Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 266, 2012
Николай Боков
Роза из Лизьё
И вдруг врачи повели себя иначе: с меньшей заинтересованностью, с большей рассеянностью. В те годы еще не нашли никаких лекарств от спида, и медики как бы и не скрывали, что Анна вышла на финишную прямую смерти. А для меня те годы были золотыми, – если такие слова не покажутся слишком контрастными с предыдущими. Золотой век моего фундаментализма, когда Бог сидел у меня на плечах и говорил на ухо, что делать или нет.
Спид Анны был французский – она получила его при переливании отравленной вирусом крови. Потом во Франции был “скандал зараженной крови”, некоторых чиновников грозили оштрафовать. Заболевшие люди умерли.
Я отправился в паломничество в Лизьё, где умерла совсем молодой кармелитка Тереза в девяностых годах прошлого – то есть позапрошлого, XIX века (теперь и с веками путаница). Городок сей нормандский находится в километрах ста пятидесяти от Парижа, а от него рукой подать до Трувилля, Довилля, и пляжей их знаменитых, и знаменитого дома покойницы Маргариты Дюрас.
Сначала пешком, но не отказываясь и от автостопа, тогда он еще случался, правда, все реже из-за разбоя на дорогах. Богу угодно было мое предприятие, – так я решил, поскольку в городке Орбек остановился автомобиль и водительница – пожилая дама крестьянского вида – с голландским акцентом спросила, не нужно ли меня подвезти. И куда же? В Лизьё. Она едет туда помолиться. Зовут ее Ирма.
Тереза умерла 24 лет от туберкулеза, в полном одиночестве, – впрочем, бывает ли смерть другою? Окруженная сестрами-монахинями, уже предвкушавшими, что в их монастыре оказалась святая. Слова Терезы записывались все до единого, и поэтому можно прочесть о ее сокрушении, когда сестры подбирали за ней кусочки одежды ее, бинты, вышивки, листочки бумаги, – реликвии изготовлялись как бы на месте, сами, – Тереза смотрела на них и повторяла: “Какие же вы глупые, какие вы глупые…” – Глупость, к счастью, не помешала записывать. Образ Терезы связан с розами, она их любила, она вышивала. И одну розу я уносил из часовни, ей посвященной, и дальше путешествовал с ней, положив в кусок картонной трубки, на которую наматывают ткань. Ко времени, когда я вернулся в Париж и навестил Анну, ее состояние заметно ухудшилось.
За три дня до смерти ее поместили в больницу Кошон… Врачи откровенно сказали ее матери, что это “в последний раз” – “улучшения больше не будет”. Мать плакала тихонько, запершись в туалете, а дочь, чувствуя что-то, звала ее.
Анна надеялась.
Фундаментализм мой напомнил о практике пострига в монашество in extremis и о случаях чудесного выздоровления.
– Время испробовать радикальное средство, – сказал я. – Вам нужно постричься в монашество.
– Ах, нет, – испугалась она. – Как же я буду? Я не готова. Монашенкой я жить не смогу!
У меня не было мужества сказать ей: вы умираете. Впрочем, не обесценится ли ее постриг, если она согласится – ради выживания? Она еще прикидывала, каково ей будет после выздоровления.
Она очень мерзла, – один из признаков конца, и жестоко мучалась. Выданную грелку наполнили из умывальника почти кипятком.
– Холодно, мама, холодно, – говорила она, страдая неимоверно. Синее лицо, руки, ноги. Грелка не могла помочь этому телу, почти покинутому душой. Мне вдруг пришло в голову нечто, я побежал прочь, спустился на улицу. В кафе напротив и в мусорном баке скопилось множество пустых бутылок из пластика, из-под минеральной воды. Два мешка для мусора, полных бутылок! Ну и добыча, вот так удача!
Старая женщина и бомж наполняли бутылки горячей водой и обкладывали Анну поверх одеяла, по периметру. Она напоминала теперь средневековую мандорлу, скульптурную миндалевидную форму, куда помещали изображения Христа или Девы Марии. И на грудь, на живот, на ноги положили бутылки. Ей стало легче, она задремывала. Вероятно, ей было неловко, что она отказалась постричься в монахини, и она сказала:
– Нет, я не смогу быть монахиней!
И, помолчав:
– А за бутылочки спасибо.
На следующий день она умерла.
Положение во гроб состоялось на третий день. Когда я приехал с Юрой Х., Анна уже была убрана и лежала в часовне прощания. Много было цветов – не только от родственников, но и от ассоциации сопровождения умирающих, и от католического прихода… Ждали чиновника из мэрии; при нем кладется крышка, и он опечатывает головки шурупов. Вот он и пришел, худой и спокойный, и служители убрали, как обычно, все цветы, их в гроб не полагается. Остался один цветок – та самая роза. Служитель взял ее и… положил обратно рядом с головой Анны. Мигом поставили крышку, и четверо крокморов – бригада из похоронной конторы – завинтили шурупы. Чиновник – “офицер гражданского состояния”, как он именуется по-французски, – плавил сургуч, капал им, прижимал печатку. Ну что ж, можно хоронить.
Спустя, пожалуй, годы мы вспоминали с Юрой тот день.
– До самой последней минуты я ждал! – сказал он. – Вдруг нечто случится – и Анна откроет глаза и воскреснет! Богу ведь ничего не стоит воскресить, не правда ли? Вот была бы история!
И я тогда ждал до последнего мига. Нет, не воскресла. Лишь та самая роза.
Париж