Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 267, 2012
Владимир Торчилин
Le cafard
(Командировочный)
Вообразите число, удвойте его, утройте,
затем возведите в квадрат. И забудьте.
Луис Макнис
Скучно жить на свете, господа!
Н. В. Гоголь
Он все чаще повторял по поводу и без повода, что командировки ему надоели до чертиков, и слишком их много, и возраст уже не тот, и наездился он до полной невозможности, и если бы не то, что по работе надо, – он бы просто ну никогда больше… да и так будет стараться сократить свои поездки до абсолютно необходимого минимума и больше бывать дома, что бы там начальство ни говорило. И все, казалось бы, совершеннейшая правда – и ездить ему по делам фирмы приходилось немало, и годы уже к середине шестого десятка подбирались… а дом у него и в самом деле был хороший и уютный – каждому бы такой, и жена уговаривала поменьше мотаться, да честно говоря, и начальство, наверное, особо возражать не стало бы – на его участке дела всегда хорошо шли, так что если часть его командировок на телефонные совещания перевести, вполне контроля хватало бы… Но все эти частые его заявления с действительностью как-то не состыковывались, – на самом деле получалось так, как будто он непрерывно сам и выискивает, куда бы еще сорваться. Коллеги, которые к его жалобам уже привыкли, искренне считали, что все дело в его дотошности и гипертрофированном чувстве ответственности, но про себя даже радовались, что он вполне добровольно делает работу, которая многим другим была совсем не в охотку, хотя с некоторой снисходительностью над его обязательностью и посмеивались. Жена же, в свою очередь, с полным доверием принимала его объяснения, что вот уж как неохота, но дела требуют – куда тут денешься? Самое интересное – а что он сам-то думал по поводу такого несоответствия между тем, что он говорил, и тем, что делал?
А ничего он специального не думал… Просто как-то так происходило, что когда речь о командировках заходила абстрактно, без привязки к какой-то определенной поездке или какому-то определенному месту, ему казалось, что ехать ему никуда больше не хочется и никогда не захочется. Но как только на горизонте появлялось нечто
конкретное – конференция, на которую его пригласили, совещание, где он мог или сам выступить или кого-то умного послушать, деловая встреча с партнерами или еще что-то в этом роде, как немедленно ощущал, что вот в этот именно раз ехать совершенно необходимо, и начинал заказывать билеты и гостиницу. И разов таких набиралось ровно столько, сколько представлялось возможностей.
Самое во всем этом странное, что когда он приезжал туда, куда так стремился, то вдруг обнаруживал, что не так уж ему и хочется слушать все подряд доклады на конференции, а придти стоит, пожалуй, только вот на эти два-три, и из всего совещания ему не более какого-то часа надо присутствовать, да и деловую встречу вполне можно втиснуть в период от завтрака до ланча вместо запланированного полного дня. А остальное время он сидел в своем гостиничном номере, гонял каналы телевизора или просто подолгу смотрел в окно, с одинаковым интересом обводя глазами городские кварталы, поля, леса, автомобильные стоянки, морской берег, спортивные площадки, горы, стройки, скалы, заполненные машинами магистрали – словом, все, на что мог открыться вид из окна его очередного обиталища. Даже на ужин иногда не ходил, разве что уж очень есть хотелось. А нет – тогда так и досиживал до времени, пока за окном было уже ничего не разобрать, а от телевизионного экрана начинали болеть глаза. Тогда спал. И никто не мог прервать его одиночество, скажем, телефонным звонком, поскольку иметь мобильный телефон он категорически отказывался, вполне искренне мотивируя это желанием сохранять, насколько это возможно в нашем пронизанном коммуникациями мире, свою “прайвэси”, а номер гостиницы, где он предполагал остановиться, он не оставлял даже жене, говоря, что если что, то и сам позвонит, а его лучше не беспокоить – так сильно он к вечеру устает. А утром или повторялся день, во всем подобный вчерашнему, или, если мероприятие было закончено, отправлялся в аэропорт, на вокзал – и домой.
Да, и еще: как-то незаметно для себя самого, благо большинство его поездок происходило вдоль атлантического побережья, он стал все чаще пользоваться поездами, убеждая и себя и окружающих, что поездами проще и надежнее, чем самолетами, да и по времени тоже особого проигрыша не наблюдается. Ну и что, что от его Бостона до Вашингтона семь часов скорым? Зато на вокзал можно за десять минут приезжать, а не за час, как в аэропорт, и вокзалы всегда в центре города, куда ему, как правило, и надо, а не в добром часе езды, а поезда, в отличие от самолетов, задерживаются с отправлением не в пример реже. Так что эти семь часов железнодорожного путешествия выливаются, в самом худшем случае, в восемь, если считать от двери до двери, тогда как полтора часа лета на самом деле превращаются в добрых часов пять, и то, если никаких задержек нет. А они бывают чуть не каждый второй раз. Так что два-три часа разницы – опять же только в том случае, если с перелетом все гладко, – вполне компенсируются тем, что в поезде и дешевле, и не в пример просторнее, и можно за окно смотреть, если ничего другого делать не хочется.
Похоже было, однако, хотя сам себе он в этом признавался не слишком охотно, что именно вот это “можно в окно смотреть” и было главной причиной его возросшей любви к поездам. Видимое ему из окна вагона или открывавшееся из гостиничных окон было иным, чем привычные виды из его рабочего кабинета или из дома, где они прожили уже без малого четверть века. И тоска от хорошего знакомого, которая неосознаваемо для него самого заталкивала его в поезда и во все новые гостиницы, вдруг отступала, стоило только замелькать в вагонном окне непрерывно меняющемуся железнодорожному пейзажу или стоило только ему подойти к окну своего номера и увидеть внизу – а он всегда старался заказывать номера на этажах повыше – пусть даже и не слишком впечатляющий, но зато не виданный им до этого пейзаж.
И действительно, не одни же грязные откосы за окном вагона. Когда поезд идет вдоль океанского берега, то и вода до горизонта бывает видна; и яхтенные стоянки с их частоколом графически четких мачт и переплетением такелажа – прямо как на картинах Бюффе, жаль даже, что так быстро пролетают; и извилистые с темнозеленой водой заливчики, по которым пробираются к большой воде бесчисленные лодки и катера; да и без океанского берега – то промелькнет какой-нибудь уютный поселочек, то старая мельница возле полуразрушенной плотины на узкой неторопливой речке, а то и какое-нибудь приятное глазу болотце, в самой середине которого на выступающих кочках сидят несколько задумчивых белых цапель. И даже люди, видеть которых вокруг себя день за днем он уставал все больше и больше, через окно вагона предстают по-другому, может быть, даже и притягательно. Как-то раз, когда поезд шел мимо расположенной под насыпью большой пустоши, он увидел двоих детей, бегущих по какому-то деревянному настилу прямо под железнодорожную насыпь – по-видимому, как раз в этом месте под насыпью был устроен тоннель, ведущий с одной стороны путей на другую, – впереди девочка в розовом платьице, а за ней мальчик в джинсах и бейсболке. И было что-то в этих детях или же во всей открывшейся ему разом картине настолько трогательное и милое, что запомнил он это надолго. Бывало даже, что хотя за окном мелькали какие-нибудь складские сараи, перед его мысленным взором открывалась эта залитая солнцем пустошь, и бежали по мосткам девочка в розовом платьице и мальчик в джинсах и бейсболке…
По вечерам из вагона он видел и освещенные окна домов, стоявших плотными группами вплотную к дороге, обычно просто пустые желтые прямоугольники, происходившее за которыми было скрыто от взглядов извне задвинутыми шторами или опущенными жалюзи, но иногда никаких преград для глаз не было и тогда перед ним мелькали комнаты, кресла, кровати, обеденные столы, горящие торшеры, работающие телевизоры, даже порой люди, которые казались замершими в самых разнообразных позах, поскольку поезд пролетал мимо их окон быстрее, чем они завершали движение, начатое за мгновение до того, как их жизнь открывалась его взгляду.
“Интересно, – думал он, – а что будет, если вот так буду пролетать мимо какого-нибудь окна и увижу, что за ним один человек замахивается ножом на другого. К примеру, стоящий мужчина на сидящую в кресле женщину. Ведь это почти наверняка будет означать, что я оказался свидетелем убийства. И что делать? Звонить в полицию? Но ведь даже если мне и удастся одолжить мобильный телефон у кого-нибудь из других пассажиров или, скажем, у проводника, то что я скажу? Я не буду знать, где это было, – ни точного адреса, ни даже городка, мимо которого мы промчались. Объяснять, что это было примерно через полчаса после того, как мы отъехали от станции А, но еще не доехали до станции Б? Ведь я даже не смогу рассмотреть из-за темноты, какого цвета дом. И как им искать? Или вообще решат, что я что-то вроде телефонного шутника и просто дурю им головы своими сказками, которые они все равно проверить не смогут. Только попаду в их компьютер в качестве подозрительного персонажа – и уже на всю оставшуюся жизнь…
Почему-то ситуация эта занимала его всерьез, и он раз за разом прокручивал в голове возможные сценарии того, что он мог бы случайно увидеть и как надо рассказать об увиденном полиции. И он таращил глаза на пролетавшие мимо окна, стараясь с одного быстрого взгляда запомнить как можно больше – и сколько этажей в доме, и на каком именно было расположено привлекшее его внимание окно, и что за обстановка в комнате – спальня это, столовая или кухня, и как одеты иногда попадавшие в поле его зрения люди, и есть ли перед домом автомобильная стоянка, и вообще все, что может пригодиться для описания места преступления.
– Какого преступления? – останавливал он себя, – Ведь на самом деле ты ничего такого и не видел. Просто окна, просто комнаты, просто люди…
Но вся рассудительность исчезала, когда он сам себе говорил – а вдруг? – и он снова смотрел и старался запомнить. Иногда ему даже начало казаться, что как раз вот в только что убежавшем в темноту окне он и видел и мужчину с ножом, зажатым в поднятой руке, и в страхе отшатывающуюся от него сидящую на стуле женщину. Один раз это ощущение было настолько реальным, что он почти бросился к сидящему через проход мужчине с мобильником, чтобы звонить в полицию прямо здесь и прямо сейчас, и смог остановить себя, заслужив лишь удивленный взгляд от владельца телефона.
– Удивительно, – размышлял он в другой раз, – как сильно меняется мир в зависимости от того, с какой высоты или под каким углом мы на него смотрим. Нет, речь не идет, конечно, о каком-нибудь там взгляде из космоса или даже просто с Эйфелевой башни, – нет, достаточно просто пересесть с машины на автобус и уже не узнать, где едешь, даже если места знакомые, настолько по-другому выглядит пейзаж, неожиданно раздавшийся в стороны и обогатившийся новыми домами, аллеями, автостоянками, закусочными и еще много чем, стоило только на какой-то метр с хвостиком приподняться над своим обычным автомобильным креслом, сделав всего три или четыре шага по лесенке к своему месту в автобусе. Но ведь и когда спускаешься на тот же метр вниз – тоже все меняется. Плывешь, скажем, во взятой напрокат байдарке вдоль берега и видишь воду вокруг, берег и кувшинки, и прилипшие к воде кусты, и проплывающих мимо всяких уток-лебедей точно так, как видят все это и сами эти утки-лебеди, чьи глаза находятся примерно на одном уровне с твоими, пока ты в лодке. Ничего похожего на то, что видишь с мостков или с прибрежной тропинки. Утки с лебедями словно внезапно увеличиваются в размерах, и начинаешь понимать, какие они действительно большие, только когда находишься с ними на одном уровне. Да и конечно, нельзя никуда торопиться, пока ты в этой самой байдарке, – иначе ничего не увидишь и не поймешь, как, наверное, не видят и не понимают потные и бесперерывно работающие веслами спортсмены-байдарочники, перед глазами которых ничего, кроме финишного створа, не стоит, да и думать им больше не о чем, кроме как о тренировках и медалях, – куда там до гусей и кувшинок…
Вот так и получалось, что все его вагонные путешествия и дорожные размышления так или иначе, но были связаны со странным, когда-то и вовсе не существовавшим, а теперь совершенно непреодолимым, хотя и запрятанным за всякие внешние причины, желанием хоть как-то, хоть на какое-то время, но избавиться от своего привычного уклада и окружения, пусть даже ничего плохого на любой взгляд в них и не было, и еще сколько разных людей пользовались бы таким укладом и окружением с полным счастьем и удовольствием. Но невыговариваемая тоска то и дело гнала его в поезда и гостиницы, лишь бы мир по-новому увиделся ему в пути или из номера, как голод гонит зверька из теплой и уютной норы на охоту.
Гостиницы, правда, все же не доставляли ему такого удовольствия, как поезда, – сколько дней живешь, столько одно и то же из окна видишь, как долго в него ни пялься, – не то что из вагона, когда каждый миг что-то новое. Но не в поездах же жить, да и какой повод найти, чтобы ехать и ехать… Ан, все равно – закончит свои дела там, куда приехал, – и в гостиницу. Просто так по улицам ходить ему как-то не нравилось – людей полно, то один толкнет, то другой, не то что в тихом вагоне или в номере. А гостиницы он выбирал всегда такие, чтобы и приличные и без особо навязчивого обслуживания, – по пять раз в день в номер не стучат и не звонят, спрашивая, чем еще угодить. И в лобби чтоб никто ни на кого особого внимания не обращал – как нет его. “Бест Вестерн”, “Холидей Инн”, “Мэрриотт” – там ты действительно один, особенно, если плакатик “Не беспокоить” вывесишь. То есть каждый раз один – и каждый раз в другом месте. Пусть и похожи все эти гостиницы друг на друга, но все-таки, хоть немного, да различаются, – и эстампы на стенах разные, и плитка в ванной, и покрывало на кровати, и рекламы в лифте, а уж про вид из окна и говорить не приходится…
Так и шло какое-то время – уставшие от его жалоб приятели, посмеивающиеся коллеги, сочувствующая жена, хорошая работа, более чем приличная зарплата, уютный дом в недешевом пригороде, и он сам, прилипший к вагонному окну или валяющийся на кровати в номере очередного “Холидей Инн”. Но по прошествии некоторого времени он вдруг стал чувствовать, что и пейзажи за окном становятся какими-то знакомыми или, во всяком случае, все, что он видел, можно было легко сгруппировать в несколько типичных картин: вода, яхты, болото с цаплями, автостоянка, торговая площадь, жилой поселок, грязноватые пакгаузы – вот, собственно, и все, и что за важность, если одна стоянка чуть побольше других, а в одном поселке дома в три этажа, а не в два, – все равно уже видано-перевидано; и гостиницы становились на одно лицо, и не было уже разницы между фотографиями леса на стенах в “Бест Вестерне” или картинками в стиле американского примитива над кроватью в “Мэрриотте”.
И разные огорчительные проблемы с гостиницами возникали все чаще. Вот совсем недавно остановился он во вполне приличном отеле в маленьком провинциальном городке, где участвовал в очередном совещании. Совещание заканчивалось только поздно вечером, так что улетать ему было надо на следующий день. Удобный рейс, чтобы без пересадок, был только в семь вечера, вот он и решил не выписываться из гостиницы с утра, чтобы не слоняться невесть где несколько часов до рейса, а продлить свой номер на пол-суток и ехать в аэропорт прямо оттуда. А до того сидеть спокойно в номере, смотреть из окна на мягкие очертания поросших лесом холмов и, как с ним все чаще бывало, думать ни о чем. Беспокоить никто не будет – так что целых полдня он будет как бы вне жизни – удача, прямо скажем, не такая уж частая. Сказано – сделано. Вечером он подошел к регистрации и оплатил номер еще на полдня.
– Без проблем, – сказала девушка за стойкой.
На ночь он перевесил до того без дела болтавшуюся на дверной ручке зеленую табличку “Просьба не беспокоить” на наружную сторону двери и скрылся за ней от мира, как он надеялся, до пяти вечера следующего дня. В тот вечер сон долго не шел к нему, но он успокаивал себя тем, что когда бы он ни заснул, все равно выспится, поскольку с утра никто его поднимать не будет. Вырубился он с этой мыслью где-то только под утро – за окном уже начинало слегка светлеть. Стук в дверь разбудил его, когда часы на тумбочке у изголовья показывали без четверти десять.
– Кто там? – спросил он недовольным голосом.
– Уборка комнат, – ответил женский голос снаружи.
– Вы что, не видите на двери просьбы не беспокоить? – возмутился он.
– Ой, простите, – смутился голос, – я как-то не заметила.
Он вернулся в кровать и, как ни странно, умудрился снова заснуть. Следующий стук в дверь поднял его в одиннадцать ноль пять.
– Что надо? – рявкнул он. – Вы что, таблички не видите?
– Извините, пожалуйста, – ответила женщина из-за двери. – Нам надо убедиться, что вы действительно в номере, а не просто забыли табличку снять.
– Я в номере, – твердо ответил он. – И не хочу, чтобы меня беспокоили.
Теперь уже заснуть не удалось. Да и то – даже если он заснул где-то часам к четырем утра, то все равно чистого сна набиралось около семи часов, так что, может, действительно хватит. Он поднялся, умылся, оделся по-дорожному и сел в кресло у окна, смотреть на холмы. Беда была, однако, в том, что два непрошенных и нежданных вторжения в его запланированное одиночество так его взбудоражили, невнятные и обрывочные мысли в голове носились так буйно и беспорядочно, что впасть в запланированное и предвкушаемое бездумие не получалось. А и получилось бы – все равно около часа раздался телефонный звонок.
– Простите, – сказал очередной женский голос. – Я хотела убедиться, что вам сегодня уборка номера не нужна.
Он бросил трубку, не отвечая, и бросился вниз. Не скрывая раздражения, он обратился к дежурной.
– Послушайте, я вчера оплатил номер до сегодняшнего вечера потому, что хотел поработать с важными бумагами. Я повесил просьбу “Не беспокоить” на двери, и все равно мне стучали три раза все с тем же глупым вопросом, не надо ли убраться в моем номере. Могу я, по-вашему, действительно сосредоточиться в таких условиях? Что у вас за гостиница, где за мои деньги мне же покоя не дают?
Дежурная посмотрела на него, прикидывая, какой тон выбрать, и поняла, что лучше решить проблему миром.
– Извините, ради Бога, – мягко ответила она. – К сожалению, такие накладки случаются. Вы совершенно правы – это недопустимо, но иногда случается. Я вам очень сочувствую. Знаете что – учитывая, что мы вам не дали использовать это время, как вы хотели, я из вашего счета оплату за эти полсуток отменяю. Хорошо?
Крыть было нечем, он мрачно согласился и вернулся в номер досиживать уже безо всякого удовольствия оставшиеся часы до отъезда в аэропорт. Но с этого момента уже не мог расслабиться, все время ожидая несвоевременного стука в дверь или телефонного звонка. Пространство, где он раньше чувствовал себя действительно отделенным от остального мира, сужалось неумолимо…
– Боже мой, – тоскливо сокрушался он про себя, – ну до чего же однообразно все вокруг. И никуда от этого не скрыться. Все те же стены, лица, вагоны, те же пейзажи за окном, гостиницы, те же автомобильные стоянки внизу и горы на горизонте. И так будет всегда и везде. И даже если окончательно плюнуть на все, собрать все деньги и податься куда-нибудь на Таити, Гавайи или Сейшелы, да хоть на Питкерн или остров Пасхи, так и там в одну неделю все привычным станет, а уж оттуда-то ни на каком поезде не уедешь… Все всегда одно и то же в этом занудном мире…
И внезапно в его памяти всплыли когда-то, давным-давно, еще в Союзе, читанные и ненароком запомнившиеся строчки. Из Ходасевича, кажется:
Счастлив, кто падает вниз головой:
Мир для него хоть на миг – а иной.
– Вот-вот, – думал он, – только и остается, что вниз головой от всего этого.
И тяжело вздыхал. И повторялись эти тоскливые размышления и вздохи все чаще.
Конечно, мотаться по своим командировкам он не перестал – разве остановишь так легко то, что стало за последние годы не просто привычкой, а образом жизни. Но все реже приходило в нему в вагонах и номерах то чувство одиночества, спокойствия и новизны, за которым он гонялся, как наркоман за дозой, и все чаще одолевало неприятное и раздражающее ощущение напряженности, беспокойства и тоскливого утомления от регулярной повторяемости встречавшихся ему на пути картин и впечатлений. Мир оставался все тем же – однообразным и надоевшим, и, похоже, уже не оставалось для него в этом мире радующей сердце новизны.
…В тот день все не задалось с самого начала. Утром случилось просто неслыханное – когда он подошел к своему месту у окна в вагоне первого класса, в котором ему предстояло ехать пять часов до небольшого городка под Филадельфией, где на следующий день предполагалась его рабочая встреча с коллегами из престижного местного колледжа, то оказалось, что на его месте уже сидит какой-то человек и, главное, как выяснилось с помощью подошедшего проводника, с совершенно правильным билетом. Два билета на одно место в вагоне первого класса! И свободных мест у окна уже не было, да и вообще в первом классе свободных мест не было – куда только все эти люди тащатся? Так что пришлось проводнику, который его непрерывно успокаивал, извинялся и обещал полный возврат денег в качестве компенсации за причиненные неудобства, проводить его в вагон эконом-класса, да и в том нашлось место не у окна, а только у прохода. Поехать-то он поехал, но и узкое сиденье раздражало, и то, что куда шумнее в этом вагоне, чем он привык, и то, что в окно приходится смотреть через профиль очкастого соседа, и то, что ловимые изредка взглядом кусочки пейзажа за окном выглядели виденными-перевиденными и до чертиков надоевшими.
В гостинице ему передали конверт с запиской от принимающей стороны, что ужин вечером в семь тридцать в ресторане на соседней улице, но тут же дежурная огорчила его тем, что на заказанном им двенадцатом этаже свободный номер с видом в парк оказался для курящих, хотя он и получил от них подтверждение на комнату для некурящих, как требовал (досадная, видите ли, накладка, как объяснила дура дежурная), а свободная комната без запаха табака есть только на втором этаже, да и та выходит не в парк, а на шумную улицу. Ну что ты тут будешь делать! Пришлось соглашаться на курящих – все лучше, чем под рев грузовиков жить.
В номер он поднялся расстроенный и злой, и хотя электронный ключ дверь открыл с первого раза – на фоне такого неудачного дня вполне можно было бы ожидать, что придется снова вниз спускаться и ключ перекодировать. Номер ему настроения не улучшил: табаком разило так, как будто этот номер годами использовали всей гостиницей в качестве пепельницы, а перед его приходом разве что окурки выкинулы. Когда он бросил сумку на кровать и обвел взглядом стены, то мог бы поклясться, что висящие по стенам картинки с какими-то пошлыми зелеными девами в красных веночках он видел уже раз сто и тошнило его от таких картинок в сотый раз точно так же, как и в первый. На уровне оказался только вид из окна – настоящий парк, как и обещано было в рекламе, с густыми кронами, под которыми сверху даже дорожек видно не было, ровным травяным газоном, подходившим к самой задней стене гостиницы, и с двумя огромными клумбами под окнами, раскрашенными во все цвета спектра множеством цветов, по поводу индивидуальности которых с его высокого этажа можно было только гадать. Какое-то время он постоял, глядя вниз и пытаясь сообразить, что там насовал в эти клумбы садовник, чтобы они так заиграли, но когда обернулся в комнату, на него снова навалился тухлый табачный запах и ударили по глазам дурацкие картинки.
– Окно что ли открыть, – подумал он, – может, проветрится или просто свежего воздуха запустить, да и подальше высунуться на клумбы еще посмотреть…
Он подергал окно, но оконная ручка, как и положено в уважающем себя отеле, где температуру и свежесть воздуха поддерживают в номерах кондиционеры, хотя слегка и пошевелилась, но окно не открывала. Он разозлися:
– Да что они, в самом деле, и запаха убрать не могут, и окон открывать не дают – задохнуться мне тут надо? До чего мне все это обрыдло – и номера эти дурацкие, и вонь, и окна, которые не открываются, и тупые изображения на стенах – где только они таких дерьмовых художников находят? Небось, какой-нибудь родственник управляющему… Господи, как надоело! Неужели мне больше ничего, кроме всей этой тоскливой дряни, уже и не увидеть?! Кому это там повезло иной мир хоть на миг увидеть? Даже если и не иной, то хоть по-иному…
Он сел на кровать и закрыл голову руками. Никаких чувств, кроме тоски и безысходности, не было. Он резко встал, подошел к окну и стал изо всей силы рвать оконную ручку на себя. Окно не поддавалось. Он внимательно осмотрел его и понял, что рама зафиксирована по белому подоконнику выкрашенной в тот же цвет планкой. Внезапно он почувствовал, что задача открыть окно стала для него самой главной. Он оглядел комнату. На низеньком столике перед телевизором стояло ведерко для льда, рядом лежала металлическая открывалка для бутылок.
Хотя открывалка была довольно короткой, но в качестве рычага могла и сгодиться. Он с трудом просунул тонкий конец открывалки между рамой и фиксирующей планкой в самом углу подоконника и стал рвать на себя ее выступающий конец. Со скрипом и скрежетом планка, оказавшая под краской металлической, начала поддаваться, выгибая освободившийся конец в его сторону. Он работал открывалкой, как одержимый. Наконец планка упала на пол. Но окно все равно не открывалось, поскольку, как он заметил только теперь, такие же ограничительные планки шли по всему периметру. Стиснув зубы, он начал отрывать и их. В его усилиях даже появился некоторый ритм: раз – вонзил открывалку между планкой и стеной; два – ударом не чувствующего боли кулака загнал ее поглубже; три – изо все силы потянул верхний конец открывалки на себя, зацепив его двумя пальцами правой руки и упершись в подоконник левой; четыре – освободил свое орудие из-под отогнувшейся планки и снова начал вгонять за планку на десять сантиметров дальше. Раз, два, три, четыре… Раз, два, три, четыре… Окно постепенно освобождалось.
То ли металлический лязг от его работы был слишком громок, то ли он потревожил какие-то датчики безопасности, но в дверь уже стучали, и требовательный голос кричал из коридора:
– Откройте! Откройте немедленно! Служба безопасности гостиницы!
– Да пошли вы все! – бормотал он себе под нос, продолжая выламывать планку уже по верхней границе окна.
Все! Окно было свободно, и он снова попытался открыть его. На этот раз окно поддавалось. Он тянул сильнее и сильнее, и щель между окном и стеной становилась все шире. Он легко залез на подоконник и примерился. В щель уже могла пройти не только голова. Он и забыл, что только хотел посмотреть вниз на парк, и начал примериваться к этой победно отвоеванной им щели всем телом.
Стук в дверь раздавался все сильнее. Похоже, уже не стучали, а просто взламывали. И действительно, после нескольких оглушительных ударов дверь косо распахнулась, и в номер, толкая друг друга плечами, полезли какие-то мужики, оравшие что-то невнятное.
Он, стоя в полный рост на подоконнике, повернул к ним голову и произнес несколько слов, по большей части отнесенных в сторону влетающим в проделанную щель воздухом. Если бы ворвавшиеся в номер люди могли понимать по-русски, они разобрали бы только что-то вроде “счастлив… падает… головой…” Но они по-русски не понимали.
А он, неуклюже протиснувшись на ту сторону окна, сгруппировался и прыгнул, как когда-то давным-давно нырял с бортика в бассейне, – со сложенными стрелой руками, и с головой, направленной к невероятно быстро рванувшейся ему навстречу траве – то есть вниз…
Бостон
2010