Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 269, 2012
БИБЛИОГРАФИЯ
Сергей Горный. Царское Cело.
Рассказы 1920–1930-х годов. Составление, подготовка текста, вступительная
статья и комментарии К. И. Финкельштейна. – СПб.: Серебряный век, 2011. 232 с.,
илл., 2000 экз.
У автора этой книги было много жизней – больше, чем может показаться из
биографических справок. Известно, что горный инженер Александр Оцуп и
поэт-сатирик из круга «Сатирикона» Сергей Горный – одно и то же лицо. Но это не
все.
Александр Авдеевич Оцуп (1882–1949) был старшим из
прославившихся впоследствии братьев Оцупов, сыновей царскосельского
коммерсанта, о которых их земляк Эрих Голлербах написал в «Городе муз»:
«Золотые медали срывали один за другим бесконечные Оцупы». Речь идет о
Царскосельской гимназии. 29-летний востоковед, знаток санскрита Павел Оцуп был
расстрелян большевиками в 1920 г., что, несомненно, повлияло на желание братьев
сменить небо над головой. Среди младших братьев двое – Николай и Георгий –
стали известными поэтами Русского Зарубежья: первый под настоящей фамилией;
второй, чтобы отличаться от него, взял псевдоним Раевский. Михаил Оцуп, под
фамилией Снарский, прославился как журналист и фоторепортер, допущенный в
окружение Распутина и сделавший имя на портретах старца. Сергей в эмиграции
стал кинопродюсером и собирателем икон; выехать из Германии в Испанию, которую
Оцупы считали «исторической родиной», ему помог Альберт Геринг (сводный брат
будущего рейхсмаршала), а в мадридском доме «Серхио Оцупа» бывал сам…
Штирлиц.
Александр пошел по стопам отца и, окончив Горный институт (отсюда
псевдоним), стал преуспевающим коммерсантом. В годы Первой мировой войны он был
директором Днепровского гвоздильного завода в Екатеринославе (ныне
Днепропетровск), получал тысячу рублей в месяц и содержал младших братьев. При
этом столп делового мира губернии активно печатался в местной и столичной
прессе, преимущественно сатирической, но отделял одну свою ипостась от другой.
Об этом на склоне лет рассказал в мемуарах прозаик Абрам Палей, бывший в 1915
г. молодым газетчиком и начинающим поэтом: «Как он меня примет? Как будет
разговаривать? Но тут было одно обстоятельство, которое, как я полагал, мне
поможет… Узнав номер служебного телефона Оцупа, я позвонил ему. Отозвался
мощный баритон.
– Это Сергей Горный? – почтительно спросил я.
В ответ услышал резкое:
– Это Александр Авдеевич Оцуп!
– Разве это не одно и то же лицо?
– Смотря для кого. С кем имею честь?
Я назвал себя.
– Для вас одно и то же».
«Революцию он воспринял как землетрясение,
навсегда выбившее почву из-под его ног, – подытожил Палей свой рассказ о Сергее
Горном. – Вместе с женой он очутился за границей, испытав всю горечь
добровольной и окончательной потери родины.» Простим старому писателю,
хлебнувшему лиха на долгом веку, казенный тон последней фразы. Со слов самого
Александра Авдеевича берлинский журнал «Новая русская книга» (1922. № 1. С. 41)
сообщал: «В 1918 г. переехал в Киев, откуда вынужден был бежать от петлюровцев
в Одессу. После падения весной 1919 г. служил в деникинские дни в Черноморском
флоте. Вернувшись в Екатеринослав, после взятия его добровольцами, попал в руки
махновцев во время нежданного налета их на город и был тяжело ранен при
отступлении эшелона добровольцев. С незакрывшейся раной после падения Деникина
был эвакуирован англичанами и провел на острове Кипр полтора года». За
короткими, сухими фразами – драма, подробности которой можно узнать из
предисловия Кирилла Финкельштейна к рецензируемой книге. Сама книга – о другом.
В итоге Александр Оцуп с семьей осел в Германии,
где продолжал делить время между инженерным делом и литературой. В 1931 г. он
был избран председателем Союза русских инженеров в Германии (а в 1918 г.
возглавлял Союз украинских заводчиков и фабрикантов!), но в итоге сделал выбор
в пользу того, «что все-таки преобладало в его натуре». Под влиянием революции
сатирик и пародист Сергей Горный исчез. Появился новый прозаик Сергей Горный –
псевдонима он не сменил, – автор щемяще-трогательных рассказов о собственном
царскосельском детстве, собранных в книги «Всякое бывало» (1927), «Ранней
весной» (1932) и «Только о вещах» (1937). Рецензируемая книга – избранные
рассказы из этих сборников с дополнениями из фонда Горного в Бахметевском
архиве.
Она открывается информативной и увлекательной
статьей Кирилла Финкельштейна «Повторитель прошлого» (заглавие – автохарактеристика
героя). Это самая полная на настоящий момент биография Сергея Горного, не один
год собиравшаяся автором книги по крупицам в разных странах и в результате
оставшаяся почти без лакун. Финкельштейн давно и продуктивно пишет о семье
Оцупов и о судьбах выпускников Царскосельской гимназии, так что лучшего автора
для жизнеописания Горного не найти. Однако перед нами не повторение
пройденного, а новая работа, заслуживающая высокой оценки. Кроме того, это
отличный литературный портрет, настраивающий читателя на восприятие того, что
следует дальше, поскольку Финкельштейн не только глубоко знает, но и тонко
чувствует своего героя и его творчество.
Что представляют собой включенные в книгу рассказы
(стихи кажутся не более чем дополнением к ним)? Во-первых, это превосходная
проза, как будто ни на что, кроме сентиментальных воспоминаний о детстве, не
претендующая, но мастерски написанная и очень добрая, хотя и грустная, с
«горько-радостным звучанием», как определил сам автор. Во-вторых, это одно из
лучших описаний жизни Царского Села в конце XIX века, не просто информативное,
но удивительно зримое и красочное, хотя и не сводящееся к натуралистическому
«физиологическому очерку». В-третьих, это автопортрет Александра Оцупа, такого
же self-made man’a, как и его любимый отец Авдей Маркович.
«Запрограммированность» только на отличную учебу и на будущую заботу о младших
братьях, необходимость экономить, чтобы «всем хватило» при скромном достатке,
детские страхи и детские развлечения – ключ к пониманию жизни автора. Он назвал
всех членов своей семьи подлинными именами, только фамилия у них другая –
Горные.
Пересказать эти рассказы невозможно, как
невозможно пересказать пейзаж. Цитировать их тоже невозможно, потому что
хочется переписать от начала до конца хотя бы несколько лучших. Правда, боюсь,
что человек, не живший в Царском Селе и его окрестностях, в полной мере прозу
Горного не оценит. Точнее, не получит от нее всего того удовольствия, которое,
несомненно, испытает читатель, знающий и чувствующий этот неповторимый город.
Книга богато иллюстрирована архивными фотографиями
семьи Оцупов, собранными на нескольких континентах, видами Царского Села и его
окрестностей и «приметами времени», включая образцы печатной рекламы и
популярные в ту пору коньки – и не просто, а из коллекции олимпийских чемпионов
Олега и Людмилы Протопоповых. Хорошо подобранные иллюстрации всегда радуют глаз
читателя, но здесь они особенно необходимы. Описания Горного подробны, точны и
зримы, хотя кому-то могут показаться перегруженными деталями. «Словесный ряд»
вполне позволяет представить описываемое. «Зрительный ряд» помогает этому и…
позволяет «проверить» автора, писавшего свои рассказы через много лет после
изображенных в них событий и за тысячи километров от Царского Села, ставшие
непреодолимым препятствием в силу известных событий.
Царскосельский «изборник» Горного подготовлен
любовно и тщательно, причем похвал заслуживает не только составитель, но и все,
кто помогал ему собирать материалы и «физически» делал книгу. Она получилась не
только увлекательной, но изящной и удобной при чтении. Однако богатство
включенных в нее материалов таково, что на месте скромного квадратного томика
легко представить себе роскошный альбом на мелованной бумаге. Царское Село
Сергея Горного достойно такого памятника.
Василий Молодяков. Токио
Русские в Америке. Волны русской
эмиграции в США. Сост. М. Адамович, илл. Ю. Сандулов. – Нью-Йорк: Adegi. 2011, 328 с., илл.
Перед нами книга, которая была выпущена
Координационным советом российских соотечественников в США в рамках большого
проекта по созданию серии, посвященной русскоязычным диаспорам. Куратор проекта
– И. А. Бабошкин (редактор-составитель – М. М. Ада-мович, «Новый Журнал»,
редактор иллюстраций – Ю. А. Сандулов, Общество «Северный крест»). Книгу
предваряет обращение к читателям, написанное министром иностранных дел России,
председателем Правительственной комиссии РФ по делам соотечественников С. В.
Лавровым. В своем обращении он выражает уверенность, что издание «вызовет
большой интерес, позволит ее читателям прикоснуться к живой истории ▒Русской
Америки’, ощутить ее неиссякаемый созидательный потенциал».
Важно, что такая книга, посвященная драматичной,
сложной истории русской эмиграции в США, получила благословение митрополита
Восточно-Американского и Нью-Йоркского Илариона, Первоиерарха Русской
Православной Церкви за границей. С самого начала своего существования РПЦЗ
положила многие силы на то, чтобы русское рассеяние сумело выстроить себя, не
пропасть в изгнании. Истории самой РПЦЗ в США посвящен отдельный большой раздел
с богатыми иллюстрациями, основанный как на архивных материалах Зарубежной
Церкви, так и на текстах современных ее исследователей свящ. Владимира фон
Цурикова и Д. Анашкина (Джорданвилль, Св.-Троицкий монастырь РПЦЗ).
В этой книге-альбоме 328 страниц и около тысячи
иллюстраций. Такое издание осуществлено впервые за всю историю существования
Американской Руси. В то же время это и канва, которая должна лечь в основу еще
не написанной истории русских в Америке. Книга дает богатый материал об организациях
и личностях, без которых такая история не будет правдивой: Дворянское собрание,
Общество бывших русских морских офицеров, Фонд И. В. Кулаева, Объединение
кадет, Пушкинское общество, «Дом свободной России», Общество «Родина», Фарма
РОВА, Конгресс русских американцев, русские скауты и др.; отдельно освещена
жизнь русских сообществ в Калифорнии, Нью-Йорке, Детройте, Сиэтле и т. д.;
главы посвящены русскому балету в США, русскому театру, Голливуду; много
страниц в книге отдано художникам Русской Америки (с репродукциями их работ).
Среди имен известных русских американцев – Борис Бахметев (статья А.
Керенского), Владимир Зворыкин (из его воспоминаний), Николай Тимашев (воспоминания
дочери гр. Т. Бобринской), Игорь Сикорский (философское эссе «Смысл жизни»),
Михаил Карпович (эссе Романа Гуля), Александра Толстая (очерк А. Седых), Сергей
Кусевицкий (очерк Н. Набокова), Сергей Рахманинов (воспоминания жены) и другие
уникальные материалы.
По замыслу составителя, подзаголовок книги гласит:
«Волны русской эмиграции в США». Тема волнообразной истории русских в Америке
отражена и во вводной статье М. М. Адамович «Великий океан Зарубежной России».
Автор совершенно верно отмечает, что первые русские, появившиеся на
северо-западе Америки в 1741 г. и в последующие годы, не были собственно
эмигрантами. Они не уходили из России, а присоединяли к ней новые земли. Первая
массовая русская волна появилась в США вскоре после Октябрьского переворота
1917 г. Про нее сказано: «Часть русских беженцев, попавшая в США сразу после
Октябрьского переворота, невелика, но известна в Америке. Это прежде всего –
русская аристократия, которая, как семьи Небольсиных, Воронцовых-Дашковых,
Барятинских-Щербатовых, Дворжицких, Оболенских и многих других, сразу
иммигрировали в США». Они были беженцами, покинувшими Россию, чтобы пережить
лихолетье. Иными эмигрантами стали те, которые ушли из России, чтобы продолжать
борьбу с захватившими власть большевиками (антикоммунистическому движению
русских эмигрантов в Америке посвящен отдельный раздел).
Тему изгойства и мужества русских эмигрантов
поддерживает и открывающая книгу глава «По волнам вавилонским» из работы исследователя истории русской эмиграции
покойного профессора Колумбийского университета Марка Раева.
Белая эмиграция, или «старая эмиграция», первая
волна, появилась в США после эвакуации из Крыма в 1920 г. и из Владивостока в
1922 г. Белая эмиграция из Крыма осела на востоке США, а дальневосточная – на
западе страны. Американцы с уважением отнеслись к этим людям. До июля 1922 г.
США именно Б. А. Бахметева, посланника Временного правительства, признавали
настоящим послом России. И тому не надо удивляться, так как Приморье с
Владивостоком оставалось в руках белых. Надо удивляться другому – что только до
июля, а не до 15 ноября 1922 г., когда белые покинули Приморье. США дольше
других государств, фактически до прихода к власти Ф. Д. Рузвельта в 1933 г., не
признавали СССР и, наряду с Югославией, не желали иметь дело с большевиками.
Этой волне в книге-альбоме уделено наибольшее внимание – история межвоенной
русской эмиграции фактически не написана, карта ее жизни в США покрыта
сплошными белыми пятнами. Составитель М. Адамович намеренно выстроила весь этот
раздел на архивных материалах, предоставив самой старой эмиграции рассказывать
о себе. В книге представлены уникальные фотографии и документы из личных
архивов и архивов организаций белой эмиграции. Многие из этих материалов были
опубликованы в свое время на страницах «Нового Журнала», на основе архива
которого, трудами его сотрудников, и создавалась эта книга-альбом.
С Андреем Седых (Цвибаком Яковом Моисеевичем) из
первой волны, эмигрировавшим в 1941 году из Европы в Америку, у меня, также
эмигранта первой волны, попавшего в США через Германию из Сербии, были
дружеские отношения. Когда-то в Одессе он создал отряд еврейских скаутов –
русскими скаутами всю свою жизнь занимался и я. В Париже Седых основал русскую
благотворительную организацию «Голодная пятница», в США принимал живое участие
в общественной жизни диаспоры и долгое время возглавлял в США Литфонд и «Новое
русское слово» (статья об этом старейшем русскоязычном издании США тоже
помещена в книге, на страницах которой отражена достаточно подробно история
русских печатных изданий в США).
В 1945 г., после окончания войны, в лагерях ди-пи
встретилась старая эмиграция с новой – советской, которую называют второй
волной. Никто не знает числа новых русских эмигрантов, многие были вынуждены
менять фамилии и национальность, чтобы не оказаться среди насильственно
репатриируемых в Советский Союз.
Большая, подробная статья «Вторая волна русской
эмиграции» принадлежит В. Синкевич (полный вариант статьи напечатан в «Новом
Журнале» № 267). Формировалась эта волна «в гитлеровской Германии, точнее – в
ее лагерях для русских военнопленных и в лагерях остовских и беженских».
Остовцами называли рабочих, насильно вывезенных в Германию. Они были обязаны
носить значок с надписью OST, лишавший их ряда прав, признанных за иностранными
рабочими в Германии. Сама В. Синкевич в годы войны была остовкой и о положении остовцев
знает не понаслышке. Были среди второй волны и беженцы из СССР; писатель Л.
Ржевский назвал это «бегством своих от своих». Мне известны случаи, когда
добровольно уходившие с немцами получали удостоверения, что они в Германии не
будут считаться остовцами.
О согласии США, Англии и Франции насильно выдавать
советских граждан большевикам В. Синкевич пишет: «В оправдание союзников,
согласившихся подписать такой недемократический документ, можно сказать только
следующее. Во-первых, советскими войсками были освобождены 50000 американских и
британских военнопленных… Союзники серьезно опасались, что Советы могут не
отпустить домой освобожденных ими военнопленных, если американцы и англичане
откажутся выдавать советских граждан, находящихся вне советской оккупационной
зоны. Во-вторых, западные союзники могли не вполне представлять себе, что
ожидало этих людей по возвращении домой, на что они их обрекали». С этим
утверждением можно согласиться только частично. Насколько мне известно, к концу
1945 г. в занятой большевиками Германии и Австрии не оставалось ни одного
пленного американца, британца или француза, но насильственная репатриация
русских-советских продолжалась и в 1946 – до 30 июня 1947 г., когда ЮНРРА
прекратила свою деятельность. Замечу, что после первой выдачи власовцев в Дахау
19 января 1946 г. в ООН была принята резолюция против насильственной
репатриации, но, несмотря на это, в апреле 1946 г. в Регенсбурге американцы
пытались передать советским военным властям очередную группу репатриантов
против их воли и только из-за начавшихся беспорядков освободили арестованных.
Так или иначе, насильственные выдачи людей, с нарушением законных прав
человека, легли несмываемым пятном на вождей западной демократии.
Большое внимание в рассказе о второй волне уделено
ее профессиональной деятельности в США. Впервые в таком полном объеме
представлены художники (с репродукциями их работ) и литераторы послевоенной
эмиграции (представлены все портреты писателей и обильно – стихи поэтов).
В начале 1970-х годов в США из СССР стали
прибывать новые эмигранты. В Нью-Джерси начал выходить журнал «Третья волна», и
это название как-то закрепилось за ними. Само деление на три волны внесло
изрядную неразбериху. Сегодня появились даже определения «первейшие» – для тех,
кто приехал в США до белой, первой волны, и «новейшие», которые появились в США
после развала СССР. Третьей волне посвящена статья А. Гениса. 1970–1980-е годы
были разгаром «холодной» войны, и среди этнических евреев-эмигрантов,
составивших основной поток, были и диссиденты, политические эмигранты,
боровшиеся против советской власти. В их числе – А. И. Солженицын. Были в этом
потоке и замечательные литераторы – Наум Коржавин, Марк Поповский, Юз
Алешковский.
Некоторое внимание уделили составители и короткой
истории современной русскоговорящей диаспоры, истории еще созидаемой, которая
найдет своих исследователей в будущем. Задача же этой книги была воссоздать уже
ушедшие лица русскоязычной Америки, услышать тех, кто ее создавал, но чей голос
не был расслышан в катастрофах ХХ века; «начать этот длинный разговор о
▒государстве без границ’, которое было создано в прошлом столетии и продолжает
существовать в наши дни, – пишет М. Адамович. – Это особый мир со своими
законами и раритетами, своими завоеваниями и проблемами. Страна Зарубежная
Россия разбросана по всем континентам, но она едина, и каркас этот был
сконструирован девять десятилетий тому назад». О «русском океане» как особой
экосистеме в этой книге рассказывают сами эмигранты, это свидетельства
очевидцев того, как в ХХ веке закладывались основы современной Русской Америки.
Книгу, изданную на высоком полиграфическом уровне,
можно смело считать еще и подарочным изданием. Здесь есть что смотреть, что
читать и над чем думать. Конечно, в истории Русской Америки остается немало
белых пятен. Начатую работу надо продолжать. История русских в США только
пишется.
Ростислав Полчанинов
С. Бабаян. Русская Америка. – М.:
ПРОЗАиК. 2012, 544 с.
Новый роман С. Бабаяна «Русская Америка»
несомненно вызовет интерес россиян, эмигрантов из бывшего СССР и живущих в США.
В какой-то мере можно было бы отнести эту книгу к разряду публикаций,
связанными с громкими юбилейными событиями празднования 200-летия Форта Росс.
Нo книга известного российского прозаика о Русской Америке заслуживает отдельного
разговора.
Проза Сергея Бабаяна хорошо известна читателям –
это и его исторические романы «Господа офицеры», «Ротмистр Неженцев», и повести
о современности «Сто семьдесят третий», «Без возврата». Отдельно стоит новый
роман о Русской Америке. Сама тема позволяла развить повествование в стиле Майн
Рида или Жюля Верна, с изoбражением экзотических обычаев северных народов,
описанием авантюрных приключений на суше и на море. Взять хотя бы романтическую
историю любви Резанова и Кончиты, уже воспетой в поэме Андрея Вознесенского
«Авось», ставшей особенно популярной после постановки в 1981 году в Ленкоме
Марком Захаровым рок-оперы «Юнона и Авось». Спектакль идет с успехом и по сей
день.
Однако при всех достоинствах спектакля и поэмы по
ним трудно представить, как и чем жила Русская Америка в начале XIX века. Роман
С. Бабаяна дает нам эту возможность. Первая его часть «Ситха, русское поселение
на берегу Америки» рассказывает о том,
кто были русские поселенцы, наемные работники Русско-Американской компании.
Беглые солдаты, каторжники, скрывающиеся от правосудия… Руководство компании
не утруждало себя проверкой документов своих работников. Бабаян пишет о Ситке
прежде всего как о месте, чрезвычайно отдаленном от цивилизации. Край света.
Попадали в Ситку люди бесстрашные, отчаянные и сильные. Автор реалистичен и
суров в описании условий жизни поселенцев: круглый год – холод и дожди, питание
скверное, вокруг воинственные племена индейцев, лекарств и медицинской помощи
нет. В России – крепостное право, в Ситке его нет, но нет и свободы. Люди
повязаны кабальными договорами, штрафами. Время действия – 1812 год, начало
войны с Наполеоном, но Ситка так далека от России, что эхо войны сюда почти не
доходит. Местные жители погружены в повседневные заботы. Как и в прежних повестях
и романах, Бабаян остается прежде всего социальным писателем, не
приукрашивающим действительность.
Повествование ведется от имени беглого солдата
Ивана. Губернатор и купец Баранов решает направить в Сан-Франциско корабль для
покупки хлеба. Несколько человек из экипажа задумали мятеж – захватить корабль,
высадить команду на берег и самим направиться к южным островам. Затея дерзкая и
безумная – бунт на корабле будет стоить нескольких жизней и приведет к краху
всей экспедиции. Иван присоединяется к заговорщикам, но не желает участвовать в
кровопролитии. Бунтовщикам удается подчинить своему влиянию штурмана корабля,
но это не приносит им удачи. С. Бабаян создает достоверные характеры – жесткий
штурман Булыгин, умный и справедливый Татаринов, честный Иван. В этом романе,
написанном в традициях классической русской литературы, можно отследить влияние
пушкинских установок на историческую прозу, нашедших отражение, прежде всего, в
«Капитанской дочке» и «Истории Пугачева». Обширный, хорошо документированный
комментарий к роману Бабаяна составляет почти четверть книги. В части
комментария к роману приводятся сводки отчетов Русско-Американской компании,
сведения о географических открытиях и исторические портреты деятелей Русской
Америки. Создается объемная картина судеб и лиц русской истории начала XIX
века, российско-американских отношений. Однако движение сюжета вызвано не
столько интригой, сколько столкновениями нравственных позиций героев, а также
поворотами реальной истории.
В романе С. Бабаяна оказываются связаны два бунта
– корабельный и природной стихии. Ураган, застигающий героев романа, – это
месть природы людям, неспособным справиться с собственными разрушительными
страстями. Только Ивану и офицеру Татаринову удается в итоге возвратиться в
Ситку.
Американцы – «бостонцы», как они названы в романе,
– показаны предприимчивыми торговцами, промышленниками и мореплавателями; с
русскими поселенцами у них налажены доброжелательные, хотя и не лишенные
соперничества отношения.
Сам Бабаян назвал книгу романной былью – события
действительно во многом опираются на реальные записки штурмана Булыгина.
Документальную основу книги составляет и описание деятельности основателей и
руководителей Русско-Американской компании, многих исторических персонажей
освоения Америки русскими. Русская Америка была продана США в 1857 году. Бабаян
считает закономерным и оправданным такое решение Российского государства.
Слишком далека эта земля была от России. Население огромной территории Русской
Америки никогда не превышало нескольких сотен человек, экономическая выгода от
Русско-Американской компании была невелика, сохранить эти территории не было
никакой возможности. Повлияла на решение и Крымская война, в которой США и
Канада были союзниками Англии. Старой Русской Америки нет. От нее остались
названия на картах и романы. Среди них и новая книга Сергея Бабаяна.
Г. Вайнштейн, Нью-Йорк
Владимир Гандельсман. Читающий
расписание. Книга стихотворений. – СПб.: «Пушкинский фонд». 2012, 48 с.
Ловлю себя на том, что уже в который раз
перечитываю от начала до конца новую
книгу стихотворений Владимира Гандельсмана «Читающий расписание». Меня вновь и
вновь тянет ее открыть и пережить вместе с автором щемящую боль и глубинную
тоску полужизни-полусуществования ее персонажей. В этой небольшой книжице головокружительная
глубина человеческой драмы.
Авторская режиссура этой драмы поразительно
лаконична и по форме, и по содержанию: ни одного лишнего слова, жестокая правда
жизни и естественная среда, – полумрак тяжелых петербургских утр, вечеров и
ночей, «вечерняя какая воркута разворачивается в караганде», на фоне которых
происходит эта драма и в которой лишь изредка возникают вспышки («вспыхивают
светляки», «вспых между нами»), «яркости» воспоминаний, внезапного гнева,
слепящая «многоокость» толпы и реки.
Книга открывается стихотворением-прелюдией «День
ноябрьский». Поздняя, ветренная осень, в которую собирается бежать человек от
себя, от раздражающего людского окружения, от серого быта, от убийственной,
непроходящей меланхолии, чтобы со сменой обстановки обрести счастливую
возможность избавиться от выматывающих душу тягостных мыслей, от «напора
тоски». На автобусной станции он читает расписание движения автобусов и за
стеклом видит полумертвого таракана, олицетворяющего все то, от чего он
собирается сбежать, и понимает, что
Ни за что, ни за что, ни за что бы не стал,
разных страхов пугаться, если бы не мелькание
мыслей и перед глазами весь день не стоял
таракан, читающий расписание.
Перевернув страницу и начиная с каждой последующей
погружаться в жизнь супружеской пары, в жизнь повествователя, – в его видения,
наблюдения, мысли, в семейную драму, – читатель не становится простым
соглядатаем, а переживает, сострадает, сочувствует, принимает или не хочет
понять и принять ее жесткую правду. Но следуя за автором, он делает вместе со
стихами 33 символических шага, (ровно столько, каков срок жизни и смерти
Христа), чтобы осознать и задуматься над тем, что молодость позади, что прожита
важная часть жизни, что начинается новая, неизведанная «взрослая» жизнь, пугающая
своей неизвестностью, в которой будут неизбежные потери, что
…не
смерть страшна, а расставание
с отдельно взятым человеком…
Уже с первым «шагом» в стихотворении «По досточке»
звучит вопрос-просьба к «космосу» о «лекарствии» – панацеи от неизбывной боли,
невыносимой тяжести на душе от потери близкого человека. Дальнейшее чтение
убеждает, что нет ответа на вечный вопрос: возможно или невозможно достичь
полного душевного покоя. И все же появляется мимолетная и робкая догадка
автора, что есть временная отдушина, спасающая от надвигающейся невыносимой
тоски, – если «на подножку прыгнешь разума…».
И вот, пройдя весь 33-шаговый путь, читатель
получает от автора выстраданный им совет, как временно уйти или сбежать от боли
«расставанья», – потому что избежать «глухонемой птицы повествования» совсем
невозможно, она слетает «на кормушку сердца, минуя мозг твой». Постарайся
поставить «знак запрета», отгоняя «глухонемую в ее край заморский», постарайся
«приглушить песню жалости об одиноком» или
Когда собирается вроде тучи
тяжелая мысль, угрожая
припадком падучей,
и гиблого ждет урожая,
когда шевеление ее близко,
и тени выходят из ниши,
и ласточки низко
хлопочут, ныряя под крыши,
я строю привычную оборону
из кавалерии легких
залетных (лишь трону –
взовьются), от горя далеких,
я быстро по дому иду со спичкой,
и вот уже свечи пылают,
и страх мой привычка
лечебной пыльцой опыляет.
Поразительная по своей мудрости, по обнаженной
правде, по глубине мысли, блистательная по исполнению книга стихотворений поэта
Владимира Гандельсмана. Прочтите и убедитесь в этом сами, дорогие читатели.
Рудольф Фурман
«Связь времен». Альманах. Ежегодник.
Третий год издания. – Сан-Хосе, Калифорния: The Time Joint. 2011, 366 с.
Как начинающее литературное издание калифорнийский
альманах «Связь времен» впечатляет многим и многих. Те из читателей, которые
помнят первые два выпуска, установившие определенную качественную планку,
непременно оценят третий номер альманаха, не только выдержавший заданную
высоту, но и, по некоторым критериям, превысивший ее. Прежде всего отмечаешь
количество «больших» имен, предоставивших свои тексты страницам молодого
ежегодника, а следовательно, поверивших в него и поддержавших. Назову лишь
некоторых из них: Светлана Кекова, Бахыт Кенжеев, Валентина Синкевич, Дмитрий
Бобышев… И хотя «Связь времен» следует отнести к сугубо поэтическим альманахам,
впечатляет как диапазон охваченных субжанров, так и масштаб каждого раздела.
Всего в ежегоднике их пять: «Поэзия», «Поэтическое наследие», «Поэтические
переводы», «Литературоведение», «Изобразительное искусство». Достаточно лишь
отметить, что в поэтическом разделе помещены подборки без малого семидесяти
поэтов, в то время как «Литературоведение» состоит из четырех подразделов,
посвященных эссеистике, материалам о Русском Зарубежье, интервью и
библиографии. Собственно «Поэзия» и «Литературоведение» составляют остов
альманаха, с каждым годом все уверенней доказывающего свою прочность и право на
существование. И если внушительный объем ежегодника говорит о значительности вложенного
редакторского труда (редактор и издатель Раиса Резник), то качество
представленных стихотворений, переводов, очерков и эссе свидетельствует о
художественном вкусе и очевидной строгости отбора.
На страницах альманаха встречаются разнокалиберные
произведения, что, признаемся, почти закономерно для издания такого объема;
есть среди них и такие, без которых ежегодник скорее бы выиграл. Между тем
значительная часть текстов отмечена той толикой художественности, которую
ожидает искушенный и взыскательный читатель. К несомненным поэтическим удачам
альманаха в первую очередь хочется отнести подборки Светланы Кековой, Бахыта
Кенжеева, Николая Голя, Андрея Новикова-Ланского, Сергея Пагына, Валерия
Черешни, Лии Черняковой… Эти предельно цельные, богатые и разнохарактерные
подборки, которые следует прочесть – и не единожды – от начала и до конца, на
взгляд рецензента, украсили бы любое издание и «Связи времен» придают вполне
заслуженной весомости.
Хочется особо упомянуть отдельные стихотворения
поэтов, согласно субъективному взгляду пишущей эти строки пусть и не
составивших целостной подборки равновеликих текстов, но, без сомнений,
заслуживающих внимательного прочтения и читательского резонанса. Перечислю лишь
некоторые из таких стихотворений: «На восходе» Ирины Машинской, «Предотъездная
суета, с дорожной снедью лоток…» Виталия Амурского, «За два года
армейских…» и «Во мне застыли реки и поля…» Ларисы Володимеровой, «Морские
ворота» Аси Векслер, «Двойники» Александра Габриэля, «На питерских промозглых сквозняках…»
и «Памяти Дмитрия Горчева» Виктора Кагана, «Из меня вырываются сотни кошмарных
зверушек…» Натальи Резник, «Растерялась ты, растерялась…» Лианы
Алавердовой, «Осень. Понедельник, вторник, среда…» Рудольфа Фурмана и
стихотворения других поэтов. В разделе «Литературоведение» прежде всего
обращают на себя внимание подробный и увлекательный очерк Игоря
Михалевича-Каплана о поэтическом и переводческом тандеме Иосифа Бродского и
Татьяны Аист, изящная рецензия Андрея Новикова-Ланского на книгу Бенгта
Янгфельда «Язык есть Бог», аналитический отклик Надежды Банчик на сборник
радиобесед Виталия Амурского «Тень маятника и другие тени», лапидарные и
насыщенные отрывки из книги Валерия Черешни «Вид из себя», интересное интервью
Ирины Чайковской с Валентиной Синкевич, сжатая и информативная беседа Елены
Елагиной с Валерием Шубинским о написанной им биографии Владислава
Ходасевича… В разделе переводов, на взгляд рецензента, обособленно легли
стихотворения малоизвестной русскоязычному читателю австро-польской поэтессы
Тамар Радцинер, писавшей по-немецки (перевод и вступительная заметка Игоря
Померанцева)… К сожалению, ни жанр, ни объем рецензии не позволяют
остановиться на каждом из упомянутых произведений. Однако с целью выявления
едва намеченных и не всегда с легкостью уловимых связей следует бегло
рассмотреть некоторые из них.
Логичная последовательность и взаимосвязь текстов
отражают тонко продуманную композицию альманаха, что, заметим, не часто
встречается в изданиях подобного рода. Ежегодник можно условно разделить на
небольшие главы и главки, объединенные либо общей темой, либо «персонажами» и
«персоналиями», либо не столь четко оговоренными касательствами, порой
уловимыми лишь в подтексте. Для примера можно привести отклик Павла Крючкова на
книгу Валентины Синкевич «Мои встречи: русская литература Америки», в котором
автор отмечает важную – и, к сожалению, редкую среди пишущих – черту редактора
и поэта: «…свидетельство о любви, сочувствие к живой и ранимой душе собрата,
водящего пером по бумаге, помноженное на личное впечатление, дает особый
эффект». Читателю тут же предоставляется возможность ощутить этот эффект
сочетания доброжелательности, острого душевного резонанса и тонкого вкуса,
прочитав сначала подборку Валентины Синкевич (например: «Да, мы требовали очень
многого – / от работы в поте до высочайших тем. / И вот пустеет наше неуютное
логово. / Но будьте благодарны тем, / писавшим чернилами, красками. / Плакали,
днями работали, / а к звездам шли по ночам. / Что вы скажете нам, спокойные знахари?
/ Не узнаете ль по смертельно усталым глазам?»), затем увлекательное и
подробное интервью Ирины Чайковской с поэтессой, а после – два честных и
своевременных, написанных с присущим Синкевич, по словам Крючкова, «тоном
целомудрия, музейной деликатности и непосредственности», эссе – о Евгении
Евтушенко и Игоре Михалевиче-Каплане… Действительно, Валентине Синкевич,
недавно отметившей восьмидесятипятилетие, заслуженно отведено особое место на
страницах «Связи времен», но подобная связность и плавность перехода от автора
к автору, от произведения к произведению, от темы к теме прослеживаются
практически через весь ежегодник. Так, после очерка Валентины Синкевич о поэте
и редакторе, филадельфийце Игоре Михалевиче-Каплане следуют подборка его
стихотворений и его же статья о творческом сотрудничестве Иосифа Бродского с
поэтом и переводчиком Татьяной Аист, а затем стихи последней, вполне логично
замыкающие это условное звено общей цепочки… Или же – поэтическая подборка
художника и поэта второй волны Владимира Шаталова сопровождена обстоятельным
анализом его творчества, проведенным Юрием Крупой, и репродукциями нескольких
портретов кисти Шаталова, а замыкается тема циклом Раисы Резник «Памяти
Владимира Шаталова»: «Открыла ▒Встречи’ и пролистала. В рамке – Шаталов. Его не
стало»… Подобная композиционная цельность альманаха и отдельных его частей не
только облегчает ознакомление с достаточно разнородным материалом, но и дает
более полное, объемное представление о конкретном авторе или произведении.
Как говорилось выше, «Связь времен» не относится к
альманахам, составленным по тематическому или географическому принципу, темы
опубликованных здесь текстов разнообразны, и щедро представленные российские
авторы воспринимаются читателем не как «гости», а как равноправные участники
(поэтому невольно мысленно добавляешь к названию ежегодника «Связь времен»
уточнение – «и пространств»)… Тем не менее этот сборник безусловно следует
считать эмигрантским изданием, и не только потому, что редакция альманаха
расположена на калифорнийском берегу, но и в силу преобладающего на этих
страницах духа эмиграции, отраженного как в отдельных текстах, так и в
превалирующем числе авторов-эмигрантов и, главное, в направленности раздела
«Поэтическое наследие» и подраздела «Русское Зарубежье». Неслучайно в
«Поэтическое наследие» вошли стихотворения поэтов нескольких волн эмиграции:
Дон- Аминадо, Владислава Ходасевича, Владимира Шаталова и Александра Воловика.
Пожалуй, именно этот раздел подчеркивает символичность вынесенного в название
словосочетания.
К слову о названии альманаха, английский
эквивалент которого – «The Time Joint» – относит нас к известному восклицанию
шекспировского героя о нарушении органичной связи прошлого и будущего с
настоящим: «Распалась связь времен» («The time is out of joint»)… В каком-то
смысле своеобычным распадом временной и пространственной связи можно считать и
сам факт эмиграции, почти всегда вызывающей ощущение если не разрыва, то
отрыва… Для Гамлета продолжение жизни возможно «в слове», и эта мысль четко
выражена им в предсмертном обращении к Горацио: «Дыши в суровом мире, чтоб мою
/ Поведать повесть»… По большому счету, о чем бы ни писал поэт, где бы и в
какую бы эпоху он ни жил, он пишет «о времени и о себе», а набирающий силу
альманах помогает органично связать времена и пространства. Примеров и
подтверждений – как прямых, так и косвенных – на страницах «Связи времен»
немало. Приведем в заключение отрывок из «Элегии» одного из авторов ежегодника,
петербуржца Валерия Черешни:
Так, путешествуя среди воспоминаний,
наткнешься на садовую скамейку
с облупленной зеленой краской, на
две липы у трамвайной остановки, –
все то невыразимое, чему,
реальность придает лишь расставанье,
и поразишься благородной простоте,
с каким мгновенье, плавая в свободе
«быть» и «не быть», смиряется на «быть».
Марина Гарбер, Люксембург
Янгиров Рашит. Хроника
кинематографической жизни Русского Зарубежья. Том 1. 1918–1929; Том 2.
1930–1980. – М.: «Русский Путь». 2011.
Cовсем недавно в Москве увидели свет два тома
хроники кинематографической жизни Русского Зарубежья. Героями этого огромного
труда стали сотни выходцев из Российской империи – актеры, режиссеры,
сценаристы, продюсеры. Вот, к примеру, всего лишь несколько фрагментов
«Хроники»:
«Ницца. Бракосочетание Ивана Мозжухина с датской киноактрисой
Агнесс Петерсон, ставшей третьей женой артиста. Из интервью невесты: ▒Сама не
знаю, как это случилось. Никому и в голову не приходило, что ▒Казанова’
способен жениться. Он, наверное, и сам от себя не ждал этого. Вы представляете
себе ▒Казанову’ женатым? <…> И вот на днях он при посторонних – в целой
компании друзей – приносит мне и предлагает подписать какой-то ▒документ’ на
русском языке. Я по-русски не знаю, и ему пришлось пояснить мне, что это
брачный контракт… Венчаемся мы по греко-католическому обряду, со всеми
церемониями. И я буду венчаться в роскошном русском сарафане. И все знакомые
фильмовые артисты будут гостями на нашей свадьбе’.»
«Париж. Из интервью Федора Шаляпина о звуковом
кино: ▒Фильму предстоят большие перспективы, чем всем другим видам искусства,
вместе взятым. В фильме, только в фильме можно создать еще нечто новое, нечто
прочное. Артисты отворачиваются от говорящего фильма: он для них слишком нов и
поэтому слишком опасен. Меня же привлекают именно опасности, безграничные возможности.
Говорящий фильм – коллективное искусство, красочное и пластичное, как театр, но
более неограниченное, не скованное никакими техническими затруднениями,
освобожденное от проблемы инсценировки, избавленное от антрактов…’»
«Нью-Йорк, Cameo Theatre. Показ короткометражного
звукового фильма ▒Изба’ с участием исполнительницы народных песен Нины
Тарасовой… Картина имеет большой успех и вполне гармонирует с главной, идущей
одновременно с ней советской картиной ▒Каторга’.»
«Нью-Йорк. Доклад Владимира Зворыкина о принципах
работы телевидения в зале Общества русской культуры. Ученый-инженер работает в
лаборатории компании ▒RКО’ и изобрел ▒электрический глаз’ – иконoскоп…
Присутствовавшие на лекции устроили русскому ученому овацию… Телевидение в том
виде, в каком оно есть сейчас, обязано нашему русскому изобретателю, профессору
В. К. Зворыкину.»
Перед вами – цитаты из русских газет и журналов,
выходившие в Европе и Америке в 1920–30-х годах. Ныне забытый листок
«Бессарабская почта» и солидное нью-йоркское «Новое русское слово», парижские
«Последние новости» и еженедельник «Русский Берлин». Объединяет их одно. Все
они издавались русскими эмигрантами, и часть полос в них посвящалась новостям в
мире русского кинематографа. Именно эти сведения, как крупинки золота на
огромных рудниках, собирал по всему свету Рашит Янгиров.
Лучший, наверное, специалист по истории
кинематографа Русского Зарубежья, блестящий знаток культуры, Р. Янгиров в
библиотеках Праги и Лондона, Нью-Йорка и Парижа, Москвы и Санкт-Петербурга
сутками просматривал издания, выходившие по всему земному шару, и «выхватывал»
любые сведения, касавшиеся российского кино за пределами России. Объявления о
премьерах, интервью актеров, заметки о новых киностудиях, сообщения о ходе
съемок тщательно фиксировались им, чтобы потом заиграть в статьях, книгах,
докладах и лекциях. Впоследствии сведения стали складываться в невероятный по
масштабу и уже вполне самостоятельный книжный проект.
Незадолго до кончины Янгиров издал книгу очерков
по истории эмигрантского кино «Рабы немого», вышедшую в «Русском Пути». Однако
у него, работавшего яростно и напряженно, осталось очень много материала. И
прежде всего – составленная им хроника кинематографической жизни Русского
Зарубежья.
Этот массив выписок и конспектов был уже почти
оформлен Янгировым, но значительный раздел оставался неподготовленным. За
воплощение замысла в жизнь взялась вдова Рашита Марвановича Зоя Зевина. И вот
два больших, очень привлекательно оформленных тома. Во вторую книгу вошли
фильмография зарубежных и русских дореволюционных лент, а также список
советских картин, демонстрировавшихся за рубежом. Издание сопровождается
указателем имен к обоим томам. Первый том открывается сообщением «Театральной
газеты» от 13 февраля 1918 г. о приглашении группы русских артистов во главе с
Иваном Мозжухиным и Верой Холодной в Голливуд и заканчивается некрологом
«Нового русского слова» за 6 апреля 1980 года о кончине Ольги Чеховой.
В книги вошла и информация о премьере в Нью-Йорке
музыкальной ленты «Наталка-Полтавка», а в Париже – фильма «Дети карнавала»,
поставленного Иваном Мозжухиным, о начале съемок в Голливуде эпопеи «
Воскресение» по роману Льва Толстого, показе в Марселе ленты «Женский грабеж в
Марокко» с участием легендарного Григория Хмары, статья о жизни в Ялте
парализованного Александра Ханжонкова, опубликованная в газете «Голос Крыма» в
1943 году… Демонстрация документальной ленты «Голгофа русского народа, или От
Двуглавого Орла к Красному знамени» в Нью-Йорке и запрет показа в Румынии ленты
«Тарас Бульба», снятой в Германии. Сообщение о премьере в Париже фильма «Тарас
Бульба» и о показе в Нью-Йорке советской хроники «Стахановка целует Сталина».
Широчайшая мозаика самых различных событий более чем за полвека в мире другого
русского кино, которого столько лет как бы и не существовало на родной земле,
ибо слишком долго само слово «эмигрант» приравнивалось к понятию «враг народа».
«Экранное творчество, пережив возраст
младенческого лепета и юношеской задорной фантастики, скоро вступит в пору
зрелого проникновенного строительства. Каждый народ в эту будущую сокровищницу
человеческого духа внесет свою лепту. Так верится, так хочется, чтобы русская
лепта оказалась самой ценной». Этими мыслями поделился в 1925 году с
корреспондентом берлинского журнала «Кинотворчество» режиссер Александр Санин,
соратник Станиславского и Дягилева, снявший один из самых знаменитых первых
советских фильмов «Поликушка».
Пришла пора, и мы можем убедиться в масштабе и
значении этого огромного сверкающего мира русского кинематографа в изгнании.
Мира, без которого не было бы сегодня шедевров современного западного кино.
Мира, который во многом возвратил нам своими книгами Рашит Янгиров.
Виктор Леонидов, Москва
Государственный террор в Советском
Союзе 1917–1984. Сборник материалов. Сост. Е. Л. Магеровский. – Нью-Йорк:
Русская Академическая группа в США. 2011, 610 с.
Составитель рассматриваемого сборника покойный
проф. Евгений Львович Магеровский, вице-председатель Русской Академической
группы в США, задумал в свое время этот сборник
как внеочередное приложение к «Запискам Русской Академической группы в
США» (РАГ). К сожалению, болезнь и преждевременная кончина не позволила ему
довести свой замысел до конца. К чести редакции РАГ, они сумели осуществить
задумку своего вице-председателя и издали собранные им материалы.
Сборник начинается с предисловия известного
исследователя Николая Толстого (автор книг «Жертвы Ялты» (1978), «Секретная
война Сталина» (1981) и др.). Затем следуют два десятка статей научного и
публицистического характера, которые Л. Магеровский выбрал из гигантского
потока советской и российской прессы послеперестроечного периода. Размеры
журнальной рецензии не позволяют нам детально рассмотреть представленные в
сборнике материалы. Поэтому остановимся на наиболее интересных из них.
Как известно, после распада СССР и
коммунистического путча 1991 года была предпринята попытка организации суда над
КПСС. В одном из указов президента РФ Бориса Ельцина отмечалось: «КПСС никогда
не была партией. Это был особый механизм формирования и реализации политической
власти путем сращивания с государственными структурами или их прямым
подчинением КПСС». Была создана специальная комиссия, которая на основе архивов
КПСС, КГБ и ряда других представила в Конституционный суд РФ экспертное
заключение по этому вопросу. К сожалению, суд над КПСС не состоялся. Но
экспертное заключение, помещенное в сборнике, как нельзя лучше показывает, кто
правил страной более 70 лет и кто виновен в ужасающем терроре против
собственного народа. Мы считаем, что это самый значительный материал сборника.
Полагаем целесообразным привести некоторые выдержки из Заключения:
«Находившаяся у власти в 1917–1991 гг. Коммунистическая партия – партией в
общепринятом смысле этого слова не являлась. Захватив все рычаги управления
страной, КПСС утратила признаки политической партии и превратилась во
внеправовую надгосударственную структуру. Ликвидировав de facto народное
представительство, эта структура узурпировала все ветви государственной власти
– законодательную, исполнительно-распорядительную, судебную, осуществила
тотальное подавление прав и свобод в стране. КПСС использовала свою власть в
первую очередь для того, чтобы сохранять и укреплять собственную политическую
монополию. Армию, органы государственной безопасности и внутренних дел,
прокуратуру и суд она превратила в орудие охраны этой монополии. <…> В
период пребывания КПСС у власти ее руководящий аппарат в центре и на местах
несколько раз развязывал кампании массовых репрессий, ответственность за
проведение которых каждый раз перекладывал на полностью подконтрольные ему
карательные органы. Мы полагаем, что организация и проведение таких репрессий
несут в себе признаки преступлений против человечества…» В Заключении также
подчеркивается, что руководящие структуры партии осуществляли свою собственную
диктатуру и их деятельность носила явный антинародный характер.
Ряд статей сборника посвящен организации и
структуре органов (ГПУ, НКВД, КГБ), которые осуществляли этот грандиозный
террор. Е. Л. Магеровский сумел найти в гигантском потоке материалов статьи
известных российских исследователей (А. Кокурина, Н. Петрова), которые в
краткой форме, четко и объективно освещают этот вопрос. Особо стоит
остановиться на статье А. Литвина «Российская историография большого террора»,
которая снабжена очень интересной библиографией. На наш взгляд, непонятно
включение в сборник двух статей, посвященных такой одиозной личности, как
Нафталий Френкель. Авторы статей противоречат друг другу и зачастую вместо
фактов опираются на слухи. (Особенно «успешен» в этом Г. Любарский.) Нам
кажется, что, будь жив Е. Магеровский, он бы использовал 885-cтраничный сборник
документов «ГУЛАГ» (М., 2000), одним из составителей которого был А. Кокурин.
К сожалению, в статье о местах массовых
захоронений и памятниках жертвам политических репрессий опущен материал о
Куропатах – месте массовых расстрелов под Минском, которые в свое время вызвали
многолюдные митинги протестов в Белоруссии. В это лесное урочище на
северо-востоке Минска в день поминовения приходят тысячи людей.
Как известно, Е. Магеровский был убежденным
противником объединения Русской Зарубежной Православной Церкви с Московским
Патриархатом. В сборнике приводится неизвестный текст биографии митрополита
Сергия, отобранный Магеровским, очевидно, в поддержку своей антиобъединительной
позиции.
Ряд материалов сборника посвящен такой
относительно малоосвещенной теме, как культура ГУЛага. В раздел вошли материалы
таких авторитетных исследователей, как В. Бахтин, Б. Путилов и В.Лурье.
Самая большая статья сборника – конспект
исследования доктора исторических наук Сергея Белоконя «Механизм
большевистского насилия». Текст был написан специально для сборника на основе
предыдущих работ автора. В четкой конспективной форме изложены все составляющие
государственного террора, которые позволили долгое время держать в страхе и
рабском повиновении огромную страну. Статья завершается обширной библиографией
по рассматриваемому вопросу, включающей 328 наименований.
Прежде всего, вызывает возражения определенный
национальный уклон статьи Белоконя. Нельзя согласиться с утверждением автора,
что только «украинский народ превратился в население, которое приобрело черты
пресловутого ▒советского народа’». Разве только на Украине было уничтожено
трудовое крестьянство и мыслящая интеллигенция? Разве кровавые репрессии
коснулись только Малороссии, а уничтожение командного состава Красной армии
перед Великой Отечественной войной коснулось только украинцев? Разве только на
Украине миллионы умерли от организованных большевиками голодоморов? Уверен, что
геноцид украинского народа был частью геноцида всех народов СССР.
Рассматривая сборник в целом, следует отметить,
что включенные в него материалы несомненно представляют интерес; в них выявлены
типичные черты государственного террора на территории бывшего Советского Союза.
Отдельные частные замечания, высказанные выше, никоим образом не умаляют
значимости этой книги.
Составитель сборника ограничил его содержание 1984
годом. С тех пор в России и ряде зарубежных стран вышли в свет исследования,
основанные на материалах ранее закрытых российских архивов. Русской
Академической группе в США следовало бы продолжить публикацию такого рода
сборников.
Илья Куксин, Чикаго
Gavriil Popov. Series «The Wolfhound Century Leaps on My Neck». Volumes 1-5 / Ed.
Oleg Sulkin; trans. L. Danaher: Summoning the Spirit of General Vlasov. – New
York: Vantage Press, 2009; A Flaw in the Design. Lenin’s Dead End. – 2010, The
Manifestation of the Ghost of Communism. – 2010, Origins of the Russian
Misfortune. – 2011, Reforming the Non-Reformable. – 2011. – New Jersey: OS
Interprises, Inc.
Пока история творится, она отталкивается от факта
и события, когда история пишется, она опирается на идею и идеологию. Поэтому
история как мифотворчество – вещь сколь увлекательная, столь же и
непреодолимая. Это особенно наглядно ощущается, когда речь идет о написании
историй идеократий. В развенчании их мифов проливается столько слов и крови,
что наступает состояние апатии. И оно смертельно для всего живого. В том числе
и для самой истории.
Все это напрямую касается книг Гавриила Попова из
серии «▒Мне на шею кидается век-волкодав’ (Переосмысление истории России в ХХ
веке в десяти книгах)». Пять книг серии, название которой навеяно
мандельштамовским «Мне на плечи кидается век-волкодав…», переведены на
английский язык и изданы в США, а значит, стали доступны читателям во всем мире
(редактор серии – О. Сулькин). Резонно возникает вопрос – а зачем англоязычному
читателю книги, посвященные осмыслению истории «одной отдельно взятой страны»?
Гавриил Попов, начинавший как человек
академический, экономист и управленец, сделал в свое время весьма успешную
карьеру как политический и государственный деятель. Г. Х. Попов был членом КПСС
с 1959 по 1990 гг., сторонником демократических преобразований в конце 1980-х
годов, был председателем Московского городского Совета народных депутатов в
начальные 1990-е и первым мэром Москвы в 1991–92 гг. Да и сейчас с ним на этой
стезе – тоже все в порядке. Деятель, заметный на авансцене современной России,
он вполне имеет право заявить, что лицом к лицу, и даже – изнутри – видел волчью
пасть советского ХХ века, которая его непосредственно не цапнула, но на клыки
он глядел и поразмышлять над их устройством у него хватило времени и
возможностей. Серию книг о своем – воистину своем – веке он задумал также
достойную века: 10 томов с ключевыми для автора темами – предсоветской России,
ленинской, сталинской, военной, оттепельной, застойной, перестроечной и –
личной. Последний том серии Г. Попов собирается составить из воспоминаний. В
конце концов, наша личная судьба ведь действительно складывается в контексте
истории твоей страны и народа.
Английскую серию книг Г. Попова издатель О.
Сулькин начал с тома «Summoning the Spirit of General Vlasov» – думаю, в
расчете привлечь американского читателя, зная, что у русского именно этот том
вызвал наибольший интерес. Я же предпочитаю двигаться, согласно логике истории.
Уже само название первой по исторической хронологии книги серии указывает на ее
содержание. «Истоки российской беды. Русский вариант выхода из феодализма в XIX
веке – причина трех революций ХХ века» (все названия и цитаты приводятся по
русским источникам. – М. А.). Книга
посвящена анализу реформ Российской империи; неправильная, с точки зрения
автора, концепция и ход реформ 1860-х посеяли все три революции русского XX
века и тем самым заложили фундамент проблем советского и постсоветского
периодов. С одной стороны, трудно не согласиться с тем, что сегодняшний день
всегда и для всех определяется проблемами вчерашнего дня. Крестьянская реформа
была проведена поздно, здесь даже и возразить нечего. С другой стороны,
возразить есть столько всего, что разумнее обойтись лишь общей фразой о том,
что если революции и вызревают в недрах проблемных государств, то перевороты
суть дело исторического Случая. А большевики, сломавшие парадигму развития России,
пришли к власти именно в результате переворота, успешность которого, как
явствует из их же признаний, была полной неожиданностью прежде всего для них
самих.
Мог ли помочь российской крестьянской реформе
прусский или американский вариант, за которые ратует Попов? – Об этом
приходится лишь гадать, но – вряд ли уже потому, что искусственный перенос
чужого опыта на национальную почву если и дает всходы, то всходы с такой
генетикой, что лучше не начинать. Наглядный пример тому – все та же
коммунистическая власть в российских пределах. Попов, тщательно отслеживая все
предыдущие шаги русских царей и их правительств по отмене крепостного права –
от замалчиваемого по «доброй традиции» российской историографии Павла Петровича
– обвиняет монархов и госаппарат в том, что они, освобождая крестьян, старались
сохранить традиционные формы правления. Что возразить? Как пишет протоиерей
Михаил Ардов, «Попов – социалист», поэтому обвиняет власти в том, что «первая
привычка состояла в бюрократическом характере действий, вторая – в пристрастии
к дворянству». Трудно себе представить реформы, которые проводит не
бюрократический, т. е. профессиональный чиновничий аппарат. Насчет же
«пристрастия к дворянству» замечу, что в результате этих «пристрастий» оно было
практически уничтожено – без всяких революций; путь его адаптации к новым
условиям был совсем не продуман, дворянство было подорвано как сословие,
абсолютно разорено и не могло более служить противовесом разночинной стихии,
затопившей и утопившей Россию. Впрочем, в этом видится лишь страшная
необратимость вступления России в ХХ век: нельзя без последствий пройти за 25
лет путь, которым, к примеру, добрая старая Англия шла три века. Да, Попов в
своем основном выводе прав: «Реформа 1861 года создала условия для гигантского
взрыва, который смел и самодержавие, и весь его аппарат…» – но сказать, что
дворяне-помещики отказывались «в течение десятилетий от борьбы за свою
собственную власть» – трудно, ибо тогда непонятно, кто же империю выстроил, как
не служилые люди – дворяне? О Церкви – как «прислужнице царизма» – тоже странно
спорить, зная российскую историю и роль Церкви как просветительницы и духовного
стержня Российского государства. Не случайно поэтому прот. Ардов резонно
замечает в рецензии на книги Г. Попова: «…он совершенно не обращает внимания
на духовно-нравственный аспект национальной трагедии. А между тем разумные и
просвещенные представители Церкви, роль которой наш автор намеренно принижает,
не только предвидели, но и предрекали грядущие страшные события» («Знамя», № 1,
2010).
Одним словом, социалист. В данном случае – без
обвинений, как констатация факта и обозначение идеологической платформы автора
книг. Что многое объясняет. Прежде всего, намеченные Г. Поповым книги-«вехи»:
«Ошибка в проекте. Ленинский тупик», «Материализация призрака коммунизма. Сталинский
социализм», «Реформирование нереформируемого. Попытка Алексея Косыгина», дальше
– Ельцин и другие, которых еще в английском переводе нет, потому о них и не
будем.
«Тупиками была переполнена его деятельность.
Осознавая и преодолевая их, он шел к своим победам. Тупиком закончилась и жизнь
Ленина – он не смог найти ни программы на будущее, ни наследника», – пишет
Попов. С определением «ленинский тупик» можно только согласиться, тупиковыми оказывались
все идеи Ленина: и диктатура пролетариата – без наличия в стране реального
пролетариата (как писал профессор Гарвардского университета, русский эмигрант
М. Карпович в «Новом Журнале» – «диктатура идеи пролетариата»), и «великий
эксперимент» над людьми, и мировая революция, и все другое, – все, объяснимое
лишь с точки зрения ленинского предельно циничного авантюризма. Удивляет,
признаюсь, только одно: книга – новая, текст практически сегодня написанный, а
разоблачает Попов то, с чего уже давно сдернуты покровы. Разве лучшие умы
России – нет-нет, не революционные – не говорили об этом еще в 1917-м? Разве
русская эмиграция не писала, не трубила об этом весь ХХ век? «Ленинский тупик»
– «секрет Полишинеля» с самого начала ленинианы на русской земле, от немецкого
вагона до экономических «теорий» и эксперимента практичеcкого социализма в
несчастной России. Думаю, что и для партийной советской элиты тайны «ленинского
тупика» не существовало никогда. Формирование элиты внутри советского
государства эмигрантские социологи и историки различили уже в 1930-х годах. Но,
может быть, Попов и прав: а кто услышал в мире эти предупреждения в захлебе от
коммунистической идеи? Повторить не будет лишним. Чтобы не повторилась история.
Гавриил Попов пишет не научную серию, все-таки его
книги – это отличная публицистика, даже с отдельными художественными
вкраплениями. Это – его размышления, он сам – каков есть, и это важно. И
«ленинские тупики» важны, очевидно, автору для того, чтобы перейти к
следующему, более серьезному, разоблачению – «Сталинский социализм». Здесь
соглашусь с Поповым: узловыми событиями периода были уничтожение крестьянства
(но не только как класса, а вполне физическое уничтожение русского народа),
индустриализация и «Большой террор» (к которому я бы прибавила не меньший,
вполне тотальный, террор против Церкви и неэмигрировавшего дворянства, включая
академическую среду, офицерство и пр., и пр. Давайте не будем забывать, что
«красный террор» – это уже в 1918-м, еще Ленин, – и так без перерыва до
Большого и дальше). Этой теме посвящены и многочисленные, но малоизвестные
русскому читателю научные и публицистические работы эмигрантов, и труды А.
Солженицына, хорошо знакомые в России. Но важность «сталинского» тома Гавриила
Попова нельзя не увидеть в контексте пошедших сегодня в России разговоров о
Сталине-создателе мощной экономики страны, «великом хозяйственнике»,
«талантливом менеджере» индустриализации и т. п. Разоблачению такого,
современного, мифа в чем-то поможет книга Г. Попова, детально прослеживающая процесс
формирования сталинского государственно-бюрократического социализма. Который по
природе своей был «нереформируемым» – что отражено в названии очередной книги
из серии «Век-волкодав». «Главную задачу – …новый слой номенклатуры – Сталин
успешно решил. Его социализм получил свой, новый правящий класс», – верно
резюмирует автор. В одном из интервью Г. Попов размышляет на ту же тему:
«Брежнев хотел реформ, но не смог их провести. Так же, как не смог Косыгин.
Почему? Потому что этого не хотела партия. Аппарат». – Преодолеть
фундаментальную болезнь государственно-бюрократического социализма невозможно,
если оставаться в рамках ленинско-сталинского строя. «Здесь генеральный вопрос,
на каком фундаменте строить новую Россию, – поясняет сам Попов в беседе с журналистом
В. Кара-Мурзой, – мы однажды построили на мифах советское государство. Когда
начались серьезные трудности, оно не выдержало. Не господин Даллес разрушил
советское государство, оно разрушилось именно потому, что оно само не смогло
разрешить проблем, которые стояли перед страной, перед народом» (см.:
www.newsland.com/news).
Во всех книгах серии Г. Попов старается развенчать
основные, на его взгляд, мифы советского ХХ века. Многие эти мифы уже давно
разоблачены. Однако, мне кажется, это не умаляет достоинства ни книг, ни самого
разоблачающего; он предельно искренен в своем исследовании «века-волкодава»;
думаю, что для Попова – это дело его личной чести. Об этом свидетельствует и
вся композиция замысла рассказа об «этапах большого пути», и совсем ненаучный
характер текста (при добротном фактическом и аналитическом используемом
материале). Попов пишет свободно, раскрепощенно, увлекательно (что сохраняется
и в английском переводе, сделанном Л. Третьяков-Данахер). Его книги – для
индивидуального чтения, для размышления наедине с самим собой. Только так –
внутри себя – можно начать разрушать живущие в нас самих стереотипы и мифы. И
тем предотвратить зарождение очередных, новых мифов – даже с благими, белыми и
пушистыми намерениями. И никакого другого способа очиститься история не
предлагает.
Странно, но, судя по архивам прессы, в России
книги Попова не вызвали широкого интереса. Едва ли не единственной пространной,
заинтересованной рецензией на серию стало уже упомянутое эссе прот. Михаила
Ардова «Разные люди бывают согласны» из журнала «Знамя». – Массы работают,
интеллектуалы сибаритствуют?.. Народу не до книг, интеллигенция в аппатии?.. У
меня нет этому равнодушию объяснения. А ведь Попов, как ни интерпретируй его
серию, как ни критикуй за ошибки и порой неточную статистику, обращается к
больным, «вечным вопросам» российской жизни, в том числе и сегодняшней.
Впрочем, одна книга Г. Попова вызвала бурную, даже
агрессивную реакцию – хотя, казалось бы, написана на вполне частный сюжет. Это
книга «Вызываю дух генерала Власова», – история, которая отнюдь не является
определяющей в военном прошлом Советского Союза. Объясняя, почему «тема
Власова» заняла свое место в исследовании «века-волкодава», Попов пишет:
«Никогда в истории России, ни в войну с Наполеоном, ни в другую войну, даже
отдаленно не было людей, которые бы участвовали с врагом. И если в данном
случае на 10 миллионов солдат, которые воевали в Красной армии, один миллион
приходился на тех, кто воевал с немецкими войсками, это не власовцы были, это
были самые разные люди, власовцы среди них меньшинство составляли, то возникает
вопрос, что война для этих людей была войной гражданской». Курсив – мой. Потому
что вопрос о РОА, и на мой взгляд также, – это вопрос о продолжении российской
Гражданской войны в мировой истории середины ХХ века. Хотя второстепенный в
этом сюжете вопрос о предательстве и нарушенной присяге и лежит на поверхности.
Ответ на него – тоже прост и очевиден: военный, преступивший присягу, конечно
же, даже формально, является предателем; в армии свое понятие о долге и чести,
иначе армии и быть не может, а значит – ни государства, ни народа. И генерал
Власов, присягавший сталинскому СССР, от присяги отступил. Как отступили в свое
время Брусилов и Тухачевские-Рокоссовские-Жуковы, присягавшие Российской
империи… Думаю, что здесь нарушенная присяга – повод размышлять не о трусости
и подлости, а на тему Гражданской войны. Жуков и Тухачевский приняли советскую
власть как свою, а все остальное стало для них неважно. Все искупалось
служением новой идее и новому – их – государству.
Но тогда как быть с теми, кто не принял, но
остался на родине; не принял, но боролся против большевиков из эмиграции; с
теми, кого быстро определили как «бывших» и «недобитых», как быть с
«внутренними эмигрантами»? – Посадить до седьмого колена? Заставить молчать,
чтобы не портили социалистического праздника согласных? Так, собственно, и
сделали. Практически в каждой российской семье при советской власти были
репрессированные. Какое место им отведено в мифе о Сталине-полководце и «за
родину, за Сталина»?.. Или у «бывших», у гулаговцев, у остовцев, у дипийцев, у
двухмиллионной армии русских эмигрантов – как у прошлого – нет права голоса,
права на память – и место их памяти на Соловках?.. Попов пытается честно
разобраться, его позиция – проще простого: «…для мыслящей части общества и
для сознательной части общества необходимо понимание ситуации. Власов нуждается
в понимании». Я не вижу в этом желания оправдать власовцев во что бы то ни
стало, в чем обвинили Попова. «Эту войну наш народ выиграл полностью, и
выиграли и под Москвой, и под Ленинградом, и под Сталинградом», – пишет Попов.
В своей книге он вообще – о другом размышляет. Пишет – отстаивая право правды
перед мифом. Автор отстаивает правду по деталям: не был Власов трусом – за то,
кстати, Сталин выделил его из генеральского строя; он «сотрудничал с той частью
немецкого генералитета, которая восстала против Гитлера»; он «создал
правительство, которое называлось Комитет освобождения народов России»; он
инициировал написание Пражского манифеста (РОА вместе с восставшей Прагой
освобождала город от фашистов – до подхода Красной армии. Чем опять, кстати,
нарушили присягу, – но чехи не были против такого клятвоотступничества…).
Автор отстаивает правду и концептуально: «…я не за то, чтобы юридически
что-то оправдывать, я за то, чтобы в полном объеме были выявлены все факты».
Попов пишет портрет «века-волкодава» откровенно реалистическими красками,
практически – повторяя стиль соцреализма, в котором и был воспитан. А что
портрет получается страшный, монстрообразный – в том художник не виноват.
«Уроки прошлого требуют от нас одного: хотим мы великой России, надо
обязательно, чтобы в основе лежала правда.» А разве это не так? Разве где-то на
земле это не так: главное, чтобы в основе лежала правда? Вот почему эта серия
книг Г. Попова так нужна и англоязычному читателю – не менее, чем русскому. При
том, что история эта – российская; при том, что историю автор пишет «через
себя»; при том, кем был и остается сам автор…
«Разные люди бывают согласны», – все-таки не
удержусь и повторю эту очень правильную фразу священника Ардова, с которым в
данном случае согласна. Примирить может только правда. Правда нужна историку и
публицисту – в ролях которых выступает Г. Попов; правда нужна России – в ее
освобождении от мифов «века-волкодава». Эта правда нужна всем нам, «в рассеянии
и изгнании сущим», всему ХХI веку, чудом сумевшему выбраться живым из века
двадцатого.
Марина Адамович
Вермахт на советско-германском
фронте: Следственные и судебные материалы из архивных уголовных дел немецких
военнопленных: 1944–1952. – М.: «Книжница» / «Русский Путь». 2011, 876 с.
Сегодня, когда история Великой Отечественной войны
продолжает быть одной из важнейших в духовной жизни общества, снова и снова
разгораются яростные споры. О целесообразности невиданных и все еще до конца не
проясненных по своему количеству жертв, о взаимоотношении людоедского режима
Сталина и великого подвига советского народа, о возможности избежать трагедии
первого этапа войны и т. д. Как воздух нужны новые источники, новые факты, на
которые можно было бы опереться в своих исследованиях и размышлениях. Именно
поэтому такой интерес вызвал недавно вышедший том протоколов допросов немецких
генералов и адмиралов, захваченных в плен в 1945 году. Взгляд с другой стороны
– глазами побежденного противника.
Этот большой том увидел свет благодаря совместным
усилиям Центрального архива ФСБ России и издательства «Русский Путь». Невзирая
на репутацию «закрытого ведомства», главный архив спецслужб подготовил вместе с
московскими издателями уже целую серию книг из документов своих фондов. Здесь и
«Высылка вместо расстрела» о «философском пароходе» 1922 года, и «Тюремная
Одиссея Василия Шульгина», и «Остракизм по-большевистски: Преследования
политических оппонентов в 1921–1924 гг.». «Вермахт на советско-германском
фронте» подготовили начальник управления регистрации и архивных фондов ФСБ РФ
В. С. Христофоров и один из ведущих сотрудников архива ФСБ В. Г. Макаров.
«В 12.40 в помещение вошел полковник Генштаба граф
фон Штауфенберг с папкой в руках. Он обычно на подобных совещаниях не
присутствовал, однако был вхож в Ставку. Штауфенберг прошел к столу, занял
место через два человека от фюрера и поставил свою папку на пол, прислонив ее к
ножке стола… Внезапно раздался оглушительный взрыв. Я упал на пол и потерял
сознание. Придя в себя, я увидел, что все присутствующие отброшены к стенам и в
панике выскакивают в окна. Фюрер, опираясь на своих адъютантов, с трудом
выходил из комнаты. Несколько человек лежало на полу, истекая кровью.» Запись
этого рассказа генерала артиллерии В. Вальтера о покушении на Гитлера была
сделана во время допроса союзниками в Люксембурге 18 июня 1945 года. Генерал,
один из разработчиков плана «Барбаросса», после семилетнего плена вернулся на родину,
где прожил еще двадцать лет и даже выпустил воспоминания «В главной квартире
германского вермахта. 1939–1945».
А генерал-полковник Рудольф Шмидт в своем письме в
Военную коллегию Верховного суда писал следующее: «В период с 1928 по 1934 г. я
являлся сначала преподавателем, а с 1932 г. начальником нелегальной военной
Академии, я подготовил сотни офицеров Генерального штаба. Во время этой моей
деятельности я преподавал также высшим советским офицерам, которые
командировались в германскую армию, и это делал я с большой радостью».
Объем фактов, приведенных в книге, огромен. Здесь
и информация о подготовке удара по СССР, и свидетельства адмиралов о том, как
тщательно планировалось вторжение со стороны Балтийского моря; показания
генералов сухопутных войск, в том числе и о расправах с мирным населением;
свидетельства о планах массового уничтожения мирного населения, откровенно
обсуждавшихся в ставке Гитлера… Наверняка историков международных отношений
заинтересуют источники, связанные с деятельностью помощника германского
военного атташе в Бухаресте и его контактах с Турцией накануне войны и во время
боевых действий. Чего стоит, например, такое признание генерала-фельдмаршала
Фердинанда Шернера: «Гитлер придавал особое значение сохранению Крымского
плацдарма, так как в случае потери Крыма, по его мнению, неизбежно бы
последовал отказ Турции от политики нейтралитета. Гитлер говорил мне, что в
связи с угрозой вторжения русских войск в Крым турецкое правительство в начале
1944 г. неоднократно просило его усилить оборону Крыма и во что бы то ни стало
удержать его». Так же как, конечно, не будут обойдены вниманием показания
Оскара Риттера фон Нидермайера. Еще в 1921 г. он вел переговоры с Троцким и
Чичериным, а спустя много лет, в 1943, был назначен руководителем легиона
военнопленных восточных национальностей СССР. «Сначала добровольческая
туркестанская дивизия была сформирована как учебная и с октября 1943 г.
действовала как боевая единица. Учебная дивизия дислоцировалась на Украине.
Штаб и два туркестанских легиона – в Миргороде, грузинский легион – в г. Гадяч,
армянский легион – в Лохвице, азербайджанский – в Прилуках, один туркестанский
легион – в г. Ромны. Сборные лагеря были в Лубнах и Хороле.» Нидермайер окончил
свою жизнь во Владимирской тюрьме МВД СССР.
Очень многие из допрашиваемых офицеров вермахта
рассказывали о подготовке войны с СССР. Так, фельдмаршал Эвальд фон Клейст
показал следующее: «Впервые мне стало известно о подготовке военного нападения
Германии на Советский Союз в феврале 1941 года, когда я находился в Болгарии. В
Югославии я оставался до 18 апреля 1941 г., а затем со своим штабом выехал в
Германию, где 25 апреля 1941 г., находясь в Бреслау, приступил к подготовке
вооруженного нападения на Советский Союз».
К книге приложен указатель имен с подробной
биографией, все документы снабжены комментариями. «Вермахт на
советско-германском фронте», безусловно, очень серьезное событие в
отечественной историографии. Комплекс бесценных по своей информативности
материалов, связанных с трагической и великой страницей истории России, впервые
увидел свет в таком объеме.
Виктор Леонидов
Anna Reid. Leningrad. The Epic Siege of World War II,
1941–1944. – New York, Walker & Company. 2011, 496 p.
В истории человечества никогда не было такой
страшной и беспощадной массовой гибели от голода как в блокаде Ленинграда. Она
продолжалась 872 дня и стоила жизни почти 750 тысячам человек. Это примерно в
четыре раза больше, чем погибло в результате первых атомных бомбардировок
японских городов Хиросимы и Нагасаки. К семидесятилетию этого неслыханного
варварства нацистов и вышла рецензируемая книга. Считаем нужным сказать
несколько слов о ее авторе. Анна Рейд – английский исследователь и журналист,
окончила юридический факультет Оксфордского университета и дополнительно к этому
получила степень мастера по русской истории. В 90-х годах переехала в Киев,
публиковала репортажи для ряда англоязычных издательств. Свою первую книгу
она посвятила Украине (Borderland: A Journey Through the History of Ukraine), вторую – Сибири (The Shaman’s Coat:
A Native History of Siberia). Ленинграду,
а точнее блокаде этого героического города, посвящена третья ее книга.
Среди западных исследователей у Анны Рейд были
талантливые предшественники. Первым из них стал Александр Верт – английский
журналист, который находился в СССР с 1941 по 1945 годы как корреспондент
газеты The Sunday Times и радиокомпании Би-би-си. Сын британского дипломата, он
16 лет прожил в Санкт-Петербурге, учился в знаменитом Тенишевском училище. В
сентябре 1943 года Верт несколько дней провел в родном городе, встречался со
многими людьми. Результатом поездки стала книга «Leningrad», вышедшая в свет в
1944 году. Она пользовалась огромным успехом на Западе, как яркая картина жизни
и подвига жителей этого героического города. До 1949 года книга Верта была
доступна читателям крупных библиотек СССР, а затем ее на долгие годы запрятали
в спецхран, – уж очень она не соответствовала официальной советской идеологии.
Только к 40-летию снятия блокады отдельные фрагменты книги Верта были переведены
и опубликованы в журнале «Звезда». Отдельная глава о Ленинграде была включена в
самую известную книгу А. Верта «Россия в войне. 1941–1945» (первое английское
издание 1964 года и сильно сокращенный перевод на русский в 1967 году).
Полностью «Leningrad» был переведен на русский и издан под названием «Пять дней
в блокадном Ленинграде» совсем недавно, презентация книги в России состоялась в
марте 2012.
Следующим серьезным монографическим исследованием
блокады Ленинграда стала книга Гаррисона Солсбери (Harrison Salisbury «The 900
Days: The Siege of Leningrad», 1969). Книга неоднократно переиздавалась,
переведена на многие языки. На русский она была переведена за пределами СССР, и
ввоз ее в советское государство считался уголовным преступлением за антисоветскую
пропаганду. Попутно, не давая возможности читателям ознакомиться с книгой, она
была подвергнута ожесточенной критике. Первый перевод Солсбери в уже новой
России осуществился только в 90-х годах прошлого века. Как справедливо заметил
автор предисловия к переводу Алесь Адамович, «…система рушится, а поэтому не
смогла больше противостоять еще одной правде».
Почему же так получилось, что правдивые
исследования одного из самых жесточайших зверств Второй мировой войны были
осуществлены иностранными авторами? Благодаря беззаветному мужеству солдат
Красной армии и горожан Ленинград устоял. Но власти весьма неохотно говорили о
блокаде Ленинграда. Они не могли ответить на многие вопросы, в частности,
почему немецким войскам удалось так быстро подойти к городу, почему не была
организована массовая эвакуация мирного населения, почему не было завезено
достаточное количество продовольствия на случай осады города. Вскоре после
окончания войны возникло известное «ленинградское дело», в результате которого
в городе была произведена жесточайшая чистка. Был закрыт популярный музей
«Героическая оборона Ленинграда», арестован его директор Л. Л. Раков, сумевший
собрать много документов и уникальных экспонатов (все они пропали после его
ареста). Правда, после смерти Сталина, а в особенности в годы правления
Брежнева, тему блокады несколько «реабилитировали», но так и не рассказали всей
правды об этой трагедии. Память о блокаде чтили в рамках разрешенной
официальной истории Великой Отечественной войны.
Анне Рейд, можно сказать, повезло. После распада
СССР были открыты секретные архивы, проведены и опубликованы интересные
исследования по отдельным аспектам обороны и осады Ленинграда. Рейд пять лет
посвятила работе над книгой. Она использовала материалы российских, немецких и
американских архивов, в которых отложились документы об осаде города;
многочисленные дневники блокадников (некоторые из них были переданы Рейд
родственниками погибших). Книга просто пронизана этими воспоминаниями. Рейд
также использовала все новейшие российские и зарубежные публикации по этой
проблеме. Все это позволило ей рассказать читателю о подлинной трагедии осады
Ленинграда, о том, что происходит с людьми в большом городе в экстремальных
условиях, когда нет еды и отопления; автору книги удалось опровергнуть весьма
устойчивые советские мифы о блокаде.
Долгое время дискуссионным был вопрос, почему
Ленинград не был взят немцами сразу после его осады. Рейд четко доказывает, что
Гитлер и не предполагал брать город. Сохранившиеся документы доказывают, что
немцы ждали, когда смогут войти в пустой город, планировали снести его с лица
земли. Ни контрнаступления генерала Г. К. Жукова, ни организация ленинградского
ополчения не могли спасти город. Рейд впервые опубликовала горькую правду об
этом ополчении: наспех организованное, необученное и плохо вооруженное, оно
было брошено против немецкой регулярной армии в качестве пушечного мяса. По
оценке Рейд, из 135400 ленинградских ополченцев погибло около половины. Среди
многих документов Рейд нашла инструкцию по уличному бою для гражданского
населения: в ней гражданам предписывалось бросать связки гранат в немецкие
танки, ворвавшиеся в город, а затем укрываться за «кнехтами и столбами». В
книге ясно показано, что ответственность за бессмысленные жертвы блокады несут
партийный руководитель города Андрей Жданов и командующий фронтом маршал
Климент Ворошилов. Жданов вместо организации эвакуации населения при
приближении фронта к городу развернул кампанию против эвакуации – против «крыс,
бегущих из города», вместо того чтобы его защищать. Ворошилов отказался от
предложения создать в городе запасы еды в случае возникновения опасности
блокады. В результате этого 2,8 миллиона граждан и около полумиллиона солдат и
матросов оказались запертыми в городе. В середине ноября 1941 года были установлены
минимальные выдачи хлеба в день – 250 граммов рабочим и по 125 служащим, детям
и иждивенцам. Вышли из строя водопровод, канализация и центральное отопление –
а тут еще суровая зима с морозами в 30 градусов и ниже. Самым тяжелым периодом
оказалась зима 1941–42 года. Анна Рейд в конце книги приводит ужасные цифры: в
месяц умирали 100 и более тысяч человек; в январе 1942 года погибли 101583
человека, в феврале – 107477. Но слово «голод» в официальных бумагах не
упоминалось. Его заменили термином «дистрофия».
Книга Анны Рейд предназначена для англоязычного
читателя, поэтому, в частности, автор подробно объясняет два русских термина –
«связи» и «блат». Имено тот, кто обладал связями или блатом, мог найти
спрятанное продовольствие, которые помогало выжить. В книге широко использованы
воспоминания и произведения ленинградских поэтов Анны Ахматовой, Веры Инбер и
Ольги Берггольц. Рейд уточняет, в частности, что знаменитая симфония Дмитрия
Шостаковича, ставшая символом блокады и героической обороны города, была
задумана еще до войны. Симфония была исполнена 9 августа 1942 года в осажденном
городе. Как пишет Рейд, немцы «в этот момент, возможно, поняли, что война на
востоке никогда не будет для них победоносной».
Только зимой 1942 года было принято решение об
эвакуации населения по замерзшему Ладожскому озеру. К осени 1942 года удалось
эвакуировать значительную часть оставшихся в живых ленинградцев. В городе
осталось порядка 600 тысяч человек. В книге, наряду с описанием всех немыслимых
ужасов блокады, некомпетентности и жестокости властей, халатности, хаотичной
эвакуации, Анна Рейд пишет об подвиге духа ленинградцев и их истинном героизме.
В осажденном городе осенью 1942 стали работать школы, не прекращали работать
крупнейшие библиотеки, некоторые театры, кино. Рейд называет это проблесками в
море мрака. «Однако, учитывая обстоятельства, – это необычайные проявления
героизма и величия человеческого духа».
Не обошла Рейд и вопрос о политических репрессиях,
которые не прекращались в городе даже во время страшной осады. Ольга Берггольц,
чьи стихи высечены на самом знаменитом мемориале блокады – Пискаревском
кладбище, которую за ее проникновенные передачи по радио называли голосом
блокадного города, не смогла спасти своего престарелого отца от ареста и
высылки в Сибирь. Виной оказалось отцовское немецкое происхождение.
Не обошла Рейд и такую страшную тему, как
каннибализм. Автору представилась возможность ознакомиться с милицейскими
архивными документами. В ряде случаев трупы умерших поедались обезумевшими от
голода ленинградцами. По данным милиции, организовывались банды, которые
заманивали к себе людей под разными предлогами, убивали и поедали их. Анна Рейд
пишет, что за эти преступления было арестовано около двух тысяч человек, из
которых 586 расстреляли. В конце книги, в приложении, которому автор дала
краткое название «Сколько?», Анна Рейд дает собственную оценку количества жертв
блокады. По первоначальным официальным советским данным, которые публиковались
во многих источниках, в период блокады погибло 649000 человек, из них 632253 от
голода и связанных с ним болезней и 16747 от бомб и снарядов во время обстрелов
и бомбежек. Позже данные были уточнены до цифры 688263 человека. Рейд,
анализируя статистику различных источников, считает, что наиболее реальная цифра
потерь – 750000 человек. Если к этому прибавить около миллиона военнослужащих
армии и флота, погибших при обороне и в боях по прорыву блокады, получится 1
миллион 750 тысяч человек.
Книга Анны Рейд переведена и издана на Украине, в
Польше в сентябре 2012 года она получила премию интернет-читателей и названа
серьезным научным исследованием, которое читается как роман русского писателя.
Я полностью солидарен с такой оценкой книги. Что же касается перевода на
русский язык – кажется, Анна Рейд относится к такой возможности скептически.
Это отношение вытекает из ее выступлений на ряде презентаций книги, где она
призналась: «Люди, пережившие блокаду, не очень любят вспоминать то время…
Лишь сильные люди, более стойкие психологически, готовы говорить о прошлом.
Хотя многие факты умалчиваются и перевираются». Нам же кажется, что книгу
обязательно следует перевести на русский. Она безусловно найдет своего читателя
и станет достойным памятником героям и мученикам блокады Ленинграда.
Илья Куксин, Чикаго
Derek Wilson. Peter the Great. – New York: St. Martin
Press. 2010, v-xv +236 pp., photographs — 8 pp., 2 maps.
Автор этой книги – британский историк и биограф.
Он широко известен своими книгами – биографиями известных личностей: финансиста
Ротшильда, художника Гольбейна, английских королей Чарльза II Стюарта и Генриха
VIII, Мартина Лютера и Оливера Кромвеля.
Когда я увидел превосходный портрет Петра Великого
на суперобложке книги и заглянул в оглавление, то первым делом решил навести
справки об ее авторе. К моему удивлению, обнаружилось, что Дерек Вильсон не
является специалистом по российской истории и, более того, не владеет русским
языком. С определенным предубеждением я стал читать книгу. Скепсис исчез почти
сразу. Оказалось, что можно изучить личность и эпоху, пользуясь не только
англоязычными источниками начиная с ХVII века, но и переводами работ российских
иcториков. В последние годы в США и Великобритании вышел ряд интересных
исследований о Петре Великом и его эпохе. Кроме того, ряд американских
историков русского происхождения издавали свои исследования на английском
(например, Е. В. Анисимов, Пол Бушкович, Г. А. Вернадский, Н. В. Рязановский и
др.). В последние годы ряд известных российских историков-специалистов по
петровскому времени приглашается в ведущие университеты США (скажем, Е. В.
Анисимов). C другой стороны, американский профессор Йельского университета Пол
Бушкович неоднократно приезжал в Россию, выступал с лекциями в университетах и
научных центрах, публиковался в российских исторических журналах. Его книга
«Петр Великий. Борьба за власть» была переведена на русский язык и издана в
Санкт-Петербурге в 2008 году.
Как следует из книги, Вильсон знаком с
произведениями Достоевского, работами русских критиков и философов В. Белинского,
П. Чаадаева, и именно фразу последнего – «В своей руке Петр держал чистый лист
бумаги и написал на нем: ▒Европа и Запад’. И с этого времени мы принадлежим к
Европе и Западу» – Вильсон взял в качестве эпиграфа к книге. В книге цитируются
отрывки из поэмы А. С. Пушкина «Медный всадник», включены фотографии,
иллюстрирующие деяния Петра Великого и памятники ему от работы Фальконе до
современного «сидящего Петра» Михаила Шемякина.
Книга Дерека Вильсона композиционно поделена на
восемь глав, предисловие и эпилог. В своем повествовании автор не
придерживается хронологической последовательности. Так, первая глава книги
(«Выживание») начинается с эпизода на Красном крыльце Кремлевского дворца,
когда Петр-ребенок, прижимаясь к матери Наталье Кирилловне Нарышкиной, с ужасом
смотрит на беснующиеся толпы стрельцов, на гибель братьев матери и близких
людей. Во второй главе («Третий Рим») автор возвращается назад и повествует о
предшественниках Петра. Условно книгу можно разделить на две примерно равные
части: в одной – зарубежные поездки и войны, в другой – реформаторская
деятельность и борьба с противниками. Действие книги происходит преимущественно
в Москве и Петербурге, остальная часть событий, происходивших на территории
громадной Российской империи, осталась малоосвещенной. Приводится краткая
библиография, а также авторский и предметный указатель.
Как же представляет своим читателям личность и
деяния первого российского императора Дерек Вильсон? Он считает, что в истории
России никогда не было более выдающегося лидера, чем Петр Великий. Он был
гигантом во всех отношениях, и титул Великий принадлежал ему по праву. Петр
пришел к власти в 17-летнем возрасте, отстранив от престола сестру Софью и
заточив ее в монастырь. Человек своего времени, при необходимости он мог быть
безжалостным тираном, лично участвуя в пытках своих противников и их казнях,
предал суду собственного сына и не отменил смертный приговор… Но Петр вошел в
историю как Великий реформатор, коренным образом перестроивший свою страну. Он
отменил традиционные обычаи и привилегии средневековой аристократии, подчинил
церковь контролю государства, ввел европейский календарь – словом, интегрировал
страну в Европу. Он внимательно следил за последними научными и техническими
достижениями и использовал их, чтобы создать современную регулярную армию и
военно-морской флот. Это позволило ему разгромить могущественную шведскую
империю, построить новую столицу и стать хозяином Балтики. Довольно подробно
для такой относительно небольшой книги, описано сражение под Полтавой, которое
навсегда развеяло представление о непобедимости шведской армии.
В третьей главе книги, посвященной путешествиям
Петра за границей, Вильсон описывает впечатления руководителей европейских
государств от встречи с такой неординарной личностью, как русский царь. Они с трудом
верили, что он знает полтора десятка ремесел, что службу в своей собственной
армии и на флоте он начал с младших офицерских чинов. Вильсон подчеркивает, что
своих детей Петр предпочитал венчать с представителями германских королевских
дворов. Кстати, после Екатерины II все жены российских императоров, за
исключением матери Николая II, датчанки Марии Федоровны, были немецкими
принцессами.
Можно согласиться c Вильсоном, что при Петре
Россия стала превращаться в Европу и всего лишь через полвека, в царствование
императрицы Екатерины II, стала одной из ведущих европейских держав, а в первой
половине XIX века – сверхдержавой.
Очень интересна заключительная глава книги –
эпилог. Он начинается с панегирика российского поэта Александра Сумарокова,
написанного к пятидесятилетию со дня смерти Петра. И, как образно заметил
Вильсон, «с тех пор с 1725 года репутация Петра находится во власти галереи
кривых зеркал, которые мы называем историей» (с. 184). В этой главе Вильсон
делает попытку выпрямить зеркала. Он утвеждает, что с момента первого появления
на Западе Петра под именем урядника Петра Михайлова он остается загадкой для
многих зарубежных исследователей. Вильсон дает краткие характеристики всех
правителей Российской империи, оценивает их вклад в развитие реформ первого
российского императора. Вильсон подчеркивает, что трудно переоценить вклад
России в мировую культуру. Он считает ХIX век золотым веком российской
культуры. К концу XIX века Петербург и Москва превращаются в такие же
культурные центры, как Париж, Лондон, Берлин и Рим. Впрочем, положительная
оценка реформаторской деятельности Петра Великого не была единодушной. Однако
только в первые годы советской власти «Петра творенья» были преданы анафеме
(Вильсон приводит эти суждения первого десятилетия советской власти). По мере
усиления Сталина роль Петра стали переоцениваться. После окончания Второй
мировой войны реформы Сталина даже стали сравнивать с петровскими.
Не мог Дерек Вильсон обойти и вопрос о так
называемом завещании Петра, в котором тот якобы призывал своих последователей к
завоеванию мирового господства. Историк расценивает это завещание как
бездоказательную русофобскую фальшивку.
Книга Дерека Вильсона, конечно же, написана для
западного читателя, который из небольшой по объему книги желает получить
максимум информации о личности русского царя, почти три века занимающего умы
исследователей.
Илья Куксин
Александр Мельник. Зерна истины.
Почему Бог один, а религий много? – Belgique, Liège: Imprimerie CIACO.
2012, 210 с.
В своей не совсем обычной для поэта книге
Александр Мельник исследует вопрос, с одной стороны, простой как правда, а с
другой – архисложный (как та же правда). Сам автор – православный христианин,
прихожанин православного храма святых Александра Невского и Серафима Саровского
бельгийского города Льеж. Этот храм принадлежит к церковному диоцезу
Архиепископии православных русских церквей Западной Европы Константинопольского
Патриархата (с центром в Париже). При этом, будучи доктором наук, А. Мельник
работает профессором географии в одном из брюссельских институтов. Не буду
утомлять читателей пространными рассуждениями о науке и религии. Поскольку
Александр живет в Бельгии, я лишь предварю свои заметки словами его земляка,
председателя Департамента атомной и молекулярной физики доктора Жюля С.
Дюшезна: «Связь науки с религией никогда не была такой близкой и тесной, как в
наше время. Ученые, изучающие космическое пространство, открыли так много
прекрасного и неожиданного, что сегодня труднее убедить ученого, что Бог не
существует…».
Рецензируемая здесь книга представляет собой, по
сути, первую часть будущей большой книги «Зерна истины. Как обогатить свое
христианское мировоззрение мудростью других религий?». Перед нами не история
религий и не сравнительный их анализ; разные религии рассмотрены в книге лишь в
контексте поставленного вопроса и в их связи с христианством. Это вовсе не
исчерпывающий ответ, а скорее его поиск.
Александр Мельник убедительно показывает, что
наличие общего инвариантного архетипического ядра, общих «семян Слова», норм и
правил в разных религиях говорит об их генетическом единстве и зачастую – об их
преемственности. Во многих развитых религиях без труда обнаруживаются реликты
предшествовавших религиозных представлений. Изучение этой общности чрезвычайно
важно, поскольку оно показывает, что несмотря на все проблемы взаимоотношений
христианства и нехристианских религий, между ними существует множество общих
точек соприкосновения. Автор иллюстрирует это многочисленными примерами
«пересечений» христианства с иудаизмом, зороастризмом, индуизмом, буддизмом и
другими религиями. Он показывает также, как, благодаря различиям в подходах,
религии иногда дополняют друг друга и подчеркивают различные аспекты высшей
истины.
При всем этом Александр Мельник подчеркивает одно
принципиальное различие между разными религиями. Лишь христианство было
основано непосредственно Самим Богом, Божественным Сыном и Логосом. Другие же
религии, хотя и ведут свое начало, как они утверждают, от Бога, имеют в
качестве своих основателей конкретных исторических личностей, избранных Богом
посредников и пророков, – Авраама, Гаутаму, Мухаммеда и других. И в этом
онтологическая уникальность христианства. Его культурная и этическая
особенность – универсализм, одновременно евангельская простота и богословско-аскетическая
сложность, а также содержание фундаментальных положений гуманизма. В
христианстве осуществились самые сокровенные чаяния человечества, неоднократно
высказывавшиеся в виде многочисленных провозвестий и интуитивных прозрений в
рамках самых разных мифологических и религиозных систем.
Итак, Бог один, а религий много, и этот факт нас
вовсе не шокирует. Христианство обладает всей полнотой Божественной Истины,
однако это совершенно не означает, что Истина является в полной мере раскрытой
и постигнутой Церковью и рядовыми христианами. Наше знание Божественной Истины
неполно, ограниченно и далеко от совершенного или исчерпывающего. Познание Бога
возможно через сотворенный Им мир, через явленого людям Сына Божия, через
Святое Откровение, но также через мудрость и через заблуждения других религий.
Именно потому и появилась на свет эта книга Александра Мельника.
Свящ. Александр Галака, магистр
богословия,
Свято-Сергиевский Богословский
институт, Париж
НОВЫЕ КНИГИ ИЗДАТЕЛЬСТВА «ВОДОЛЕЙ»
Борис Коплан. Старинный лад.
Собрание стихотворений (1919–1940). – М.: Водолей, Серия «Серебряный век»,
2012, 142 с.
«Пройдет немного лет, / И маленький мой столик
одиноко / В старинных комнатах затихнет без меня…» – такими строками
начинается стихотворение «Элегия» Бориса Ивановича Коплана (1898–1941), поэта,
филолога, историка русской литературы, научного сотрудника – в должности
ученого хранителя – Пушкинского Дома. Для того, чтобы опустело место у рабочего
стола поэта, действительно потребовалось «немного лет»: Коплан погиб от т. н.
«острой сердечной недостаточности», находясь в заключении после ареста по
ложному обвинению в «проведении антисоветской пораженческой пропаганды».
Поводом к аресту – второму на жизненном счету Бориса Ивановича – послужило его
желание эвакуироваться вместе с семьей из Ленинграда, следствием же стала
голодная смерть самого поэта, а месяцем позже – его семьи: жены и 16-летнего
сына. Для публикации этой примечательной книги ее составителю и комментатору,
историку и библиофилу Василию Молодякову потребовалось еще двадцать лет. Выход
сборника «безвестного» поэта во многом обязан случаю – и не одному. По
замечанию Молодякова, рукопись Коплана «чудом пережила два ареста, ссылку и
смерть владельца и его семьи»; «перстом судьбы» называет составитель
приобретение оттиска одной из статей автора, вызвавшей интерес собирателя к его
творчеству; а затем потребовались многолетняя работа над архивом поэта, помощь
«свидетелей эпохи» (в частности, А. П. Могилянского) и сведущих специалистов,
обращения в печатные издания, не всегда заканчивавшиеся публикацией… Позднее,
трудами Молодякова поэтические подборки Коплана появились в нескольких
российских и зарубежных изданиях (см., например, «Новый Журнал», № 232, 2003).
Пересказывать в этом отклике полную испытаний
биографию Коплана, равно как и перечислять его немалые заслуги на
историко-литературном поприще, думается, смысла нет – все эти печальные и
значительные факты детально и увлекательно изложены в послесловии Молодякова.
Заметим лишь, что Коплана можно назвать одним из «хранителей у алтаря культуры»
в сталинской России, и его строку – «И мы храним старинный лад», часть которой
вынесена в название книги, можно отнести к этой его ипостаси… В данном же
случае нас больше интересует другой вопрос: случайна ли поэтическая
«безвестность» Бориса Коплана? Пожалуй, нет, так как стихи его не впечатляют
новизной поэтической манеры, многие из них настроены на «старинный лад», а
некоторые предстают попытками стилизации под Блока (например, такие как «Не
может сердце жить покоем…», «Из недоконченной поэмы», «Мечта», «На улице, в
ночи, явилась мне она…»). Между тем присутствует на этих страницах и свой, не
замутненный влияниями голос, своеобразные и устоявшиеся образы, благодаря
которым поэт Борис Коплан обретает право на своего читателя. Например,
достаточно характерен для автора образ «рыбачьих сетей», «золотой сети светил»,
с которыми сравнивается сила Божьего промысла («Странник», второй «Псалом»).
Поэзия Коплана в целом одухотворена, исполнена
веры (первый и второй «Псалом», «Преображение» и др.), местами не лишена
восторженности и в то же время «заземлена», так как поэт нередко касается тем,
картин и событий земной, обыденной жизни – правда, никак не в обывательском
понимании, а собственно в смысле духовной близости с землей, с историей своего
народа. Коплан нередко обращается к противопоставлению города и деревни
(«Воспоминания в Губаревке», «Волжская пастораль» и др.), с течением времени
все чаще отдавая предпочтение последней: «Любо-дорого мне, горожанину, / Восхищаться
картинами сельскими…» (из стихотворения «Воскресенье в деревне»).
Безусловно, на определенном жизненном отрезке
такое предпочтение было вынужденным, ведь автор отбывал ссылку сначала в
Симбирске, а затем в еще более провинциальном Мелекессе. «Пусть шалаш, пусть
изба – всё равно: / Бог с тобою, богатство столиц!»; и дальше: «Здесь – в
деревне, где счастье – со мной, / Где живу неразлучно с женой», – пишет поэт в
«Мелекесских ноктюрнах»; и: «Я не знаю большего счастья, / Как с любимыми
бытовать. / Я решаю: изгнанье – награда…» (из стихотворения «Симбирск»).
Стихи Коплана «заземлены» еще и в том смысле, что зачастую предстают
своеобычным подстрочником к биографии – трудной, трагической – и,
следовательно, косвенно, но многозначительно – ко всей эпохе. Присутствуют в
этих стихотворениях и боль, и отчаяние, но почти в каждом ощутима сила приятия
судьбы, подкрепленная христианской верой и любовью к близким. Здесь наиболее
характерен образ верного друга поэта, его жены Софьи Алексеевны Шахматовой (1901–1942),
дочери академика А. А. Шахматова, к которой обращены многие стихотворения и
отдельные строки Коплана: «С. А. Ш.», «С. Ш.», «Жене» (два стихотворения с
таким названием), «Преображение», «Шавань», «Симбирск», «Мелекесские ноктюрны»,
«Весеннее раздумье»… «Улетают мысли к тебе, / Белокрылые мысли о неге, / И
высок их полет, как Тибет, / И быстрей самолета элегий» (из второго
стихотворения «Жене»)… По коплановским строкам прослеживаются как отношения
супругов и их внутрисемейные перипетии, так и тяжести, выпавшие на долю этой
четы в силу не зависевших от них обстоятельств. Следует отметить, что подробные
комментарии составителя дополняют свидетельства того кровавого времени: редкая
из биографических справок упомянутых на этих страницах лиц не заканчивается
словами «арестован», «сослан», «расстрелян», «погиб»…
Примечателен тот факт, что заключительное
стихотворение сборника, написанное в 1940 году (согласно комментарию
Молодякова, вложенное отдельным листом в рукописный коплановский сборник и
датированное автором), объединяет два центральных образа, осветивших не только
поэтическую, но и человеческую судьбу поэта – образ Христа и образ жены.
Приведем последние строчки этого стихотворения: «Ничего, любимая, – / Жить я не
устал. / Благодать незримая / С нами от Христа. / Сердце не изверилось…».
Подобное единение этих образов наблюдается и в датированном далеким 1926-м
стихотворении «Преображение», в котором несбывшиеся мечты поэта прочитываются –
с оглядкой на его судьбу – с особой грустью: «Фаворскою светлой тропою / Пройти
наша жизнь должна»… Однако – час пробил: стихи Бориса Коплана нашли своего
читателя, и заключительные строки стихотворения «Элегия», с которого начался
этот отклик, оказались таки пророческими:
Но, может быть, настанет череда –
И затрепещет стих проникновенный,
Воспомнивший минувшие года,
И явственно прослышится тогда
И без меня мой голос вдохновенный.
Марина Гарбер
* * *
Евгений Кольчужкин. Речи дней.
Стихотворения 2001–2010 гг. – М.: «Водолей». 2011. 112 с.
Евгений Кольчужкин принадлежит к числу поэтов,
скупых на слова. Не знаю, как часто он пишет стихи, но публикует их редко и с
большим выбором, взвешивая каждое слово. Поэтому к его сборникам – четыре за
четверть века – вполне применимы слова классика «томов премногих тяжелей».
Дебютная книга Кольчужкина, озаглавленная
греческим словом «Тропос» (на обложке и титульном листе оно было напечатано
по-гречески, вызывая в памяти «Стефанос» Брюсова и «Эрос» Вяч. Иванова), вышла
в Томске в 1989 г., когда стали появляться первые издания «за счет автора».
Отпечатанный на ротапринте тиражом 1000 экземпляров – немалым по нынешним
временам для поэтической книги – сборник мог затеряться в «пучине стиховной»,
для которой только-только приоткрылись шлюзы. Книгу заметил рецензент
московского журнала «Литературное обозрение» – молодой в ту пору критик Андрей
Ранчин (ныне известный литературовед, доктор филологических наук). Это была
одна из самых удивительных рецензий, какие мне приходилось видеть: отведенное
для нее пространство автор заполнил стихами никому в тот момент не известного
поэта. С этого времени Кольчужкин перестал быть неизвестным.
Думаю, стихи Кольчужкина изумили Ранчина –
представителя того же поколения. Это был ослепительный пример живой традиции
Серебряного века. Посвящение Сергею Васильевичу Шервинскому объясняло многое,
но не все. Это была не стилизация, не подражание, а словно оживший голос
даровитого поэта ушедшего поэтического века. Тогда я для себя определил автора
словами «Вячеслав Иванов, прочитавший Бродского».
К счастью, Кольчужкин не остался поэтом одной
книги. В 1992 г. под маркой основанного и руководимого им до сих пор
издательства «Водолей» вышел его второй сборник, «Нити Арахны», включавший
также избранные стихотворения из «Тропоса» (автор отказался от наиболее подражательных,
хоть и удачных вещей, вроде «бродскообразных» «Вестей», слишком напоминавших
«Холмы»). Этого принципа он придерживался и позднее. Третью книгу, «Прошедшее
продолженное» (2002), открывал раздел «Прошедшее» – избранные стихи «Тропоса» и
«Нитей Арахны», включая ставшие визитной карточкой автора «Сегодня ночь для
ворожей…» (да, здесь слышится «Волхвы забудут адрес твой…», но как
замечательно написано!), «Последний день черемухи» и «Стихи о французской
поэзии». Четвертый сборник, «Речи дней» (2011), начинается стихами из
«Прошедшего продолженного», которые составляют в нем заключительный раздел
«Anno MMI». Так продуманно и изящно «закольцованы» все книги.
Первые три сборника однородны, но не монотонны.
Поэтическую манеру Кольчужкина можно определить как принципиально вневременную,
независимую от моды и сиюминутных веяний. Он разговаривает с Вечностью, но на
человеческом языке. По-брюсовски можно назвать Кольчужкина «неопарнасцем». Его
стих безукоризненно выверен, точен, звучен, весом, но не тяжел, требует усилия
при чтении, но не темен и не заумен. При всей насыщенности реминисценциями и
аллюзиями поэзия Кольчужкина никогда не превращается в ребусы, в стихи «для
посвященных». Она всегда значима и – главное – всегда жива.
В четвертой книге манера поэта меняется не резко,
но заметно. Здесь меньше «парнасской» тяжести, меньше аллюзий и литературного
подтекста. Стихотворения первых трех его сборников можно назвать «книжными», не
вкладывая в это определение отрицательного смысла, как делали и, к несчастью,
до сих пор делают некоторые критики. Лишь в периоды духовного одичания слову
«книжность» придают отрицательный оттенок. Поэзия – такой же источник
вдохновения для поэта, как и все остальное. В новой книге Кольчужкин старается
отдать предпочтение «остальному», прежде всего природе, но от «книжности» ему
не уйти. И слава Богу!
По кипарисовой доске
Струится золото в расплаве,
И тени в светоносной лаве,
Как стены капища – в песке,
Исчезнут в пламенной реке,
Что сердце плавит в Отчей Славе.
Направить к небу взор не вправе,
Повиснет жизнь на волоске,
То сумасбродна, то келейна;
Раскинет вытисненный в клейма
По краю траченый узор,
И Длани – маленькие Лики –
Мольбы, стенанья, скорби, клики
В небесный возведут притвор.
Однако очевидное стремление «впасть в неслыханную
простоту» порой вызывает странные эффекты. Если в стихах предыдущих книг можно
было видеть некоторую нарочитость в выборе слов, эпитетов, метафор, то это
объяснялось общей «нарочитостью» замысла, ориентированного на те или иные
источники – разумеется, творчески переработанные и преображенные. В «Речах
дней» нарочитость остается на уровне слов, звукописи, которая порой настолько
проста, что угадывается слишком быстро и этим разочаровывает: «гуси, как гусли,
гудят»; «чтоб, уточняя, утончать»; «гневлив, как шершень, злится поршень»; «как
басилевсы Византии, басят весомые шмели».
В новой книге Кольчужкина заметны – только ли мне?
– и переклички с современными поэтами, чего не было (или не замечалось) ранее,
за исключением Бродского. «Темно-бордовый сошел закат // За окоем дерев…» мог
бы написать Юрий Кублановский (ранний), а «Пробегая, как листки депеши –
дож…» – Михаил Щербаков. Это не в упрек: оба – выдающиеся поэты, но мне не
хватает «парнасского холода», не хватает «Вячеслава Иванова, прочитавшего
Бродского».
Критики любят рассуждать о «творческом росте»,
видя в нем несомненное достоинство. Кольчужкин пришел в «печатную» поэзию
настолько «взрослым», что «расти» было особо некуда – оставалось
совершенствоваться. Возможно, если бы четвертая книга его стихов оказалась
похожа на три предыдущих, это могло бы кому-то показаться «застоем». Евгений
Кольчужкин меняется, оставаясь поэтом первой величины. А остальное, по большому
счету, неважно.
* * *
Илья Будницкий. Стихотворения и
поэмы. – М.: Водолей, 2010. 592 c.
На небосводе современной российской поэзии явно
преобладают погасшие звезды классиков, живой свет которых доходит до нас многие
десятилетия и будет идти еще многие десятилетия. Остальное – туманности и
черные дыры, нервно вспыхивающие «сверхновые» и «белые карлики». На этом фоне
звезда екатеринбургского поэта Ильи Будницкого горит не ослепительно ярким, но
ровным и насыщенным светом. Горит уже более четверти века.
Внушительный том стихотворений и поэм Будницкого,
выпущенный известным московским издательством «Водолей» к 50-летию автора (этот
факт нигде не указан, но легко вычисляется) – серьезное подведение
предварительных итогов за три десятилетия творческой работы (изданного
одновременно романа в стихах «Тезей» мы не касаемся – он заслуживает отдельного
разговора). Ценителям поэзии фамилия Будницкого хорошо известна, в том числе
благодаря регулярным публикациям в Интернете. Незадействованность же его в
«тусовке», как ныне именуется «литературный процесс», пишущему эти строки (как,
подозреваю, и самому поэту) недостатком не представляется.
Не знаю, с чьей легкой руки принято смеяться или
как минимум иронизировать над известными словами Петра Боборыкина: «Пишу много,
быстро, хорошо». Дескать, «много и быстро» не бывает «хорошо». Возможно, к
кому-то это применимо, но не к Будницкому. Он пишет много: рецензируемый том и
«Тезей» далеко не исчерпывают не только написанного, но и того, что автор счел
достойным обнародования. Он пишет быстро: новые стихи в его «Живом журнале»
появляются чуть ли не ежедневно. Наконец, он пишет, бесспорно, хорошо.
Самое неудачное (пожалуй, единственное неудачное в
рецензируемой книге) – это прозаическое предисловие, в котором автор как бы
извиняется за то, что он «человек книжный, т. е. много читающий», а потому
воспринимает себя как «плоть от плоти мировой культуры, и, соответственно,
мировое культурное наследие является частью [его] реальной жизни». Бог весть
почему критики вбили в голову читателей, что поэзия может вдохновляться чем
угодно, только не поэзией, поэтому слова «Я книгу предпочту природе…» или
«Ах, книги краше роз…» выглядели дерзким вызовом. Будницкий – книжный поэт.
Он много читал – и читал правильные книги. Прочитанное стало для него частью
жизни, источником вдохновения, а не «мозговой игрой». Его посвящения
Заболоцкому, Чехову, Марку Бернесу или Сенеке могут показаться записному
постмодернисту смешными или, напротив, недостаточно «стебовыми». Но Будницкий
никогда не глумится и не стебется. Он пишет всерьез. И это замечательно, даже
если результат не всегда удачен; это пример серьезного, осмысленного и
ответственного отношения к своему творчеству, что сегодня встречается нечасто.
Серьезность отношения Будницкого к своему делу
заметна и в том, как четко он расставляет ориентиры и приоритеты. В его стихах
виден настоящий знаток русской поэзии, причем и вширь, и вглубь, но не
«антикварий», не «любитель древностей», не филолог, любующийся колоративами и
пежоративами, не эстет, следящий «игру теней». Думаю, он мог бы применить к
себе слова Ивана Елагина: «Как в отчем наследственном доме, я в русском живу
языке». Наследство Будницкого – русская поэзия от Кантемира до Бродского,
живая, внимательно прочитанная, прочувствованная и продуманная.
Но если бы Илья Будницкий был только «книжным»
поэтом, почти 600 страниц его тома осилил бы не каждый. Признаюсь, для меня
одним из главных открытий (если не откровений) книги стал цикл «Верх-Ис»,
посвященный Среднему Уралу. Поэт сам обращает на него внимание читателя в
предисловии: «Для автора местность около маленькой деревни и есть та самая
середина мира, от которой мы измеряем все происходящее, место жизни и
постижения». В большом томе этот цикл рискует остаться если не незамеченным, то
недозамеченным и недопонятым. Между тем здесь один из силовых центров книги –
микрокосм, являющийся при этом подлинным Космосом. И не почувствовать это
невозможно.
Поляна около избушки уже в рябиновых кустах,
Сокроют алые макушки приметы счастья на местах –
Решетку возле костровища да рукомойник на сосне,
От старой бани пепелище, где о любви шептал жене
Под шум дерев в безмолвном мире, поленницу
кедровых дров,
И то ли вспоминанье шире – но прячет лиственный
покров
Мои скитанья вперемежку с делами живности лесной –
Лосиную, кабанью лежку, следы медведя под сосной,
Былые раны заготовок, железный и холодный ключ –
Как будто перечень неловок под бесконечным бегом
туч…
При всей серьезности Будницкий не бывает скучен.
Видно, что он любит писать стихи, складывать слова и образы в причудливые
комбинации – «ну, как в солдатики играют дети». Делает он это легко и с
удовольствием. А легко и с удовольствием написанное, как правило, легко и с
удовольствием читается. Это редкое богатство – редкое качество. Будницкий –
больше и интереснее «тусовок» и потому позволяет себе писать, что и как считает
нужным.
Не заслоняй мне солнечных кругов –
И время – круг, и – действие, и – память,
А свет – особенно. Река без берегов –
Не Млечный путь, но вихревая заметь,
Спирали спектра, хаоса шары,
Пульсары линий, вакуум распада,
Миры преображенья и миры
Рассеянного по пространству сада.
Все это – свет, но ты живешь в тени,
Проходит жизнь в неслышном промежутке,
Со всех сторон огни, огни, огни –
И многие пугающи и жутки.
Единственная претензия к автору – эстетического
или даже эстетского свойства – это форма подачи материала. Трудно читать стихи
современного автора в толстом, убористо напечатанном томе, который больше
приличествует классикам или забытым поэтам, переизданиями коих славен
«Водолей». Лично мне бы хотелось видеть собрание стихов Ильи Будницкого в виде
трех или четырех (а может, уже и более) небольших томиков, с бóльшим
внутренним единством каждого; томиков, которые можно носить в кармане, чтобы в
любой момент достать и перелистать. Что-то вроде «лирической трилогии» Блока,
которую надо читать именно в трех томах.
Василий Молодяков, Токио