Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 268, 2012
Галина Глушанок
“…я пишу не произведенье – я пишу жизнь”
К 70-летию смерти М. А. Осоргина
К 70-летию выхода в “НЖ” мемуаров Осоргина “Времена”
ПИСЬМА М. А. ОСОРГИНА к В. М. ЗЕНЗИНОВУ и Б. К. ЗАЙЦЕВУ
Письма Михаила Андреевича Осоргина (наст. фамилия Ильин, 1878, Пермь – 1942, Шабри, Франция) из свободной зоны Франции во время войны – совершенно особый раздел его эпистолярного наследия. Документальные свидетельства II Мировой войны ценны не только как “артефакты”, в истлевших листках – драматические переплетения людских судеб на фоне европейской трагедии и горькой общей судьбы русской эмиграции, вынужденной вторично преодолевать испытания изгойством. В июне 1940 г. в Париже прекратил существование крупнейший русский журнал “Современные записки”, закрылись две русские газеты. И в “СЗ”, и в “Последних новостях”, редактируемых П. Н. Милюковым, с которым в этот период началась личная переписка, Осоргин печатался постоянно на протяжении почти 20-ти лет. Война разметала родственников, друзей, вчерашних сотрудников по разным городам и провинциям страны, ставшими в военное время “зонами”, оккупированными и неоккупированными. В хаосе внезапного бегства письма стали единственным источником информации: “Письма из Парижа, редкие, приходили со странными грязными печатями германской цензуры, и содержание их, иносказательное, не давало мне и отдаленного представления, что творилось там”1, – вспоминала А. Даманская, оказавшаяся в свободной зоне, в Верхней Савойе.
В июне 1940 г. Осоргины осели в маленьком городке Шабри у реки Шер, оказавшемся за чертой оккупации, – единственные русские во французской деревне. Их вынужденное заточение описано в многочисленных письмах того периода, и именно эта аномальная ситуация дала повод для глубоких размышлений, оформившихся в серию статей, которые еженедельно публиковала нью-йоркская газета “Новое русское слово” под заголовком “В тихом местечке Франции”2, а позднее – “Письма о незначительном”3. Уже после смерти писателя и после окончания войны публицистический дневник этого двухлетнего периода, похожие на философские притчи-размышления об историческом разломе времени, были изданы отдельными книгами. Статьи пересылались окольным путем – другу и переводчику на шведский язык романов Осоргина – Иосифу Александровичу Рывкину, жившему в Нью-Йорке, и он же пересылал скудные “грошики””, начисляемые газетой, но только к концу 40-го года было получено разрешение на посылку денег из Америки в воюющую Францию.
“…что меня печатает ‘Н[овое] р[усское] слово’ знаю, – писал Осоргин А. Ф. Даманской. – Видел анонс, мне присланный из Нью-Йорка приятелем, который это устроил. (Я посылал ему статьи в форме дневника.) Плохо то, что средняя часть моих записок вернулась сегодня ко мне, не отправленной из Франции, а почему – неизвестно. Плохо и то, что переслать сюда деньги из Америки очень трудно. Что Вы знаете по этому поводу? Получаете ли Вы? Я получил оттуда только телеграммы и клиперы, а писем по простой почте не получаю.
Как я живу – скучно рассказывать. Вы, вероятно, слыхали, что в Париже я потерял все – архивы, библиотеку, имущество, склады моих книг. Квартира опечатана. Теперь остаюсь здесь с женой без теплой одежды, с малыми грошами, вероятно, на всю зиму. В Париже мы были, но ухитрились вернуться обратно. Все это – уже прошлое, а будущего – нет.” (Coll. Damanskaia. Box 1. BAR)
Нужно отдать должное корреспондентке Осоргина: она по мере сил через свои связи старалась высылать номера нью-йоркской газеты. О своей жизни в Шабри Осоргин подробно рассказал в письмах: только в творчестве и в помощи другим видел он свое предназначение.
Михаил Андреевич Осоргин и Владимир Михайлович Зензинов (1880, Москва – 1953, Нью-Йорк) были почти ровесники, люди одного поколения. Двухгодичное старшинство Осоргина никак не ощущалось. И несмотря на то, что один был писателем, а другой – профессиональным политиком и общественным деятелем, их жизненные пути часто перекрещивались.
Знакомство их произошло в канун Первой русской революции, когда в 1904 г. Осоргин примкнул к партии эсеров, причем к ее левому крылу – максималистов-террористов. В своих воспоминаниях, написанных уже после смерти Осоргина и незадолго до своей собственной, Зензинов рассказывает о двух эпизодах, связанных с “помощником присяжного поверенного, позднее более известным под своим литературным псевдонимом ‘Осоргин’ – девичья фамилия его матери. М. А. Ильин-Осоргин сочувствовал эсерам, оказывал им и Москов-скому комитету различные услуги”4 – так, он дал приют в своей квартире бежавшему из сибирской ссылки учителю П. А. Куликовскому, который 23 июня 1905 г. по постановлению Московского комитета партии эсеров убил московского градоначальника графа Шувалова; в ночь на 8 декабря 1905 г. под руководством Зензинова был произведен взрыв московского Охранного отделения, исполнители этой операции встречались с Зензиновым у Осоргина на Покровке… Те же эпизоды описал и сам Осоргин: “Сам я никогда не был ‘комитетчиком’ по полной неспособности к руководящим ролям; больше, чем я сам, деятельное участие в революции пятого года принимала моя квартира, – и по части типографской, и по части явочной, и как место собраний и докладов, и как ночлежка, и как временное пристанище оружия (к чему я был равнодушен) и конфетных коробочек с бомбами (что было неприятно и жутко). Обыски, аресты, допросы, тюрьмы, следователи, ссылки и высылки (тонкое различие!), бегство и эмиграция знакомы мне с юношеских лет и при разных режимах…”5
“В наши молодые годы Фондаминский, Руднев и я знали Осор-гина как эсера и сочувствовавшего эсерам, – вспоминал М. В. Вишняк. – Он предоставлял свою квартиру для так называемых ‘явок’ или встреч нелегальных революционеров, для собрания эсеровского комитета в Москве, для укрытия террориста Куликовского. Осоргин был всегда вольнодумцем, ‘вольтерианцем’, ‘левым’, ‘нонконформистом’.”6 Именно этот индивидуализм, сродни цветаевскому максимализму – “одна из всех – за всех – противу всех!” – был причиной того, что впоследствии он “немедленно оказался в оппозиции к центральному комитету: никакая партия не могла соответствовать его вольнолюбию”, – писала Т. А. Осоргина-Бакунина7. “Я не дружу с правительством нынешней России, как не дружил с правителями царской, как не свел бы дружбы и с ‘временным’, если бы оно обратилось в постоянное, чего, к счастью или несчастью, не случилось.” (“Времена”)
После событий на Пресне в 1905 г. Осоргин был арестован – ему приписывалась политическая деятельность другого видного участника восстания, и шесть месяцев он провел в одиночной камере Таганской тюрьмы. Выпущенный под денежный залог на свободу, в 1907 г. он нелегально уехал в Италию. Эта первая эмиграция – он вернулся в Россию только в 1916 г. – была временем становления Осоргина как журналиста и писателя; его очерки и эссе постоянно публиковались в либеральной русской прессе – журналах “Вестник Европы”, “Русское богатство”, газете “Русские ведомости”. Благодаря приобретенному в те годы свободному знанию итальянского языка, в 1921 г. Осоргин по просьбе Е. Б. Вахтангова перевел в стихах пьесу К. Гоцци “Принцесса Турандот”, не сходившую с театральных афиш, даже когда переводчик был уже выслан за границу. Курьез ситуации был доведен до абсурда: “Драмсоюз”, правда, не всегда исправно, выплачивал переводчику деньги – “25 тысяч франков в год с двух пьес”.
Зензинов вступил в партию эсеров еще в пору своего студенчества, во время учебы в университетах Берлина, Галле и Гейдельберга. Абрам Гоц, Илья Фондаминский, Маня Тумаркина, Николай Авксентьев – в эсеровском окружении пройдут не только студенческие годы Зензинова, но вся жизнь, вобравшая самую большую дружбу – с Ильей Фондаминским, и самую большую любовь – к Амалии Фондаминской, жене друга8.
В ночь на 9 января 1905 г. – первый арест и полгода пребывания в Таганской тюрьме, затем – ссылка в Архангельскую губернию, откуда Зензинов бежал в день прибытия. В августе 1905 г. он – в Женеве, центре социал-демократического движения. Здесь он прошел три школы революционной подготовки: паспортное дело, типографскую технику и практику изготовления бомб в специально созданной динамитной мастерской. Манифест 17 октября, объявляющий свободы и амнистии, возвращает его в Россию. В январе 1906 г. он вступает в Боевую организацию.
“Дело” провокатора Азефа в 1908 г. закрыло кровавую романтическую страницу этого движения, перейдя из полицейских протоколов в художественную литературу. В 30-е годы начнется осмысление этого исторического явления художественными средствами. Практически одновременно вышло несколько произведений, имевших большой читательский успех у современников, хорошо помнивших эти события. Книга Б. И. Николаевского “История одного предателя: террористы и политическая полиция” (Берлин. 1932) была переведена на немецкий и английский языки; в Париже в 1936 г. по роману Р. Гуля “Генерал БО” была поставлена пьеса “Азеф”, Зензинов был выведен под собственной фамилией. Его друг – “чернокудрый и черноглазый ‘Непобедимый’” – Илья Фондаминский – мелькнет в романе Осоргина “Свидетель истории” (Париж. 1932). “…первые выступления молодых блестящих эсеров ‘Жореса’ и ‘Непобедимого’, развивавших программу партии”, – вспомнит писатель в очерке “Девятьсот пятый год”, добавив: “Я буду избегать собственных имен, хотя бы эти имена значились сейчас на титульном листе ‘Современных записок’”9. На титульном листе журнала, где и был напечатан очерк, стояли, среди прочих, имена В. Руднева и И. Фондаминского.
Недолгое участие в эсеровском движении и разочарование в политике отразится у Осоргина в очерках “Николай Иванович” (1923) – он посвящен Куликовскому, “Девятьсот пятый год. К юбилею”(1930), в рассказе “Террорист” (1929) и дилогии: “Свидетель истории” (Париж. 1932) и “Книга о концах” (Берлин. 1935); они станут художественным осмыслением терроризма – практики, пройденной Зензиновым.
С 1906 г. аресты и авантюрные побеги из ссылок молодого, красивого и уже знаменитого эсера, с юности состоящего в ЦК эсеровской партии, могли бы стать темой приключенческого романа. В сентябре 1906 г. Зензинов опять арестован: он был приговорен к административной ссылке в Восточную Сибирь на 5 лет. Летом 1907 г. с партией двух арестованных он прибыл в Якутск, откуда под видом золотопромышленника бежал через тайгу в Охотск, из Охотска на японской рыбачьей шхуне добрался до Японии, а затем на пароходе – через Шанхай, Гонконг, Сингапур, Коломбо и Суэцкий канал – вернулся в том же году в Европу. В мае 1910 г. Зензинов арестован в третий раз в Петербурге, и после шестимесячного заключения в Петропавлов-ской крепости вновь отправлен на 5 лет в Якутскую область – в края, откуда побег был невозможен: на побережье Ледовитого океана, в устье реки Индигирки. Годы, проведенные им на Крайнем Севере, прошли в трудах: в занятиях этнографией и орнитологией. Природ-ная стойкость северянина – предки Зензинова были из Вологды, хотя по рождению он москвич, – помогла ему выдержать испытание. И именно здесь он начинает писать. На экземпляре книги “Русское Устье”, изданной позже в Берлине, автограф Бунина: “Прочитал с большим удовольствием. Благодарю, обнимаю. Ив. Бунин”10. Позже “беллетристическую живость и занимательность” книг Зензинова оценит и Осоргин в рецензии на книгу “Железный скрежет”11.
Пик российской истории – 1917 год – застает Зензинова в Петер-бурге. Его незадолго до смерти написанные воспоминания о Фев-ральской революции – ценнейший исторический документ12. С Февраля и на всю жизнь завязывается его дружба с А. Ф. Керенским; и он, и Осоргин уже в эмиграции будут сотрудничать в газете Керенского “Дни”. Оба – и Зензинов, и Осоргин – прошли через опьянение Февралем: “Очаровательное время распада государственной машины, безвластия, самопорядка, срывающегося в сумбур. Совершенно ясно, что это – конец революции, что кто-то придет и скрутит пуще прежнего, – но не в том дело, эти дни все-таки следовало пережить, эти лучшие дни огромной нашей страны. Лучших и даже таких же, она не знала и никогда не узнает”. (“Времена”) Оба принимали участие в разборке архива Охранного отделения – в Петербурге и Москве. В марте 1917 Зензинов будет читать “Досье Евно Азефа”, в котором найдет и донесения о себе.
После Октябрьского переворота, с лета 1918 года, Зензинов – на Волге: он член комитета Учредительного собрания в Самаре; в сентябре 1918 г. на Государственном совещании в Уфе избран во Всероссийское временное правительство. В ноябре 1918, после военного переворота в Омске, вместе с товарищами по недавнему правительству выслан адмиралом Колчаком из Сибири в Китай. В начале 1919 г., через Японию и Америку, он прибыл в Париж. “…за свою долгую политическую карьеру с 1905 по 1918-ый я прошел всего через 16 тюрем (всего в тюрьмах провел около трех лет моей жизни – сущая безделица по сравнению с нынешним опытом огромного большинства заключенных в большевистских тюрьмах…)”13
“Переплет революций Февральской и Октябрьской, суматоху дней и месяцев крушения векового здания” Осоргин пережил в Мос-кве. Он организовал и стал первым председателем Союза журналистов, и товарищем председателя Московского отделения Всероссийского Союза писателей; организовал Книжную лавку писателей. “С любовным чувством вспоминаю нашу личную крепость. Горсточка писателей и ученых основала книжную торговлю в дни, когда все издательства прекратились, были национализированы и закрыты все магазины.” (“Времена”) Букинистическая торговля спасала и писателей, и сами книги от уничтожения.
В 1919 г. “случайный арест” приводит Осоргина на “Корабль смерти”: “Нужды нет, что вы не чувствуете за собой никакой вины, кроме несогласия мыслить по чужой указке, – новая власть косит направо и налево, не слишком разбираясь”. (“Времена”) Освобожден он был по ходатайству Союза писателей и Ю. Балтрушайтиса. Позже эта тюрьма будет описана в романе “Сивцев Вражек”. Второй арест в августе 1921 года стал неслучайным. Осоргин был членом общественного Комитета помощи голодающим (Помгол) и редактором издаваемого им бюллетеня “Помощь”. “Правительство, вышедшее из Октябрьской революции, сильное в терроре, было бессильно спасти от смерти миллионы приволжских крестьян; и оно пошло на риск, допустив в Москве образование общественного комитета с участием и представителей правительства…” (“Времена”) Осоргин проводит два с половиной месяца в Лубянской тюрьме с причислением к разряду К.Р. (контрреволюционеров). От “ликвидации” спасло за-ступничество Ф. Нансена. После полугода ссылки в Казань Осоргина возвращают в Москву, и осенью 1922 г. вместе с большой группой интеллигенции он был выслан из СССР. Высылка вместо расстрела на знаменитом “философском пароходе” осмыслялась им все эмигрантские годы, особенно важные свидетельства были оставлены в “юбилейные”: в 1932 году – “Как нас уехали”14 и 1942, незадолго до смерти в мемуарах “Времена”. Все годы Осоргин в изгнании подчеркивал, что “он не эмигрант, добровольно покинувший отчество, а насильственно выслан из России”. В ответ на запрос Союза русских писателей и журналистов в Польше написать о себе и прислать библиографию, Осоргин ответил: “…исполняю Вашу просьбу, хотя не считаю себя ни ‘эмигрантским’ писателем, ни ‘советским’, а просто русским…”15 До 1937 г. писатель сохранял прежний паспорт, полученный еще в Советской России, “возобновление которого прекратилось после того, что советский консул ‘поставил на вид’, что Осоргин ‘не в линии’ советской политики”16.
Уже в начале эмиграции имена Осоргина и Зензинова соединяются в циркулярном документе ГПУ, имеющем гриф “секретного”: “В конце октября с.г. в Берлине начала выходить новая газета ‘Дни’ (вместо прекращенного эсеровского ‘Голоса России’).
В газете принимают участие: эсеры – Керенский, Зензинов, Ми-нор, Авксентьев, Бунаков, народные социалисты – Пешехонов, Мяко-тин, кадет Осоргин, Прокопович, Кускова и ряд других отщепенцев из разных политических партий.<…> Платформа новой организации сводится к борьбе за ‘возрождение свободной России (Россия Фев-ральской революции), к поддержке всех мероприятий по восстановлению русского хозяйства и возрождению ее культуры’.”17 В качестве поправки к этому документу нужно сказать, что “кадетом” Осоргин никогда не был. Что же касается “отщепенцев” Прокоповича и Кусковой, то с ними Осоргин будет дружен до конца своих дней. Именно через Екатерину Дмитриевну Кускову, проживающую в Швейцарии, будет осуществляться финансовая помощь и Толстов-ского, и Литературного Фондов разным лицам. Цепочка помощи проходила через Осоргина.
Письмо М. А. Осоргина В. М. Зензинову, написанное 17 января 1941 г., предельно насыщено информацией. Лист тонкой папиросной бумаги исписан с двух сторон. Машинописные строчки вплотную “пригнаны” друг к другу. Оно является ответным на письмо Зензинова, посланное из Нью-Йорка 23 декабря 1940 г., через полтора месяца после прибытия в Америку.
В письме Осоргину Зензинов писал о книге, которую готовил и которую его корреспонденту прочесть не довелось. Книга вышла на собственные средства автора в Нью-Йорке уже после смерти Осоргина, никогда больше не переиздавалась, и сейчас представляет большую библиографическую редкость. История ее возникновения необычна.
События конца 1939 г. – начало II Мировой войны и нападение СССР на Финляндию – перекраивали не только карту, но и человеческие судьбы. 20 января 1940 г. Зензинов с журналистскими удостоверениями нескольких парижских газет и полугодовой финской визой выехал из Парижа в Хельсинки. Вместе с другими иностранными журналистами он знакомится с “театром военных действий”: посещает лагерь для военнопленных под Выборгом, пленного советского летчика в провинциальной финской больнице, 6 марта журналистскую группу в 9 человек везут в Сортавалу на Ладожском озере на место недавнего жестокого боя, где была окружена и погибла одна из частей 34-го танкового дивизиона. Апокалиптическая картина, открывшаяся Зензинову на занесенном снегом поле боя, была его “встречей с Россией”. Так впоследствии назовет он свою книгу, состоящую из частично подобранных тут же на снегу, частично дополненных другими – из финских трофеев – 277 писем советских людей. Всего им было просмотрено и отобрано 542 письма. 6 апреля, еще в Хельсинки, когда материал был вчерне просмотрен и классифицирован, Зензинов обратился к финским властям о публикации, но, видимо, они не сочли это необходимым.
Между тем ситуация в Европе становилась все тревожнее. 14 июня немцы вошли в Париж, началось паническое бегство мирного населения. Возвращение во Францию стало невозможным. В середине июня Зензинов принял решение ехать в Америку. В ожидании визы и очереди на пароход лето и осень он проводит в глухой финской деревне, работая над будущей книгой. Почти единственный его корреспондент в это время – Е. Д. Кускова. В каждом письме в Женеву он спрашивает ее о Фондаминском. В конце июля Зензинов получил, наконец, американскую визу, а 22 октября после десятимесячного пребывания в Финляндии, он отбывает в Америку на пароходе из Петсамо. В начале августа, из десятка посланных, каким-то чудом пришли две открытки от Фондаминского из Аркашона: “Ты не можешь себе представить, как я по тебе соскучился и как я хочу, чтобы ты вернулся в Париж… Будь здоров, бодр и старайся, чтобы мы были вместе. Любящий тебя. И.”18 Они больше никогда не увидятся. 19 ноября 1942 г. Фондаминский погиб в газовой камере Аушвица. Начиная с 6 ноября 1940 г. – дата прибытия Зензинова в Америку – все его усилия направлены на розыск “Тузи”, на поиски контактов с ним. Письма в оккупированный Париж не доходили. Он пишет десятки писем – подруге их юности М. Цетлин (Тумаркиной); в Женеву – Е. Д. Кусковой; в Марсель – Е. И. Савинковой, жене Б. Савинкова; в свободную зону Франции, в Шабри – Осоргину. Главный вопрос в письме Осоргину: может ли он из Америки помочь Фондаминскому выбраться из оккупированного Парижа.
22 июня 1941 г., в день начала войны с Советским Союзом, в Париже и его пригородах было арестовано около тысячи эмигрантов – наиболее известные представители культурной и общественно-политической элиты, среди них и Фондаминский. Арестованные содержались в лагере Компьень, который с декабря 1941 г. был превращен в транзитный лагерь для евреев – граждан Франции и других стран, отправляемых в лагеря уничтожения. В лагере Илья Исидорович крестился. “…когда после крещения священник служил литургию, за которой И. И. должен был впервые причаститься, ворвались немецкие солдаты и приказали прекратить службу, так как походная церковь подлежала закрытию. Таинство было закончено вне церкви, в одном из бараков. Так старый подпольщик в подполье встретил своего Христа.”19
Через несколько лет о Фондаминском напишут все, кто будет вспоминать это время: Кузнецова, Яновский, Берберова, Дон-Аминадо. Зензинов и Федотов напишут некрологи. Постоянно спрашивал о нем и В. Набоков в письмах к Зензинову. В автобиографической книге “Память, говори” он пророчески изобразит Фондаминского как “святого, героического человека, сделавшего для русской эмигрантской литературы больше, чем кто бы то ни было, и умершего в немецкой тюрьме”20. В 2004 г. Фондаминский был канонизирован Константи-нопольским Патриархатом как святой мученик.
“Обнимаю вас братски”, – заканчивает Осоргин свое письмо к Зензинову. В этом тайном привете “вольного каменщика” Великой Ложи и Великого Востока Франции другому члену этой же Ложи – неразрушимая связь двух, по выражению М. Алданова “истиннокристальных” людей первой русской эмиграции.
М. А. Осоргин и Борис Константинович Зайцев (1881, Орел – 1972, Париж) познакомились в Италии в 1908 г. Перевод ритмизированной прозой дантовского “Ада” станет постоянным трудом Зайцева на долгие годы. Свою книгу очерков об Италии Осоргин назовет “Там, где был я счастлив”. Оба, родившись в старых русских городах, как писатели состоялись в Москве и принадлежали к одному, ими же основанному, “цеху” Всероссийского Союза писателей, где Зайцев был председателем, а Осоргин – товарищем председателя.
Уже после революции, в дни разрухи и голода, Осоргин, библиофил и знаток книги, пригласил Зайцева к сотрудничеству в затеянную им Книжную лавку писателей. Вместе участвовали они и во Всерос-сийском комитете помощи голодающим. В списке членов Помгола, арестованных 27 августа 1921 г., значатся: № 21 – Осоргин М. А., № 22 – Зайцев Б. К. В июне 1922 г. с помощью Ю. Балтрушайтиса, Л. Каменева и А. Луначарского получив визу на выезд в Германию для поправки здоровья, Зайцев с семьей навсегда покинет Россию. Осенью того же года был выслан Осоргин.
“И вот здесь, на rue Jean Bologne, прожили мы первые две недели эмигрантской жизни в Париже у Михаила Андреевича Осоргина, приятеля молодых лет, ныне покойного”, – вспоминал Зайцев уже в старости21. В последующие годы они тоже жили рядом, в одном доме. Вместе сотрудничали в “Современных Записках”, где были опубликованы все художественные произведения и Зайцева, и Осоргина. Книгочей Осоргин в основном выступал в роли журнального рецензента, так, им была прорецензирована книга рассказов Зайцева “Улица святого Николая” – “нить спокойных очерков, писанных в уединении, куда доносился шум улицы”22. Самый известный роман Осоргина “Сивцев Вражек” был “кисло”, по оценке автора, отрецензирован на страницах того же журнала Зайцевым23. Действительно, тон рецензии был несколько снисходительным, но остальные рецензии поддержали огромный читательский успех романа, переведенного на английский язык и избранного “книгой месяца” в конце 1930 года в The Month Club в Америке, что принесло автору и известность, и деньги.
Всю войну Зайцевы оставались в осажденном Париже, четыре года “под немцами”; бомбардировки Биянкура были прожиты и описаны в письмах к друзьям.
Разбирая в старости свой архив, на верхнем поле первой страницы Зайцев написал: “Письмо М. А. Осоргина из городка за чертой оккупации – забыл его название”. Позже дописал: “Вот, вспомнил: Шабри”.
Главная новость в письме Зайцеву – создание в Нью-Йорке нового журнала, которого Осоргин еще не видел, несмотря на то, что в журнале напечатаны его воспоминания “Времена”. Отзыв о журнале – пересказ “содержания” в утрированном виде – целиком повторяет чрезвычайно субъективное мнение не участвовавших в журнале Кусковой и Милюкова.
Прообраз журнала возник в одной из статей Осоргина, напечатанной в нью-йоркской газете в канун 1940 года: “…Мы страшно разъединены, мы безжалостно разбросаны по свету. Порвались и повисли концами в пространстве родственные и дружественные связи, подкошено в корне культурное общение. Уж не осталось в Европе ни наших русских зарубежных журналов, ни газет, ни способных работать издательских предприятий. Мосты, нас соединявшие, взорваны и обрушены, духовному общению положен конец. Вот я говорю с Вами – но Вашего голоса не слышу, не вижу напечатанным даже того, что пишу. Это очень трудно и тяжело – говорить с немым собеседником, с воображаемым лицом, которое никогда не ответит. Такова наша здешняя судьба. Но хотелось бы, по крайней мере, думать, хочется пожелать, чтобы то, чего мы здесь лишились, возродилось за океаном, куда отплыло от наших берегов немало литературных и общественных сил”. (НРС, 31.12.1940) Об “устройстве в Нью-Йорке литературного дела” писал Осоргин и Зензинову.
“В Нью-Йорке я решил первым делом заняться поиском денег для создания журнала”, – сообщал М. А. Алданов И. А. Бунину еще из Марселя при получении американской визы24. “…Мы завтра уезжаем на португ[альском] пароходе… Перспективы в Америке не блестящие… Я все же думаю, что какое-нибудь издание мы там наладим…” (Там же, с. 117). Новое издание потребовало целого года усердных хлопот: переговоров, переписок, воззваний и поисков спонсоров. “Алданов надеется создать в Н.Й. журнал, – делился новостями Осоргин с А. Даманской 30 сент. 1940 года. – Когда это будет, и чем нам поможет! Мне и жене там предлагают всякие блага, включая профессуры обоим. За морем телушка – полушка. Нет, мы замерзнем здесь. Да и фактически поездка невозможна – тысяча осложнений формальных. И не бросим родителей Тани, которые под Парижем.” (Coll. Damanskaia. Box 1. BAR) “Осложнения формальные” были нешуточные: просроченный советский паспорт как единственный “документ” апатрида и, как считал Осоргин, – здоровье и возраст. Не уехавший в Америку, он, однако, появился там, – своими произведениями.
Наконец, в сентябре 1941 г. возник реальный образ журнала: “В художественном отделе первой книги у нас будут Бунин, Сирин, Ал. Толстая, я и, быть может, Осоргин, – информировал Алданов М. М. Карповича. – Вчера мы подписали соглашение с типографией и сдали ей первую вещь: Бунина. <…> Называться издание будет ‘Новый Журнал’”. (Письмо от 22 окт. 1941 г. Coll. M. Aldanov. Box 4. BAR) Именно это скромное название останется у журнала навсегда.
Первая книга вышла в начале января 1942 г. Пять месяцев спустя получила журнал Ек. Дм. Кускова, проживавшая в нейтральной Швей-царии. Она же была и первым “рецензентом”. В письме Я. Б. Полонскому Милюков дословно цитирует ее отзыв: “Политика глупа до последней степени. Особенно Кер[енский]. Но хороша и интересна беллетристика и уголовная хроника Алданова: ‘Убийство Троцкого’. Хотя мы все это знаем, но написано занятно. Нет сил читать Федо-това, который велит евреям принять Христа и креститься (как не стыдно редакции помещать такую чушь?!) и ответ Полякова-Литов-цева: ‘Не будем креститься, мы горды, очень горды и т. д.” – “А я уж, – пишет Милюков от себя, – отвечал Алданову, что не желал бы встречаться с Керенским на страницах журнала. Федотова тоже не ожидал, как и Литовцевской пошлости. Удивляюсь Алданову.” 25 (от 19 мая 1942) В начале июня примерно такой же “пересказ” Милюков отправил Осоргину. Посещавшие Полонского в Ницце И. Бунин и А. Бахрах транслировали этот же пристрастный, иронично-снисходительный тон. Поэтому нет ничего удивительного в том, что, получив журнал, 2 августа 1942 г. Осоргин написал Кусковой: “‘Новый Журнал’ читал; отсылаю обратно Павлу Ник[олаевичу]. Между последней книжкой Совр[еменных] зап[исок] и этим журналом прошло 1000 лет, но это ни в чем не отразилось на новом издании. Беллетристика того же уровня, статьи – истинное кладбище русской мысли. Ал[ександр] Фед[орович] беспомощно не нужен ни другим, ни себе, остальное – степан-ивановщина. Ну, а как и где н[омер] 2? Да, ведь будет то же самое. Нов[ое] рус[ское] сл[ово] не видел полгода. Не плачу. Пишу туда теперь раз в месяц, хотя в телеграмме просили ‘регулярно’..Но я не верю в почту. И сил нет, сил нет; вот и вам уже час пишу, с передышками в кресле. <…> Жаль, а ничего не поделаешь, нет во мне дыханья”26.
Все многочисленные отклики Милюкова о журнале, которого он еще не видел, резко негативны, также, как и сведения об уехавших парижанах: “‘Современные записки’ в Америке, по-моему, совершенно невозможны (кажется, вопреки мнению Марка Александровича)”; “…в длительное существование толстого журнала в Америке я плохо верю”; “Сведения оттуда о наших ‘американцах’ подтверждают Ваши. Гарцуют Николай Дмитр. [Авксентьев] и Ал. Фед. [Керенский] – больше перед своими же!”; “Ал. Фед. предлагает не только ‘сплотиться’, но прибавляет к этому: ‘сплотиться около него’. Это уже менее приятно.”; “…Об интервью Ал. Фeд. в ‘Life’, к сожалению, только и запомнил его заявление, что Сталин ‘находится на вулкане’, и этот вулкан немедленно взорвeтся – очевидно, чтобы очистить ему место!..”; “…вы правы, что название выбрано – неподходящее”27. Субъективность оценок Милюко-ва имело конкретную причину. Давняя, глухая, постоянно прорывающаяся неприязнь к Керенскому от рокового 17-го года до самой смерти была той скрытой пружиной недовольства, которое заставляло давать нелицеприятные оценки журналу. Керенский был одним из авторов первого номера.
9 июня 1942 г. в письме к Л. Е. Эльяшеву Милюков писал: “Если Вы читаете ‘Новый Журнал’, не думайте, что мы довольны Алексан-дром Федоровичем и Федотовым. Мы только удивляемся Марку Александровичу за такой выбор сотрудников. Здесь мы остались гораздо строже, и линии водораздела отнюдь не изгладились”28. “Линия водораздела” между “пораженцами”, к которым примыкал Керенский, и “оборонцами” во главе с Милюковым менялась вместе с событиями, сотрясавшими Европу. В письмах к О. О. Грузенбергу Милюков предельно откровенен: “Керенский лезет в будущие правители России, и хотят, чтобы я под этим расписался. А Алданов прилагает к оценке современности критерии интеллигента XIX века, хотя и похваленного мною же, но к текущим делам отнюдь не приложимые”29. (от 3 мая 1940 г.) Еще в 1900-е годы кадетский лидер пошeл на раскол своей партии, основав Республиканско-демократическое объединение. Он провозгласил “новую тактику” – отказ от вооруженной борьбы в надежде на перерождение большевистской системы изнутри. Е. Д. Кускова предлагала “засыпать ров гражданской войны”, проповедовала идеологию “возвращенчества” и вызвала резкую критику своих бывших соратников – Н. Д. Авксентьева и А. Ф. Керенского. “Новая тактика” РДО сблизила ее с Милюковым.
В конце 1930-х годов произошло резкое “поправение” Милюкова: одобрение войны с Финляндией (“Мне жаль финнов, но я – за Выборгскую губернию”); одобрение пакта Молотова– Риббентропа; прославление боевой мощи Красной армии как определенного достижения большевизма и сталинской политики; оправдание сталинских “процессов” и чисток.
Летом 1940 г. неожиданно началась переписка Осоргина с Милюковым, находящимся тоже в “свободной зоне”. Война уравняла знаменитого историка, политика, редактора газеты “Последние новости” с журналистом и писателем, проработавшим в его газете все годы эмиграции. Сблизила “государственника” с “антигосударственником”. Осоргин получил от газеты последние “ликвидационные” франки и вожделенную пишущую машинку, которую был вынужден отремонтировать за собственный счет. Сблизила и общая беда: их личные библиотеки и архивы – оба были страстные библиофилы – были похищены в Париже немцами, квартиры опечатаны. “Мне обещали книжку ‘Нового Журнала’, и я с большим интересом прочту Ваши воспоминания, – писал Милюков Осоргину. – Алданов требует моих, но мне далеко до Ваших взлeтов. Не знаю, что смогу дать им, да и не знаю, собственно, до сих пор, кто ‘они’”30. Начало Осоргинских воспоминаний Милюков читал перед войной, они публиковались в журнале, который он редактировал.31 Писать продолжение в условиях военного времени было непросто – “всякое вдохновение здесь выгорело, нет ни сил, ни охоты, ни способности”, – признавался писатель.
25 июня 1942 г. Милюков получил, наконец, журнал, присланный Кусковой. В письме Полонскому он дает пространную рецензию и делает неожиданный вывод: “Общее впечатление: мы отнеслись к этому изданию слишком сурово. Конечно, это Ноев ковчег, но при сложившихся там условиях с этим надо примириться. Это, конечно, наши, парижские перепевы: но подождем более оригинальных откликов на совершающееся. И сейчас, однако, есть немало интересного. Можно пожелать, чтобы штемпель Copyright by M. Zetlin продолжал появляться и дальше. Продажа 500 экземпляров раскупленного 1-го тома, конечно, расходов по изданию окупить не может”32.
Редакция и авторы нового издания выступали единым демократическим фронтом. Позиция журнала была обозначена сразу на 1-й странице: “Надо ли говорить, что в той страшной борьбе, которую на жизнь или смерть ведет теперь наша родина с Гитлером, все наши мысли – с ней. Кто бы ни руководил русской армией в ее героической борьбе, мы всей душой желаем России полной победы. Каждое ее поражение, каждую ее неудачу мы воспринимаем как большое несчастье, каждую победу как великую радость. Однако, как увидит читатель, мы отнюдь не считаем себя обязанными замалчивать преступления и ошибки советской власти в прошлом и в настоящем”. Стиль Алданова угадывался.
В рубрике “Памяти ушедших” отдельные абзацы были посвящены газете Милюкова “Последние Новости”: “…Историк эмиграции должен будет постоянно обращаться к этой газете, просуществовавшей двадцать лет…”; в рубрике “Оставшиеся в Европе” Милюков мог прочесть: “Из политических деятелей, публицистов, ученых в свободной зоне оказались после катастрофы П. Н. Милюков, продолжающий, как всегда, очень много и продуктивно работать…”
23 июля Милюков отослал журнал Осоргину. 7 августа 1942 г. Осоргин с трудом писал Даманской: “Милый друг, пишу Вам кратко, т. к. очень болен – вторую неделю мечусь в припадке удушья <…> у меня это давнее, только сейчас обострилось, заставив мечтать о смерти. <…> № 1 Нового Журнала я вернул Милюкову два дня тому назад, как он просил. Очевидно, он пошлет Вам. Больше писать не могу, сейчас утро; ночью я не сомкнул глаз. Держусь уколами разных камфарных составов и тысячей ‘сердечных’ препаратов. <…> Ну, простите. И вообще простите, если чем Вас в жизни обидел. Ваш Мих. Осоргин. Все мои дела в таком порядке, что ни моя болезнь, ни даже смерть, никому убытка не принесут”. Жить оставалось 3 месяца и 3 недели.
30 октября Милюков отправил Осоргину 2-й номер журнала. О “Временах” писал: “Очень рассчитываю прочесть и продолжение. Я люблю Ваш стиль и причисляю Вас к другим моим давним любимцам: Гейне и Герцену. <…> По приказу Ек. Дм. книжку надо отправить Даманской <…> А от нее опять вернется ко мне”33.
“Кладбище близко”, – полушутя обозначил Осоргин в письме Зайцеву место своего будущего успокоения. 10 декабря Даманская получила письмо вдовы Осоргина: “Сколько не оттягивала, а все же придется Вам сообщить о смерти Михаила Андреевича 27 ноября. Он очень страдал последнее время, но самый конец пришел быстро, почти внезапно…”
Отдел прозы 4-го номера журнала открывался именем Осоргина в траурной рамке. Здесь же была сноска: “Это, к несчастью, последнее произведение, написанное Михаилом Андреевичем Осоргиным. Окончание ‘Времен’ читатели найдут в пятой книге ‘Нового Журнала’. Редакция”. В этом же номере в некрологе “Памяти друга” Г. Д. Гурвич писал: “Осоргин был последним рыцарем духовного ордена русской интеллигенции”.
“И вот, подобрав обрывки прошлого, оставшееся не на бумагах, не в документах эпохи, не в письмах, а в памяти, я их сплетаю в книгу, чтобы уж нечего было больше хранить и беречь. Книга о детстве, юности, молодых годах. Старость не нуждается в книге – ей довольно эпитафии.” (“Времена”) Последние строки совпали с физической смертью их автора. Текст стал надгробным памятником.
По просьбе М. Алданова В. Набоков откликнулся на 2-ю книгу журнала: “‘Времена’ превосходны, – по-моему, это лучшее, что написал Осоргин”. (Письмо от 6 мая 1942 г. Coll. M. Aldanov. Box 6. BAR)
Все годы и “Новое русское слово”, и “Новый Журнал” поддерживали память об Осоргине. 19 декабря 1942 г. Алданов запрашивал Керенского: “Дорогой Александр Федорович. Лит. Фонд вчера постановил устроить вечер памяти М. А.Осоргина. Он состоится 20 января. Мне поручено очень, очень просить Вас выступить, – хотя бы сказать несколько слов. Вы согласны?..” (Coll. M. Aldanov. Box 5. BAR)
Письма находятся в Архиве русской и восточноевропейской истории и культуры при Колумбийском университете (Bakhmeteff Archive of Russian and East European History and Culture, Columbia University, BAR); в фондах В. М. Зензинова, Б. К. Зайцева, М. А. Алданова, А.Ф. Даманской.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. А. Даманская. На экране моей памяти. Публ. О. Р. Демидовой //Издатель-ский Дом “Мiръ”. – СПб. 2006. С. 271.
2. Осоргин М. В тихом местечке Франции. (июнь-декабрь 1940). – Париж: YMCA-Press. 1946.
3. Осоргин М. Письма о незначительном. – Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова. 1952.
4. Зензинов В. М. Пережитое. – Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова. 1953. С. 169. (В дальнейшем – Пережитое).
5. Осоргин М. А. Девятьсот пятый год. (К юбилею) // СЗ. 1930. Кн. 44. С. 296.
6. Вишняк М. В. “Современные Записки”. Воспоминания редактора. – СПб: Logos. 1993. С. 140.
7. Письма и статьи Михаила Осоргина. Публ. Т. А. Осоргиной—Бакуниной // Cahiers du monde russe et sovietique. Vol.XXV (2-3) / Avril – Sept. 1984. Р. 296.
8. См. Глушанок Г. “Горячо тебя любящая…” // Наше Наследие. 2000. № 53. С. 120-122.
9. Осоргин М. А. Девятьсот пятый год. (К юбилею) // СЗ. 1930. Кн. 44. С. 268.
10. Coll. V. Zenzinov/ Box 45. BAR.
11. Осоргин М. А. Рец. на кн.: Зензинов В. М. Железный скрежет. Из американских впечатлений. – Paris: La press franqaise et etragere. 1926 // СЗ. 1927. № 31. С. 466-467.
12. Зензинов В. М. Февральские дни // НЖ. 1953. № 34-35.
13. Пережитое. С.145-146.
14. Осоргин М. Как нас уехали // ПН. 1932. 28 авг. С. 4-5. См. также: Поликовская Л. М. А. Осоргин в собственных рассказах и документах ГПУ // Минувшее. Кн. 19. Athenaeum – Феникс. – Париж – СПб. 1996. С. 199-209. О высылке 1922 г.: Геллер М. Первое предупреждение – удар хлыстом // Вопросы философии. 1990. № 9; Макаров В. Г., Христофоров В. С. К истории Всероссийского комитета помощи голодающим //Новая и новейшая история. 2006. № 3.
15. Письмо от 19 ноября 1933 г. Из собр. русского культурно-ист. музея. ГАРФ
.16. Т. Осоргина. Как это было // Cahiers du monde russe et sovietique. Vol. 31.1990. P. 98.
17. Выписка из циркулярного письма ГПУ № 26 “Об антисоветском движении среди интеллигенции” от 23 ноября 1922 г. Совершенно секретно. Циркулярно // Высылка вместо расстрела. Депортация интеллигенции в документах ВЧК-ГПУ 1921–1923. – М.: “Русский путь”. 2005. С. 134.
18. Coll V. Zenzinov. Box 1.BAR.
19. Федотов Г. П., И. И. Фондаминский в эмиграции // Новый Журнал. 1948. № 18. С. 327-328.
20. Набоков В. Память, говори // Набоков. В. Собр. соч. ам. периода в 5 тт. – СПб. 1997–1999. Т. 5. С. 564.
21. Зайцев Б. “Далекое”. Цит. по кн. Русский Париж. – М.: МГУ. 1998. С. 379.
22. Осоргин М. А. Рец. на кн.: Зайцев Б. К. Улица святого Николая: Рассказы. 1918–1921. – Берлин: “Слово”. 1923 // СЗ. 1924. Кн. 18. С. 434.
23. Зайцев Б. К. Рец. на кн. Осоргина М. А. “Сивцев Вражек”. – Париж – Москва. 1928 // СЗ. 1928. Кн. 36. С. 532-533.
24. Письма М. А. Алданова к И. А. и В. Н. Буниным // НЖ. 1965. № 81. С. 116.
25. Глазами Милюкова. Письма П. Н. Милюкова Я. Б. Полонскому // “Время и мы”. 1980. № 51. С. 191. (В дальнейшем – Глазами Милюкова…)
26. Письма Осоргина. С. 330.
27. Глазами Милюкова… С. 182. 188. 191, 192, 194, 197.
28. Письма П. Н. Милюкова Эльяшевым. Публ. М. Раева // НЖ. 1997. №208. С. 155.
29. Письма П. Н. Милюкова О. О. Грузенбергу. (Из парижского архива Соломона Познера). Вступ., публ. и прим. В. Е. Кёльнера // Russian Studies. Vol. III. № 3. C. 299.
30. Письма П. Н. Милюкова М. А. Осоргину 1940–1942 годов. Публ. Т. А. Осор-гиной-Бакуниной // НЖ. 1988. № 172-173. С. 537. Письмо от 16 апреля 1942 г. (В дальнейшем – Письма Милюкова с указ. страницы).
31. Осоргин М. А. Детство. [Времена] // “Русские Записки”. 1938. № 6-7. С. 65-89; 58-77. Юность [Времена] // “Русские Записки”. 1938. № 10. С. 7-46.
32. Глазами Милюкова… С. 199-200.
33. Письма Милюкова… С. 552.