Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 268, 2012
Александра Свиридова
Сыновья Иова
“Жизнь моя дуновение… Завтра поищешь меня, а меня нет.” Книга Иова, глава 7 |
1
Солнечным ранним утром 25 мая 1979 года в Нью-Йорке вышел из дома на улицу шестилетний мальчик Итан. Впервые в жизни отправился один на остановку школьного автобуса, что была в двух кварталах от дома. И не пришел – ни к началу занятий в класс, ни домой после уроков. И вообще больше его никто никогда не видел. К вечеру на поиски Итана вышел весь старый район Сохо.
Молодые родители, Джулия и Стан, ходили с соседями по дворам, звали “Итан, Итан”, но никто не откликнулся и Итан к ним не вышел.
Всю ночь Стан – он был фотограф – печатал портреты сына, а утром они с Джулией оклеили все столбы, заборы и стены фотографиями сияющего Итана и подписали: “Пропал”. Пониже фото Джулия добавила: “Блондин с голубыми глазами, в черной кепке, голубой вельветовой курточке, в голубых брюках и голубых сникерсах с полосками, с голубым тряпичным рюкзаком с маленьким слоником”…
Соседи делали ксерокопии, и еще через день центр Манхэттена, оклеенный этими листовками, походил на раненного, перевязанного рваным бинтом.
Итана искали, прочесывая каждый сантиметр пространства, но даже собака не взяла его след. Он словно провалился сквозь землю.
О нем говорили по радио и телевизору.
Его портрет впервые в истории Америки напечатали на пакетах молока, чтобы весь штат Нью-Йорк знал, как выглядит пропавший ребенок.
Следом за ним последовали другие штаты.
Наконец, Президент Рональд Рейган встал перед камерами всех телеканалов и прямо сказал, что это беда и позор, когда страна не знает, куда деваются ее дети.
Шестилетний Итан Патц стал самым знаменитым пропавшим ребенком Америки, а его исчезновение – национальной трагедией.
2
Теплым майским полднем 1989 года в центре Москвы, в переулке на задворках Лубянки, подле старого католического собора сидела, откинувшись на спинку скамейки женщина лет тридцати пяти, и загорала, подставляя солнцу лицо. Из-под приспущенных ресниц она смотрела на глазок камеры, спрятанный под стрехой крыши одного из корпусов Лубянки, и, словно поддразнивая лейтенанта, который мог разглядывать ее, улыбалась краем губ. Дверь собора открылась. Толкаясь, высыпали на улицу нарядные дети, и переулок огласил детский смех. Они расселись по машинам с дипломатическими номерами и уехали, и только мальчик лет семи направился к ней. Русый, с серыми глазами, в синей кепке-бейсболке, сиреневой куртке, серых вельветовых джинсах и серых сникерсах.
– Ну, что сегодня было, Оська? – порывисто поднялась женщина и поцеловала сына.
– Жвачку давали, – похлопал себя по карману Осик, чавкая жвачкой, и помахал в воздухе яркой оберткой. – Выменяю у Сереги на две “базуки”…
– Прям так давали – полными карманами? – недоверчиво покосилась она, подхватила сумку, и они направились к метро.
– Ага, – кивнул он. – Папский нунций привез кучу.
– Нунций – это кто?
– Папин друг из Рима, ты чего, мам, не знаешь?
– Меня в католический собор не водили. За такое недавно вообще сажали…
– А щас? – испуганно посмотрел на нее сын.
– Щас, – передразнила она, –…жвачку дают, как видишь. Но присматривают за нами, – она ткнула пальцем в другую камеру, направленную на них, в переулок, на дверь собора.
– Это сам Папа нам жвачку передал. Из самого Ватикана. И конфеты…
– Господи, помилуй, – взмолилась она. – Христос бы от ужаса сам на крест влез, если б видел, как вас жвачкой заманивают. А в честь чего подарки?
– День И-о-ва, – с трудом выговорил Осик с полным ртом.
– Это кто еще?
– Страдалец, – с удовольствием протянул Осик новое слово, не переставая жевать. – У него куча всего была, а черт к Богу пришел, сказал, что так нечестно, что Бог ему все дает, а другим – ничего, ну, и Бог сказал – можешь все забрать, чего там у него хорошего есть…
– Черт – к Богу? – недоверчиво переспросила она.
– Ага, – глубоко кивнул Осик. – Или сатана… Только самого, говорит, не трожь. И черт у этого… Иова всех поубивал – сначала всех зверей, а потом и детей.
– Кошмар! Это вам такие ужасы с утра пораньше рассказывают? Ничего себе – воскресная школа!
– Ну день же Иова сегодня, – рассудительно сказал Осик. – И никакого ужаса, мамочка. Потому что Бог потом черту еще и болезни разрешил на него напустить, а Иов страдал, но все равно про Бога ничего плохого не сказал. И Бог ему за это все обратно дал, даже еще больше, чем было, – Осик похлопал себя по полному карману.
– Чего – обратно дал? – хмуро переспросила Васса.
– Всего! И богатства, и зверей, и детей.
– Как лесоруб в “Красной Шапочке”: разрубил волку пузо, и вышли дети оттуда?..
– Нет, новых дал, – беспечно отмахнулся мальчик с полным ртом жвачки. – Ровно сколько было – семь сынков и три дочки.
Они вошли на станцию метро.
– Под ноги смотри, – строго сказала мама, ступая на эскалатор. – Я не бог и не Иов – мне нужен этот мальчик, а не какой другой…
Они покачивались в вагоне метро.
– Мам, а почему Наталья Николаевна говорит, что человек произошел от обезьяны? – шептал ей на ухо сын. – Нунций сказал, что от Бога.
– Противоречия нет, – твердо ответила она. – Некоторые люди от Бога, а некоторые – от обезьяны. Присмотрись получше – и сам увидишь, кто у вас в классе от кого.
Сын сосредоточенно жевал.
– От Бога – я, – наконец сказал он, ткнув себя пальцем в грудь. – И Серега из первого подъезда, а Димон вообще от черта. У него даже рожки видны вот тут, – и он коснулся головы.
3
Поздней весной 1993 года московская художница Васса Сизова прилетела с десятилетним сыном Иосифом в Америку. Ее графические работы отобрали для выставки в Музее искусств Дюк Университета в Каролине и пригласили принять участие в семинаре, посвященном проблемам советского андеграунда. Май они гостили в американской провинции, а лето решили провести в Нью-Йорке. Прожаренный солнцем остров Манхэттен, распластанный на воде, как камбала, утыкался носом в океан. Дышать было трудно: казалось, что вдыхаешь капли воды, как в простуду над кастрюлей, полной отварной картошки. Друг юности встретил их в аэропорту, промчал по натянутым в небе мостам, довез к другим друзьям, и первые дней десять дорогими гостями они переходили из дома в дом, разнося подарки и ночуя там, где застала ночь. Ждали, пока ответит на звонок внучка московской приятельницы-коллекционера, у которой пустовала квартира в Гринич-Вилледж. Наконец, все концы соединились, и юная пропахшая марихуаной девица проводила их в старинный дом красного кирпича, открыла двери, показала, как включать газ-свет-телефон-стиральную машину, вручила ключи и оставила одних. За окном тихонько бренчала гитара да изредка квакали клаксоны автомобилей.
Осик придирчиво осмотрел запоры на окнах, бесстрашно щелкнул потайными замками, открыл окно, поднырнул под раму и вышел на маленький ржавый балкон пожарной лестницы, похожий на капитанский мостик. Встал, как капитан корабля, и оглядел с высоты четвертого этажа узкую тенистую улочку с булыжной мостовой. Густые кроны старых платанов тянули ветви к окнам мансард, выходившим на красные черепичные крыши. Птицы прятались в гуще. Он глянул вниз и растерянно обернулся: “Мам, смотри, там мальчики целуются”…
Васса свесилась вниз из окна и сквозь прутья балкона увидела пестрядь кабачков, столики на тротуаре, полуголую публику и мальчиков.
“Твою мать! – подумала она, но вслух как можно более небрежно сказала: – Да, бывает. Залезай назад.”
Она знала, что ребенку следует немедленно дать любой ответ, так как именно молчание родителей вызывает пристальное внимание к предмету.
Они оказались в квартале “гей-тауна”, как она узнала на следующий день. Обитатели района развешивали полосатые флаги цвета радуги над дверями своих домов и бизнесов – готовились отмечать какой-то свой праздник. Васса со словарем изучила листовки на стенах химчистки, парикмахерской и кафе, и узнала, что четверть века назад в этом районе кто-то избил каких-то мальчиков за то, что они целовались. Это вызвало волну протестов, и город впервые пошел колонной в защиту сексуальных меньшинств. В бледных ксерокопиях газет той поры в первом ряду она опознала только Джуди Гарланд и юную Лайзу Миннелли.
“Ничего себе, – подумала Васса, но когда сын уснул, набрала Москву и сказала соседке в трубку иначе: – , такая прекрасная квартира, а надо сваливать”.
И поделилась опасениями, что жить в этом районе опасно – всякий норовит мальчишку погладить по голове, угостить жвачкой, конфетой, сделать комплимент – “какой прелестный мальчик”, зазвать в свой кабачок, магазинчик.
– И конфеты такие, знаешь, в красивых обертках, в вазочках всюду стоят. Ну конечно, пробовала. Вкусные. Да я их не боюсь, – с досадой протянула Васса. – Я себя боюсь: прибью кого-нибудь ненароком и сяду, а пацан сиротой вырастет.
В открытое окно с улицы доносилась музыка, смех и пулеметные очереди выхлопных труб мотоциклов.
Еще пару дней спустя, выйдя с сыном из очередного магазина, где ему позволили погладить красавицу-кошку и поговорить с попугаем, Васса обнаружила, что взмокла от напряжения. Она дошла до скверика на перекрестке трех улиц, опустилась на скамью и глухо сказала: “Значит, так, сынок, смотри, какая история. Тебе одиннадцать лет, ты взрослый парень. Нам в школе говорили, что Ленин в этом возрасте уже Маркса читал, а я тебе скажу, что тебя… – она запнулась, помедлила и твердо продолжила: – Никому не позволяй себя гладить по голове и ни у кого ничего не бери – ни жвачек, ни конфет. Потому что… Тебя покупают. Тут насиловать грубо никто никого не будет: заманят лаской – и хана. Я тебя не спасу, и никто тебя не спасет”.
Сын выслушал, не мигая, хоть и не очень понял, о чем она.
Конфеты лежали везде бесплатно – в банке, на почте, в кафе.
– Но все ж берут, – попробовал возразить он.
– А ты – не трогай. Жил как-то без них и еще проживешь.
С тетками, которые тоже целовались на каждом углу, было проще: никто из них к мальчику не приближался. Напротив – его обидели: среди бела дня Васса с Осиком вышли из метро в ливень и не глядя нырнули в дверь первого попавшегося кафе – переждать. Выбрали свободный столик и не успели сесть, как к ним вышла широкоплечая бабища с биллиардным кием наперевес, – в другой комнате слышались удары шаров.
– Мужчинам нельзя, – строго сказала она, держа кий, как копье.
Васса равнодушно кивнула и направилась к стойке бара – попросить воды.
– Мужчинам запрещено, – построже повторила барменша, кивнув на сына.
– Это он – мужчина? – уточнила Васса.
– Йес, мэм, – ответила та. – Если вы не покинете помещение, я приглашу… – Она с угрозой произнесла непонятное слово.
– Пошли, мам, – Осик взял ее за руку и потащил к выходу.
“Мы-то выйдем, но вы сейчас сами наживете себе врага на ровном месте”, – хотела она сказать барменше, но вместо этого только кивнула сыну: “Пошли”.
Толкнула дверь и только тут разглядела, что она была оклеена портретами Навратиловой – с ракеткой и без – и канадской певицы Кей Ди Лэнг в высоком кресле – в мужском костюме, с намыленной щекой. Полуголая модель Синди Кроуфорд склонялась над ней с бритвой в позе услужливого брадобрея.
– Суки, – процедила Васса, ступая под дождь, который все лил.
Еще через неделю весь район вышел на парад.
Ряженые мужики в платьях и театральных париках синего и зеленого цвета, с подложной грудью, изображали веселье: танцевали, кокетничали с другими мужиками, затянутыми в блестящую кожу с цепями на поясе и груди, позировали перед всеми желающими снять их. Сын затравленно втянул голову в плечи и стыдливо потупил глаза в тротуар.
– Да не стесняйся – смотри, – подбодрила его Васса. – Они для того и вырядились, чтоб привлечь внимание. Изучай уродов.
Лету не было конца. Они ездили в Бруклин на океан, загорали на пляже в Лонг-Айленде, гуляли до полуночи по Бликер стрит, слушали концерты под открытым небом, встречались со старыми друзьями, которые уехали десятилетия назад. Многие видели мальчика впервые, и каждый норовил подарить ему игрушку. Заваленный подарками, Осик чувствовал себя богачом. Город походил на парк, полный диковинных аттракционов. К концу сентября жара спала. Стало легче дышать, и они принялись паковать подарки, старательно перебирая, что кому – бабе, деду, соседу Сереге. Неожиданно на экране телевизора возникла Москва, заставленная танками. Танки стреляли, Дом правительства на Красной Пресне горел.
– Ты ж не повезешь меня туда, где стреляют? – сдавленно спросил Осик.
Васса молчала.
“Танков испугался? – хотела она спросить с легкой насмешкой. – Там будней бояться надо”, – но голоса в горле не было.
– Хорошо, можешь ехать, – продолжил Осик. – А я думал-думал, как буду убегать от тебя в аэропорту, а сейчас понял, что никак: я вообще туда не поеду.
У Вассы закружилась голова, и сизый сигаретный дымок кольцами поплыл перед глазами. “Так, наверное, умирают”, – спокойно отметила она.
Васса не просто верила в загробную жизнь, а знала наверняка, что после смерти очнется, как после сна, и пойдет по какой-то другой земле под другим небом. Нынче все было именно так: она стояла под небом Нью-Йорка на земле Америки, а старая привычная жизнь оборвалась и отлетела, как пуговица с пальто.
“Нет, это не смерть, – осадила она себя. – Шок, наверное.”
Времени на поиск определения не было – сын, которому она придумала необыкновенные каникулы, стоял перед ней с круглыми от страха глазами.
– Танков испугался, – проговорила она пересохшими губами.
– Так стреляют же! Дом вон горит!..
– Погасят, – сказала она и подумала: “Что я говорю?”
Она точно знала, что следует говорить любую чушь, только не молчать. “Голос дрожит, – отметила она.– Плевать. Ребенок слышит не слова, а тепло.”
– А что ты будешь делать дальше, подумал? – спросила она построже.
– Да, – откликнулся Осик посмелее. – Я позвоню в девять-один-один.
– Что это за номер?
– Бесплатный такой, для срочного, кому чего… Пожар когда или скорая помощь. По телевизору сто раз показывали…
– Понятно, – Васса поднялась, налила себе в высокий стакан воды, села за стол перед телефоном, раскрыла записную книжку и принялась звонить по всем номерам.
– Мы решили задержаться, перезвони, когда услышишь, – коротко роняла она в трубку бесцветным голосом без интонаций.
Осик сел спиной к ней и уставился в зарево пожара на экране телевизора. Уже стемнело, когда Васса поняла, что ни один человек ей не перезвонил.
Это напомнило старую игру.
…В послевоенном детстве, без игрушек, в нищем украинском городке, где каждый сам строгал себе то рогатку, то саблю, прятки оставались любимой игрой. Пацаны вываливали во двор, становились кружком, проговаривали незабвенное “На златом крыльце сидели…” или считались – на кого десять падет. Разворачивали десятого лицом к стене в тени развесистой шелковицы, а когда тот, сосчитав свое “Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать”, – поворачивал голову, двор был пуст. Все оставалось на своих местах – шелковица, пыльная улица с булыжной мостовой, что открывалась в створке ворот, но было другим. Потому что со двора уходила жизнь: все исчезали. Их следовало найти, поймать за руку и вернуть во двор.
В Нью-Йорке искать канувших не имело смысла.
Все исчезли, это нужно было принять и выйти самой, как она вышла однажды из опустевшего двора, когда птицы разорались над головой так, что Васса приоткрыла глаза… Орел восседал на разлапистой ветке шелковицы. Маленькие птицы кричали, вились вокруг него и с разгона толкали, били орла в плечо, а он сидел каменным истуканом, брезгливо отвернув вбок голову с крючковатым клювом. Васса тряханула ветку шелковицы, орел шумнул крыльями, взлетел над пустым двором, и она разглядела в его когтистой лапе схваченное мертвой хваткой гнездо, полное птенцов.
Первым откликнулся на ее звонок сын хозяйки квартиры. Сказал, что заедет забрать ключи. Последнюю ночь в Гринвич Вилледж Осик спал, а она паковала подарки и дивилась, как они в одночасье утратили смысл. Задремала под утро на узком диване, не раздеваясь. Решила, что позвонит знакомой старухе – соседке по двору на Украине. Старуха жила одна, и Васса решила, что ее можно обременить на какое-то время.
Седой подтянутый бородач пришел за ключами ранним утром. Был нелюбезен, смотрел с подозрением на нее, чемодан, придирчиво оглядывая квартиру – не исчезло ли что. С брезгливым укором уточнил, навсегда ли они решили остаться. Васса неопределенно пожала плечом и поняла, что он начисто забыл, как его самого вывезли сюда ребенком и мать слонялась с ним по съемным углам. С усилием она улыбнулась ему на прощанье.
С большим чемоданом медленно пошла к метро. Осик нес рюкзачок, туго набитый его одежками и игрушками. Васса не чувствовала под ногой тротуара, но ступала размеренно, не подавая вида, что ставит ногу на вату. Полая, как воздушный шар, голова, кружилась, норовила взлететь, и большого труда стоило совладать с желанием поставить чемодан и канатоходцем раскинуть руки, дабы удержать равновесие.
“Так выглядят самоубийцы, когда их откачиваешь, а они не понимают, на каком они свете, – сказала ей соседка по новой квартире. – Помню, делала искусственное дыхание одному – рот-в-рот, и аж расплакалась от радости, когда он задышал. А он открыл глаза, разглядел меня – практикантку – и закричал от ужаса, поняв, что живой.”
Она жила напротив старухи, у которой они поселились.
Старуха, к которой они перенесли чемодан, сразу предупредила, что Васса может у нее пожить месяц, а вот ребенку больше недели нельзя.
– Есть закон, по которому бедным дают квартиры за небольшую плату, но только одиноким.
– И к вам не могут приехать друзья? – не поверила Васса.
– Могут, но не надолго. Вы оставайтесь – проверяльщики ночью не ходят. А ребенок – очень заметно. Я могу потерять льготное жилье.
– Понятно, – убито сказала Васса и ушла в отведенную им комнату. – Ты можешь пожить у Сашкиной мамы? Пока я что-нибудь придумаю… – жалобно спросила она.
– Да, – кивнул сын и улыбнулся, вспомнив кудрявого пуделя, с которым играл, когда они были в гостях у родителей старого друга.
– Симочка, – глухо сказала в трубку Васса. – Я могу к вам приехать? Нет, не уехали, расскажу… Через пару часов, я думаю.
Васса оглядела слепыми глазами четыре угла чужой комнаты, достала из чемодана сменку белья – трусы, носки, футболки – и упаковала маленький рюкзачок.
– Тут все – полотенце, зубная щетка. Не теряй и вещи свои в чужом доме не разбрасывай. Это надолго теперь – жизнь в рюкзаке. Кепку не снимай – там ветер с океана…
Она продолжала говорить в поезде, который тащился из Верхнего Манхэттена в Бруклин. Наказывала рано ложиться, рано вставать, не пялиться со стариками в русские программы по телевизору, а смотреть американские и впитывать язык. Потом они долго шли от метро, долго сидели за столом на кухне у Симы и ели макароны по-флотски. Потом он играл с Чарликом и слушал, как она отсчитывала деньги – за ночлег и еду на месяц вперед. Видел, как Сима переглядывалась с мужем. Потом стемнело, и Сима с Тимой проводили ее до метро. Осик одной рукой держал Вассу за руку, а другой – вел Чарлика на поводке. Прощаясь, Васса прижала его голову к груди, поцеловала в макушку, села в поезд, а он шел назад со стариками, сглатывал слезы и не знал, куда девать свободную руку. Его уложили на диване в проходной комнате, и, засыпая, он слушал, как радовалась Сима, что у нее теперь есть деньги на билет в Израиль…
В вагоне под перестук колес Васса закрывала глаза и видела послевоенный двор, где кричали птицы, и не хотелось никого искать за кустами и сараями. Вспоминала, как вышла из игры. Сейчас нужно было сделать то же самое…
Она уперлась лбом в прохладу стекла, словно пыталась выдавить его, оттолкнулась от сиденья двумя руками и поднялась. Вышла на нужной станции и пошла в темноте к дому, где горел свет в окне старухи. Поклонилась ей и отметила, что та даже не спросила, где Осик. Набрала в кухне из-под крана стакан воды – больше ничего не могла проглотить, закрыла дверь отведенной ей комнаты и опустилась на продавленный матрас. Смотрела в темень и не могла поверить в преображение: все, что радовало вчера, – Нью-Йорк, продутый ветрами Манхэттен, – оборачивалось стеной, о которую она билась бабочкой о стекло и не могла продраться к пониманию того, как теперь жить… Оставшись без сына, Васса силилась объяснить себе, что она тут делает – в чужой, пропахшей нафталином комнате, когда в Москве есть уютная своя, с ковром над диваном, и не могла.
Соседка нашла Вассе работу – убирать квартиры и присматривать за пожилой женщиной. Сил мотаться к сыну в Бруклин каждый день не было. Оставался телефон – утром и перед сном – послушать его голос и угадать, что там происходит в Бруклине, в чужой семье. Выходные они проводили вместе. Осик погрустнел, но не жаловался, хотя заглядывал в лицо все требовательнее – дескать, когда уже поселимся вместе?
Теплая сухая осень быстро стала мокрой и ветреной. Васса позвонила знакомым американцам, которым в разное время помогала в Москве, спросила, нет ли у кого теплой одежды для мальчика. Только богатый режиссер главной телекомпании вынес ей старую потертую куртку-пуховку, шапку и шарф своего выросшего сына.
– Спасибо, – сказала Васса, а про себя отметила: “Урод”, штопая подранную на рукавах куртку. Дальше полил дождь, сын промочил ноги и простудился. Сима позвонила, сказала, что он кашляет. Васса отменила работу, приехала в Бруклин, посмотрела на сына и твердой рукой подвинула к себе телефонный аппарат.
– Какой там номер ты говорил, когда решил тут остаться?
– Девять-один-один, – еле слышно выговорил простуженный Осик.
Васса набрала. На бедном английском спросила, как вызвать врача на дом. Строгий мужской голос ответил, что вызвать врача нельзя, но можно самим пойти в госпиталь.
– Но у него жар! – выдавила пострясенно Васса.
– Вызовите такси. Вы где находитесь? – спросил голос.
– Сима, где я нахожусь? – крикнула Васса, и Сима назвала адрес.
– Это пара кварталов от госпиталя, – сказал мужчина. – Идите, вас примут, – твердо добавил он.
Глубокой ночью она медленно шла по черному широкому проспекту. Сильный упругий ветер с океана толчками бил в грудь. Сын, закутанный шарфом, кашлял, оглашая ночь лаем, а она твердила себе: “Запоминай”. Имена приятелей, что кружили вокруг нее в хороводе на вернисажах в пору ее успеха, проходили перед глазами, словно титры на черном экране ночного неба. “Всех – всю телефонную книжку – выбросить”, – наказывала себе Васса.
У нее всегда останавливалось сердце, когда Осик кашлял, но в Москве были друзья-врачи, и среди ночи можно было вызвать “скорую”, доехать до больницы, где либо главврач, либо завотделением был свой, а тут…
В госпитале горел свет. В приемном отделении пациентов не было. Толстая черная регистраторша в белом халате потребовала документы. Васса ответила “нет”: ни страховки, ни документов, ни денег. Есть кашель и нужна помощь. Черная медлила. Васса мрачно смотрела на нее сквозь толстое стекло и чувствовала, что готова сокрушить и стекло, и стойку перед носом этой безучастной тетки, но поможет ли это сыну? Она даже отступила подальше, чтоб не расплавить ненароком стекло. Господь миловал: открылась боковая дверь, из нее вышла изящная белая женщина. Взглянула на Вассу и стремительно пошла наперерез ее горячечному взгляду, направленному, как ствол орудия, на черную.
– Что у вас?
– Он кашляет, – выдавила Васса и поперхнулась.
Женщина кивнула, взяла Осика за руку и повела за собой. Васса последовала за ним, как тень.
К рассвету ему сделали рентген, нашли пневмонию, дали пригоршню антибиотиков, рецепт, велели неделю пить таблетки и, если не полегчает, приходить снова. Утром они вернулись к Симе. Васса ухаживала за Осиком, засыпая на полу подле его дивана в проходной комнате. А когда через пару недель Осик перестал кашлять, за окном повалил снег. Выходить в зиму после пневмонии было неправильно, но старуха в Манхэттене уехала на Новый год в Вермонт, и Васса решила нарушить запрет – увезти Осика и побыть с ним наедине, как в Москве.
Он спал день и ночь, повеселел, а Васса не отходила от плиты и все варила что-то его любимое. Осик болтал, делясь впечатлениями обо всем, что успел увидеть. А хозяйка неожиданно вернулась раньше времени и возмутилась, что ребенок в квартире. Васса жалобно просила прощения, умоляла дать ему поправиться.
– Он не может тут находиться, – отрезала старуха. – И вообще, в Америке запрещено детям появляться на улице в течение дня.
– Почему? – не поняла Васса.
– Ребенок должен быть в школе. Если увидят, что он не в школе, его задержит полиция, вас лишат родительских прав, а ему найдут фостер-фэмели, – закончила она по-английски и потребовала вернуть ключи.
Васса поняла без перевода. Рука дрожала, когда она подала ключи.
В кухне она набрала номер приятеля, у которого была дочь – ровесница Осика.
– Саня, можно Осик у тебя посидит, а я пробегусь?
Саня жил неподалеку. Васса привела сына, а сама пошла по школам.
Школы в Верхнем Манхэттене были жуткие. Ор стоял на весь квартал. Подростки из Пуэрто-Рико и Доминиканской республики забрасывали мяч в кольцо под общее улюлюканье, а по углам спортплощадки курили марихуану. Охрана школы – пара теток в униформе – не вмешивалась. Васса смотрела на них, вцепившись в прутья ограды, отделяющей спортивную площадку от тротуара, и чувствовала себя в зоопарке, куда возила Осика по выходным разглядывать детенышей в вольере молодняка. Впустить сына в вольер она не могла.
Она помнила, как летом подвела его в парке к группе мальчишек, гонявших мяч, и спросила, возьмут ли в игру. Кто-то кивнул, бросил ему мяч и Осик радостно вступил в круг. Час спустя, когда Васса пришла за ним, все дети были на месте, не было только сына.
– Эй, никто не видел, куда пошел мальчик в синей футболке?
– Белый? – спросил парнишка.
– Белый – что? – не поняла она. Белого на сыне были только носки.
– Мальчик белый? – поточнее переспросил подросток с мячом.
– Да, – радостно – от понимания вопроса – кивнула она.
– Вон там, – кивнул паренек в дальний угол парка, где были качели.
Так она узнала, что подростки Манхэттена различают друг друга по цвету.
Васса прошла два десятка кварталов по Бродвею вверх и вниз, и не нашла ни одного двора, в котором могла бы оставить сына со спокойной душой.
– А в какую школу твои дети ходят? – спросила она Саню, вернувшись.
– Почем я знаю? Наташка ее отдавала. Лизка, где твоя школа?
Вихрастая Лизка выглянула из ванной, где вместе с Осиком кормила белого кролика.
– На двадцать первой, а что?
– Осика надо в школу, – кивнула на сына Васса.
– Ой, давайте к нам, – обрадовалась Лизка. – Прям завтра приезжайте!
Сговорились, что на большой переменке Васса будет ждать Лизку на крылечке школы. Саня заказал пиццу, заварил черного, как деготь, чаю. Они пили и вспоминали Москву, а вперемежку с воспоминаниями Васса слушала жуткие рассказы про государственные школы, переполненные классы, марихуану, грабежи и волчьи законы для бедных, когда в школу ходят только там, где живут.
– Богатые ходят куда хотят. Их еще и на автобусах собирают по всему городу, вывозят, а к вечеру – назад по домам. Там, над Гудзоном, в красивых усадьбах школы для богачей, – с ненавистью цедил Саня, затягиваясь дешевым табаком.
– Да-а, – протянула Васса. – А прочли бы мы в газете “Правда” об этом – решили бы, что пропаганда…
Дети в ванной играли с кроликом, и Васса впервые за долгое время слышала, как Осик счастливо смеялся. Засиделись допоздна, а когда спохватились – бросились бежать. От Сани до старухи было рукой подать. Добежали быстро, но свет в окне не горел, а ключей от квартиры не было.
– Может, она легла и телевизор смотрит? – жалобно протянул Осик.
Они поднялись на лифте, постучали. Осик приложил ухо к двери. За дверью была тишина.
– И куда теперь? – растерянно заглянул он в лицо Вассы. – К Симе?..
– Тебе к ним хочется, как мне – копать, – невесело пошутила Васса.
Осик кивнул. Они спустились вниз, присели в подъезде у радиатора.
– А что случилось? Ты так любил Чарлика…
– Я его и сейчас люблю, – живо откликнулся он и медленно покраснел.
– Что? – вцепилась в него Васса. – Тебя обижали?..
– Нет-нет, – возразил Осик. – Но Тима заставлял чистить ботинки…
– А что плохого? – не поняла Васса.
– Свои, мама!
– Понятно, – сникла она. – Тогда пошли, – решительно поднялась она.
– Куда? – испуганно спросил Осик.
– Тут рядом.
Они вышли в темень, освещенную желтоватыми фонарями. Она укутала его нос шарфом. Через пару кварталов под мостом Джорджа Вашингтона светилась коробка здания автовокзала. Васса толкнула дверь, увидела подремывавших бездомных на скамейках и сонного кассира в билетной кассе.
– К Симе в Бруклин пока приедем, уже вставать. Лизка велела быть в школе утром…
Осик молчал, испуганно озираясь по сторонам.
– Пошли поищем туалет, – решительно сказала Васса.
– Мне не надо, – быстро сказал он.
– А когда будет надо – лучше знать, где это, – твердо сказала она. Повертела головой, нашла указатель, потом дверь, заглянула и решительно втащила сына в свой – женский. Там не было ни души.
– Мой руки, и вздремнем на лавочке.
Сын молчал.
– Послушай, – Васса взяла его за подбородок. – Если ты сейчас сделаешь из этого трагедию – это станет трагедией. На всю жизнь. Отнесись к этому, как к приключению. Ну? Мы же не будем всю жизнь бездомными. Если что-то нельзя изменить, то всегда можно изменить свое отношение к происходящему.
Осик шмыгнул мокрым носом.
– Та-ак… – протянула Васса. – На самом деле ты прав: сидеть тут нам нет нужды. Мы можем прям сейчас на метро доехать в аэропорт. Хочешь? И завтра ты будешь спать в своей кровати в Москве…
Осик испуганно отшатнулся от нее и пошел к умывальнику. Помыл руки, высушил, вышел следом за Вассой. Она оглядела просторный серый куб автовокзала, выбрала кресла в непродуваемом углу, села, расстегнула на сыне куртку, обняла его, прижав к плечу, и тихо скомандовала: – Спим.
Сумрачным январским утром они топтались на крыльце школы в Нижнем Манхэттене. Осик кутался в заштопанный голубой пуховик и дышал в шарф. Васса прятала лицо в поднятый воротник тощего пальтеца. Мимо пробегали румяные дети с пестрыми рюкзаками. Наконец, Васса не выдержала – толкнула дверь и спросила черную за столом на входе, можно ли погреться внутри.
– У нас назначена встреча…
Та кивнула, оглядев незнакомцев. Васса поставила Осика подле радиатора, а сама принялась читать на стенах расписание занятий. Увидела уроки английского для эмигрантов.
– Это бесплатно? – уточнила она у черной.
– Йес, мэм, – ответила та, улыбнувшись.
– Вася, – пискнула за спиной всклокоченная Лизка. – Пошли.
Она прощебетала что-то по-английски толстухе, обняла Осика и они побежали вперед, а Васса следом медленно пошла по ступеням вверх.
– А где у вас прогулочный двор? – спросила она Лизку.
– Зачем вам? – удивилась та.
– Чтоб на ваше зверье посмотреть на переменке, – мрачно сказала Васса. – Я вчера по Бродвею прошлась…
– У нас спортплощадка на крыше, – протянула Лизка. – Туда не пустят…
Лизка велела ей ждать в коридоре, а сама увлекла Осика за собой по коридору. Васса затравленно огляделась. Коридор был не большим и не маленьким, гул голосов доносился из приоткрытых дверей. Она принялась изучать детские рисунки на стенах, в которых, как в мультфильме, разрезанном на кадрики, рисовались каникулы – кто где был. На веревочке висела большая книга. Васса раскрыла ее. Внутри были чистые страницы, а рядом – указание, в каком кабинете получить такую, чтобы заполнить ее своими рисунками о каникулах. У другой стены поблескивал питьевой фонтанчик. Васса склонилась к нему и жадно напилась. Заглянула в туалет, придирчиво оглядев стены и пол. Мата на стенах не было, равно как и луж на полу. Коснулась рукой радиатора, и ее обдало жаром. Неприязненно изучила мелкое сито металической решетки на окне, но утешилась тем, что это для того, чтобы дети из окон не вывалились. Вернулась в коридор, подошла поближе к двери, за которой скрылись Лизка с Осиком. За мутным стеклом расплывались пятна фигур. Из соседней двери выглянула, а потом вышла маленькая женщина, похожая на подростка, смерила Вассу испытующим взглядом, ушла и через секунду вернулась.
– Вы ждете кого-то? – спросила она строго.
– Йес, – кивнула Васса. – Мой сын там, – кивнула она на дверь.
– А-а! – протянула женщина понимающе и вернулась в свой кабинет.
Вскоре появились Лиза с Осиком.
– Все нормально, – сказала Лиза. – Директор с ним поговорила, послушала его английский и согласна. Нужно принести документы, и его возьмут, но в пятый, потому что он не знает языка…
Зазвенел звонок. Васса поблагодарила Лизку, и та побежала в класс.
– Никакого пятого, – сцепив зубы, сказала Васса.
Осик промолчал. Они вышли на лестницу, по которой горохом вниз катились с прогулки на крыше румяные школьники. Белые, слегка разбавленные латиноамериканцами.
В кафушке рядом со школой они сели, и Васса выслушала, какие нужны документы. Осик подглядывал в листок, где Лизкиной рукой было записано, что следует принести – любой конверт делового письма, на котором есть ее имя и адрес, по которому они живут. Любой счет, выписанный на ее имя на этот адрес.
Васса напряженно слушала.
– Со всеми бумагами идти нужно будет уже не к этой тетке, которая “принципал”, а к ее заму. Мисс Джулия, – заглянул в шпаргалку Осик.
– Давай вернемся, пока мы рядом, – сказала Васса. – Я хочу посмотреть на эту замшу и уточнить еще раз.
Осик кивнул, они вернулись, черная на входе узнала их, впустила, и они снова пошли вверх по лестнице. Тихо было в коридоре, только шипел паром один из радиаторов. Осик искал дверь. Наконец остановился. Васса заглянула. В глубине светлой комнаты за столом сидела та самая строгая женщина-подросток.
– Что? – вскинула она глаза. – Заходите.
Васса вошла, сделала глубокий вдох ныряльщика, прыгающего со скалы, и проговорила: – Я никто и ничто. У меня нет никаких документов. Есть просроченный паспорт страны, откуда я приехала, но даже страны этой уже нет.
У женщины взлетели брови.
– СССР, – по буквам произнесла Васса. – Она исчезла. Но мне нужно, чтобы он пошел в школу, – кивнула она в сторону коридора.
Маленькая женщина вкрадчиво, как кошка, выскользнула из-за стола, заглянула ей в лицо, вышла в коридор, шагнула к Осику и обняла его за плечи.
– Скажи маме, что она не может говорить о себе, что она – никто. Потому что она – мама.
Глаза маленькой строгой женщины наполнились слезами. Она испытующе смотрела на Вассу, ожидая, когда та услышит перевод. Дождалась, когда у Вассы увлажнились глаза, и подтолкнула Осика:
– Заходи.
В кабинете она предложила им сесть, спросила, когда приехали.
– Скажи ей, что все, кто приехал в эту страну, были такие же, как вы: у них все осталось там. Нужно немного потерпеть – и все будет, – уверенно сказала она. – Какие у вас есть бумаги?
Васса подала просроченный паспорт, показала просроченную визу.
– И приглашение из университета…
– Это приглашение – главное сейчас, – сказала мисс Джулия. – Вы пойдете…
И она принялась рисовать на листке бумаги, где находится нужный офис.
– Там покажете приглашение в университет. Он неподалеку от нашей школы. Скажете, что нужна именно эта школа, так как утром ты будешь приводить сына сюда, а сама идти на работу в здание в следующем квартале. Понятно?
– Но я не пойду в этот университет, – призналась Васса.
– ОК, – кивнула Джулия. – Но говорить этого не надо. Сами они об этом не узнают, – и она выразительно посмотрела ей в глаза.
– Невероятно, – сказала Васса, когда они вышли. – У нее такие глаза, которых в Америке не бывает.
– Какие? – не понял сын.
– Там, – Васса кивнула в снег, но он понял, что речь шла о Москве. – Ни у кого нет жизни, но у каждого есть судьба. А тут есть жизнь, – с сожалением протянула она так, словно безнадежнее жизни ничего не было. – И ни у кого нет судьбы, а потому – глаз…
Они пришли к старухе, разделись в прихожей и выставили мокрые башмаки за дверь на затертый коврик. Старуха даже не спросила, где они провели ночь.
– Быстро под душ, – скомандовала Васса после еды. – И спать.
Осик помылся, влез в серую пижаму, забрался под одеяло, спросил: “Я поиграю?” – и протянул руку к игрушке “гейм-бой”. Васса кивнула, думая о своем. Потом подняла глаза и спросила: – Помнишь, я показывала тебе Тициана у Фрика?
– Да, – кивнул он.
– …как там прописан мех? Слой за слоем. Я не знаю, как он писал эти слои, – ждал, когда высохнет один и потом накладывал второй, или как-то иначе, – важно, что этот мех на воротнике дышит, понимаешь?
Сын снова кивнул, кося глазом на экран игрушки, где рисованные футболисты гоняли мяч.
– Так – слоями – накладывает отпечаток на радужку судьба. И первый слой – на дне – иногда принадлежит не тебе, а достается по наследству. Помнишь, баба всегда говорила, что у меня в глазах вся скорбь еврейского народа?
Он кивнул и нажал кнопочку, отбивая на экране мяч.
– Скорбь – это что?
– Печаль такая вековая, видовая, родовая – не твоя личная. Тут у всех глаза однослойные, а у этой твоей…
– Мисс Джулии, – подсказал сын.
– …настоящие, тициановские.
На другой день они стояли в другом офисе перед другой строгой женщиной, которая изучила бумаги и подписала разрешение поступить в маленькую школу с прогулочным двориком на крыше. Оттуда помчались к Джулии, и та снова обняла его за плечи, защищая, словно курица крылом от ветра. Втроем они отправились в кабинет к “принципалу”, где Васса повторяла, что он не может идти в пятый класс, так как уже окончил пять классов в Москве. Что он должен быть с ровесниками, погодками.
– Но он не знает языка, – возражала “принципал”.
– Язык – это ерунда, выучит, – говорила Васса. – А если пойдет в пятый, то это травма на всю жизнь: над ним будут смеяться – взрослый среди малышни.
– А без языка – смеяться не будут, вы думаете? – щурилась принципал.
– Язык – это поправимо, а рост – нет. Будет торчать в строю…
Джулия не вмешивалась, только стреляла взглядом в ее упорную спину. Сошлись на том, что “Джозеф”, как именовали они Осика, пойдет в шестой, но если через две-три недели не сдаст контрольную, его переведут в пятый.
Они вышли, и Джулия сказала ему, что после уроков он может оставаться в школе – есть группа продленного дня. Там еще раз покормят, помогут сделать домашнее задание и отпустят на урок языка.
– Вы тоже можете приходить, – предложила она Вассе.
– Спасибо, если успею, – уклонилась от прямого ответа Васса.
– Он может быть в школе до шести.
– Это прекрасно, – откликнулась Васса и посмотрела в глаза Джулии.
Джулия взгляда не отвела. Рыжие, словно спелый крыжовник, глаза прятали на дне карий слой, словно сквозь зелень куста проглядывала земля, на которой куст рос. Васса спохватилась, что неприлично долго смотрела на Джулию, но та терпеливо снесла ее взгляд.
– А если я не успею к шести? – спросила Васса.
– Охранник дождется вас, – уверенно ответила Джулия.
– Спасибо, – голос у Вассы дрогнул. – Не выпускайте его одного, он ничего не знает в этой стране, в этом городе.
Осик покраснел – стыдно было видеть, как мать жалобно просила.
– Я так боюсь за него! – выпалила она.
– Я понимаю, – кивнула Джулия коротко и глубоко. – Я обещаю.
Васса впилась в ее глаза, высматривая, можно ли довериться обещанию, и отступила.
– Как я выучу английский за две недели? – испуганно спросил Осик, когда они вышли.
– Дельфины выучивают, а ты человек. Смотри телевизор. В пятый тебе нельзя, – категорично заключила она.
Первые дни Васса отвозила его утром в школу и слонялась по городу, пока шли занятия. Встречала после звонка, и они забегали в дешевый китайский ресторан, где добрый китаец на три доллара клал им в одну тарелку двойную порцию риса, заметив, как они делили еду. При выходе стояла вазочка с конфетами. Осик взял одну. Она отдала ему на улице свою.
– И ни одной больше, – погрозила Васса. – Это неприлично.
Потом он стал ездить вместе с Лизкой. Через три недели сдал контрольную, а там, где язык был не главным, вырвался в отличники.
– Представляешь, у них в шестом проходят те дроби, которые мы еще в пятом проходили! – и он радостно показал ей тетрадку с красной буквой А, что по-американски означало пятерку.
– Очень хорошо представляю, – кивнула Васса. – Если ты будешь трудиться… Просто: каждое утро встанешь-умоешься-оденешься-выйдешь и сделаешь что-то полезное, – через десять лет ты будешь…
Он даже остановился, так напряженно звучал ее голос.
– …on the top, – неожиданно закончила она на английском.
Летом был выпускной бал: шестой класс прощался с начальной школой. Переходили в другую, которая – слава небесам! – была в том же здании этажом выше. Васса снимала сына стареньким фотоаппаратом. Нарядный, он шел во главе колонны с красивой девочкой. Ему вручили диплом, и Джулия обняла его прямо на сцене. Васса улучила минуту и попросила их отойти в сторонку – обняться еще раз – на память.
Они стояли рядом плечом к плечу и были одного роста – разрумяненный радостный мальчик и маленькая женщина с глубокими, насыщенными глазами цвета крыжовника, которая обнимала его жестом защиты, но не покровительства.
4
Десять лет спустя Иосиф с отличием окончил городской университет Нью-Йорка, подал заявление на стипендию для аспирантов, и получил ее – одну из самых престижных. Всего тридцать выпускников в стране удостаивались ее ежегодно.
– В процентном отношении это один на десять миллионов, – озадаченно подсчитал он – молодой математик.
Утром об этом говорили по радио. В дом и университет звонили из главной газеты города и страны “Нью-Йорк Таймс” и уточняли детали для публикации. Журналисты отказывались верить, что этот русский стипендиат всего десять лет назад жил в Москве и не знал ни одного английского слова.
Иосиф был простужен. Лежал на диване в большой светлой комнате, стены которой были увешаны картинами мамы и ее друзей-художников. Обнимал собаку, кутался в клетчатый плед и пил горячий чай с лимоном. Васса подала ему телефонную трубку – очередной журналист хотел задать несколько вопросов.
Сама вышла в кухню, но и там слышала, что речь шла о том, как они начинали жить в Нью-Йорке. Сын басом принялся рассказывать, как был принят в университет, проскочив фазу школы.
– Извини, – выросла она в дверях с кухонным полотенцем в руке. – Скажи ему, что ты сейчас продолжишь…
Сын сказал в трубку что-то вежливое и недоуменно обернулся к ней.
– Ты роешь себе самую глубокую яму: ты стыдишься своего прошлого, – потрясенно сказала Васса. – Опускаешь подробности.
– Какие? – поморщился сын.
– Что был нелегалом, бездомным, нищим… Если ты сейчас не расскажешь, как было, ты будешь потом всю жизнь вздрагивать, натыкаясь на тех, кто был свидетелем твоего старта. Один раз скажи правду – и ты свободен. Стыдиться нечего – у тебя есть судьба, которой у них тут…
Голос ее сорвался от гнева и стыда. Иосиф видел, какого труда ей стоило сдержаться, чтоб не разразиться бранью.
– Сорри, – мрачно сказал он в трубку. – Это моя мать. Говорит, чтобы я сказал, что мы остались в Америке неожиданно. Без документов – виза истекла… – голос его потух, и он с трудом подбирал слова. – Скитались по знакомым, иногда вообще негде было ночевать. Где? Катались в автобусе всю ночь, в метро. Ночевали под мостом… Нет, не на земле. Мост Джорджа Вашингтона – там автовокзал…
Ему хотелось положить трубку и никогда больше не отвечать ни на один звонок.
– А потом Господь послал тебе армию ангелов-спасителей, – крикнула она. – И у каждого из них было лицо и имя!.. – с укором выкрикнула она.
– Йес, – сказал он в трубку. – Это она. Говорит, что потом Бог послал мне ангела-спасителя. Ну? – мрачно обернулся он к ней. – Что еще?
– И первая была Джулия, не помню фамилию.
– И первая была Джулия, – повторил он, и голос его потеплел. – Завуч школы, куда мы пришли. Да, документов не было, но мама решила, что я должен пойти в школу, раз мы остались. Дочь наших друзей училась там, она показала школу, маме понравилось. Маленькая такая, с прогулочным двором на крыше. Мама боялась меня оставлять, боялась отпускать одного… Джулия Патц, – сказал он и замолчал. Послушал собеседника. – Хорошо, конечно, – положил он трубку и недоуменно сказал Вассе: – Чего-то этот мужик аж заорал, когда я сказал про Джулию. Пошел ей звонить. Говорит, они соседи, и он дружил с ее сыном…
Телефон зазвонил снова.
– Да, спасибо, – радостно откликнулся Иосиф. – Записываю, – и записал номер Джулии. – Сейчас приедет корреспондент снять нас на фоне моста, – обернулся он к Вассе. – А Джулия сказала, что прекрасно помнит меня.
Фотограф приехал, щелкнул их несколько раз на фоне того самого моста, под которым они однажды ночевали. Вечером она кружила подле газетного киоска, ожидая свежие издания. Газеты словно состязались – у кого фотография будет лучше. Сосед Джулии сделал самый крупный снимок. Иосиф был удручен: в заголовок вынесли, что он был бездомным. Он ушел в свою комнату, откуда открывался вид на мост, и закрыл дверь.
Васса с негнущейся спиной сидела над той же газетой.
“Уже тогда – в свои одиннадцать лет – он выглядел настоящим джентльменом, – сказала Джулия Патц”, – прочла Васса. Перевернула страницу газеты и с удивлением увидела большим шрифтом набранную ту же фамилию – “Патц”. Под фотографией мужчины с короткой седой бородой было написано, что сегодня семья Патц одержала победу: 25 лет спустя после того, как их ребенок вышел из дома и бесследно исчез, суд по требованию родителей – Джулии и Стана Патц – признал ребенка погибшим, а не пропавшим.
Репортер из зала суда писал, что для полиции было очевидно, что ребенок убит. И рассуждал, каково было отцу долгие годы прислушиваться в темноте к шорохам, и думать, что если шестилетний сын исчез тут, подле дома, – может, он жив и кто-то держит его взаперти? И он смотрит откуда-то на окна своего дома и гадает, как ему вырваться и вернуться домой?!
“Игрушки Итана десять лет лежали в том же порядке, как он оставил их, когда ушел утром в школу”, – писала газета.
И что с того, что агенты ФБР были уверены, что выследил его и убил педофил Рамос – ухажер няни Итана? Что с того, что этот Рамос сидел в тюрьме? Тело ведь никогда не нашли. Может, Рамос специально дурачил всех, лишь бы изредка выходить из тюрьмы и кататься с агентами на реку то к одному мосту, то к другому, чтоб показать, где он бросил тело мальчика в воду? Водолазы все равно не выловили ни лоскута…
Васса почувствовала, что ее бьет озноб.
– Что значит – “признали погибшим”? – гневно выкрикнула она, толкнув дверь сына. – А если его украли и он где-то живет и даже не помнит своего имени?
Иосиф в ужасе поднял на нее глаза.
– Ты о чем?
– Страницу переверни! – крикнула она, тыча пальцем в газету.
…Отец Итана Стан Патц вошел в подъезд своего дома в Сохо.
– Видели, что о вас пишут вечерние газеты? – взмахнул газетой дормен.
– Нет, – устало отозвался Стан. – Мне все равно.
– А напрасно, – протянул он газету Стану. – Покажите Джулии. Мальчик – ее ученик – назвал ее ангелом-спасителем…
С газетой в руке Стан вошел в квартиру и окликнул Джулию: – Ты видела?
– Ангел-спаситель! – фыркнула она. – Тоже мне, придумал. Я делала то, что сделал бы любой на моем месте.
– Ты его помнишь?
– Ну конечно. Он первым бросился помогать, когда я начала собирать книжки для школьной библиотеки. Говорил, что у него дома в Москве книги стояли от пола до потолка…
Васса с той же газетой в руках стояла в задумчивости в своем доме.
– Ужас, – сказала она. – Мы выдали ее! Она же явно нарушила закон, когда взяла тебя в школу. Мы должны ее предупредить.
Утром с букетом цветов Иосиф взбежал по школьной лестнице. Васса медленно поднималась следом. Джулия сидела в своем кабинете за столом, сбросив туфли и ковыряла в пластиковой тарелочке зеленый салат. Увидев их, отставила тарелку, вытерла салфеткой рот и босиком вышла в коридор. Приподнялась на цыпочки, чтобы достать до шеи Иосифа, и повисла, обнимая его.
Васса, стоя в стороне, смотрела на них и давилась слезами.
– Привет, – подала ей руку Джулия.
Рослая Васса склонилась к ней, маленькой, и обняла ее.
– Прости, – сказала Васса. – Я не подумала сразу, а сейчас… У тебя не будет неприятностей?
– Каких? – вскинула Джулия бездонные глаза.
– Ну, там же написано, что ты нарушила…
Джулия распрямила спину стойкого оловянного солдатика и с легким пафосом перебила: – Я готова все это повторить, о’кей?
Втроем они облегченно рассмеялись.
“Я рад, что наше имя отныне будет ассоциироваться не только со страшной трагедией, но еще и с большой радостью”, – процитировала на другой день городская газета слова господина Патца.
5
Теплым майским утром 2012 года Иосиф защелкнул ошейник, взял пса на поводок, вышел из квартиры и пружинисто сбежал по ступеням. На улице они с псом побежали трусцой в сторону парка.
Васса поставила чайник, достала курицу из холодильника и принялась крошить ее в собачью миску. Включила маленький телевизор, что стоял в кухне. На экране мелькнули улочки Сохо, старая листовка с портретом маленького мальчика, и бодрый голос диктора произнес: “В 1979 году шестилетний Итан Патц пропал в Нью-Йорке. Сегодня полиция начала поиск в подвале соседнего дома, где была мастерская плотника. Источник, пожелавший остаться неизвестным, сообщил, что обученная собака дала понять, что чует человеческий запах”…
В кадре стучали отбойные молотки – рабочие взламывали пол подвала.
– Представитель полицейского управления Нью-Йорка Пол Брауни сообщил: “Мы ищем останки, одежду или другие следы присутствия Итана”.
Васса замерла, зажав рот ладонью.
– Полиция опросила соседей, и один из них вспомнил, что плотник накануне дал Итану конфету…
Васса зажмурилась, пол качнулся, как палуба корабля, и сильное течение властно снесло ее в Москву, в переулок за Лубянкой, к католическому собору, в тот день памяти какого-то Иова, у которого Бог позволил сатане отобрать детей. Она ясно увидела перед собой сияющего сына с оберткой в руке…
“Господи, какой ужас! – хотела крикнуть она. – Неужели Тебе вправду все равно, какой сын у Иова – тот или другой?.. Лишь бы какой-нибудь мальчик ходил по земле?! А о матери Ты подумал?!”
Крик застрял в горле.
А на экране телевизора уже другой диктор бодро рассказывал о погоде на фоне сияющей всеми цветами Таймс сквер.
Нью-Йорк