Интервью
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 266, 2012
Найти истину – и облагородить ею действительность
Интервью писателя и религиозного мыслителя Николая Бокова прозаику Ирине Чайковской
Ирина Чайковская: Николай, вы очень необычный человек и писатель. С одной стороны, диссидент, борец с советским режимом и автор произведений с уклоном в политическую сатиру, с другой – религиозный философ, искатель духовного опыта, создатель мистерий. Как вы сами смотрите на себя и свое творчество? Есть ли объединяющее начало в той и другой вашей ипостаси?
Николай Боков: Ваш вопрос заставил поежиться – ипостась, как вы знаете, слово непростое, так торжественно я никогда не думал о своей персоне… Наверное, я просто “дитя времени”: после серости – несмотря на все буйства – советской власти настало время доступности и всеядности… впрочем, доступности относительной. Разнообразие публикаций конца 50-х – начала 60-х вызвало страсть к энциклопедичности, сопровождавшейся настоящим культом университета, – у меня он возник за чтением Герцена (полного собрания сочинений, конечно, ибо доверия к издателям и редакторам не было после дикостей советской цензуры). А там звал к себе философский факультет, где, думал я, ищут истину, – какое захватывающее занятие! В юности свеж этот порыв к абсолютному и окончательному, прекрасный и полный энергии! Так вот, найти истину – и облагородить ею действительность, которая удручала со всех сторон: пьянство родственников, злые соседи в коммуналке, хулиганство на улицах…
И.Ч. Вот вам два персонажа – Белинский и Гоголь. Первый в своем знаменитом письме ко второму отстаивал социальные ценности – отмену крепостного права, политические свободы, честный суд, борьбу с коррупцией, второй же ничего этого не требовал, выступая с духовной проповедью, призывая правящие классы к моральному очищению. Чья позиция вам ближе? Или вы на третьей стороне?
Н.Б. Гоголь коснулся моей тайной, так сказать, струны, еще мне не очевидной, – своим искусством слова. В чем секрет его фразы? Если он так умеет, то можно ли этому научиться? Другие писатели тоже мастера: Чехов… позднее – Достоевский… Кстати, и Белинского я читал в полном виде, – толстые тома у дедушки в подмосковной деревне, где я нашел замечательную первую, разгромную, статью Виссариона о “Горе от ума”, показавшуюся мне верхом остроумия! Ею я бравировал потом в школе, сталкивая со второй, классической статьей того же Белинского, вызывая замешательство учительницы… а сам удивляясь, что при одних и тех же исходных данных можно прийти к противоположным выводам! Так что знаменитое “закрытое письмо Белинского Гоголю” мне казалось не окончательным… своеобразным спором знакомых. Гоголь в “Избранных местах”, конечно, глубже… особенно своими суждениями об исторической науке, – тем более, что школа и начальство были на стороне Белинского в этом вопросе, а начальство казалось туповатым.
И.Ч. В поисках Бога вы жили на Афоне, прошли через уникальный для нашего времени опыт: шесть лет провели в пещере. Мне кажется, современному человеку гораздо тяжелее отказаться от мира, от общения, от благ цивилизации, чем, скажем, средневековому. Чего вам больше всего не хватало во время “пощения”?
Н.Б. Мои 13 лет жизни вне общества с 1 декабря 1985 по 8 декабря 1998 включают год ограничений – я спал еще в своем автомобиле, затем три года путешествий по Франции и Европе пешком и автостопом и таким же способом в Израиль, в Святую Землю. 1988–92 гг.– улица и отшельничество в Бургундии, а потом шесть лет в пещере под Парижем, в заброшенных и заросших лесом карьерах, где еще до Второй мировой добывали известь и гипс.
“Отказаться от мира” не составило труда, наоборот, отпали препятствия ко всякого рода упражнениям, иногда жестоким, рекомендованным такими авторитетами, как сама Библия и своды монашеских писаний, прежде всего “Лествица” синайского монаха VI века Иоанна… В моей книге “Обращение”, которую Вадим Крейд опубликовал почти полностью в “Новом Журнале” (№№ 227, 228), описывается главное событие моей жизни – переживание существования Бога не как культурно-исторического или церковного феномена, а его живого присутствия (и тут у меня многие великие предшественники и современники, достаточно вспомнить ночь Блеза Паскаля). Так вот, после этого великого открытия я вообразил, что если оно мне было просто подарено, то есть ведь обычный путь к нему же, через аскезу и богословие? Ими я и был счастлив заняться… Это была необходимость, а не утрата. Необходимость настолько прекрасная и великая! Все блага мира были ничто по сравнению с ней…
И.Ч. Ваше отношение к Церкви как институту и к разным ее конфессиям. В вашем “Фрагментарии” встретила добрые слова об отце Александре Мене. Его проповедь близка к экуменизму. Вы не думаете, что будущее Церкви в слиянии всех ее “составляющих”?
Н.Б. Мое обращение было самым “общим”: я, маленький человек, – и Бог. Мои знания о церковной жизни и истории Церкви, очень поверхностные, к счастью, мне не могли помешать… я был полностью открыт неожиданностям… Потом, под влиянием встреч с католиками и православными, возникла мысль о необходимости крещения… о том, что нужно найти свое “место” в Церкви… Поскольку первыми меня приняли бенедиктинцы, я думал, что мне подходит католицизм… Но их, возможно, смутила необыкновенность происшедшего со мной, и они подталкивали в сторону “этнически близкого” мне варианта, православия. Мне подходило и оно… Уже после крещения меня стали просвещать насчет правильной и неправильной веры, и сам я стал читать уже не только Библию, а разные истории разных Церквей… Меня, впрочем, и самого интересовала практика трех главных ветвей христианства. В мистическом плане, в предстоянии перед Богом человека – а всем нам предстоит умереть и оказаться в полном одиночестве перед Ним, – христианство едино… В социальном же плане Церкви различаются и даже враждуют – поскольку они суть и социальные тела, группы, партии, борющиеся за место… Но их можно воспринимать и как отсеки одного корабля, благодаря которым он непотопляем. Атака коммунизма и нацизма на Церкви была беспрецедентной, но и провалившейся, в конце концов. Теперь, возможно, начинается новая атака на Церковь-собственницу… Отец Александр Мень носил в себе это всемирное, полное переживание присутствия христианства на земле и в условиях нечеловеческого государства… Экуменизм был для него естественен… Если Любовь присутствует в сердце, то она не может чего-то не любить… Она абсолютна как частичка и отсвет Бога в нашей душе. Или ее нет, а есть солидарность членов партии, взаимная поддержка клерикалов… Это, конечно, не ноль, но, разумеется, отдаление от Христа.
И.Ч. Сейчас все чаще говорят о том, что западная цивилизация переживает кризис, что она не может отстоять свои ценности перед натиском ислама. Не связано ли это с утратой христианством (и христианской Церковью) своих позиций в европейском обществе?
Н.Б. Человек нуждается в общем взгляде на мир, в цельном, синтетическом… Его может дать только религия, которая все объясняет, в том числе и связь этого мира с миром потусторонним. Но этот взгляд иногда лишен подробностей, нужных уму и душе. Если христианство как бы отодвинуто, то взыскание цельности не исчезает и оно удовлетворяется другой религией, исламом в вашем примере, или учением секты… Социологически это очевидно и теперь усвоено. Когда я приехал во Францию в 75-м, еще лет десять слышались на радио Франс-Кюльтюр прокуренные голоса тех еще профессоров: “Бог умер, религия – преодоление невроза…”. А теперь то же радио транслирует по воскресеньям католическую мессу…
С исламом, быть может, не так все просто. Он моложе “ствола” – иудаизма – и двух больших побегов на нем – католицизма и православия… Библейски он восходит к сыну Агари Измаилу, рожденному от Авраама и изгнанному Саррой. Вы помните, Бог спасает Агарь и младенца от смерти в пустыне, однако произносит определение: младший, Измаил, всегда будет в подчинении у старшего, Исаака, ибо он рожден от рабыни… Это есть мистическая “парадигма”, которую изменить невозможно… Ислам может разбухать и распространяться, как это уже бывало в истории, – магометане владели Испанией, подходили к Вене, прошлись по России, но затем вернулись в свои пределы и даже попали под господство других стран. Вероятно и ныне ислам еще должен расти и захватывать, но до какого-то предела. Это подтверждается и разницей между книгами – между Кораном и Библией. Если первый – собственно, огромная псалтырь, предназначенная для пения, то в Библии псалтырь занимает скромное место… Библия – это еще история мира, история права, историческая летопись, книги пророков, книги мудрости, книги свободы – хотя Слово еще неизвестно, но уже практика Иова допускает сомнение – и Бог его оправдывает Сам! Сложность Библии – это сложность нашей современной жизни, с которой Корану не справиться…
И еще третье: в мусульманской среде происходят обращения в христианство… Точно так же, как в свое время иудаизм дал почву и соки для христианства, ныне ислам – этот меньший и скромный брат иудаизма – возможно, созревает и приходит в то состояние, когда он окажется почвой для условно мною называемого Христианства II. И это будет потрясающее обновление мира, через борьбу и непризнание друг друга, в динамизме рождения…
И.Ч. С середины 70-х вы живете во Франции. Стала ли эта страна родной для вас? В каких отношениях вы с французским языком? Кто ваш читатель? Ну, и спрошу еще вот о чем: есть ли у вас ощущение, что русская эмигрантская культура во Франции жива и здорова?
Н.Б. Из Святой Земли я возвращался в 1987–88 годах через Родос и Турцию, желая посетить “семь городов Апокалипсиса” (и они мне приготовили события из ряда вон выходящие!). И вот я увидел Европу с азиатского берега, в Дарданеллах. И как рванулось к ней сердце! В необъяснимых слезах я смотрел на нее и чувствовал, что там моя родина… Впрочем, я продолжил путешествие, пожил в Константинополе-Стамбуле и затем перешел в Грецию. И здесь почувствовал себя дома… Уже можно было и прирастать, я начал на Афоне говорить по-гречески, потом в Италии по-итальянски… Однако, конечно, французскому языку было удобнее в моем горле… Читая богословскую литературу, кстати, я заметил, что она лучше звучит по-французски, а по-русски – выигрывают аскетические тексты…
Мой читатель – такой же протеиформный, как и я сам… Мой первый краткий период славы – это “Похождения Вани Чмотанова”, 1982 год, имевший по-французски заголовок “Голова Ленина” (фарс о жулике, укравшем голову из Мавзолея и после смешных перипетий водворенный на место вождя…). В это время я ушел в издательскую деятельность (журнал “Ковчег”), в минимализм в поэзии, в перформансы, но и в “литературный перфекционизм” (книга “Бестселлер и другое”, частично изданная по-английски).
Вторая “известность” длилась с 1998 по 2002 годы и была связана с публикацией книги “На улице Парижа” и других о времени “отсутствия в обществе”. Они заинтересовали верующих и неверующих, но не политиков… Этими же произведениями я вернулся и в Россию: издательство “Дятловы Горы” в Нижнем Новгороде выпустило двухтомник моих вещей – “Зону ответа” и “На восток от Парижа”. Ожидалось, что и “Фрагментарий” выйдет там же третьим томом, но издателя известили, что пропагандировать мое имя не стоит (и это в 2008 году!). Его выпустил уже Сергей Юрьенен в своем издательстве “Франтирер”. Он же, кстати, издал и мои “Текстотво-рения” – сборник всего, что более похоже – для русского читателя – на “поэзию”, там есть рифмованные стихи.
В прошлом году произошла еще одна попытка – “Франтирер” выпустил альманах “Пари, Paris!”, в котором объединились 10 авторов, и лишь один из них живет в России. Вообще, был заметен отток внимания в сторону России после падения советчины и всплеска связанных с этим надежд на очеловечивание режима. Однако теперь эти надежды меркнут, люди уезжают оттуда все целенаправленнее, и эмигрантская жизнь получает новые соки. А с ней и писательство.
И.Ч. Живя в Европе, что вы думаете об Америке? Очень ее ругаете?
Н.Б. В 1981 году я поехал в Америку впервые, кстати, и для проверки своих ощущений: Европа, и в частности Франция, была загипнотизирована советской угрозой. Французы попросту трусили, – до того, например, что книга Алена Прешака “Советская литература”, в которой я принимал участие, была уничтожена в результате интриги КГБ. Критика коммунизма велась голосами диссидентов и эмигрантов: “Это они, они сами говорят, что там ГУЛаг и ужасы, а мы, французы, просто обеспечиваем им свободу слова”. Я проехал Америку от Нью-Йорка до Лос-Анджелеса на “грейхаунде”, останавливаясь у друзей и знакомых, – и успокоился. Я теперь знал, что есть гигант демократии, который сильнее кремлевских тиранов. Так что Америку я не ругаю, хотя государство есть государство, и иногда Левиафан показывает свой чешуйчатый хвост… Кроме того, у меня нет французского комплекса: они нас, великую нацию, освободили, как же так…
И.Ч. Бываете ли вы в России? Как смотрите на ее настоящее? Какой у вас прогноз на близкое и дальнее будущее России?
Н.Б. Нет, не бываю. Я – беженец, апатрид, и в моем “нансеновском паспорте” указано, что он действителен для всех стран, кроме… России. О визе я хлопотал в 99-м, в дни последней болезни матери, и визу получил, неприятно пораженный, однако, враждебностью и высокомерием посольской чиновницы… Поговорить с матерью не получалось: дежурившая у нее родственница заявляла, что провод телефона слишком короток и не достает до постели больной… чьи инвективы в адрес родственницы я, однако, слышал… Голова моя шла кругом… Мама умерла на следующий день, и из меня как бы вынули мотор для действий… Возникло ощущение непреодолимости толщи между мной и усопшей… Поездка не состоялась.
Настоящее России… О нем у меня представление из свидетельств, из публикаций на интернете… но не только. Я присутствовал во Французской Академии, когда та принимала Путина в 2003, если не ошибаюсь, году. Импонировала простота обстановки, всего два-три человека в штатском, севших по углам зала. Путин провел легкую параллель между собой и… Петром Первым, посетившим Францию в 1717 году, ее подчеркнули и выступившие французы… Это, конечно, поразило, настолько величины различны…
И.Ч. Какие книги, картины, фильмы, музыкальные произведения захватили вас в последнее время? Есть среди них те, что созданы в наши дни?
Н.Б. Это самый трудный вопрос, Ирина… Завершение жизненного пути все ближе – и при такой перспективе уже ничто не может по-настоящему “захватить”… Хотя, безусловно, появляются вещи, мне интересные… Замечательна новая книга Сергея Юрьенена “Диссидентство – моя любовь”… Недавно я прочитал автобиографию его пасынка Рубена Гальего, ребенка-инвалида, которого отобрали у дочери испанского генсека и спрятали в советском приюте… Ярок поэт и прозаик Алексей Макушинский, живущий ныне в Майнце.
Мне посчастливилось услышать “Военный реквием” Бриттена на фестивале Сен-Дени, исполненный в тамошнем соборе… А 18 мая этого года – 4-ю симфонию Малера в не имеющем себе равных концертном зале Люцерны, – точно в день столетия смерти композитора (и в день рождения моей дочери-инвалида Марии!). Малер для меня еще автор 2-й симфонии, на которую я “написал” повесть-антиутопию “Город Солнца” в 1969 году, вскоре опубликованную под псевдонимом в “Гранях”, во Франкфурте, – пока я спокойно занимался в аспирантуре философского факультета в Москве. Из всего этого сложилось мое восприятие музыки в тот майский вечер… Незабываемо!
В Париже меня питает общение с китами нонконформизма 60–70-х: Оскар Рабин, Целков, на днях я побывал в ателье Янкилевского, а позавчера – на вернисаже Эрика Булатова, многолетнего друга поэта Всеволода Некрасова, так меня интересовавшего, наравне с Бродским, в молодости. Булатов выставил в “Галерее одной картины” “Амбар в Нормандии”… Тут есть над чем подумать и что прочувствовать. Картина о двух этажах: наверху залитый солнцем каменный амбар с зеленой лужайкой перед ним; внизу – тьма, и только светится прямоугольничек окна в глубине… Лишь “войдя” в картину, понимаешь, что на нижнем этаже изображен тот же пейзаж… в лунном свете. Превратившийся в погреб… Но это светлое окошечко меняет все! Булатов вообще – из художников-оптимистов, и глубоких.
И.Ч. Чем вы сейчас занимаетесь? Какие у вас планы – в жизни и в писании?
Н.Б. Веду на интернете мой “живой журнал”… После концерта в Люцерне почти написан микророман “Пик Доротеи” – обобщенный, так сказать, не привязанный к швейцарскому быту, хотя им инспирированный, – я прожил там месяц в качестве “приглашенного писателя”. Если Провидение позволит, закончу “диптих” “Семь слов”, повторяющий схему известного произведения Гайдна, – где сопоставлены две половины моей жизни, в России и во Франции. И вот еще неожиданность: написал либретто балета (или оперы…) “Прыжок Нуриева”! Практически мгновенно! Посмотрев выставку в музее парижской полиции, где одна витрина была посвящена его невозвращенству в 1961 году. Французы тогда настолько испугались, что позвали в аэропорт советского консула: пусть, мол, Нуриев сам им скажет, что не хочет возвращаться. Там же, в полицейском музее, мне представилась сцена, где кордебалет изображает советских и французских чиновников, окружающих Артиста под мелодичный звон (цепей?) и теснящих его к “железному занавесу”… Но тот вдруг делает свой знаменитый прыжок – в свободу! А как выразителен будет Диктатор, пляшущий на крымской вилле “гопак ярости”, топча свой красный телефон! Естественно было обратиться к Софии Губайдулиной с просьбой написать музыку. Кстати, меломаны отметили 24 октября 2011 года ее 80-летний юбилей.
Художник Владимир Кара пригласил меня участвовать в своем проекте, включенном в “Год русского языка во Франции” (2012). Политическое значение “года” не особенно ясно, хотя каким-то образом связано с президентскими выборами в обеих странах… У проекта ArtKara есть богатый художнический и литературный аспект. Вместе с Юрьененом и его женой Мариной Ками мы готовим событие, окрещенное нами: “рождение писательницы”. Несколько лет тому назад у меня появилась корреспондентка в Москве, молодая женщина, писавшая мне длинные интересные и часто полные драматизма письма о своей жизни… Однажды я заметил, что они уже выходят за пределы личного письма и превращаются в прозу… И теперь зреет трепетная книга Саши Воронцовой “Обнимаю, Катя”.
И.Ч. Что – с высоты вашего духовного опыта – вы хотели бы сказать сегодняшним молодым?
Н.Б. Ирина, мне опять не по себе: “с высоты…”, – говорите вы… Попробую что-нибудь сказать, оглядываясь на зализанные раны (а одна – инвалидность дочери – так и осталась кровоточить): о юные, если почувствуете отчаяние, старайтесь спасти надежду… дайте пройти времени… не спешите убить отчаяние искусственно, алкоголем или наркотиком, позвольте ему совершить работу в вашей душе, работу углубления, утончения, очищения… И тогда надежда позовет свою сестру – любовь… и третью – веру… Веру, как минимум, в то, что мы не одиноки в мире… И вдруг с вами заговорит София, Божественная Премудрость… И скажет вам все.
Сентябрь–октябрь 2011, Париж – Бостон