Повесть
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 268, 2012
ЛАУРЕАТЫ
ЛИТЕРАТУРНОЙ ПРЕМИИ ИМ. МАРКА АЛДАНОВА
Ирина Колесникова
Ванькино поле
Царство разделится – скоро разорится.
Русская пословица
Белоснежный дельфин с синей полосой вдоль туловища
медленно плыл в безжизненном пространстве вечного холода. Он плавно погружался
в горные массивы, прорезал сахарные замки, нырял в гигантские торты со взбитыми
сливками. И не все ли равно, кто и в какой сказке видел это, но в реальности
дельфин имел твердый корпус, на его крыльях вращались винты двигателей, и все
эти горы, замки и торты были невесомы – то были облака. Главный лайнер
Советского Союза 70-х Ил-18 шел на посадку. В своем чреве он нес маленькую
девочку, которая с любопытством, свойственным только детям, рассматривала
пролетающие под ней удивительные картинки. Через прозрачный, висевший тончайшим
покрывалом, нижний слой облаков проступала лоскутная земля. Рисунок, испокон
веков присущий Кубани, хлебородному краю, житнице широкой и необъятной страны.
Лоскуты были удлиненной прямоугольной формы и плотно подогнаны друг к другу.
Будто кто-то специально на земле выложил стройными рядами паркет из зеленых,
коричневых и всех оттенков охры дощечек, а потом сверху бросил несколько лент,
и они легли непроизвольными плавными зигзагами.
Носик девочки прилип к стеклу иллюминатора
пятачком, и девочка еще не совсем понимала, что все эти лоскуты, дощечки,
прямоугольники не что иное как пахотные поля, а ленты – большие и маленькие
реки Кубани.
Вдоль одной из таких лент по охристой «дощечке»
двигалась крохотная точка. Точка блуждала, останавливалась, затем трогалась с
места…
В поле можно было найти все. И гвозди, и какую-то
деталь от трактора, и даже ободок от бочки. Ванька собирал самокат. Он давно
мечтал сделать самый лучший самокат в мире. У всех пацанов были трехколесные и
более устойчивые, а Ванькин изобретательный ум жаждал новизны и остроты
ощущений. На двухколесном можно было, как на велосипеде, классно кататься. На
хуторе таких отродясь не было.
Подобрав еще возле станции МТС* два подшипника, Ванька уже предвкушал, как он будет конструировать свой, личный самокат, а не просить вечно у Петьки девчачий, потому что трехколесные, по его мнению, делаются только для девчонок. Увлеченный новой в своей жизни идеей, Ванька забыл, что еще не обедал. Забыл также Ванька, что мать просила набрать воды в роднике. Вернется домой – обязательно ему попадет. Еще не было такого случая, чтобы его не выпороли, да
хотя бы по пустяку. У матери рука была тяжелая, и ремень не из простых –
настоящий, солдатский. Латунная пряжка больно била по мягкому месту. Тем не
менее, несмотря на такую суровую перспективу, Ванька все равно не прекращал
думать о своем.
Солнце уже катилось к горизонту. Благословляя
землю нежной розовой зарей, оно покидало ее, обещая вернуться, и подсолнухи,
верные подданные, почтительно склоняли свои головы перед его царским величием.
Ванька остановился у забора. Он вдыхал пахучий аромат свежескошенного сена и
разглядывал пролетавший над ним самолет. Тот самый Ил-18, который нес
любознательную девочку. Кашель вернувшегося с работы отца напомнил ему о самом
главном – об инструментах. Пилочка у него была своя, а стамеску надо было
просить у отца… Или не просить?.. Забрать втихаря в отцовском столярном
ящике, когда тот уйдет, а потом незаметно положить. Сегодня суббота, – здраво рассуждал
Ванька, – а завтра, после традиционного по случаю окончания трудовой недели
возлияния, отец, верно, будет отдыхать.
– Утро вечера мудренее! – кто-то шепнул ему на
ухо. От неожиданности Ванька вздрогнул. Это была бабушка. Она часто, после того
как отправилась на тот свет, являлась ему в виде голоса и неслышно
разговаривала с ним. Нельзя сказать, что Ванька был сильно впечатлительным
мальчиком, но в смерть как конец всего он все-таки не верил. Отец сразу тогда
объяснил ему: бабушка улетела на небо. Стало быть, она прилетала к нему, чтобы
в нужный момент поддержать его или дать совет. Кроме того, Ванька никому не
рассказывал о происходящих с ним странностях. Он был уверен, что его тотчас же
обзовут придурком. О тонком мире, который рядом с нами, Ванька, конечно, не
знал.
В том месте, где стоял Ванька, у забора росла
малина. Здесь когда-то был бабушкин дом. Но дом стал рассыпаться, и бабушка переселилась
к старшей дочери. Так было спокойней для всех Беликовых. Для сына, для
невестки, для других дочерей, но не для Ваньки.
Хотя, впрочем, ему потом понравилось ходить к
бабушке в гости. Путь лежал через весь хутор, в самый его конец. И за это время
можно было набраться уйму впечатлений. Например, погонять гусей – Ванька их
совсем не боялся. Или в дождливую слякоть походить по всем встречающимся на
дороге лужам. В своих резиновых сапожках он представлял себя настоящим моряком,
а лужи – морями. Ну а зимой… Зимой – это была настоящая сказка! Ванька
приходил к бабушке весь мокрый и весь в снегу. И бабушка давай его раздевать,
натирать каким-то маслом, шептать незнакомые ему молитвы, отпаивать душистым
травяным чаем.
Бабушка была знаменитой на весь хутор знахаркой.
Люди звали ее баба Лукерья-костоправ, а мать, недолюбливая свекровь, обзывала
ее колдуньей. Но как бы там ни было, бабушка всем помогала. Она вправляла
животы, вставляла выпавшие из хребта диски, лечила переломы и даже – многие
тому свидетели – в засуху ходила на родник и вымаливала дождь.
Ванька жалел свою старенькую бабушку. Однажды,
когда они всей семьей обедали, Ваньке тогда лет пять было, бабушка что-то
сказала матери, и та выбила ей зуб вилкой. Отец строго прикрикнул на жену:
«Екатерина!» А Ванька… чтобы не расплакаться от обиды за бабушку, встал из-за
стола и вышел из комнаты.
Потом бабушка нашла его в сарае и долго
уговаривала вернуться в дом. Она защищала невестку: рассказывала внуку, как его
матери несладко, и что она, бабушка, давно уже для них обуза, и поэтому
собирается переезжать к старшей дочери Лизавете. Но Ванька по-детски не соглашался
с бабушкиными доводами. А бабушка говорила, что так будет лучше и что старики
всегда мешают молодым: как опавшие листья… Таковы законы природы.
– А потом вырастают новые зеленые листочки, – тихо
убеждала бабушка, – и со временем они тоже стареют и опадают. И ничего тут не
поделаешь.
Ванька слушал бабушку и внимал ее словам. Он
постигал взрослую мудрость через красоту и мягкость ее голоса…
– Бабуль, а тебе не больно? – спросил Ванька.
– Нет, Ванюша, – ответила она с грустной улыбкой.
– А новый зуб вырастет?
– Вырастет.
Вот и сейчас ее голос успокоил внука – утро вечера
мудренее. И он смиренно побрел к дому с пустым бидоном…
Любил ли Ванька свою мать?..
Отца боялся, потому что уважал его силу, а вот
мать… он и сам не знал. Наверное, любил. Матери действительно некогда было
заниматься Ванькой. Она рожала, ухаживала за скотиной, убирала по дому,
стирала, готовила и со всеми ругалась. И если и было в жизни Ваньки хоть
какое-то проявление материнской любви, то оно исходило лишь от бабушки. Она единственная
называла его Ванюша. Для остальных он был просто Ванька.
На следующий день, как Ванька и предполагал, отец
отдыхал, мать возилась по хозяйству, сестры играли в огороде. Ванька как
партизан направился в сарай. Он нарочно сначала зашел в уборную, чтобы выждать
момент и выпасть из общего обозрения. Затем он отодвинул заднюю дощечку и вышел
из сортира с обратной стороны. Теперь Ваньку никто не видел. Этот секрет с
потайным выходом служил ему надежным прикрытием. И о нем, похоже, никто не
догадывался. Ванька несколько раз смотрел в хуторском клубе «Неуловимых
мстителей» и долго потом обмозговывал все хитрости разведывательной
деятельности – авось пригодится. Пригодилось. Но больше для игр с самим собой.
В сарае под сеном лежали три досточки: две плоские
и горбыль. Ванька выложил из карманов два подшипника, горсть гвоздей, нашел в
столярном ящике, что висел у двери, стамеску, и начал мастерить самокат.
Сначала он вырезал на концах досточек две выемки, потом, разметив на плоской
досточке и горбыле места для гвоздей, вбил гвозди, согнул их, образовав
встречные петли, приладил плоскую досточку к горбылю и пропустил в петли
проволоку. Таким образом, передняя часть самоката представляла собой хорошо
маневрирующий рулевой механизм: выпуклая сторона горбыля прокатывалась
вполоборота по плоской части второй досточки. Ванька приделал в выемки
подшипники и в завершение прибил к верхней части переда палку – это был
собственно руль. Самокат получился ходовой и, к счастью, не девчачий. Голос
матери звал обедать. С чувством полного удовлетворения Ванька быстро убрал
после себя мусор, спрятал временно свое детище поглубже в сено, провел рукой по
волосам, как это обычно делал его отец по окончании работы, и вышел из сарая.
У Ваньки в самом деле были золотые руки, но, будучи
скромным парнем, он, к сожалению, не знал себе цены. Удовольствие он получал
больше от того, что задуманное дело сделано и хорошо сделано, а не потому, что
его оценят другие.
Однако покататься от всей души на самокате ему так
и не удалось. В подшипники забивался песок, и шарики переставали крутиться. На
шоссе, где был асфальт, отец запретил ему ездить. А когда Ванька ослушался, на
соответствующем месте были оставлены несколько болючих следов от латунной
пряжки. С тех пор самокат для Ваньки стал дорогой и редкой забавой. Ну как
импортный автомобиль у какого-нибудь подпольного советского миллионера. Ванька
выкатывал самокат во двор, любовался им, а потом закатывал обратно в гараж, то
бишь в сарай.
Удивительная вещь: наша жизнь! Везде все одно и то
же, только масштаб разный. И сопливый Ванька, равно как и номенклатурный
чиновник, не могли развернуться во всю ширь своих возможностей. Правда, в
отличие от последнего, у Ваньки еще все было впереди…
«Хитрости бы тебе, а то пропадешь», – не раз
повторяла ему мать. Ванька, конечно, внутренне восставал против такого
безапеляционного заявления. А потом, немного поразмыслив, приходил к выводу,
что, быть может, мать и права, хитрости в нем ни грамма, но выжить – Ванька в
этом был уверен на все сто – в любых условиях он сможет. Оставленный на
произвол судьбы на летних каникулах, Ванька в течение всего дня мог и вовсе не
садиться за обеденный стол. Столом служила кубанская земля. Где яблочко сорвет,
где гороха поест, а когда поспевала пшеница, и она еще была мягкой, он любил
ходить вдоль поля и срывать колоски. Потерев их обеими ладошками, он отправлял
молодые зернышки в рот и на зависть самому привередливому гурману устраивал
себе настоящее пиршество… Медленно разжевывая зерна, он проглатывал со слюной
отруби и оставлял во рту разжиженную клейковину, которая после долгого жевания
затвердевала и превращалась в жвачку. Жвачки хватало на полдня.
А еще Ванька ходил с Петькой на рыбалку. Удочки
делали из чего попало: из бузины, из орешника. Грузилом служил свинец, добытый
из кабеля, поплавком – прутик из веника. Ловили в основном пескарей, но
попадались и карасики, которые тут же съедались. Пацаны разводили костер и в
углях запекали свой улов. Так что Ванька, ясное дело, был прав – он не
пропадет…
Поздним июльским вечером, когда в доме все
улеглись, не спалось одному Ваньке. У него был день рождения, и никто, ни одна
живая душа, его не поздравила. Он бы и сам, честно признаться, не вспомнил о
своем дне рождения, если бы не странный приход бабушки. Она лишь мелькнула
перед глазами, ничего не сказав, и исчезла. И Ваньку точно осенило: ему
исполнилось двенадцать лет.
Дело в том, что за всю его короткую жизнь родители
ни разу не устроили ему настоящий праздник – с гостями, с тортом, конфетами и
подарками. Разве что в школе он был свидетелем чужих дней рождения и вместе с
классом поздравлял счастливчиков-одноклассников. А сам – произведенный на свет
во время каникул – всегда был «вне программы». Как школьной, так и семейной. Но
распускать нюни было не в его характере. Ванька решительно натянул на себя
майку и вылез через окно. Друг Петька жил напротив. Через пять минут они уже
деловой походкой шли к кукурузному полю. Достаточно было Ваньке сказать: «Дело
есть», – и Петька, понятливый парень, мог пойти за Ванькой хоть на край света.
Тем более, что край света был недалеко: там, где кончался хутор, начинались
колхозные поля.
В ту ночь стояла знойная, удушливая жара. Горячий
воздух был неподвижен, и казалось, все замерло, боясь пошевельнуться. Притихшие
куры, как мумии, сидели на насестах. Кот Рыжик бесстыдно растянулся под кустом
малины, только вздымающийся пушистый живот время от времени подавал признаки
жизни. Тихо было на пруду – лягушки совсем раскисли от жары, не до концертов.
Вкупе с ними, боясь нарушить безмолвие сонного царства, молчали сверчки. И
только в одном месте, на краю громадного прямоугольного поля, шелестела
кукуруза и развевались метелки. Впрочем, возня эта продолжалась недолго.
День рождения, обернувшийся банальным воровством
кукурузы, прервался Петькиным криком:
– Дед Пихто! Тикаем!
Наперерез приближающейся длинной тени наутек
бросилась короткая тень. Это был след убегающего Петьки. Однако второй короткой
тени так и не последовало. Ванька как стоял, так и продолжал стоять на том же
месте как вкопанный. Чьи-то руки осторожно раздвинули перед ним длинные стебли
кукурузы. От страха именинник неожиданно начал есть молочный кочан. Да так
жадно он ел, что подошедший сторож – это был тот самый дед Пихто, – едва
разглядев в темноте мальчонку, уничтожающего народное добро, только и сказал:
«Шайтан!» Существо, которое предстало перед ним, скорее было жалкой пародией на
вора. Выгоревшие добела волосы, давно не знавшие стрижки, длинный порез на лице
от острого края кукурузного листа, худоба – как говорится, «кожа да кости», и
комичный живот: заправленную в сатиновые трусы майку распирало от собранных
початков кукурузы. Ванька продолжал грызть кукурузу, не отрывая испуганного
взгляда от деда, а дед смотрел на Ваньку. Когда Ванька, наконец, остановился,
старик тихо скомандовал: «Пошли», – и зашагал в сторону своей сторожки. За ним,
как заговоренный, побрел Ванька. Он никогда не бывал у деда Пихто. Его
почему-то побаивались и сторонились.
Лет ему было около семидесяти пяти. Можно было
даже сказать, что это был красивый старик. Орлиный нос и щетина придавали его
облику мужское благородство. Темно-карие глаза редко улыбались и пронзали
встречного острым, а подчас и яростным взглядом. В любое время года – в жару и
в холод – он носил на голове кавказскую кепку-аэродром; в любое время года на
нем всегда был один и тот же костюм, который состоял из непонятного, когда-то
синего цвета, пиджака и таких же старых, залатанных на коленях, того же цвета
брюк. Зимой под пиджак он надевал черный свитер ручной вязки. Хотя семьи у него
не было, старик всегда выглядел чисто и опрятно. Летом под тем же пиджаком он
носил тенниску. Судя по его фигуре, в молодости он был высок и поджар, но годы
согнули его тело дугой, как ветер сгибает тугой прут. И то ли из-за его
сутулости, что придавало фигуре форму вопросительного знака, то ли оттого, что
он по долгу службы первым делом спрашивал «Ты кто?», какой-то местный остроумец
прозвал его дедом Пихто: «Ты кто? – дед Пихто».
Дед Гасан, так его звали по-настоящему, был
татарин. Как он оказался на Кубани и откуда приехал, никто толком не знал. В
30-е годы люди бежали на Кубань от голода. Хутор заселяли беженцы из Украины,
Поволжья, из Рязанской области. Среди последних, к слову говоря, была и семья
Ваньки. Возможно, с одним из этих потоков к плодородному берегу прибило и
Гасана. А может, как утверждала всезнающая почтальонша Зинка, он жил здесь и
раньше. В конце концов, топонимика здешних краев склонялась в пользу зинкиной
версии. Хутор располагался на крутом берегу правого притока реки Бейсуг.
Хуторские сказывали, что это татарское название, якобы оно означает «княжеская,
главная река». Наверное, Гасан знал о народе, населявшем когда-то эту землю, но
с ним вряд ли кто говорил на эту тему.
Дед Гасан нащупал выключатель, и лампочка осветила
сторожку. Домик был маленький, сложенный, как и все дома на хуторе, из самана.
Под навесом, впритык к передней стенке дома, стояла низкая тахта с двумя
валиками, покрытая старым плюшевым ковриком. У тахты – низенький столик. На нем
Ванька увидел необычные предметы: раскрытые нарды, заварной чайник с обожженным
донышком, грушевидной формы стаканчик на маленьком блюдце, пиалу с кусковым
сахаром и жестяную баночку, на которой было написано «Краснодарский чай». Дед
Гасан жестом пригласил Ваньку сесть на тахту, а сам включил электроплитку и
поставил алюминиевый чайник. Ванька завороженно следил за движениями старика и,
не скрывая своего восхищения, с любопытством разглядывал незнакомые предметы.
Дед Гасан вынес из домика такой же затейливый стаканчик с блюдцем и, ставя на
стол, сказал:
– Это армуд. Груша, значит. На Востоке из таких
пьют чай. Чай будешь?
Ванька не задумываясь, точно под гипнозом, кивнул
головой. Но тут же, опомнившись, стал вынимать из майки ворованую кукурузу и с
виноватым видом выкладывать ее на стол.
Дед Гасан, не обращая внимания на кукурузу,
приступил к завариванию чая. Он вылил в заросли старую заварку, промыл кипятком
заварной чайник, насыпал в него новый чай и, залив кипятком, поставил его на
плитку. Все это время, находясь под впечатлением от нехитрой чайной церемонии,
Ванька не переставал удивляться. Вместо того чтобы наругать его и, быть может,
даже наказать, высечь, как обыкновенного воришку, старик угощал чаем, точно
Ванька был самый уважаемый гость.
Дед Гасан приподнял крышку заварного чайника и,
как только пена стала подыматься, не доводя до кипения, снял чайник с плиты.
Когда чай был разлит в армуды, сторож сел рядом с Ванькой и подал ему пиалу с
сахаром.
– Пей, как я, вприкуску.
Ванька впервые в жизни пробовал такой вкусный и
ароматный чай. Дома и чаем нельзя было назвать тот слабый раствор, который он
изредка пил с конфетой. А тут – мечта! Ванька даже представил себе, что именно
таким должен быть Восток: кукуруза, горячий чай, стаканы, похожие на грушу,
тахта и нарды. И жара… тоже была весьма кстати.
– Не воруй больше никогда, – вернул Ваньку на
землю дед Гасан. – Лучше приди и скажи: «Дядя Гасан, хочу есть». И дядя Гасан
накормит тебя и нальет тебе чаю.
Ванька опустил голову. Он не решался сказать деду
Гасану, что у него сегодня день рождения и что он таким образом хотел сделать
себе подарок.
– Однажды я тоже украл, – продолжал дед Гасан. –
Это было очень давно. Я был молод и глуп. И поплатился за это всей жизнью…
Ванька почти уже засыпал, и история деда Гасана
звучала в его голове как мелодичная убаюкивающая сказка. Так в раннем детстве
он засыпал под бабушкины были, которые она ему рассказывала вместо колыбельных.
Над полем слегка брезжилось…
Ночного отсутствия сына родители не заметили, и
Ванька решил никому не рассказывать о своем знакомстве. Только Петьке коротко
объяснил: дескать, пришлось отсиживаться в зарослях, пока не уйдет сторож.
У Ваньки теперь была своя, настоящая тайна. Не то,
что потайной ход в сортире!
Он, конечно, понимал, что старик не может стать
ему таким же закадычным другом, как Петька. С ним не побегаешь и не поиграешь в
войнушку. Но Ванька уже знал, что друг, если взаправдашний, – это когда он не
бросит тебя в беде и без лишних слов поймет и разделит твои проблемы, как в
день его рождения дед Гасан.
С трудом дождавшись следующего вечера, Ванька
снова пришел в сторожку. Дед Гасан сидел на тахте возле домика и сам с собой
играл в нарды. Увидев Ваньку, он первым делом спросил:
– Есть будешь?
Ванька отрицательно мотнул головой.
– А чай будешь?
Ванька с радостью кивнул. Он только этого и ждал.
Пока Ванька с наслаждением пил чай уже по-новому,
вприкуску, дед Гасан достал из внутреннего кармана пиджака начатую пачку
«Прибоя» и вытряхнул из нее папиросу. Он привычно помял папиросу, чтобы тугой
табак распределился как можно равномерней, постучал ею об ноготь большого
пальца – табак мог попасть в папиросную гильзу, – для верности пару раз дунул в
гильзу, сплющил ее крест-накрест и только потом прикурил, сложив обе ладони
ковшом. Делал он это все со вкусом, как может делать человек, у которого свой
особый размеренный ритм, свое понимание жизни и который ни при каких
обстоятельствах не допустит суеты, паники и неряшливости. Он красиво пил чай с
длинными паузами между глотками, курил, стряхивая пепел в консервную банку,
служившую ему пепельницей, и изредка поглядывал на Ваньку, пытаясь уловить в
этом белобрысом пацане знакомые черты из далекого прошлого.
Дед Гасан хорошо знал Ванькину бабушку. В
молодости она буквально вернула его к жизни, когда он лежал с больной спиной. И
в благодарность Гасан часто помогал Лукерье по хозяйству. И, надо признаться,
не только поэтому. Гасану нравилась эта красивая, солидная статью женщина.
Втайне он даже вынашивал мысль о том, чтобы сделать ей предложение. Однако
Лукерья после видного красавца мужа, не вернувшегося с войны, вообще ни на кого
не обращала внимания, и уж тем более не обращала она внимания на осторожные
знаки внимания чужака по вере. Гасан все это хорошо понимал, и теперь при виде
Ваньки, вспоминая старое, он почувствовал, как у него сжалось сердце.
Ванька, в свою очередь, громко сербая, допивал
третий армуд чая. Он, конечно же, совсем не догадывался, о чем в это время мог
думать сидящий рядом старик. Дед Гасан выдержал паузу и, после того как Ванька
поставил пустой армуд на блюдце, сказал мальчику:
– Пойдем, я тебе кое-что покажу, – и повел Ваньку
внутрь сторожки.
В домике было прохладно. Когда дед Гасан зажег
лампочку, висящую на потолке, Ванька увидел у стены точно такую же, что и под
навесом, низкую тахту, которую покрывал спускающийся со стены ковер с фигурным
рисунком. Ковер в некоторых местах был изрядно потерт, однако, несмотря на
ветхость, свидетельствовал о былой зажиточности хозяина. Из других вещей Ванька
успел заметить небольшой деревянный шкаф, резной ажурный столик, такую же резную
табуретку, берданку на стене и в углу – большую коробку, завешенную плотной
холстиной.
Дед Гасан, отметив про себя внимательный взгляд
Ваньки, подошел к коробке и бережно снял холстину. От неожиданности Ванька
оторопел. Из клетки, которую Ванька принял за коробку, прямо на него смотрел
такими же пронзительными, как и у сторожа, глазами сокол. Это был сапсан. Он
гордо восседал на жердочке, точно князь. Его сероватая голова была глубоко
втянута в плечи. Черные баки, обрамлявшие горло, наводили на мысль о том, что
птица – серьезная и благородная. Бурая пятнистость оперения как будто
предупреждала: хищник. А залихватские рыжевато-коричневые штанишки действовали
как отвлекающий маневр с подтекстом: хищник очень опасен. Словом, в клетке
сидел настоящий сокол, который, без всякого сомнения, не потерпит никаких
шуточек над собой. От произведенного им эффекта наступила сказочная тишина.
– Сапсан. Самая смелая, сильная и ловкая птица, –
представляя сокола перед гостем, первым нарушил тишину дед Гасан. И, точно
вторя хозяину, сокол развернул веером крылья, выбросил вперед лапу и растопырил
когти. Ванька лишился дара речи. Его переполняли смешанные чувства: от детского
восторга до благоговейного страха перед величавой птицей.
– А как его зовут? – едва прошептал Ванька.
– Яхья́. Яшка по-вашему.
– Яхья́, – тихо повторил Ванька.
Дед Гасан, открыв клетку, водрузил на голову
сапсана тряпичный колпачок, и, надев кожаную перчатку, подсадил птицу на руку.
Яхья в скроенном в форме ведра колпачке-шлеме напоминал тевтонского рыцаря,
который нетерпеливо ждал своего выхода на турнир. И дед Гасан повел его в
степь. Ванька пошел следом.
Над черной землей нависала гряда грозовых облаков.
Сквозь облака пробивался сумеречный свет. Преддождевой ветер набирал силу и нес
на землю спасительную прохладу.
– Пусть немного разомнется, – сказал дед Гасан и
снял с головы птицы колпачок. Легкий толчок руки послужил командой для полета.
Сапсан, сперва пролетев некоторое расстояние над
землей, резко взмыл вверх навстречу ветру. Ванька услышал свист. В нескольких
метрах от него, уже с другой стороны, сокол камнем падал, сложив крылья.
Достигнув самой низкой точки, почти у самой земли, он без взмаха крыльями снова
взметнулся резко вверх. И так он проделал несколько кругов на глазах у
совершенно ошалевшего Ваньки.
– А теперь смотри, – дед Гасан указал Ваньке на
летящий в сторону лесопосадки объект. – Сейчас он атакует… Наверное, ворона.
Сокол пикировал вниз на удирающую в сторону
деревьев ворону. Спустя мгновение две точки слились воедино и комом летели на
землю.
Сверкнула молния. Ванька потерял из виду сокола и
оглядывался по сторонам. Дед Гасан был спокоен.
– Видать,
прячет добычу в тайнике.
Через несколько минут сокол как ни в чем не бывало
сидел на руке хозяина.
Ванька не знал что и сказать. От переполнявшего
его счастья он чувствовал себя как на седьмом небе…
В школе Ванька учился более-менее хорошо. Имея
превосходную память, он схватывал знания на лету, однако эти же знания, не
подкрепленные практикой, быстро улетучивались. Он мог повторять целые
предложения по-английски, но толку от этого… К чему на хуторе английский? С
курами разговаривать? Или с Петькой? Тот сразу бы покрутил пальцем у виска –
мол, что, нервный? Поэтому из всех предметов Ваньке больше всего нравилась
литература. Вот где было раздолье для фантазии!
Сразу же после каникул Светлана Ильинична,
учительница по русскому языку и литературе, задала сочинение на тему «Как я
провел это лето». Ванька поначалу колебался. Он не мог написать сочинение про
то, как он провел лето в пионерском лагере или как с родителями ездил в город,
потому что он вообще, по известным причинам, никуда не выезжал с хутора, и на
море он тоже не бывал. И тогда Ванька написал про сокола. Но будучи осторожным
и стеснительным мальчиком, он всю историю выдумал. За исключением, правда,
некоторых реминисценций из любимого фильма об индейцах.
На уроке Светлана Ильинична читала классу его
сочинение:
– «Храбрый вождь краснокожих Чингачгук, сраженный
вражеской стрелой, лежал на сырой земле. Его верный друг Сокол сидел рядом. Он
охранял покой своего хозяина. Острый клюв и зоркий глаз, будьте уверены, не
подпустили бы никого к умирающему воину», – заканчивая свой рассказ о
Чингачгуке, старик осмотрел притихших детей, а потом произнес: ▒Бледнолицые –
хозяева земли, а день краснокожих еще не настал.’
– Молодец, Иван Беликов, – закрывая школьную тетрадку, сказала растроганная Светлана Ильинична, – невзирая на то, что ты написал не по теме, я поставила тебе «пятерку». Вот как надо, дети, писать сочинение.
На следующий день по всем законам уже не
литературной, а реальной жизни на дороге, ведущей из соседнего села, где была
школа, разыгралась сцена, часто случающаяся в детстве любого мальчишки, однако
для Ваньки имевшая серьезные последствия. На обочине дороги его поджидали четверо
хуторских пацанов. Вид у них был явно недружелюбный. Тот что постарше, был
известный в округе баламут и закоперщик Сенька. Чуть в стороне, как бы ни при
чем, стоял Ванькин друг и одноклассник Петька. Двое других составляли
постоянную Сенькину свиту.
Когда Ванька понял, что благоразумней
остановиться, Сенька язвительно приветствовал его:
– Ну что, Андерсен, рассказывай.
– Что рассказывать? – догадавшись, откуда дует
ветер, Ванька посмотрел на Петьку. Тот опустил глаза и стал рассматривать свои
сандалии.
– А рассказывай, где ты видел здесь сокола?
– Я все выдумал. Это сочинение.
Сеньку, разумеется, не устраивал такой ответ. Это
еще не повод для драки, к которой у него был просто патологический зуд.
– Говори, где ты видел сокола! – Сенька перешел к
тактике угрозы.
– Не скажу, – упрямо стоял на своем Ванька.
Вот! Вот как иногда попадают впросак наивные люди.
Независимо от возраста. Сеньке только и надо было – проявление неподчинения. Он
подошел ближе и толкнул Ваньку в плечо. Один из свиты, получив таким образом
команду на расправу, пнул Ваньку сзади. Второй начал валить его на землю.
Ванька уворачивался и даже ударил Сеньку в нос. Показалась кровь…
Неизвестно, как далеко могло зайти побоище, но в
это время с работы возвращалась почтальонша Зинка. Завидев на дороге драку, она
принялась было сигналить, но жалкий скрипучий звонок никто не услышал. Зинка
крикнула: «А ну, что вы делаете!» И соскочила с велосипеда. Петька бросился к
ней навстречу:
– Теть Зин, Ваньку бьют!
Но к этому моменту драчуны уже разбежались в
стороны. Ванька, весь в пыли, сидел посреди дороги и держался за голову.
– За что они тебя так? – почтальонша отряхивала
Ванькину одежду.
– За сочинение.
– Ну ты даешь, Макаренко.
Тетя Зина, хоть и была грамотной женщиной, но все
же не настолько, чтобы отличить Макаренко от Толстого. Она помогла Ваньке сесть
на велосипедную раму и повезла горе-писателя домой. Петька, который остался
стоять на дороге, едва успел крикнуть:
– Ванька, они сказали, что только спросят про
сокола!
Дома, оглядев Ванькины ссадины, отец строго
сказал:
– Больше не ходи к Гасану, – и, мигнув сыну, ободряюще добавил, – ничего, до свадьбы заживет.
Вечером, когда все ложились спать, Ванька, вопреки
наказу отца, все же пошел к деду Гасану. В сторожке горел свет. Никого рядом не
было. Ванька сел на тахту и стал ждать сторожа. Потом он вскочил, будто о
чем-то догадался, и зашел внутрь дома. Так и есть – клетки на месте не
оказалось. Ванька забеспокоился и решил ждать сторожа хоть до утра.
Ванька вышел во двор. На столике стоял армуд с
недопитым чаем, и несмотря на то, что над тахтой и столиком был навес, сквозь
солому сверху начало капать. Это был сентябрьский дождь. Еще не холодный. Но
уже и не теплый. Стакан быстро наполнялся дождевой водой, и Ванька вернулся в
сторожку. Сев на тахту, покрытую ковром, он стал перебирать всевозможные
варианты отсутствия Яшки и деда Гасана. В голове стучало от падающих с навеса
капель. Петьке он ничего не рассказывал… Родителям тоже… «Постой, – сказал
сам себе Ванька, – а может…» Он вынул из-под рубашки тетрадку по русскому
языку, которую захватил для деда Гасана, и начал перечитывать свое сочинение.
«Перед тем как начать свой рассказ о храбром Чингач-гуке, старик достал
папиросы ▒Прибой’ и закурил. Дети с нетерпением ждали…» Вот оно что… Эти
папиросы курил дед Гасан. «Как я опростофилился! – до Ваньки наконец дошло. –
Выдал наш общий секрет.»
Дождь усилился, и не слышно было, как к дому
подошел дед Гасан. В правой руке он держал пустую клетку. При виде нежданного
гостя старик остановился на пороге. Ванька бросился к нему и, обняв его
маленькими ручками, чуть не заплакал:
– Это я виноват, деда Гасан!
Старик положил свободную руку на плечо мальчика,
вздохнул и сказал:
– Эх, Иван. Это жизнь виновата.
Впервые, не как в школе, Ванька услышал свое полное
имя. Дед Гасан уже обращался к нему, как ко взрослому.
– Люди бывают добрые, а бывают – те же самые люди
– и злые. Ты должен быть к этому готов, – дед Гасан погладил мальчика по
голове. – Жизнь – жестокая штука.
Ванька вспомнил, как ему часто говорила бабушка:
«Жизнь прожить – не поле перейти». Он даже несколько раз переходил поле и, надо
признаться, порядком устал. Но сколько бы он ни делал этого, он еще не в
состоянии был постичь всю глубину житейской поговорки.
– А где Яшка, деда Гасан? – спросил Ванька с
надеждой.
– Он улетел.
– Сам улетел?
– Сам.
В сельпо продавались продукты первой
необходимости: хлеб, соль, мыло да папиросы со спичками. Конфеты и прочие
излишества завозили редко, и хуторяне ездили за ними в станицу. Хотя, впрочем,
был в ассортименте один странный предмет, который притягивал к себе внимание.
Он лежал рядом с мылом, и на его ценнике было написано: «Кападастар 3 руб. 48
коп.» Никто уже не помнил, когда этот «кападастар»*
появился в продаже, но в первое время все кто ни заходил непременно спрашивали:
«А это что?» Продавщица Клава, догадываясь, о чем речь, отвечала не глядя: «Не
знаю. Из района привезли». Наиболее пытливые, хорошенько приглядевшись к
предмету, интересовались, а не нельзя ли им открывать бутылки, на что Клава,
которой палец в рот не клади, тут же парировала: «А ты купи да проверь».
Интерес после такого предложения сразу же пропадал. Были в сельпо и поважнее
новости.
Магазин, кроме основной своей функции, служил
чем-то вроде клуба. Сюда, как в информационный центр, стекались все хуторские
сплетни, слухи с полей, актуальные политические новости. Правда, последние, в
связи с окончанием войны во Вьетнаме, не возбуждали должного интереса и не так
брали за сердце, как, например, будет ли вода в бане и почему тракторист Федя не
вышел вчера на работу.
Продавщица Клава, несмотря на мужеподобную
внешность, в душе была сентиментальной натурой, и в Ваньке она чувствовала
такую же родственную душу. Всякий раз, когда были перебои с хлебом и в магазине
находились люди, она делала условный кивок, и Ваня как по нотам исполнял
многократно отлаженный ритуал. Он клал под прилавок тряпичную сумку и отходил.
Клава незаметно забирала сумку и через некоторое время ставила ее, уже
заполненной несколькими буханками хлеба. На этот раз в магазине собралось много
народу, и продавщица, не заметив мальчика, разговаривала с бабой Нюрой.
– Вот нягодники. Старика обидять. Стыд совсем
потяряли.
– Нечего было этому басурману хищника держать, вон
у хромого Макара опять куры пропали, – слова Клавы насторожили Ваньку.
Тут кто-то из толпы возразил Клаве: «Не куры, а
корова. Третий день как пропала».
– Оно-ти верно, – кивнула баба Нюра, – тольки
птица, она-ти бяспомощна противу человека.
Старушка вытянула из рукава комок не то тряпки, не
то носового платка и протерла им глаза. Глаза у нее постоянно слезились, и люди
уже не воспринимали всерьез бабкины слезы.
– Клавочка, – баба Нюра в конце концов вспомнила,
за чем она пришла в магазин. – А мнятны конфекты е?
– Не, баба Нюра. Сегодня не будет завоза. Приходи
завтра.
Ванька выскочил из магазина. Выходит, дед Гасан
пожалел его?! Яшка не улетел?! Мысли в голове хаотично сменяли одна другую.
Ванька бежал в сторону Сенькиного дома. Что они сделали с птицей? Ванька
перелез через забор и постучал в окно.
– Ты чего стучишь? – выглянула из окна мать
Сеньки.
– Сенька дома? – Ванька сразу понял, что разговора
по-мужски, один на один, не выйдет у него с Сенькой.
– Нету его. А тебе чего?
Ванька бессильно махнул рукой по разноцветным
мальвам, растущим под окном, и зашагал к забору. За спиной он услышал голос
Сенькиной матери, явно обращенный к «отсутствующему» сыну: «А ну, иди уроки
учить»…
К деду Гасану Ванька не рискнул идти. Днем сторож
всегда спал. И Ванька пошел домой…
На этом романтический период жизни Ивана Беликова
закончился. Человеческие подлость и ложь, с которыми столкнулся Ванька, подвели
жирную черту под его детством.
Под давлением Петька рассказал, что Сенька
нажаловался своему отцу на сторожа, который держит у себя хищную птицу, и отец,
бригадир тракторной бригады, пошел к Гасану и потребовал, чтобы тот немедленно
избавил хутор от опасной птицы: «А то, неровен час, всех курей загрызет». И
Ванька вдруг вспомнил, что дед Гасан в тот вечер вернулся с пустой клеткой:
значит, это он сам, деда Гасан, выпустил Яшку?!
Что же касается Петьки, который разболтал про
Ванькино сочинение, никаких угрызений совести тот за собой не чувствовал. «Я
тоже сказал, что ты все сочинил, – важно заявил Петька. И для пущей
убедительности добавил: – А они и без меня видели сокола.»
Ванька не рассердился на Петьку. Он вобще не умел
держать зло на кого-либо, даже на Сеньку. Тот, хоть и старше был, и крупнее, но
все равно, как отмечал про себя Ванька, – трус. Иначе зачем ему ходить с
другими пацанами или прятаться в доме, когда его вызывают на мужской разговор?
Ванька расстроился из-за другого. Он больше не
увидит Яшку, которого он полюбил, как настоящего друга. Ваньке нравилось
свободолюбие сокола, его стремительный полет, крепкое телосложение, его
блестящие глаза. Наконец, Ваньке нравилось его имя. Он не понимал значения, в
детстве не всегда докапываешься до сути вещей, но в имени Яхья́ он слышал
какой-то очень сильный призыв к свободе, мужеству, раскрытию всех своих
талантов. Как это здорово – Яхья́! И диковинно!
Ванька еще долго заглядывался на небо в надежде
увидеть своего Яшку. Но все что ни летало над его головой, увы, мало походило
на удальской стиль сапсана.
Яхья́! – часто звал Ванька сокола, когда ему
было особенно одиноко…
Прошло время. Ванька вырос, и нужно было думать о
его будущем. Отец решил, что к моменту окончания школы сын должен освоить
какую-нибудь полезную профессию, и отдал Ваньку в ученики к кузнецу Степану
Степанычу.
Степан Степаныч был потомственный кузнец. Его
кузница находилась на отшибе, аккурат рядом с домом Ванькиной тетки. Когда еще
была жива бабушка, Ванька, бывая у нее в гостях, все время слышал двойной стук
молота. Успокаивая внука, бабушка говорила: «То Степан колдует». При ясной
погоде, когда воздух был чист и прозрачен, колдовской молот был слышен очень
далеко. Как метроном, он отбивал мерный ход хуторской жизни. Но маленькому
Ваньке этот звук казался загадочным еще и потому, что все, что доносилось
издалека, происходило, по его разумению, из потустороннего мира. Да тот же
самолет. В школе висел плакат, на котором был нарисован самолет и под ним
надпись: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью». В сознании Ваньки тогда
укрепилось, что все технические достижения – родом из сказки. А иначе, как это
могло быть, чтобы высоко в небе в капсуле сидели люди, и все это не падало? Но
благодаря нашим усилиям – Ванька верил печатному слову – сказку действительно
можно было сделать былью. Вот только когда ему самому придется полетать в
самолете, и придется ли?..
Степан Степаныч при знакомстве не произвел
впечатления колдуна. Он был без бороды и на вид ему было лет сорок.
Смерив Ваньку профессиональным взглядом с головы
до ног, он весело спросил:
– Огня боишься?
– Нет, – удивленно ответил Ванька. Сколько костров
он разжег в детстве! – Нет, конечно.
– Ну, смотри. У меня тут жарко.
Ванька быстро освоился и стал хорошим
подмастерьем. Делали все, что необходимо было в колхозном хозяйстве, – подковы,
замки, топоры, молотки, гвозди, серпы, косы, вилы и даже сковородки.
– Ты главное помни, – говорил Степан Степаныч,
держа клещами подковку на наковальне и указывая молоточком, куда Ваньке бить
молотом. – В нашем деле самое важное – точность попадания. Как в тире.
Ванька никогда еще не стрелял в тире.
– Заберут в армию – пригодится. Знаешь, как нас
называли в старину?
Ванька, разумеется, не знал.
– Хытрец, – Степан Степаныч смачно произнес звук
«ы». – Хитрость в ремесле – это мастерство. А почему кузнец хитрый?.. Потому
что он властвует над металлом. Да… А я вот еще и варю его помаленьку.
Ванька, воспользовавшись несвойственной Степану
Степанычу словоохотливостью, хотел узнать побольше.
– А что здесь раньше было, дядя Степан?
– То, что и сейчас. Хутор.
– Ну, еще раньше.
– Помещичья усадьба, Ванька. Мой отец служил
кузнецом, мой дед, и прадед, и прапрадед. Весь наш род – кузнецы.
– А дед Гасан?
– Дед Гасан… – Степан Степаныч понизил голос. –
Его отец был управляющим у помещика. А зачем тебе знать?
– Интересно, – ответил Ванька как можно
нейтральнее.
– Гасан… Он сначала сторожил усадьбу. А что там
сторожить? Все растащили… В общем, когда ее… национализировали, устроился в
колхозе сторожем… Много будешь знать – скоро состаришься, – Степан Степаныч
улыбнулся. – Пойди, воды принеси.
Школу Ванька окончил с тремя «пятерками». Для
парня это был отличный результат. Светлана Ильинична сказала, что надо
развивать литературный дар. Англичанка отметила его чувство языка. А историк
прямо направил: «Поступай на исторический». Однако директор школы аттестат не
выдал. Ванька однажды нагрубил ему, когда тот заставлял стричься, и с тех пор
Ванька у директора был на особом счету. За аттестатом явился Степан Степаныч.
Он надел серый в елочку костюм, в котором двадцать лет назад женился, и зашел в
кабинет к директору.
– Вы кто ему? – спросил директор.
– Я его мастер.
Но как еще мог представиться Степан Степаныч?
– А почему отец не пришел?
– Не знаю.
Степан Степаныч действительно не знал, почему отец
не хлопочет о сыне. Да и Ванька не просил его ходить к директору. Он просто
сказал, что аттестат не выдали.
– Жалко парня, – продолжал Степан Степаныч. –
Зачем ломать ему жизнь, когда она только начинается…
– Ничего из него путного не выйдет, – вставая
из-за стола, сердито ответил директор. Он подошел к железному сейфу, который
делал для него Степан Степаныч, и достал оттуда Ванькин аттестат. «Хорошо
сделано. Сейф еще послужит», – подумал про себя кузнец, оценивая свою работу.
– Пусть добивается всего сам, – директор протянул
аттестат.
– А сейф-то как? – Степан Степаныч надеялся, что
тот вспомнит.
– Ничего, – рассеянно буркнул директор.
Значит, не вспомнил. Степан Степаныч забрал
аттестат и вышел из кабинета, забыв попрощаться.
На выпускной вечер Ванька не пошел. Мать сказала, что на костюм у них с отцом нет денег, а в школьной форме идти было стыдно. В доме, где факт окончания им школы был воспринят как рядовое событие, оставаться не хотелось. Это только бы усугубило и так испорченное настроение. А куда еще идти? Кто еще мог его ждать, как не дед Гасан?
С тех пор как сторож обнаружил Ваньку в зарослях кукурузы, прошло пять лет. Внешне эти пять лет никак не сказались на Гасане. Разве что он хуже стал видеть и чаще обычного его мучил кашель – старческие хвори. Старик при этом не терял ясности ума и продолжал нести сторожевую службу. Правда, проку от его службы было мало. Кукурузу как воровали, так и продолжали воровать. И если бы не дефицит в кадрах – все кандидаты были пьющие, – колхозное начальство давно бы нашло ему замену.
Дед Гасан сидел перед сторожкой и чистил берданку.
Он редко при обходе своего участка надевал ружье, тем не менее регулярно, для
порядка, разбирал его на части и каждую металлическую часть протирал веретенным
маслом.
– А! – с радостью приветствовал он Ваньку,
приглашая сесть рядом на тахту. – Выпускник! Говорят, сегодня в школе праздник?
– Дома были дела, надо было помочь отцу. – Ваньке
стало неловко от корявой лжи, и он перевел разговор на другую, более важную для
него тему:
– Деда Гасан, хочу уехать отсюда.
– От судьбы не уйдешь, Ванька. А куда – знаешь?
– Пока нет.
– Будешь поступать?
– Хочу, но отец советует после армии.
– Правильно советует. Чай будешь?
Надо ли было спрашивать Ваньку, хочет ли он
вкусного чая, заваренного дедом Гасаном?..
Был у Ваньки, с точки зрения обывательской логики,
один изъян. Жизнь Ванька воспринимал всерьез и как чистовик. Аккуратный от
природы, он переживал из-за каждой ошибки, не так сказанного слова, досадного
стечения обстоятельств. Поэтому все в жизни у него было по-настоящему, и,
соответственно, в армии он служил по-честному. В отличие от городских, Ванька
не испытывал дискомфорта от воинского аскетизма. Он умел все. И полтонны
картошки начистить – чистили специальным ножичком, сделанным из пилки по
металлу: затачивали лезвие, а место рукоятки обматывали изолентой. И стрелять
из СПГ*. И без нытья пробежать
шестикилометровый марш-бросок в ОЗК**.
Выручала смекалка. Под противогаз Ванька на висок подкладывал коробок спичек. Таким образом резина
не липла к лицу и можно было подпольно дышать свежим воздухом. Оборачиваясь, он
видел сквозь стекла противогаза, как офицеры бежали сзади и подгоняли отстававших
палками. Шли учения…
Ванька сидел в окопе в полузабытьи. Ночи в конце
октября под Одессой выдались холодные. Солдат чувствовал, что земля подмерзла,
и от малейшего движения хрустела плащ-палатка. Вдобавок пошел противный
моросящий дождь. Ды-ды-ды – зуб на зуб не попадал. Как бы в ответ из большого
окопа послышалось: дыр-дыр-дыр. Там стояла АСУ – авиадесантная артиллерийская
самоходная установка. Это асушники, сидя внутри машины, втихаря включили мотор.
Так они согревались вдали от командования и укрытые брезентом. Ванька не без
зависти отметил техническое преимущество соседей и, сам не промах, достал из
гимнастерки украденную из ленинской комнаты газету «Красная звезда». Закрывшись
с головой плащ-палаткой, он зажег газету внутри образовавшегося колокола. Нет,
определенно с такой смышленостью можно выжить… Но газета между тем догорала и
становилось еще холоднее. Ванька вдруг вспомнил, как перед призывом отец
заколол кабана. Ждали в гости станичного участкового Василия Куйбеду. Мать
наварила картошки, кабана зажарили в печи, кроме того, на стол поставили
самогон и домашние соленья: помидоры, огурцы, кабачки…
У Ваньки от воспоминания потекли слюнки и
потеплело на душе…
Участковый приехал под вечер на своем мотоцикле с
коляской «Иж Юпитер». Толком не зная, зачем его позвали, он, однако, был на сто
процентов уверен, что без выпивки не обойдется. Поэтому на всякий случай
предупредил жену, что будет на дежурстве допоздна.
После первой рюмки крепкой самогонки, Куйбеда, как
жених, ждал оглашения причины столь щедрого гостеприимства. Отец Ваньки,
напротив, считал, что еще рано приступать к деловой беседе, и продолжал
подливать самогон. Точно так же думал и Ванька. Но у него был свой резон. Ему
претила сама по себе отцовская затея.
Наконец, все было испробовано, и во второй за
вечер бутыли оставалось жидкости на самом донышке, а участковый находился уже в
той кондиции, в которой со всем соглашался и на все говорил «да». Этому его
научила многолетняя практика и, вопреки или благодаря не предвещающей ничего
хорошего фамилии, житейская осторожность. Так или иначе, в станице и на хуторе
были довольны своим участковым Куйбедой. Каким-то чудесным образом он умел
улаживать любые конфликты. И именно в тот момент, когда участковому не то что
море, океан – по колено, отец Ваньки решил, что настал момент поговорить о
деле:
– Вася, – отец Ваньки замялся. Он не был мастак
вести деликатные переговоры, – что я хотел у тебя спросить…
– Да.
– У тебя, я знаю, кум в военкомате?
– Да.
– А ты не мог бы поговорить с ним, чтобы Ваньку в
Афганистан не отправляли?
– Да.
– Тебе еще подлить?
– Да.
– Да хватит уже ему, – вмешалась мать Ваньки,
которая трезво оценивала обстановку.
– Да, – согласился участковый.
Но наливать уже было нечего. Не имея претензий к
хозяевам, Куйбеда мгновенно уснул…
Похоже, асушников разморило, – подумал сквозь
дрему Ванька. Мотор продолжал свое «дыр-дыр-дыр»…
Погрузив с помощью жены и сына в коляску в дупель
пьяного участкового, отец Ваньки сам сел за мотоцикл и повез гостя домой.
Василий сидел смирно и только страшно храпел, да так, что заглушал звук мотора.
Дальнейший словесный контакт, по крайней мере в ближайшее время, с ним был
невозможен…
Еще долго в ночной тиши звенело эхо от
неблагозвучного трехголосия: тарахтения дряхлого «Юпитера», раскатистых рулад
Куйбеды и лая сопровождавших собак. Жители хутора, привыкшие к ночным
посиделкам участкового, даже бровью не вели. Одни куры, не просыпаясь, раз
вздрогнули, да баба Нюра, страдающая бессоницей, выглянула в окно. «Нимець
треклятий, …ить его», – только и сказала она сквозь слезы.
То, что Ванька не попал в Афганистан,
действительно было чудом. По Кубани ходили слухи, что, дескать, основную часть
призывников края отправляют именно туда, на странную и непонятную войну.
Напуганные родители, из тех, что жили в первую очередь инстинктом
самосохранения, пускали в ход все мыслимые и немыслимые на то время ухищрения.
Подкупали военных начальников, по большому блату устраивали своих сыновей в
психушки. Наиболее «сознательные» юноши обходились без родительской помощи.
Косить от армии беспроигрышным методом – мочиться под себя – их учили еще более
«сознательные» товарищи в интернатах, где в течение месяца все проходили
подготовку к военной службе.
Большинство же, приученное исстари к авторитету
государства, руководствовалось кодексом чести: служба в армии – долг каждого
мужчины. «Кружка, ложка, трусы и часы»… и вперед! То есть при себе нужно было
иметь комплект белья, еду на сутки (брали, естественно, больше и
преимущественно сало), а также необходимые предметы – ложку, кружку и часы. Это
все, что было известно о предстоящей службе. Да, расческу за ненадобностью тоже
не брали. Все остальное было сплошной туман – густая смесь из догадок, смутных
подозрений и подсознательного страха. Никто не мог внести хоть какую-то ясность
в непреложную для армии составляющую – неопределенность. Пережившие войну,
родители отправляли своих детей в армию тоже не иначе как на войну. Они
надеялись, что все обойдется. Увы! Не всегда… Весть об очередном смертельном
грузе, прибывшем из чужой страны, разносилась мгновенно и только шепотом.
Официально страна выполняла интернациональный долг.
Бог его знает, что уберегло Ваньку от возможной
гибели. Сон, в котором он увидел бабушку? Она протянула руки и крепко-крепко
его обняла. Или от Афгана Ваньку спас отец, принеся в жертву единственного из
крупной живности кабана? А может, Ваньку выручил кум участкового? Хотя вряд ли.
Куйбеда, опять же вопреки или благодаря фамилии, страдал короткой памятью.
Когда он случайно встретил отца Ваньки и тот стал благодарить за оказанную
услугу, участковый непонимающе жал руку и, морща лоб, вспоминал, за что,
собственно, тот благодарит его. При этом не преминул поинтересоваться:
– А чо звал на кабана?
Короче, Ваньке повезло.
Карта восточного полушария мира в учебной комнате
занимала почти всю стену. Штриховкой были выделены Северная Африка и Европа. К
ним размашистым контуром направлены были две стрелки. Стрелки исходили из
скромной точки, указывающей на расположение Ванькиной воздушно-десантной дивизии,
что находилась под Одессой.
Старшина Погорелов объяснял задачу:
– …В случае ядерной войны после взрыва атомной
бомбы в эпицентр высаживается десант нашей дивизии. Вот зоны нашей
ответственности.
Старшина указал на заштрихованные Северную Африку и
Европу. Эта часть ответственности была такая большая, что, как отметил про себя
Ванька, из нее можно было бы сшить штаны в полоску.
– Что, сразу? – наивно спросил он.
– Военный, отставить. Не по уставу обращаетесь.
– Товарищ старшина! Разрешите обратиться?
– Обращайтесь.
– Товарищ старшина, я хотел спросить: и там, и там
высаживается десант?
– Это вас не касается, рядовой Беликов. Будет
приказ, и там, и там будем.
– А как же война в Афганистане?
– Рядовой Беликов, два наряда вне очереди за
вопросы вне программы!
– Хорошо.
– Военный! – взвизгнул старшина.
– Есть два наряда вне очереди! – по уставу
радостно ответил Ванька.
Два наряда вне очереди обычно давались за более
серьезные провинности, но за вопрос… Это уже было слишком. Причина крылась «в
личной неприязни», которую испытывал к Ваньке старшина Погорелов. Он терпеть не
мог – ни в жизни, ни в армии – отклонений от нормы. А этот… конгресс устроил!
Диссидент недобитый! Он не потерпит такого индивидуализма! Впрочем, у старшины
Погорелова была одна неуставная слабость: всех рядовых он называл «военный».
Старше их всего на год, он производил впечатление законченного солдафона. В
движениях его было что-то деревянное и нечеловеческое, за что солдаты прозвали
его «товарищ Дровосек».
В армии два наряда, в самом деле, не шуточки. Это двое круглых суток дежурства в полусонном состоянии. В качестве первого наряда старшина назначил уборку казармы. Что это значило? Это значило взять в руки «марьюванну» и с ее помощью натирать мастикой деревянные полы. «Марьяванна» представляла собой швабру, которая весила порядка двадцати килограммов. Солидный вес «марьеванне» обеспечивала приделанная к концу палки внушительная тумба, обтянутая толстым шинельным сукном. Старательно елозя тумбой по полу, Ванька думал… А о чем мог думать не в меру любознательный солдат? Конечно, о зонах ответственности. Вонючий запах мастики только усиливал работу ума и подбадривал. Несколькими днями раньше Ванька лично сдавал пятьдесят копеек из своего денежного довольствия на закупку этой дряни.
Так вот, в то время тактика войны заключалась в
обязательном присутствии воюющих сторон на спорной территории. Каких-нибудь
двадцать-двадцать пять лет спустя мир кардинально изменит правила ведения
боевых действий. На смену придет концепция бесконтактной войны. А пока суд да
дело, дежурного по батарее рядового Ивана Беликова беспокоило следующее: а)
одновременное присутствие дивизии на трех территориях, б) возможность такого
присутствия в эпицентре ядерного взрыва. Ванька тщательно натер «марьейванной» круг,
воображаемое место взрыва, и уставился на резко выделяющееся пятно. Их учили по
формуле: десантник предназначен для пятнадцати минут боя. Но следующего боя при
таком раскладе могло уже не быть в жизни десантника. Ванька, напомним, имел
«пятерку» по истории, и хорошо знал, что было в Хиросиме и Нагасаки после того,
как американцы в 45-м сбросили атомные бомбы. И, наконец, в) Ванька не верил в
успешное выполнение боевой задачи при таком командире, как товарищ Дровосек,
который, кстати сказать, уже стоял перед ним.
– Военный!
– Я!
– После помыть окна и растопить печку.
– Слушаюсь, товарищ Дровосек!
– Что-о-о!
У Ваньки машинально вырвалось прозвище старшины, и
он понял, что капитально влип.
– Виноват, товарищ старшина!
Но оправдания были излишни.
Погорелов на удивление быстро пришел в себя и
посмотрел на Ваньку таким пристальным взглядом, который однозначно не мог
сулить солдату спокойной жизни.
– Рядовой Беликов!
– Я!
– После уборки казармы измерить плац спичкой!
– Слушаюсь, товарищ старшина!
Погорелов невольно дернул головой, не ослышался ли
он, и, убедившись, что нет, довольный назначенным им наказанием, вышел из
казармы.
Эх, если бы не Румыния, – вздохнул Ванька, – можно
было бы свихнуться с таким командиром.
Точнее – поясним – если бы не румынское телевидение.
Ванька уже переместился в ленинскую комнату и
натирал полы возле телевизора. За окном стояла его гордость – высотой мачта
метров семь-восемь, которую венчала классическая антенна с петлей. Поскольку по
телевизору смотреть было нечего, просматривая в библиотеке журнал «Техника –
молодежи», Ванька нашел чертеж одиннадцатиэлементной телевизионной антенны типа
«волновой канал». В куче строительного мусора – рядом с частью строили дома для
офицеров – обнаружил трехжильный силовой кабель. Из кабеля он вытянул
алюминиевую жилу толщиной в палец, выровнял ее, нарезал на куски и по чертежу
собрал антенну.
Дальше было самое интересное. Когда подключили
кабель, сослуживец, Юрка Ким, вышел на улицу и начал крутить за специально
приделанные ручки мачту. И тут – Ванька в это время находился в ленинской
комнате – на экране черно-белого телевизора «Балтика» впервые за всю историю
этой строевой части появляется… точнее, появляются… Стэн Лаурел и Оливер
Харди собственной персоной.
То был четверг. По четвергам, как выяснилось
позже, румынское телевидение транслировало старые американские фильмы. И в тот
первый четверг показывали «Летающую парочку», где толстый как пончик, с усиками
шеточкой Оливер Харди и нормальной комплекции, но полный балбес Стэн Лаурел
отправляются служить в Иностранный легион.
Что творилось с десантниками, находящимися в
ленинской комнате!.. Пучность телевизионной волны как никогда достигала
наивысшей точки приема сигнала!.. Они тряслись от хохота, сползали со стульев,
катались по полу от ужимок, гэгов, бестолковой суеты драпающих из части
неумех-солдат. Будто вместе с блистательными комиками переживали очевидные
нелепости уже их армейской реальности.
То был редкий случай, когда звук совпадал с
изображением. Впрочем, в случае расхождения Ванька знал один секрет. Надо было
подкрутить катушку в переключателе каналов, и все, как по щучьему велению,
становилось на место. Правда, в другом конце казармы, у асушников, Румыния не
показывала. И сколько те ни просили Ваньку что-нибудь сделать, ничего не
выходило.
«Нулевая пучность, – уверенно заключил Ванька, –
законы физики».
Повод для зависти тем самым был снят, и десантники
зауважали Ваньку. Зауважал Ваньку и старшина Погорелов. Но по-своему… Сперва
похвалил: «Ну, ты Гагарин!» – а затем еще пуще стал придираться.
Ванька прислонил «марьюванну» к стенке и разлегся
на стульях передохнуть. До него только теперь дошел смысл следующего прямо-таки
иезуитского по изощренности приказа Дровосека. Какая дурость! Спичкой мерить
плац! Ванька посмотрел в окно. Мачта, несмотря на ветер, неподвижно стояла на
месте. Ее образ напомнил о доме. Ванька редко писал домой письма, причем писал
коротко, без лирики и подробностей. Да и не к чему, считал Ванька, описывать
армейскую жизнь. Потому что его отец, будучи сыном погибшего на фронте
командира и сам пацаном видевший немцев, не верил Ванькиным рассказам. Не
верил, и все.
Как-то Ванька написал про свое первое боевое
крещение.
Это было в учебке. В первые полгода службы в
Литве.
Шел дождь. Площадку перед учебным боксом залило
сантиметров на три-четыре. Старший лейтенант вызвал четырех солдат, в том числе
и Ваньку, и приказал вычерпать воду с площадки. Дождь не прекращался. Солдатам
выдали совковые лопаты, и они, как дурни, одетые в плащ-палатки, выносили в
лопатах дождевую воду и сливали на клумбу. Клумба находилась на пригорке – вода
тут же стекала вниз, обратно на площадку. Догадались вырыть яму и прорыть к ней
канавку. Но почва в тех местах преимущественно песчаная, и яма вскорости
обвалилась. Да и ямы той было всего-навсего один куб.
Словом, представление продолжалась до тех пор,
пока самим офицерам не надоело наблюдать за неуклюжими действиями солдат.
Ванька честно описал все как было, и отец ответил:
«Сказки».
В ленинскую комнату быстро вошел старшина
Погорелов. Опять! От неожиданности Ванька вскочил как ошпаренный и
отрапортовал:
– Товарищ старшина! За время вашего отсутствия
никаких происшествий не случилось. Личный состав батареи находится на
стрельбах. Дежурный по батарее рядовой Беликов.
– Все в порядке? – старшина чем-то был озабочен.
– Так точно, товарищ старшина. Вопрос можно
задать?
Погорелов напрягся:
– Задавайте.
– А у вас спички есть?
Старшина нахмурил брови:
– Что значит – спички?
– Измерять плац.
– Ну, ты прыткий, Беликов, – и немного смягчив
тон, – ты что, не куришь?
– Никак нет, товарищ старшина.
Старшина поспешно достал из кармана коробок и
вынул из него одну спичку.
– Выполняйте задание.
– Есть, товарищ старшина! Когда приступать?
– Завтра с утра, – и уже недовольно, буквально
выпроваживая Ваньку, добавил: – Иди проветрись!
– Есть, товарищ старшина, проветриться!
Ванька, взглянув боковым зрением на настенные
часы, понял, в чем дело, и бодрым строевым шагом вышел из ленинской комнаты.
Ура! Теперь он свободен. Не такой уж и садист этот товарищ Дровосек. Ванька
готов был уже оправдывать старшину и чуть ли не жалеть. А что поделаешь, если у
тебя доброе и отходчивое сердце. И если в тебе еще живет детство.
Проветриваясь, Ванька зашел за угол казармы и
подкрался к окну ленинской комнаты. Уже смеркалось, в комнате горел свет.
Ванька отошел на приличное расстояние и, убедившись в том, что можно оставаться
незамеченным, с любопытством наблюдал за сидящим перед телевизором Дровосеком.
Тот подпрыгивал на стуле, хлопал рукой по колену, вдруг замирал с открытым
ртом, а потом откидывался назад и трясся всем телом. Так точно. Ванька не
ошибся. Румынское телевидение в это время всегда крутило диснеевские
мультики…
Из всех армейских парадоксов самым непостижимым
для Ваньки было течение времени на воинской службе. Время тянулось так, как,
наверное, оно может тянуться на космическом корабле, преодолевающем расстояние
в несколько световых лет. Ванька много читал книг по фантастике и не раз
пытался представить себе, а что при этом чувствует человек. Но одно дело –
теория, а другое – практика. И хотя Ванька не был в космосе, на боевом посту
ему казалось, что время вообще останавливалось. Стоишь, думаешь о чем-то… Уже
школу вспомнил, все десять лет… Вспомнил деда Гасана, Яшку… Вспомнил
продавщицу Клаву, как та прослезилась, когда Ванька сообщил, что в армию
уходит, вспомнил родителей, сестер, даже Сеньку вспомнил… Но воспоминания
рано или поздно заканчиваются, и уже начинает мерещиться… Вот кто-то побежал,
нет… крадется. Что-то зашевелилось в кустах… Да ну, это ветер. Думаешь, вот
бы шпиона поймать – отпуск дадут… Но увы! шпиона нет, все это мечты…
Смотришь на часы – а прошло-то пять минут! Еще без малого два часа стояния! И
что делать? Организм не выдерживает, и солдат засыпает на месте. Стоя…
Но как бы там ни было, время шло, и через стенку
ленинской комнаты пробивался здоровый храп спящей батареи. Шли вторые сутки
Ванькиного дежурства. Ванькина голова лежала на столе, тело обмякло, руки
свисали до пола. На него с портрета с укором смотрел Ленин. Рядом с головой
лежала школьная тетрадка, Ванькин дневник. Вот что он написал, пока его не
разморило:
«На днях на КПП тюкнули солдатика и забрали
автомат. Слава Богу, жив солдатик. У нас с одной стороны части – высокая стена,
хрен перелезешь, а с другой стороны – проезжая дорога, место открытое. Только
стоит КПП и в метре от него – грибок для часового. В части переполошились, и на
следующий день это место обтянули колючей проволокой. Утром во время зарядки
бежали солдаты. По тому же маршруту, что и вчера, и позавчера, и позапозавчера.
И всей массой навалились на колючку. Никто не предупредил. Представляю, как
покололись первые ряды. Между прочим, наш старшина, товарищ Дровосек, все время
говорит: «Кто в армии не служил – тот в цирке не смеется». А я никогда не был в
ци…»
На этом месте запись обрывалась. Письмо домой
Ванька так и не написал. Но Бог с ним, с письмом. Главное, что старшина крепко
спал и не читал Ванькиной крамолы.
А на следующий день… В десять утра после уборки
территории Ванька приступил к исполнению приказа. Он надел бушлат, повязал под
подбородком концы шапки и бегом рванул на плац. Дул сильный декабрьский ветер.
Прибыв на плац, Ванька, не долго думая, с какого конца ему начинать, выбрал
длину. Он всегда начинал с самой сложной части задания. Так его учил отец, так
его учили дед Гасан и Степан Степаныч. И, кроме того, Ванька сам был не дурак.
У другого дежурного по батарее, который заполнял расписание на следующую
неделю, он попросил линейку-треугольник. Он измерил длину спички –
Спустя время Ванька услышал за спиной глухой бас:
– Ты что здесь делаешь?
Ванька обернулся и увидел генеральские лампасы. Он
резко встал на ноги и отдал честь:
– Товарищ генерал, рядовой батареи ПТУРС Беликов!
Выполняю приказание товарища старшины.
Это был Он.
Генерал армии Маргелов*.
«Во всем Советском Союзе ни один десантник не мог ошибиться, не мог спутать его
ни с кем.» Перед Ванькой стоял Батя. Самый уважаемый человек в армии. Десантник
№ 1. В генеральской шинели, в каракулевой папахе, с неизменным
«Беломорканалом». Глаза Ваньки светились от счастья.
– Какое приказание? – генерал, который «в 41-м с
братишками на немца ходил» и повидал на своем веку всякое, очень удивился.
Ванька сказал как есть:
– Меряю плац спичкой!
– Вольно, рядовой Беликов.
В это время на плац сбегались перепуганные офицеры
и становились по стойке смирно. Ванька, воспользовавшись паузой, быстро
расстегнул вторую пуговицу бушлата, чтобы хорошо проглядывался тельник. Никто
не ждал генерала Маргелова. Батя свалился как снег на голову. Хотя Маргелов уже
давно не был командующим ВДВ, с 1979 года он часто выезжал в качестве
генерального инспектора в войска и по-прежнему пользовался абсолютно
непререкаемым авторитетом у десантников.
Но как он прошел незамеченным?! Ах, да…
Конечно… Через дырку в заборе, через которую десантники сбегали в самоволку.
К генералу подскочил командир полка:
– Здравия желаю, товарищ генерал армии! Командир
225-го гвардейского парашютно-десантного полка полковник Козырев! Полк в
настоящее время занимается повышением уровня боевой и политической подготовки
на плановых занятиях.
– Вижу, – иронично ответил Маргелов. – Это что за
детсад ты здесь устроил, Козырев? Где старшина?..
Генерал посмотрел на Ваньку и спросил:
– Какая батарея?
Ваньке не пришлось отвечать. Перед генералом уже
стоял навытяжку старшина Погорелов и докладывал:
– Старшина батареи ПТУРС Погорелов.
– Пять суток ареста.
– Есть пять суток ареста, товарищ генерал армии.
Погорелов стоял ни жив ни мертв.
Командир полка, растерявшись, стоял ни жив ни
мертв.
Ванька при одном виде Бати тоже стоял ни жив ни
мертв.
За их спинами дрожала земля от топота сотен
солдатских и офицерских сапог. На плац строем бежали роты, выстраиваясь в
батальоны.
Всю часть: учебные классы, стрельбища, автопарк,
санчасть, столовую, чипок*,
дежурки, каптерки, военторг – как огнеметным огнем прошило: «Батя приехал! –
Батя приехал! – Батя приехал!..» Дежурный по части вмиг сообщил командиру
полка, командир полка, на ходу надевая шинель, бегом отдал приказ на
построение, командиры батальонов отдавали приказ командирам рот, командиры рот
– взводам, командиры взводов – отделениям, командиры отделений – расчетам.
К генералу Маргелову подбежал прибывший первым
командир 2-го батальона:
– Товарищ генерал армии! Разрешите обратиться к
командиру полка?
– Обращайтесь.
– Товарищ командир полка! 2-й гвардейский батальон
225-го парашютно-десантного полка на строевой смотр построен. Командир
батальона капитан Зубков.
За Зубковым последовал командир 1-го, за ним
командир 3-го батальона. Все, кто находился в части, кто в чем, кто в бушлате,
кто в шинели, кто просто в гимнастерке, вымазанный машинным маслом, кто в пыли,
а кто в парадной форме, только что вернувшийся из увольнения, – все-все стояли
в строю и ожидали команды самого генерала армии Маргелова! Лишь редкие единицы
подбегали с тыла и, змейками лавируя между рядами, занимали свои места.
Батя оглядел десантников – их было около полутора
тысяч – подождал, пока последний опоздавший не защелкнул коробку**, и, не скрывая удовлетворения, весело
прокричал свое фирменное приветствие:
– Ну, здравствуйте, братишки!
Полк дружно взревел:
– Здра.. жела…това…генерл…армии!
Внезапный визит генерала армии Маргелова
завершился полезным и крайне необходимым, преимущественно для старшего
офицерского состава, разносом, после чего старшина Погорелов больше уже не
лютовал, а в душу Ваньки закралось какое-то смутное чувство вины. В конце
концов, надо бы радоваться: справедливость восторжествовала и злодей наказан…
Ан нет, не такой был Ванька, чтобы плясать на чужих костях. Тем более что, как
ни странно, он симпатизировал старшине. Человек, который умеет смеяться (Ванька
вспомнил диснеевские мультики), в сущности, не совсем пропащий человек. А
интересно, – неожиданно подумал Ванька, – смог бы он сам убить врага? Например,
фашиста?.. Ванька покосился на портрет Ленина и, не найдя в сердитом взгляде
вождя четкого ответа, подавил в себе рефлексию и записал в дневник: «Солдату
вредно думать». Потом он вдруг представил себя в гробу, доставленном из Афгана,
плачущую мать, представил собственные похороны и уверенно дописал: «… и
опасно».
Новый 1984-й год воинская часть встретила, как и
положено в армии, дисциплинированно и сдержанно: на обед были котлеты. Котлеты
давали только по большим праздникам. А утром на разводе командир батареи
сообщил, что завтра полк принимает участие в десантировании на полигон «Широкий
лан»*. Из этого сообщения следовало, что
вечером их погрузят в вагоны и повезут в Арциз, где располагался ВТАП**. Буквально перед поездом Ванька
получил письмо из дома. Отец поздравлял с Новым годом, писал, что дома все
по-старому: он работает на стройке, сестры учатся, мать возится по хозяйству. В
конце письма небрежная приписка: «сторож Гасан, к которому ты ходил, умер». И
все. Все новости, которые отец перечислил характерным для него сухим, бесстрастным
языком.
Ванька пробежал глазами приписку, потому что
сперва не понял, отказывался понимать то, что сообщил ему отец. Он увидел перед
собой деда Гасана, который пришел попрощаться с ним перед армией. В той же
кепке, в том же костюме. Проводов как таковых не было. Жизнь в доме Беликовых
шла по своему, им только самим понятному, укладу: без баловства. Закололи
кабана для Куйбеды – и хватит. Это у Петьки там или у Сеньки рвали баян, били
морды и гуляли три дня и три ночи. А у Беликовых все было тихо, даже можно
сказать, пугающе тихо. Ванька и дед Гасан сидели возле сарая и разговаривали.
Теперь Ваньке стало ясно: они прощались.
– Деда Гасан, ты только дождись меня.
– Хорошо, Ванька. Куда я денусь?
– Я буду писать тебе.
Он и вправду написал пару писем. А потом новые
впечатления, на которые так щедра была армейская жизнь, захлестнули Ваньку,
унесли его в открытый океан необычайной, а местами абсурдной и, чего там
скрывать, противоестественной реальности, которая самых строптивых ломала об
колено, не говоря уже о слабых, что Ваньке ничего не оставалось, как только
выживать.
Приедет, думалось деду Гасану, и расскажет.
Приеду, думал Ванька, и все расскажу.
Увы…
Поезд от станции Табаки ехал по хитрому маршруту,
ехал долго: сначала на север, затем делал крюк и возвращался на юг. В
теплушках, тех самых, что отправляли набитыми людьми в концлагеря сначала
немцы, а потом наши, везли десантников на учебные прыжки. В январе в Одесской
области мерзко и зябко. Игольчатый снег метался беспорядочными искрами и вместе
с ветром залетал в голые отверстия с решеткой. На полу и на втором ярусе лежали
вповалку солдаты. Самые выносливые спали, другие, вроде Ваньки, ворочались и
все равно мерзли. За снежным занавесом светила полная луна. Она, верно, играла
с поездом в догонялки. Поезд спешил – луна оставалась на месте и была
недосягаема. Ее холодное белое око отражало чужой свет и никого не согревало.
Ваньке не спалось. Смерть деда Гасана потрясла его. Внутри что-то оборвалось, словно какая-то часть его самого умерла в нем, и на том месте образовалась пустота. Единственный на земле человек, который понимал Ваньку, ушел навсегда. Нет, не ушел… Улетел… «Улетел», – вторил эхом родной голос…
Раньше Ванька не задумывался, как вообще жил дед
Гасан. Был ли кто-то у него из родственников? Почему он один? Что он делал в
своей сторожке, о чем думал? Запоздалый интерес к старику угнетал Ваньку,
терзал его душу, будто он и в самом деле был в чем-то виноват перед сторожем.
Почему? Почему он не расспросил деда Гасана, когда они сидели на лавочке? Хотя
бы о той истории, о которой старик только намекнул, после того как обнаружил
Ваньку в кукурузе. Что он такого украл, что поплатился всей жизнью? И что он
вообще мог украсть? Дед Гасан, о котором любой мог сказать, что он чужой крошки
не возьмет…
В пять утра еще было темно. На станции ждали
«газоны»*.
– Батарея, в колонны по два становис-с-сь!..
– Правая колонна – справа, левая колонна – слева!
По машинам!..
Ванька по инерции выполнял команды.
Двадцатиминутная встряска в грузовике слегка взбодрила. Вокруг открывался
знакомый степной ландшафт: пятнистая от поземки черно-белая земля. Рассветало.
На аэродроме выстроились уже в парашютах в колонны
по десять.
Инструктор обошел шеренги спереди и сзади –
проверил все шнурки, лямки, контровку, страхующий прибор – и дал добро:
– Вперед!
На летном поле грозно гудели двигателями железные
чудища – три АН-12. Их акульи пасти под высоко задранными хвостами были
раскрыты. Чудища равнодушно принимали в свое широкое и ненасытное брюхо
подымающихся по грузовому трапу десантников. Сегодня с высоты
Для Ваньки это был 15-й прыжок, но после большого
перерыва был мандраж. При этом каждый раз, подымаясь по трапу самолета, Ванька
испытывал одно и то же чувство: чувство тревоги. Потому что обратно он уже
попадет на землю неестественным путем, не так вразвалку, как сейчас. И вся
надежда теперь – на парашют. Ванька незаметно нащупал на себе парашютную сумку,
вытяжное кольцо на левом нагрудном кармане, нож, на случай, если стропа
запутается, – все вроде на месте. Сапоги он привязал еще в поезде. Веревкой за
внутренние петли. А то в первый прыжок красиво летел его салажный сапог. Как
кленовое семечко. Кружась. Быстро-быстро так…
Ваньку разбудил толчок товарища. Он встрепенулся.
Горел красный свет. Ванька вскочил, откинул сидение, пристегнул. Желтый. Он
встал, сгруппировавшись, положа правую руку на сердце, на кольцо, левую – на
запасной парашют, приготовился. Зеленый. Заревела сирена – противно, настырно,
как блеяние взбешенного барана. Такая всех слабонервных приведет в чувство, все
мысли разметет. И оставит только волю, готовность к прыжку.
Чудище разинуло пасть.
– По-о-шел!
Воздух сдвинулся, заходил ходуном, затрясся, в
ушах засвистело, загудело. «Лицом вниз», – скомандовал себе Ванька и выпрыгнул
в серую густоту. Ничего не видно. Где верх, где низ? Ванька начал считать: 501*.. Он еще по инерции летел со скоростью
самолета. Стабилизирующий парашют раскрылся – рвануло так, будто кто-то мощно
схватил за шиворот… 502. Воздух еще пуще разъярился. Разрывал на куски…
503. Наконец скорость стала замедляться… 504. Ванька собрался… 505… и
дернул кольцо…
Ваньку бросило в колодец. Полсекунды он «падал».
Потом мощно и плавно его будто потянуло вверх. Раскрылся основной парашют. «Все
будет хорошо», – вспомнил Ванька напутствие деда Гасана.
«Все будет хорошо, – повторил от радости Ванька. –
Все будет хорошо.»
Пелена рассеялась, и Ванька глянул вниз. Полигон,
который он уже хорошо изучил за четырнадцать прыжков, в этот, пятнадцатый, раз
показался ему чужой планетой. Он рассматривал незнакомую и странную
поверхность. Контуры полосы обороны напоминали ему силуэт женского бюста,
круглые окопы – застывшие кратеры. Всюду загадочные рисунки, которые он как
будто впервые видел точно из космоса: четырехугольник в виде конверта,
окружность с крестом внутри, еще кратеры, засохшее русло. Мистика какая-то…
Планета надвигалась. Ванька нутром чуял, как эта
огромная масса все сильнее и сильнее притягивала к себе. И не в его власти было
сопротивляться. Какие бы мысли ни лезли в его голову, но это была его планета, его
Земля, его, Ванькино поле.
Дальше служба пошла по накатанной дорожке…
Здесь можно было бы расстаться с Ванькой, и он
затерялся бы в жизненной толпе, как затерялись в ноябре 84-го года многие и
многие тысячи дембелей, сошедших с поездов и автобусов на своих конечных
остановках, и начавших новую, полную надежд, намерений и планов личную жизнь.
Но… пользуясь нашим преимуществом, проследим за Ванькой и узнаем, что с ним
случилось после армии. Он не поехал домой, а только написал, что с ним все в
порядке и в дальнейшем он обязательно сообщит родным, где он и как он.
…Очередь продвигалась черепашьим шагом. По
«дорожке» медленно скользили подносы. Вдоль «дорожки» стояли большие блестящие
баки с краниками, как у самоваров. Рядом с баками в деревянном ящике лежала
гора теплых бубликов. Рука выбирала бублик, брала с общего подноса большую
чашку, подставляла под краник, из краника текла струйка горячего молока,
взбивая на поверхности аппетитную пенку. Дорожка обрывалась на кассовом
аппарате. Кассирша в белой накрахмаленной шапочке и белом халате как заводная
машина отбивала 6 копеек, потом еще 6 копеек – и протягивала чек. Звенела
мелочь. Кассирша говорила: «Ваша сдача 3 копейки» или «1 копейка» или
сколько-то еще… А бывало, вообще ничего не говорила… За день намаешься…
Тягучий, завораживающий процесс, за которым можно было наблюдать часами, – увы,
со временем, когда жизнь изменится до неузнаваемости, когда целое распадется на
части, родственники друг другу станут чужими, республики нерушимого Советского
Союза – отдельными государствами, этот процесс спаянного проживания в одной
очереди никогда больше не повторится. Не будет горячего молока по шесть копеек,
не будет и теплых бубликов за ту же цену, как не будет больше на главной улице
Киева, на Крещатике, любимого кафе «Горячее молоко», где можно было всегда
согреться и задешево заморить червячка. Пройдет совсем немного лет, унылый
фасад украсит гламурная вывеска бутика, одного, другого, третьего. Магазины
будут сменяться, как листки на календаре. Все забудется. И ты сам запутаешься и
точно не скажешь, где было «Горячее молоко». Но все это будет потом. А пока…
в кафе царила стабильность, очередь двигалась, и пахло ванилью вперемежку с
пастеризованным молоком.
За высоким столиком стоял молодой человек в
парадно-выходной форме дембеля и жадно – армейская привычка – ел бублик,
запивая молоком. Одет он был в китель, брюки и фуражку защитного цвета. Под
кителем – оливковая рубашка и более темного тона галстук на резинке. На погонах
– по три лычки, стало быть, сержант. Форма на сержанте сидела ладно и стильно.
Никаких дополнительных украшений, никакого щегольства, которым отличались
многие десантники, цепляя на китель фальшивые аксельбанты или на береты –
значки в виде самолета или раскрытого парашюта… Словом, это был, как нетрудно
догадаться, Иван Беликов. Он возмужал, закалился, окреп телом, в его движениях
прибавилось уверенности и даже какого-то нового, не свойственного гражданским,
удальства. Только вот его прямые волосы так же, как и прежде, непослушно спадали
на лоб, и не утратил он своего детского обаяния. Ванька по-прежнему смотрел на
мир, как говорится, широко открытыми глазами. Голубыми, как небо Кубани.
Как его занесло сюда? И почему он оказался в
Киеве? Никто, даже он сам, не мог ответить на эти вопросы. Его просто понесло в
Киев, как несет человека, который полностью отдается на волю Божью. Правда, в
то время не принято было вспоминать о Боге, тогда Его заменяли словом «судьба».
И судьба, выражаясь по-советски, была тем ветром, который подхватил Ваньку и,
как в сказке, приземлил в древнем граде Киеве. А впрочем, на поверхности была
одна предыстория. Его однополчанин, одессит Юрка Ким, однажды рассказал Ваньке
про Киев: «Идешь по Крещатику, он такой широкий, каштаны цветут, много людей, и
никто не обращает внимания на то, как ты одет, что ты делаешь, жуешь ли пирожок
или у тебя течет мороженое». Ваньке, напомним, не с чем было сравнивать Киев,
кроме как с родным хутором, где каждый чих был слышен и каждое движение брови
заметно. Раз, правда, Ванька ездил в Одессу в увольнение и даже искупался в
море. Но Киев, говорил Юрка, намного больше и красивее. И Днепр ничуть не хуже
Черного моря – убедился по приезде уже сам Ванька.
С другой стороны, наш герой не мог не оказаться
именно здесь, в большом городе. Его дед, как рассказывала бабушка, был
образованным. Он учился в Петрограде и жил у родственников. Но где учился и где
те родственники, бабушка умалчивала. Или, вернее всего, не знала. Потому что в
пору ее замужества, начало которого пришлось на рубеж 19-20-х, шла Гражданская
война, которая не различала, где свой, а где чужой. И боялись не то что
родства, но и собственной тени, и на информацию о родственниках было наложено
негласное табу. Жили по принципу «меньше знаешь, лучше спишь». По инерции
держались этого принципа и в дальнейшем. А между тем рождались новые поколения,
за ними следующие, и все меньше и меньше потомки узнавали или могли узнать о
своих предках, о своих корнях. И вместо семейной родословной в остатке имели
обрывочные сведения, которые затем разукрашивались и обрастали новыми,
нафантазированными подробностями. Но как бы там ни было, для Ваньки сам факт
того, что дед вырвался из глуши в Петроград, говорил о многом. Он говорил о
том, что в их роду, точно, было заложено стремление двигаться вперед, покорять
столицы, добиваться своего и не останавливаться. И Ванька так и поступал.
Почему он, собственно, и направился прямиком в Киев. Он спешил жить. И жизнь –
не противилась. Пока, во всяком случае…
В кафе «Горячее молоко» Ванька ждал свою девушку.
Был апрель месяц. Ванька уже полгода как работал на заводе «Арсенал». Все
складывалось как нельзя лучше, и линия жизни, похоже, выстраивалась по прямой.
Еще будучи в армии, Ванька окончательно определился с выбором профессии.
Несмотря на советы учителей развиваться в гуманитарном направлении, он, конечно
же, хотел получить «мужскую» специальность. И он выбрал Киевский
политехнический институт, радиотехнический факультет. Тем более, что в этой
науке, как мы уже успели убедиться, хотя бы на любительском уровне Ванька
более-менее разбирался. Но до вступительных экзаменов еще оставалось время, и
надо было освоиться, осмотреться…
Сразу же по приезде, в первом попавшемся киоске на
вокзале Ванька купил газету «Вечерний Киев». В разделе «Объявления» он нашел
подходящий для себя вариант: заводу «Арсенал» требовались рабочие.
На этом везения не кончались.
В отделе кадров начальником работал Соломон
Моисеевич Огородников. Когда Ванька вошел в кабинет, он увидел крепкого
пожилого мужчину с красивой седой шевелюрой и крупными чертами лица.
Рассматривая документы Ваньки, кадровик, не поднимая головы, спросил:
– Какой парашют?
– Д-5.
– А у нас был ПД-47. Квадратный. Так что, брат, –
Соломон Моисеевич внимательно посмотрел на Ваньку, – мы с тобой одним воздухом
дышали. Я тоже служил в десантных войсках. Поэтому определим тебя к лучшему
оптику, к Михайлу Мыколаевичу Петришину. Запишем на второй разряд.
Ванька вскочил со стула, он готов был хоть сейчас
приступать к работе.
– Подожди, – Соломон Моисеевич черкнул пару строк
на листке бумаги. – Еще успеешь. Одиноким предоставляется общежитие. Надеюсь,
найдешь? Вот тебе адрес.
– Так точно, найду.
А как не найти? Иначе пришлось бы ночевать на
вокзале.
– А теперь иди, – старику понравился этот парень с
открытым лицом – Успеха!
Общежитие находилось в нагорной части Печерска на
улице Кудри. Улица сбегала на широкий бульвар имени Леси Украинки и упиралась в
Суворовское военное училище, бывшее Инженерное училище, в котором, кстати
сказать, давным-давно учился младший брат знаменитого киевлянина Николай
Булгаков. Ванька, естественно, всего этого не знал, хотя каждый день шел на
остановку по тем местам, где когда-то были овраги и по которым мать Булгакова,
навестив сына-юнкера, убегала во время обстрела училища…
Впрочем, к нашей истории этот эпизод из прошлого
не имеет никакого отношения, но как, однако, волнующе идти по Городу, осознавая
под собой как минимум пятнадцать, а может, и того больше культурных слоев, и
каждый из них – длиной в столетие. Во всяком случае, Ванька, как и все вокруг
люди, уже вышагивал новый слой еще неведомой истории Киева.
Мимолетной страницей в этой многовековой летописи
промелькнула и его любовь.
У нее были карие глаза, карие брови и
восхитительные пшеничные волосы. Между прочим, редкое сочетание – каштанового и
золотого, – встречающееся только в украинской породе.
Это было воскресенье. В воскресенье Киев отдыхал,
и на улицах было мало народу. Ваньке нравилось гулять по пустынным улицам без
определенного плана. Он мог подолгу останавливаться у какого-нибудь
причудливого дома, рассматривать витиеватые линии экстерьера, круглые окна,
фантастические двери, заходить в тихие дворики, спускаться и подниматься по
многочисленным спускам и подъемам, точно он вживался в сложные ритмы города, от
которого был без ума.
В тот знаменательный для него день он доехал на
62-м автобусе до Красной площади*,
побродил по лабиринтам прибрежных улочек и зашел на Братской в кофейню. В
кофейне, несмотря на воскресенье, было людно. В этой точке, отдаленной от
туристических маршрутов Киева, собирались исключительно свои люди, о чем можно
было судить по очереди, которая сплошь состояла из хороших знакомых, и изредка,
неизвестно каким образом сюда забредали случайные, заблудившиеся одиночки вроде
Ваньки. Да, пожалуй, той девушки, за которой Ванька занял очередь. Сквозь
густой кофейно-коньячный аромат кафе, Ванька уловил тонкий запах свежих яблок.
Его так поразил этот запах и еще больше длинные волосы девушки, что он не
удержался и сказал:
– Девушка, у вас волосы пахнут яблоками.
Девушка обернулась, с достоинством посмотрела на
Ваньку и почему-то спросила:
– А ты откуда такой, Иван-царевич?
– Я – с Кубани, – ответил Ванька.
– А я Маша, – ответила девушка.
– А я, – Ванька улыбнулся своей широкой улыбкой,
жадно разглядывая девушку, – Иван.
Вот так они познакомились. Ванька на правах
ухажера заказал два кофе по-восточному, конфеты «Красный мак», и они заняли
столик у окна. Дальше разговор продолжался, как будто они тысячу лет были
знакомы.
– А я была в Краснодаре.
– Когда?
– В детстве.
– И как мы не встретились?
Маша в ответ только рассмеялась. Она мало что
помнила из той поездки, кроме того, что первый раз летела в самолете и что ее
поразила кубанская земля из иллюминатора. Но она ничего не сказала ни про
самолет, ни про увиденные с неба картинки, а всего лишь произнесла то, что
обычно подсказывает интуиция:
– А бывает такое, что люди встречаются спустя
много-много лет и даже не помнят, что они, оказывается, видели когда-то друг
друга и прошли мимо? Потому что время их еще не настало…
– Бывает, наверное… Но я бы точно тебя
запомнил…
– А я… не знаю.
Так подросшие мальчик и девочка вновь посмотрели
друг на друга, но уже на близком расстоянии, и попытались увидеть в глазах…
Но что? Что вообще видят в глазах друг у друга влюбленные? Отражение самих
себя? Или то, что должны увидеть – прекрасную радугу? А может, таинственный
цветок ирис*, предвещающий волшебную
гамму чувств и все-все оттенки и нюансы счастья?
Кто знает? Кто знает…
Ванька увидел в глазах Маши что-то очень далекое и
одновременно близкое и родное. Ему показалось, что пробудившееся в нем чувство
даже больше, чем любовь. Без этих глаз, сердце подсказывало, он уже не сможет
жить…
Ванька принял решение. Он посмотрел на часы,
нащупал во внутреннем кармане кителя кулечек и вышел из кафе «Горячее молоко».
Свидание у них с Машей было назначено у памятника Ленину напротив Бессарабки.
Ванька нырнул в переход и, пройдя буквально два
шага, вынырнул на середине бульвара у памятника. Маша спускалась со стороны
университета. Стройная, в белом плаще, с развевающимися волосами, она точно
сходила с неба в сияющей короне заходящего солнца, по обе руки навытяжку стояли
пирамидальные тополя.
– Боже, – невольно воскликнул Ванька, когда Маша
приблизилась, – какая ты красивая! Это тебе.
Он протянул ей кулечек. Маша с любопытством
раскрыла кулечек и вынула оттуда серьги. Это были удивительно красивые
серьги-подвески: в серебряной оправе большие овальные камни с синими и зелеными
прожилками, напоминающие не то бирюзу, не то малахит. Ванька купил их в
художественном салоне на улице Ленина. Продавщица оказалась на редкость
разговорчивой: она оценила выбор Ваньки, сказала, что у молодого человека
хороший вкус, и если это для невесты, то в самую пору, поскольку минерал
хризоколла развивает материнское начало и делает женщин еще более женственными.
– Смотри, – Ванька взял одну серьгу из рук Маши и
поднял на уровне глаз, – как наша земля из космоса.
– Да! – поразилась Маша. – Действительно похоже.
– Выйдешь за меня замуж?
– Так скоро? – Маша с удивлением перевела взгляд
на Ваньку. – Я серьезно.
По глазам было видно, что Ванька слов на ветер не
бросает, и Маша тихо произнесла:
– Да.
На какое-то мгновение мир замер, и так же, как по команде, спустя доли секунды все загудело, задвигалось, машины тронулись на зеленый вверх, вниз по бульвару, и, точно в унисон, по небу потянулись караваном тучи.
Зоя Кузьминична нервно поглядывала в окно эркера и
то и дело прислушивалась к звукам за парадной дверью. Ее муж, давно свыкшийся с
неугомонным нравом жены, безмятежно смотрел программу «Время»: как раз шел
прогноз погоды, который оказывал на него благотворное терапевтическое действие.
Под инструментальную мелодию неизвестной советским зрителям грустной песенки
«Манчестер и Ливерпуль», в которой пелось про потерянную любовь не то в
Манчестере, не то в Ливерпуле, где шел дождь и стояли туманы, в их киевскую на
Нивках квартиру ворвалась новая, свежая и звонкая жизнь. Маша пришла домой с
Ванькой.
– Вот, мамочка, познакомься. Это Ваня, – тут же
она поправилась, – Иван. Мы были в кино, смотрели потрясающий итальянский
фильм.
– Очень приятно. Зоя Кузьминична.
Звать мужа было бесполезно. Храп, доносящийся из
гостиной, только подтверждал это.
Далее со стороны хозяйки последовало гостеприимное
приглашение к чаю, что подразумевало вкрадчивое выяснение происхождения Ваньки,
расспросы о его семье, родственниках, прощупывание каких-либо полезных связей и
прочее, и прочее. Ванька как на уроке честно отвечал на все вопросы, пока Маша
не поняла, что интерес у матери постепенно стал пропадать, и, дабы сгладить
неловкость, вызванную допросом, рассказала о фильме, который они смотрели с
Ванькой.
– Представляешь, мамуля, какая красивая история о
любви?
Ванька не задумываясь добавил:
– Между прочим, у капитана корабля проблемы со
зрением.
– В смысле?
– Ты видела, когда он смотрел в бинокль, показали
горизонтальную «восьмерку»? А должен быть круг. Два глаза сходятся в одной
точке. Для того чтобы определить расстояние, мозг должен обработать информацию,
а для объемного зрения нужно иметь два глаза. Все так смотрят. И рыбы, и звери.
А у рака-богомола глаза вообще выпуклые. – Ванька вспомнил, что они с Машей не
одни, искорки в глазах пропали, и он продолжил про рака-богомола, обращаясь уже
к Зое Кузьминичне: – У него глаза вращаются во все стороны, как перископы. Он
видит жертву, как в оптическом прицеле.
Зоя Кузьминична, все это время изучая Ваньку, не
без ехидства заметила:
– Все-то вы знаете, Ваня. У вас в деревне все
такие умные?
И тут – вот уж поистине справедлива поговорка
«язык мой – враг мой»! – Ваня допустил непростительную бестактность:
– А у нас, – сказал Ванька, – на хуторе вместо
танцев лекции по оптике читают.
Хотя, впрочем, не скажи этого, Ванька все равно не
имел никаких шансов на звание зятя. Зоя Кузьминична уже задолго до этой встречи
готовила другую, более достойную на ее вкус партию для дочери.
После того как Ванька ушел, она не мешкая начала
свое наступление. Маша как могла отбивалась.
– Он из деревни. Что он видел?
– Но я люблю его!
– У него нет прописки! В общежитии временная.
– Ну и что?
– Он тебе не пара!
– А я все равно буду с ним!
– Только через мой труп!
Эх, мамочки, мамочки! Зачем вы вмешиваетесь в
личную жизнь своих дочерей? Рубите еще не окрепший любовный узел? Ну, допустим,
из деревни, ну и что? А вы-то сами откуда? Если бы Зоя Кузьминична задала себе
этот вопрос, то она наверняка вспомнила бы, что и сама она не из столицы, а из
задрипанного районного центра Бровары, что под Киевом, и кончала она не
институт благородных девиц, а, кажется, вообще не имела ни высшего, ни даже
среднего специального образования. Познакомившись на танцах с будущим мужем,
она повторила путь многих и многих жен военных: стремительно выскочила замуж и
ни дня в своей жизни не работала. Но разве все упомнишь, когда речь заходит о
счастье единственной и ненаглядной дочери?
Короче говоря, Зоя Кузьминична капала себе
валерьянку, Маша в своей комнате примеряла серьги, Ванька садился в последний
троллейбус, а на хуторе тем временем читали его письмо. Оно как гром среди
ясного неба переполошило Беликовых. Это было первое письмо Ваньки из Киева. Он
писал, что устроился на работу, и что летом собирается поступать в
Политехнический на заочный, и что еще… собирается жениться. Девушка хорошая,
красивая, студентка, учится на филолога.
Родители по-разному отнеслись к новостям сына.
Мать облегченно вздохнула. Стремительные планы Ваньки освобождали ее от забот,
и так не очень обременявших ее:
– Баба с возу – кобыле легче.
Отец, наоборот, крепко задумался:
– Мог бы не торопиться. Куда ему сейчас жениться?
Но мать стояла на своем:
– Меньше наделает глупостей.
И то верно. Меньше наделает глупостей. И Беликовы
начали готовиться к свадьбе, правда, пока морально…
Зоя Кузьминична, в свою очередь, недолго думая
позвала в гости на обед семью бывшего сослуживца мужа, тоже подводника. В семью
входили отец Сергей Сергеевич, мать Валентина Валентиновна, которую из-за
чрезмерной спесивости Зоя Кузьминична недолюбливала, и сын Сергей – кандидат в
женихи. Сергей, благодаря стараниям родителей, тоже, как и Маша, учился в университете.
Старания в то время измерялись количеством нужных связей, а где и ценными
подарками. Ничем выдающимся Сергей не отличался, кроме того, что для Зои
Кузьминичны он был понятен, как и ее собственный муж. Воспитанный,
предсказуемый и бесхарактерный. Словом, жених что надо! Зоя Кузьминична, как
опытная портниха, кроила будущую жизнь дочери строго по своим лекалам. Муж, она
считала, должен, как платье, идти женщине и при необходимости нелишне и даже
полезно подогнать его под собственный вкус, мировоззрение и образ жизни. Она
изо всей кожи лезла вон, чтобы Маша забыла Ваньку и отвлеклась на Сергея.
Сергей же под воздействием мамы, Валентины Валентиновны, которую он слушался
беспрекословно начиная с горшкового возраста, со своей стороны, не возражал против
усилий будущей тещи. Вот только сама Маша, хотела ли она всего этого?
Вписывались ли в ее желания и ее устремления хитроумные комбинации матери?
Разговор за столом так или иначе не клеился. Все
ели молча, чинясь искусственной обстановки. Только Зоя Кузьминична изредка
переговаривалась с Валентиной Валентиновной. Они обсуждали фасоны платьев,
говядину, которую на днях выбросили в гастрономе, и всякую другую житейскую
мелочь, которая может занимать мозг женщины.
– Вот, Валентина Валентиновна, из этой говядинки
гуляш. Вы ешьте, ешьте… А «мимозу», салатик, еще попробуйте.
Валентина Валентиновна была дородной женщиной с
розово-белой кожей. Держалась она барственно и напыщенно. Отчасти вынужденно,
из-за специфической внешности. Гордый вид ей придавала длинная, но широкая шея,
которая плавно переходила в лицо такой же ширины. На шее красовались три нитки
крупных кораллов, в ушах – крупные коралловые серьги. Глаза вследствие болезни
наполовину были прикрыты веками – складывалось впечатление, что она на всех смотрит
свысока. Кроме того, Валентина Валентиновна сама вела себя так, будто не она
всю жизнь мечтала женить своего неприметного сына на Маше, а ей пытались
навязать красавицу и умницу Машу. И помимо прочего, она по праву чувствовала за
собой непререкаемое превосходство: ее муж был капитан первого ранга в отставке,
в то время как супруг Зои Кузьминичны всего лишь капитан второго ранга в
отставке. В гражданской жизни – тоже немаловажная разница.
– Я, знаете ли, Зоя Кузьминична, – отвечала
Валентина Валентиновна чуть ли не развернутой лекцией, – перешла на раздельную
диету по таблице совместимости продуктов. Углеводы нельзя употреблять вместе с
белками, жиры – с углеводами… В растительный день, например, запрещена
белковая пища, а углеводы разрешаются в минимальном количестве. Хлеб
рекомендуется есть только ржаной и не более двух кусочков в день. Это
английская диета, – слово «английская» Валентина Валентиновна подчеркнула с
такой чопорностью, будто она представляла в своем лице все Британское
королевство. – Я, например, делаю так, – продолжала она, – выбираю какой-нибудь
продукт на весь день. Если у меня растительный день, я слушаю свой внутренний
голос. Он говорит мне: морковь. И я ем только морковь. Можно пить чай, чай –
это растительное. А если белковый день, и мой внутренний голос говорит мне:
творог, – то я ем только творог. Но чай в белковый день нельзя. Только воду.
Чтобы не было смешения. Все по правилам.
Зоя Кузьминична, дальновидный стратег, весь этот
антураж с диетой и спесью принимала как должное и поэтому легко, с хорошо
разыгранным интересом подхватила тему:
– А где можно прочитать про раздельную диету? Нам
как раз, – она выразительно посмотрела на мужа, заглатывающего новую порцию
вареников со шкварками, – как раз нужна такая диета. Но это ж надо все
запомнить!
Наконец, наговорившись всласть о диете, под чай с
киевским тортом женщины перешли к основной программе вечера. Запевала, как
водится, хозяйка:
– А помните, Валентина Валентиновна, Мурманск? Как
мы оставляли друг у друга наших детей, когда нужно было выйти в магазин? Помню,
прихожу к вам, а там лежат рядом два комочка в конвертиках. Маша всегда смирно
лежала, а ваш Сереженька немножко плаксивый был. А сейчас какой…
Валентина Валентиновна, разумеется, все это
помнила, но чтобы публично, даже в тесном дружеском кругу признать, что ее
Сереженька плакса, она никак не могла, поэтому, не дослушав, какой сейчас ее
сын, решительно перебила Зою Кузьминичну:
– Ну что
вы, Зоя Кузьминична, Сереженька в тот раз совсем не плакал, как сейчас помню. А
вот ваша Машенька до вашего прихода немного намочила пеленки, так мне пришлось
ее перепеленать. Как она голосила!
В принципе, в таком милом и задушевном тоне они
могли продолжать свои воспоминания и в новом качестве, будучи свахами.
Валентина Валентиновна понимала это и без слов. Тем не менее ее внимание
привлекли Машины серьги. Она сощурилась и каким-то шестым чувством ощутила
присутствие другой, враждебной ей силы:
– Маша,
какие у тебя необычные серьги!
– Да, –
поспешно вступила за Машу Зоя Кузьминична, – это мы в художественном салоне
купили на прошлой неделе.
Валентина Валентиновна понимающе кивнула.
А Маша… А что Маша? Она промолчала. Почему-то в
этот момент она постеснялась Ваньки. Она не могла вот так с ходу сказать: «Это
подарок моего жениха» или «Это мне жених подарил в знак помолвки». Не могла,
потому что воспитана была в тех традициях, когда правила хорошего тона и боязнь
как бы чего не вышло были важнее чувств, важнее правды, важнее голоса сердца.
Внутреннее колебание девушки в мгновение ока уловили обе матери и с легкостью
приступили к дальнейшему осуществлению обоюдной цели. Как ни парадоксально, но
появление инородного субъекта в жизни Маши только ускорило процесс их
породнения. Матери засы́пали своих детей билетами в Русскую драму, на концерт
«Виртуозов Москвы», на балет Бориса Эйфмана. Дети, принимая родительские
подарки, ходили по театрам и в перерывах учились. А что мог противопоставить
всему этому Ванька? Гуляния по чужому городу? Или рассказы об армии, которые
навевали скуку? О хуторе, как он понял, в приличном киевском обществе говорить
считалось дурным тоном. И потом его гэканье… У Ваньки за плечами не было
ничего, кроме рабочего общежития и профессии, которая, мягко выражаясь, не
соответствовала социальному статусу Машиной семьи. Вы скажете: любовь? Но что
понимают в любви в таком возрасте? И потом неизвестно, поступит ли он…
Маша перестала подходить к телефону, трубку брала
Зоя Кузьминична и вежливо отвечала, что Маша либо только ушла, либо еще не
пришла. Ванька ждал Машу у входа в университет, правда, по субботам, поскольку
работал, а в этот день как назло занятия проходили в другом корпусе. Он
караулил ее у дома. И на третий или четвертый раз все-таки увидел ее. Она
выходила из дома с Сергеем.
Заметив Ваньку, который как обычно был одет в
парадно-выходную форму сержанта, она что-то тихо сказала Сергею и не очень
уверенно, видимо, собираясь с мыслями, подошла к нему. Ванька еще надеялся.
Мало ли с кем она может выйти из дома.
– Ваня, не звони мне больше.
И ушла, оставив Ваньку в плену еще державшегося в
воздухе изумительного яблочного аромата.
На следующий день на проходной общежития Ваньку
окликнула вахтерша:
– Беликов, вам пакет.
Это были серьги…
В мае Киев обворожительно красив и наряден. Серые
краски и черная слякоть давно ушли в небытие. Всюду улыбки. Много солнца. Весь
город, казалось, залит торжественными сочными цветами жизни – белым, розовым,
зеленым. Это цветут каштаны. Они напоминают огромные канделябры с воздушными
свечами-пирамидками. В воздухе уже пахнет летом. И все щебечет и шепчет о
приближении обещанного с нового года счастья.
Но, увы! – не для нашего героя.
Ваньку все это раздражало. Он не мог справиться с
собой, словно из него вынули сердце или он потерял точку опоры. Да разве может
такое быть, чтобы сначала любила, а потом резко, будто ее подменили, – «больше
не звони»? Наивный Ванька! В свои 22 года он не учитывал одного обстоятельства.
Что в жизни не все так гладко, логично и последовательно. Что жизнь пережить,
как сказала бы бабушка, не поле перейти. И на пути он обязательно столкнется с
предательством, цинизмом, перевернутой моралью, ложью – со всем тем, что делает
эту жизнь грубой, трудной, а порой и невыносимой… И выживают сильнейшие…
или приспосабливающиеся. Но он не относился ни к той, ни к другой категории
человечества. Да, он был сильный, но не борец, талантливый, но не пробивной,
коммуникабельный, но не беспринципный.
И Ванька сорвался – он запил. Запил так, как может
пить человек, не употреблявший ранее спиртного, – до глухого отчаяния.
Его вызвал к себе Соломон Моисеевич и предупредил,
что если он допустит еще прогул, то получит строгий выговор. «Мой тебе совет, –
сказал кадровик, – возьми больничный и поезжай домой. У тебя вся жизнь впереди.
Никто тебе не поможет кроме тебя самого.»
И Ванька вернулся на хутор. На вопросы родителей
ответил коротко: «Свадьбы не будет». Мать пожала плечами. Отец спросил:
– Сын, как дальше жить будешь?
Ванька не знал. Он вышел на крыльцо и после
долгого отсутствия уже другими глазами увидел родной двор. В нос ударил резкий
запах, которого он раньше не замечал. Это даже не запах, а едкая вонь – от
свиней, которых держали чуть ли не в каждом дворе. Ваньке стало противно. После
Киева все вокруг показалось ему таким жалким, маленьким, захудалым, не иначе –
дырой, которая, останься он здесь, засосет и поглотит его. И станет он, как
этот почерневший от времени сарай, никому не нужным. Он вырос из детских
штанишек, когда гонял таких же гусей и кур, что блуждали у него под ногами в
поисках зерен, и сейчас только он понял, что уедет отсюда как можно дальше и
как можно скорее.
Ванька зашел в дом. Он открыл чемодан и извлек из
бокового кармашка кулечек с серьгами. Мать на кухне чистила картошку. Как она
постарела! Руки и лицо, не знавшие ухода, прореза́ли глубокие морщины. А
ведь она еще молодая… Ванька подошел к матери и протянул серьги:
– Мам, надень.
Мать посмотрела на камни, потом недоверчиво на
Ваньку:
– Тю-ю!
Ванька заметил, как у нее дрогнула губа.
– Спасибо, сынок. Но у меня ведь уши не проколоты.
К горлу подкатил ком, и Ванька, быть может впервые
за долгие годы, обнял мать. Почему-то считалось, что все эти телячьи нежности –
проявление слабости, и, воспитывая твердый характер, Ванька сознательно
подавлял в себе эмоции. Но тут… сердце дрогнуло. Мать, как бывало в детстве,
скомандовала:
– Иди погуляй. Шо дома сидеть?
Если бы у кого-нибудь из местных жителей спросили,
какая у них на хуторе главная достопримечательность, ответ наверняка был бы
один: кладбище. Даже не столько само кладбище, сколько его местоположение. Оно
вплотную примыкало к так называемому пятачку, где вкруговую располагались
власть в лице сельсовета, торговая точка – сельпо, баня, где мылись раз в
неделю, по четвергам – женщины, по пятницам – мужчины, и клуб – единственное
культурное учреждение. Кладбищенская граница аккурат проходила мимо тыльной
стороны последнего, и, судя по всему, такое будничное соседство жизни и смерти
никого не смущало – привыкли. Ванькина улица, одна из трех на хуторе, с
незатейливым названием Клубная, включала в себя кладбище и вела к пятачку.
Поэтому хочешь не хочешь, а в центр попасть – кладбища не миновать. Такая уж
повелась здесь поговорка. Или, как в сказке: налево пойдешь – смерть найдешь.
Ванька, выйдя из дому, глянул на кресты и повернул
направо, в сторону речки. Спустившись к берегу и пройдя сквозь густые завеси
ракиты, он сел на затвердевшую коряку, которая помнила его еще мальцом. В
зеркале воды отражалась молодая луна, Бейсуг как никогда был ровен и
невозмутим. Ванька с жадностью вдохнул волглый воздух. Потом вдохнул еще раз, и
еще, и еще, как будто ему не хватало этого родного запаха пресной речной воды.
Выходит, правду говорят: где родился, там и
сгодился? Но чем он хуже других?
Звуковая волна донесла обрывки популярной лет
шесть назад песни «Рыжая метелица»:
Рыжая метелица под ногами стелится,
Видно, ей не нравится наш с тобой разлад…
Ванька невесело усмехнулся. Песня зазвучала громче
и внятней, будто кто-то встал за спиной с магнитофоном, а потом медленно начал
удаляться, а песня – глохнуть и рассыпаться в стороны:
Стань листопад нашим везеньем
И обернись майским цветеньем,
Чтобы хмурой не казалась
Осень нам с тобой,
Чтоб у нас была любовь
До свадьбы золотой.
Спустя паузу новая волна, пролетев через кладбище,
настойчиво звала Ваньку:
Рыжая метелица счастьем щедро делится,
Нас осыпав золотом с головы до пят…
В клубе начинались танцы. Как хорошо все-таки
жить! – подумал Ванька. Он еще раз вдохнул живительной влаги и пошел к людям.
Пройдя по обычной тропинке через кладбище, он
подошел к клубу. Это было кирпичное строение с просторным залом, в прошлом –
помещичья конюшня. У входа стояли старые знакомые: Сенька, те же двое
«шестерок» из его свиты, как будто ничего не поменялось с детства, и бывший
друг и одноклассник Петька, но уже солидный и в милицейской форме. Петька
работал на участке Василия Куйбеды.
Увидев Ваньку, Сенька поздоровался в свойственной
ему манере:
– А, столица! Ну, что расскажешь? Как там Киев?
– Ничего, цветет и пахнет, – отшутился Ванька.
– Может, выпьешь? – Сенька указал на трехлитровую банку
с самогоном, стоявшую на земле.
– Можно, – согласился Ванька.
Выпить на языке деревенской дипломатии при всех
возможных вариантах означало одно: разговор с непредсказуемыми последствиями.
Петька, почуяв неладное, засобирался домой, сославшись на ночное дежурство.
Провожая его взглядом, Сенька зло ухмыльнулся: «Небось всю ночь в засаде
просидит – у председателя кто-то гуся спер», – и мастерски сплюнул сквозь зубы.
Пили прямо из банки. Веселья, которое так задорно
и обнадеживающе сулила «Рыжая метелица», не наблюдалось. За окном в тускло
освещенном зале уныло передвигались несколько пар.
Сенька продолжал:
– Говорят, ты собирался жениться? А почему невесту
с собой не захватил? Познакомил бы…
Весь хутор, не только Сенька, знал о планах
Ваньки. Мать тогда на радостях сразу же побежала в сельпо покупать… впрочем,
неважно что… и выложила все, что ей стало известно из письма Ваньки. И что он
работает на заводе, и что собирается поступать в институт на радиофакультет
(«технический» у нее просто вылетел из головы), и что Ванька… скоро женится.
Вот эта последняя новость чрезвычайно взволновала хуторян. Всем, кому за
шестнадцать, включая и бабу Нюру, страсть не терпелось узнать подробности.
– А это не твое дело, – резко ответил Ванька.
Он развернулся, чтобы уйти, и нечаянно задел ногой банку самогона. По земле растеклась мутная жидкость.
А дальше… Дальше произошло то, что должно было,
видимо, произойти. Сенька чувствовал себя абсолютным хозяином на хуторе.
Выросший в далеко небезобидного верзилу, он одним крепким словцом, а где и
кулаком убирал возникавшие на пути препятствия. И против таких аргументов никто
пока не смел возражать. Ванька же своей фразой дал понять, что не намерен
плясать под его дудку. Но два лидера, как известно, никогда не разойдутся на
одной дороге. Кто-то должен был отступить.
Все произошло внезапно.
Сенька схватил Ваньку за грудки, так что тот не
успел опомниться, и стукнул его об стенку. Он не бил Ваньку, он только применил
излюбленный прием устрашения. Но для Ваньки это была смерть…
Удар пришелся по голове. Возможно, даже по тому
месту, которое уже пострадало в детстве, в той драке из-за сокола.
Сколько раз он прыгал с парашютом в армии,
кувыркался, боролся на занятиях, а тут… один удар – и в самое темечко.
Скорая помощь, которая приедет из станицы слишком
поздно, констатирует смерть от гематомы.
А пока вызывали скорую, Ванька лежал на земле под
выбеленной стеной клуба. Руки его были распластаны в стороны, ноги
неестественно подогнуты. Вокруг безжизненного тела бегала мать и истошно
кричала: «Где серьги? Серьги украли, гаденыши!» Но Ваньке уже было все равно.
Он ничего не слышал – ни про серьги, которые он, уходя, положил возле кровати
матери, ни того, что кто-то тихо сказал: «Он не дышит». Лишь какие-то далекие,
словно под водой глухие звуки доносились до его смутного, уже полуземного
сознания. Он летел. Внизу лежал какой-то чужой ему человек, вокруг бегала
незнакомая женщина, собирались какие-то фигурки. Все уменьшалось.
Ванька видел большие, маленькие… плотно подогнанные друг к другу прямоугольники… дощечки… ленты… плавные зигзаги… Ванька уже не оглядывался. Он смотрел вперед – перед ним расстилалось огромное золотистое поле. Оно становилось все больше и больше… Ему казалось, что навстречу к нему были протянуты до боли знакомые… Да, родные руки… Его встречали…
Киев, 2010
* МТС – машинно-тракторная станция
* Каподастр –
устройство, крепящееся на грифе гитары и зажимающее струны на каком-нибудь ладу.
* СПГ – станковый противотанковый
гранатомет
** ОЗК – общевойсковой защитный комплект
* История гипотетическая. Имеется в виду генерал армии Василий Филиппович
Маргелов (1908–1990). В начале войны Маргелов командовал 1-м Особым лыжным
полком моряков Краснознаменного Балтийского флота (КБФ). Впоследствии перенес
традиции морской пехоты в ВДВ и, в частности, добился, чтобы десантники
получили право носить тельняшки.
* Чипок – чайная (военн.)
** Коробка –
парадное построение подразделения прямоугольником (военн.)
* Лан – поле (укр.)
** ВТАП –
военно-транспортный авиационный полк
* «Газон» – грузовик
ГАЗ-66
* 501, 502, 503, 504,
505… – считают до пяти именно таким образом, чтобы не опережать секунду.
* Красная площадь –
ныне Контрактовая площадь
* Ирис – свое имя
цветок получил в древней Греции по имени богини Ириды, которая как посланница
богов сходила по радуге на землю. Слово «ирис» в переводе с греческого ἶρῐς означает радуга. Название этому цветку дал греческий врач и педагог
Гиппократ (около IV века до Р. Х.).