых сокровенных мыслей и планов. Демократическое мышление – вещь абсолютна
непостижимая для русских людей, которые выросли и воспитались в условиях
советского режима, и понадобится очень много времени и много усилий, чтобы
приучить к нему народ.
Но все-таки, все-таки первые огоньки уже блестят,
уже видны. И что бы ни случилось далее, я верю, буду верить и буду бороться,
чтобы самый великодушный, самый незлобливый, самый добрый народ в мире – наш
народ – стал и самым демократичным.
Ныне для нас наступают тяжелые дни. Силы,
поработившие мой народ и находившиеся два года тому назад на самом краю гибели,
ныне достигли небывалой славы и величия. Но они не стали от этого лучше, и я
знаю – никогда не станут, потому что такова их природа. Поклянемся же себе, что
мы не опустим рук, не будем ослеплены этим величием зла, не отойдем от борьбы,
пока это зло не будет сломлено. Рано или поздно народ нас поддержит.
11-ое
мая, пятница. Сегодняшние газеты
сообщают о том, что в Берлине подписана и ратифицирована капитуляция. Первую
скрипку при этой церемонии играл маршал Жуков. Со стороны Германии капитуляцию
ратифицировал гроссадмирал Дöнитц15.
Номер газеты, сообщающий об этом событии, полон
восхваления советских армий, занимавших германскую столицу. В газете почти
полностью приведена речь Сталина по поводу капитуляции и приложен его портрет –
единственный портрет в газете.
Как все это и странно, и нелепо: Сталин, кровавый
Сталин, самый самодержавный, самый деспотичный из всех когда-либо бывших
деспотов… в роли поборника демократий!
Господи! Да когда же, наконец, восторжествует
правда в этом мире?
Невольно вспоминаются богохульственные слова,
которые любил с горечью говорить наш берлинский приятель – поэт Ваня Матвеев16:
– Убежден, что дьявол сильнее Бога.
Гитлер и его окружение не были богами, и немецкий
народ мало похож на богоносца. Но Сталин и его клика – подлинные сатанисты, это
не подлежит сомнению. И сатанисты ныне торжествуют.
12-ое
мая, суббота. 13-ое мая, воскресенье. 14-ое мая, понедельник. Все эти дни были заняты исключительно
меркантильными делами и переездом на новое место жительства.<…>
15 мая,
вторник. Вечером пришла наша
новая квартирная хозяйка и сообщила: Гамбург будет вольным городом и станет
управляться не только англичанами но и американцами, а также и большевиками. Я
собрался и тотчас же пошел к Сереже. Он сидел с Соней в саду, который примыкает
к общежитию; была уже половина девятого; я должен был спешить. Мы наскоро
обсудили эту весть и решили – завтра проверить эти сведения и, в случае, если они
подтвердятся, тотчас же уходить. Куда? Навстречу чему?
Кто знает?
Это будет мой пятый исход.
Только успеем ли?
Доколе, Господи!?.
16-ое
мая, среда. Сведения, принесенные
хозяйкой, пока как будто не подтверждаются, посмотрим, что будет дальше. Наше
положение сейчас может быть определено очень короткой формулой: быть все время
настороже и ждать развития событий. Такое «успокоение» принес нам мир.
17-ое
мая, четверг. 18-ое мая, пятница, 19-ое мая, суббота. Все эти дни похожи друг на друга, как две капли воды:
днем поездки по различным лагерям и по порту в поисках людей, имеющих продукты,
которые можно поменять на папиросы и на одежду, потом – короткие беседы с
Сережей и с обитателями общежития, в котором мы раньше помещались (оттуда мы и
сейчас получаем всевозможную информацию). А вечером после ужина – час или
полтора занятий английским языком. А с утра все начинается сначала. <…>
я ухитрился купить 300 гр. кофе в зернах по 125 марок за 100 гр. и с этого
начал маленькие обороты: меняя кофе на табак у немцев и табак – на разные
продукты у русских. В дни прихода англичан иностранцы, в том числе и наши,
русские, основательно пограбили склады и поезда и в последние дни усиленно
меняют разные продукты на табак и, в особенности, на одежду, которой они
запасаются перед отъездом в свое отечество. Совершив несколько операций с кофе
и продав несколько совершенно нам ненужных вещей, мы сумели сделать небольшой
запас продуктов, который стараемся сейчас пополнить. Очень может быть, что все
это – напрасно и не пригодится нам, потому что все придется бросить и бежать
куда-нибудь или – что гораздо хуже – ехать на «готовые хлеба» социализма, но…
мы уже прошли суровую школу жизни, и она кое-чему научила нас. Если мы не
позаботимся о себе, то кто же позаботится о нас? Ведь у нас нет ничего и
никого, на что бы мы могли надеяться. Мы не нужны решительно никому на свете и
можем рассчитывать только на собственные руки и на собственную голову. А
работа… Бог знает, будет ли она у нас когда-нибудь и какая именно.
<…>
20 мая,
воскресенье. Солнечный, хоть и не
очень жаркий день. Воскресенье. Вчетвером – я, Ляля, Сережа, Соня –
отправляемся в Blankenese и проводим три часа на пляже и на высоком горном
берегу Эльбы. Сережа пробует даже искупаться, но выскакивает из воды, как
оглашенный. Однако купающихся уже много. На пляже и в лесу преобладают
иностранцы. Никто из них теперь не работает, все питаются сравнительно хорошо
не только потому, что поднаграбили, но и потому, что англичане изрядно
увеличили лагерные рационы, и все проводят свое время в парках, в садах, на
гуляньях и на пляжах. Несколько голландцев – скрипач, мандолинист и гитарист –
образовали что-то вроде джаз-оркестра и забавляли купающихся и просто
возлежащих на песке залихватскими мелодиями. Веселье было неподдельное. Несколько
немцев тускло апплодировали, очевидно
больше из желания показать свою солидарность.<…>
Вид, открывающийся с горного, поросшего густыми
темными деревьями берега на Эльбу и на остров, разделяющий ее, – великолепен, и
очень напомнил мне картину Волги у Витова17. Доведется ли мне еще
раз увидеть эти дорогие сердцу берега? Не проходит дня, чтобы я с тоской не
вспомнил родину.
Будь прокляты те, кто отнял ее у нас!
21-ое
мая, понедельник. Газеты,
наконец, сообщают о том, что англичане изловили наконец, и Розенберга – бывшего
руководителя оккупированных восточных областей18. В сущности,
большевики должны были бы дать этому человеку самую высокую награду. Ничто не
способствовало победе большевизма, как режиму, установленному этим балбесом в
оккупированных областях. Искренне желаю, чтобы англичане растянули его на двух
осинах за его мало почетные восточные подвиги. Так и представляю этого
балтийского барона, который после всех уроков, полученных моим народом за 25
лет революции, полез со своими феодальными замашками в Россию! Дурак! Вот уж
дурак!
Постепенно определяется судьба всех бывших
руководителей Германии. Пожалуй, ни один режим не кончал так трагически, как
этот. Обстоятельства смерти Гитлера до сих пор неясны, и едва ли скоро
выяснятся. Геббель со своей женою и четырьмя детьми покончил самоубийством в
Берлине, и трупы их найдены большевиками. Покончили с собой многие областные
руководители. Оба Франка, Лей, Геринг, Дöнитц, Кессельринг и многие
генералы в плену. Недавно газеты сообщили, что Дöнитц и Геринг пока
остаются под арестом и будут руководить разоружением германской армии, ее
снабжением и медицинским обслуживанием, но это не снимает с Геринга его
ответственности как одного из виновников войны, и по исполнении своих
обязанностей он будет привлечен к суду наравне с другими виновниками. (Замечу в
скобках, на мой взгляд, никогда этого не будет, т. е. суд-то может быть и
состоится, он будет так же страшен Герингу, как летошний снег).
Из всех крупных руководителей
национал-социалистической Германии не пойман до сих пор, быть может, самый
таинственный, самый темный и, вне всякого сомнения, – самый жестокий человек
Генрих Гиммлер. Газеты полны описания ужасов, которые творились в немецких
концентрационных лагерях (заглянули бы они в советские!), сообщают, что Гиммлер
должен находиться где-то близ датской границы, называли даже город, но я уже
забыл его. Надо полагать, что словят и этого. Ничего не слышно также о Шпеере –
руководителе германской военной промышленности19, главном обладателе
всех новейших технических тайн, обещающих огромные перспективы. Передают, что
сейчас идет и здесь, и на стороне, занятой красными, настоящая охота за
инженерами, строившими VI20, ракетные самолеты и подводные лодки
нового типа. Из этого я делаю вывод, что если бы Шпеера и отыскали, то едва ли
сообщат об этом, – как те, так и другие.
Такова судьба людей, которые еще совсем недавно
были так всесильны, грозны и могучи. Что же говорить о нас – самых крошечных,
самых ничтожных винтиках этой огромной чудовищной машины войны, в которую были
затянуты десятки миллионов нам подобных!
22-ое
мая, вторник. Итак, положение
наше, кажется, определяется и – надо сказать – самым худшим, самым тяжким
образом.
Наши священники, наконец ,нашли путь к англичанам.
Один английский пастор согласился провести их к некоему мистеру Джонсону21,
полковнику, руководящему здесь, в Гамбурге, репатриацией. В то время, как
священники ждали в приемной, пастор прошел с их бумагой в кабинет м-ра Джонсона
и долго беседовал с ним. Вернулся он расстроенный донельзя и когда сообщал
ответ полковника, то даже не смотрел в глаза своим духовным братьям. От имени
полковника он сообщил священникам, что все русские, даже и живущие в эмиграции
28 лет, даже и те, кто имеет ныне иноземное подданство, должны, по требованию советского
правительства, принятому английскими властями, возвратиться в СССР.
– Я спросил мистера Джонсона, – рассказывал
английский пастор, – а что будет с теми, кто не пожелает возвращаться, для кого
это возвращение будет равносильно смерти. Применится ли в таком случае к ним
насилие или оно исключено. «К сожалению, – ответил мне полковник, – мы должны
будем в подобных случаях прибегнуть даже и к насилию.»
А затем пастор заметил от себя, что он считает
подобное решение величайшей несправедливостью, что он готов принять все меры,
оказать всевозможную помощь, что на днях он едет в Лондон и охотно отвезет туда
письма своих духовных братьев и т. д. и т. п. <…>.
Это сообщение, абсолютно достоверное и полученное
от самого авторитетного английского лица, вызвало сегодня величайший переполох
во всей здешней русской колонии, не только «молодой», но и прежней, довоенной.
Очевидно все будут искать каких-то иных путей спасения, но к чему приведут эти
поиски, если не изменится общая ситуация, если союзники в самое ближайшее время
не поссорятся между собой – сказать не трудно. <…>
Мы хорошо знаем повадки Сталина!
* * *
Так я встретил свои именины!..
* * *
Сожми, сожми крепче свое сердце и молчи.
Молчи, но не сдавайся.
Не сдавайся до тех пор, пока не останется ни единого
шанса на выигрыш, не сдавайся до последнего мгновения, до последнего дыхания,
до последних сил!
Боже, помоги нам, ибо правда – наша!..
23-ье
мая, среда. 24-ое мая, четверг. 25-ое мая, пятница. 26-ое мая, суббота. 27-ое
мая, воскресенье. 28-ое мая, понедельник. 29-ое мая, вторник. 30-ое мая, среда. Все главные события этих дней сосредотачиваются
вокруг одной личности, вторжение которой в нашу среду произвело большой
переполох и породило много всяких неожиданностей.
Появился некий молодой человек, лет 26-ти или
около этого, одетый в форму советского лейтенанта и именующий себя советским
представителем. Приехал он, по его собственным словам, из Франции и, якобы,
скоро опять должен отправиться туда. В Гамбурге, как и во Франции, он занят
преимущественно вопросами репатриации бывших советских граждан. О других своих
обязанностях он умалчивает, но от себя я бы мог здесь добавить, что сей юноша,
вне всякого сомнения, как и всякий советский представитель за границей,
совмещает роль агитатора с сотрудником НКВД, т. е. со шпионом, разведчиком,
доносчиком и головорезом.
Я сего юношу до сих пор не видел, но знаю все, чем
он был занят в общежитии, где мы жили раньше и где и сейчас еще живут Сережа и
Павловы.
Привели его актеры, о которых я и собираюсь здесь
сказать.
Была украинская драматическая труппа, именовавшая
себя «театром Гроно». Молодые, в массе своей исключительно бездарные «актеры»
этой труппы возглавлялись человеком, вызывавшим в людях смешанное чувство
жалости и насмешки. Сам он себя называл «профессором» Затворницким22,
хотя никто не знал, где именно он защищал докторскую диссертацию и что именно
преподавал. Знали только, что он не носит обычного человеческого костюма, а
ходит, на манер французских художников прошлого века, – в длинной бархатной
куртке с огромным ярко-красным бантом вместо галстука, и длинными, грязными
волосами. Знали также то, что он болен тяжелой формой режиссерской зауми.
Называет группу своих бесталанных мальчиков «студией профессора Затворницкого»
и ставит с ними «Адвоката Пятлена» на хохлацкой мове. Кстати сказать, эти его
режиссерские эксперименты обходились весьма дорого и самим мальчикам, потому
что каждый просмотр группы заканчивался решением – распустить ее ввиду полной
бездарности. Поэтому «театр Гроно» старался как можно реже появляться
<…> и пребывал все время где-то в дальних городах. Впрочем, и это,
пожалуй, не спасло бы ни профессора, ни его «детей» (как он называет свою
труппу), если бы не заступничество некоторых сердобольных людей, в том числе
Сережи. А причиной этого заступничества была жалость. Дело в том, что помимо
своего духовного недуга, «профессор» был болен и физически – он был глух на оба
уха, и эта его болезнь была результатом пыток, которым он подвергался, по его
словам, в НКВД. Всякий раз, когда режиссерский коллектив принимал решение
распустить театр Гроно, «профессор» являлся к немцам и начинал сетовать:
– Неужели я и здесь не встречу понимания? В России
меня мучили, пытали, переломили два ребра, лишили слуха и теперь опять.
<…>
Немцы качали головами, сочувствовали, махали рукой
и «театр Гроно» снова отправлялся в плавание по немецким городам.
Англичане застали «театр Гроно» в том же самом
общежитии, что и нас. Примерно за неделю до прихода англичан профессор явился
ко мне, вызвал меня в сад и долго советовался со мною о том, какую линию
«держать», когда явятся англичане и представится возможность вернуться на
родину.
– Лично для меня, – кричал он мне в ухо, – это
вопрос решенный: я не еду и не могу ехать обратно. Я знаю, что такое
большевизм, у меня это записано вот здесь, – объяснял он, показывая на уши, –
но как мне быть с детьми! Все они люди молодые, ни у кого из них нет еще
устойчивых политических взглядов, и я очень опасаюсь, что чувство любви к
родине заставит их сделать такой шаг, которого они не поправят никогда.
И еще я помню, как он говорил мне:
– Появятся здесь всякие советские представители,
будут увещевать, будут заманивать домой всеми средствами, и тогда мои дети
могут не устоять перед соблазном. <…>
Примерно через неделю до прихода англичан
настроение «профессора» на моих глазах стало заметно меняться. «Театр Гроно»
получил работу и несколько раз выступил перед английскими солдатами.
«Профессор» повеселел, воспрял духом, заказал даже штамп театра на двух языках
– украинском и английском – и уже не говорил больше нигде ни о сломанных
ребрах, ни о глухоте. А еще недели через две Сережа, встретившись с ним в
коридоре, услышал от профессора престранную речь.
– Слушайте-ка, Ш[ирок]ов23! Хотите я
вас познакомлю с советским представителем? Завтра он будет у нас в гостях, и вы
могли бы побеседовать с ним. Хотите, а?
На другой день «представитель» появился. Люди,
присутствовавшие при этом, передают, что говорил он, словно заведенная машина.
Говорил о том, что все «изменники родины» «прощены», что Сталин даровал им всем
амнистию, что термин «враги народа» изъят в СССР из обращения и что все оные
«враги» могут смело возвращаться.
Когда дочь профессора Сошальского24 по
просьбе хозяйки общежития зашла в комнату актеров, чтобы попросить их не гадить
на полу уборной, а справляться в унитаз, как это принято повсюду, «профессор»
встретил ее бранью и вытолкал из комнаты, крича:
– Вы люди русские, а здесь живут люди советские и
лучше, если вы сюда лазить не будете.
Это чудесное превращение «русских» в «советских»
было, так сказать, закреплено тремя актами, которые, по мысли «профессора»,
должны были, очевидно, окончательно убедить мир или, по-крайней мере, всех
жителей общежития в верноподданических чувствах профессора по отношению к
Сталину:
Во-первых, на балконе комнаты актеров был вывешен
красный флаг с серпом и молотом;
во-вторых, на двери их комнаты появилось
объявление: «Люди, проживающие в этой комнате, являются гражданами СССР, всем
антисоветски настроенным элементам вход в комнату воспрещен»;
и в-третьих, сам «профессор» завершил все это
головокружительное политическое сальто-мортале высшим актом самопожертвования:
он пролил свою кровь и позволил сделать на своей руке огромную татуировку в три
цвета с английской надписью.
Даю честное слово, что все это не анекдот, а самая
святая истина.
Оставляя вопрос о моральных качествах «профессора»
я, однако, не могу не выразить своего восхищения по поводу талантов
«представителя», который, соблазняя длинноволосого «профессора», «соблазнил»
походя и режиссера Иогельсона25, который еще совсем недавно бил себя
в грудь, заверял знакомых и друзей, что, скорее, даст себя на растерзание
зверям, чем станет еще раз служить Сталину. Впрочем, искушение сего идейного
мужа стоило советскому представителю еще меньше: он просто подарил потрясенному
режиссеру банку консервов и три килограмма масла. При этом было заявлено, что
имя режиссера Иогельсона известно всему СССР, что представитель даже не
предполагал, какие знатные люди томятся в Европе, и что вся советская страна
будет встречать режиссера с цветами и песнями. В доказательство великодушия
советской власти представитель пригласил товарища Иогельсона в свою машину и
прокатил его по тем самым гамбургским улицам, по которым названный товарищ до
сих пор мог лишь ходить пешком или, в лучшем случае, проехаться в трамвае.
Выйдя из машины, потрясенный режиссер тотчас же заявил, что он убедился в
безграничном гуманизме советской власти и что он решил немедленно вернуться на
родину.
Это никакой не анекдот, а святая истина. Могу к
ней добавить только то, что, по заявлению того же представителя, вышеназванные
«профессор» и «режиссер» дали ему полные политические характеристики всех лиц,
с которыми они встречались здесь.
Какую характеристику «режиссера» и «профессора»
получит НКВД – судить не берусь.
31-ое
мая, четверг. Мне приснился сон:
Высокая, зеленая гора и с горы зеленый, гладкий спуск в равнину. Я бегу по спуску вниз и вдруг начинаю чувствовать, что ноги мои утопают в тине, но не могу не остановиться, устремляюсь все дальше и дальше, пока не погружаюсь в ил по шею. Чувствуя, что я вот-вот погибну, я поворачиваюсь лицом к горе, где гуляет много не знакомых мне людей, начинаю звать на помощь, но никто из них не отзывается. Между тем трясина неудержимо затягивает меня вниз. Наконец, от толпы отделяется фигура и бежит ко мне. Это Сережа.
– Сейчас, сейчас я спасу тебя, – кричит он мне, –
вот только найду какую-нибудь жердь. Ты только не шевелись, не шевелись, иначе
пропадешь. <…>
И он начинает искать жердь, а я вдруг как-то
успокаиваюсь, перестаю барахтаться, вытягиваю руки вдоль тела и… просыпаюсь.
…Солнечное, теплое, ясное утро, и я сразу
вспоминаю, что сегодня день именин мамы26, и мысленно посылаю ей
поздравление. Целый день я в бегах и целый день неотступно думаю о ней, молюсь
за нее, прошу ее простить нас. Жива ли она еще, моя родная? Теперь ей уже 59
лет, и я вдруг впервые сегодня как-то особенно ясно осознаю, что в условиях
последних лет, в условиях голода, одиночества, военных потрясений, она могла и
не дожить до этого возраста. А если и жива, хватит ли у нее сил дожить до
встречи с нами, сроки которой знает теперь один Бог. Как это страшно, как
невыносимо больно!
Милая, дорогая, родная мамуся, слышишь ли ты нас?
Поймешь ли ты нас? Простишь ли нас? Ты знаешь, что у нас не было выхода! Ты
знаешь, на что обречены мы сами.
И я повторяю свою клятву: да, мы не принадлежим
себе, не имеем права принадлежать. Мы пренебрегли не только своим будущим, но и
счастьем, может быть, даже жизнью близких. Единственное наше оправдание будет
состоять в том, что мы доведем свое дело до конца или мученически погибнем.
Помоги нам, Боже!
(продолжение
в следующем номере)
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Везер, река в Германии.
2. Кауфман Карл (1900–1969), политический и общественный деятель, гауляйтер
Гамбурга. Арестован в мае 1945 г. Был осужден английским судом, но досрочно
освобожден в 1949 г. Жил в Гамбурге. Занимался политикой, работал в страховой
компании.
3. Демпси (Dempsey) Майлс Кристофер (1896–1969), генерал британской армии.
Образование получил в Королевской военной академии. Участник 1-й Мировой войны.
В период 2-й Мировой войны командовал воинскими соединениями во Франции и
Италии. Будучи командующим 2-й английской армией, принял участие в высадке в
Нормандии, освобождал Брюссель, Антверпен. С 1947 г. в отставке. Занимался
бизнесом. Автор мемуров «Операции 2-й армии в Европе» (1947).
4. Члены семьи Н. С. Пашина.
5. Марченко (Моршен) Николай Николаевич (1917–2001), поэт. Род. в селе
Бирзула Ананьевского уезда, Херсонской губернии, ныне г. Котовск Одесской обл. Выпускник
физического факультета Киевского университета. С 1943 г. в Германии.
Публиковался в журнале «Грани». С 1950 г. в США. Преподавал русский язык в
военной школе в Монтерее (Калифорния). Автор поэтических сборников «Тюлень»
(1959), «Двоеточие» (1967), «Эхо и зеркало» (1979).
6. Здесь упоминается брат Н. С Пашина писатель Сергей Максимов с женой
Софьей Спиридоновной.
7. Пасхин Борис Сергеевич (1909–1969), родной брат Н. С. Пашина. Журналист.
Во время войны был военным корреспондентом, затем работал в газете «Вечерняя
Москва».
8. Галактионов Михаил Романович (1897–1948), генерал-майор. Работал
начальником отдела в газете «Красная Звезда», затем начальником Военного отдела
«Правды». Автор нескольких книг.
9. Руншредер (прав. Рунштедт Рудольф Герд, фон) (1875–1953),
генерал-фельдмаршал немецкой армии. Участник 1-й Мировой войны. В период 2-й
Мировой войны командовал войсками по захвату Франции и Польши. Был против
нападения на СССР, а в 1945 г. – против продолжения войны Германией. В марте
1945 г. был отправлен в отставку. Арестован американцами 1 мая 1945 г.
Содержался в лагере военнопленных в Англии. Перед судом не предстал и в 1948 г.
освобожден. Жил в Ганновере.
10. Браухич, Вальтер фон (Brauchitsch), (1881–1948), генерал-фельдмаршал
гитлеровской армии. Участник 1-й Мировой войны. С 1938 г. главнокомандующий
сухопутными войсками. После провала наступления под Москвой уволен в запас. В
начале мая 1945 г. сдался англичанам. Умер в госпитале для военнопленных в
Гамбурге 18 октября 1948 г.
11. Гудериан, Хайнц Вильгельм (Guderian), (1884–1954), генерал-полковник
германской армии. В 1944–45 гг. начальник Генштаба сухопутных войск. Взят в
плен американцами, но вскоре был освобожден. Автор мемуаров. Умер в Баварии 15
мая 1954 г.
12. Папен Франц, фон (1879–1869), немецкий дипломат. Арестован 9-й
американской армией в апреле 1945 г. Умер в Бадене 2 мая 1969 года.
13. Торопов. Об этом человеке не найдено пока никаких сведений.
14. Паволини Алессандро (1903–1945), сын крупного ученого в сфере
индоевропейских языков. Получил юридическое образование в университете
Флоренции. Сблизился с Б. Муссолини. Был министром народной культуры Италии
(1939–1943).
15. Дeнитц (Karl Dönitz, Дейниц Карл), (1891–1980), командующий
подводным флотом (1935–1943), главнокомандующий военно-морским флотом
(1943–1945), глава Германии с 30 апреля по 23 мая 1945 г. Приговорен к 10-ти
годам лишения свободы. Освободился в 1956 г. и поселился в деревне Аумюле на
севере Зап. Германии. Автор мемуаров.
16. Елагин Иван Венедиктович (наст. Матвеев, 1918–1987), поэт. Род. во
Владивостоке. В 1919 г. семья Матвеевых уехала в Харбин, а в 1923 г вернулась.
Отец Елагина был расстрелян, мать умерла в психиатрической больнице. Во время
войны Иван Елагин со своей женой Ольгой Анстей жил в Киеве. Затем в Германии в
американской зоне в лагерях ди-пи. С 1950 г. в США. Преподавал русскую
литературу в Питтсбургском университете. Автор нескольких поэтических
сборников.
17. Витово (в прош. Богдан-Харламов Ввоз), деревня рядом с селом
Чернопенье. Название получила по фамилии фабриканта А. Ф. Витова, купившего
деревню в 1904 г.
18. Розенберг Альфред (Rosenberg), (1893–1946), руководитель оккупационного
режима на территории СССР. Род. в Ревеле (Таллин). В 1915 г., будучи студентом
Высшей технической школы в Риге, был эвакуирован в Москву. В Москве получил
диплом архитектора. Симпатизировал большевикам. В феврале 1918 г. вернулся в
Ревель, а в конце года уехал в Мюнхен. Сблизился с Гитлером. В начале 2-й
Мировой войны представил Гитлеру план проекта расчленения СССР на 5 губернаторств.
На Нюрбергском процессе приговорен к смертной казни. Повешен.
19. Шпеер Алберт (Speer) (1905–1981), придворный архитектор Гитлера. В 1942
г. назначен в министерство вооружения. 23 мая 1945 г. арестован. Нюрбергским
трибуналом приговорен к 20-ти годам заключения. Освободился в 1966 г. Умер в
Лондоне 1 сентября 1981 г.
20. Вероятно, речь идет о новых разработках тяжелого танка модели Pz Kpfw
VI Ausf Н «Tiger».
21. Джонсон, полковник английской армии, далее Пашин пишет о нем как о
Джеймсе. Начальник отдела репатриации в Гамбурге. Архиепископ Нафанаил (Львов)
в своих «Воспоминаниях о борьбе с насильственной репатриацией в Гамбурге в 1945
г.» также писал: «С этими документами я пошел к начальнику репатриационного
отдела полковнику Джеймсу». (Митрополит Виталий. Юбилейный сборник. – Нью Йорк.
2001, с 47).
22. Затворницкий Глеб Дмитриевич, советский кинорежиссер и театральный
деятель. Предположительно родился в Севастополе в 1902 г. В 1919 г. был
арестован по подозрению в участии в Белом движении. Ученик известного режиссера
А. П. Довженко, а также В. Е Мейерхольда. С 1924 по 1925 гг. служил в Красной
армии. Учился в Москве во Всесоюзном институте кинематографии. В 1936 г.
совместно с режиссером Л. Френкелем снял фильм «Том Сойер». Участвовал в съемках
фильма «Щорс», но был отстранен реж. Довженко и арестован органами НКВД. В 1940
г. освобожден и работал в Киевском драмтеатре им. И. Франко. Война застала
Затворницкого в Москве. Вернувшись в Киев, режиссер не был мобилизован по
состоянию здоровья. В 1942 г. из студентов музыкально-драматической студии
основал труппу, которая с 1943 г. стала называться «Гроно» и отправлена немцами
в Германию для выступлений. После окончания войны Затворницкий вернулся в СССР,
а в 1949 г. был приговорен к 25-ти годам лагерей. Отбывал срок в Воркутлаге,
работал в лагерном театре. О нем упоминает в своих воспоминаниях сидевшая в
этом лагере Елена Дмитриевна Маркова (род. в 1923 г.) – «Воркутинские заметки
каторжанки Е-105». – Сыктывкар, 2005. После лагеря Затворницкий в 1956 г.
работал в драмтеатре в г. Измаил Одесской обл.
23. Широков, псевдоним писателя Сергея Максимова.
24. Сошальский Дмитрий Петрович (наст.
Кончаловский), (1878–1952), правовед, историк. Род. в Харькове. Окончил
историко-филологический факультет Московского университета. С 1929-го по 1941
преподавал в московских вузах иностранные языки. С 1941 г. на оккупированной
территории. С отступлением немцев под Москвой перебрался в Смоленск. Работал в
местном отделе пропоганды, занимался преподавательской работой. Сменил фамилию
из-за боязни репрессий против родственников. С 1944 г. – в Германии. В 1947 г.
переехал во Францию.
25. Иогельсон Владимир Сергеевич, советский театральный режиссер. Во время
войны оказался на оккупированной территории. После окончания войны вернулся в
СССР, был арестован. В 1949 г. приговорен к 20-ти годам лагерей. Отбывал срок в
г. Игарка. После освобождения жил в Ташкенте.
26. Здесь Н. С. Пашин вспоминает о своей матери Александре Ивановне
Пасхиной, урожд. Широковой.
Публикация,
комментарий – А. Любимов