Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 265, 2011
Александр Петров
На кой черт
я в моем оркестре
главный дирижер,
когда первую скрипку
играет парень –
и не старый, и не молодой,
по росту карлик,
своего прозвища
достоин –
Диабло.
Его без толку
убеждать,
что в звукоряде
вообще возможен
лад.
Чертовски хитрый,
спросит он:
“А на кой ляд?”
“Ведь мыслить,
что суть мира в красоте,
в добре, в ладу
и в полноте бытия,
и что в искусстве просвечивается
мироздания идеальная основа –
не что иное,
как чтить снова
богиню древних славян –
Ладу.
Нет, здорово,
что вокруг
ее сердцелистной липы
девушки водили
хороводы.
А у меня, кстати,
рождаются из ели
гипнотические скрипы.
Но соблазнение трением –
к чему?
Не спасет же
дочь Зевса
Гармония
своим сладкогласием
никого от падения,
от гибели,
от тления.
Господин
обворожительный дирижер,
воздушного корабля кормчий
(и тем не менее зануда),
позвольте, вам объяснит
запретных истин
и языков толмач
и скрипач ниоткуда,
что исходная черта
искусства –
сюрприз!
Вдруг в звуковом
ладу – раз-лад!
Верь, не верь,
в плавном звучании –
не только оркестра –
неожиданный звук,
похожий на пение дверей
или на треск дерева,
на клеск бича –
это судьбы всплеск,
ее властный стук и блеск.”
Да, скрипач,
возможно, ты прав.
Но вопрос, вот вопрос,
Диабло мой,
как быть в ладу
с судьбой?
ЗМЕЙ С ПЛОЩАДИ КЛИШИ
Снишься мне,
парижская москвичка,
девушка двадцатишестилетняя,
корнями с проспекта
фельдмаршала Михаила
Илларионовича,
характером снежная,
волшебная.
Снишься мне, князю,
князя Кутузова старше,
по прожитым годам,
конечно…
А говорят, что в смерти
время не в счет,
что в мире ином
все морщины сглажены
и все мы ровесники.
Но князь, хотя к познанию
подсознания склонный
и сединой увенчанный,
о секретах Танатоса
и Хроноса
мало ведает,
почти невежда.
Ему иногда
только кажется,
что перед дверьми
энтропийного ада
бывает он
скрытыми прелестями
вдруг воскрешен.
Снишься мне,
парижская девушка,
москвичка корнями.
Надо мною стоишь
как трилистная арка,
выше всех крыш и башен
на площади Клиши.
Станцуй мне,
прошу,
последнее,
должно быть, помнишь,
белое, зимнее танго.
И вот одной ножкой
девушка-арка
в облаках,
другой
на мое плечо
снизошла.
И светится она
лучом
у меня в темноте,
где змей,
все еще яхонтовый,
просыпается под ребром.
Горят его глаза,
хочет он,
не чуя бедствия,
чтобы мышка
с черно-лиловыми зрачками
прибежала с арки
к нему в берлогу,
в сумасшествие.
Снишься мне, парижская
девушка,
корнями москвичка,
чародейка,
одетая, как
гречанка,
с копьем
в руках.
Богиня,
змея
давай убъем
или же лаской
его угомоним
вдвоем.
ПАРАЛЛЕЛЬНОЕ ИЗМЕРЕНИЕ
защищено оно
тишиной,
ну как дом
приосенен крестом.
За семью
печатями немоты
стоит
четвертый чертог.
В него не проникнет
ни голос из гортани,
ни воздыхание
души.
Не нарушит тишь
ни тени шум,
ни глухого колокола
гул.
Но вдруг, как будто
с трубой ангел
пролетел.
В безветрии
слышно
дыхание ветра,
в молчании –
светлых гласных разгул.
И под строгим
дозором
раздался в этом измерении –
оно без путей и дорог –
зов таинственного
рога.
Отозвалась
оbоа d’аmоге.
Умер я,
что ли?
На безмолвном полотне
звонкий рисунок
крина
поет без усилий.
В безначальном беззвучии
звучат ароматы
лилии.
ЗВУЧАНИЕ КРАСНОЙ ЛИЛИИ
Людвиг Таинственный
ван Бетховен,
отец девяти гармоний
(не узнававший под старость
своих дочерей),
даже в “Пасторале”
не подражал
просто звукам ручья,
соловья, грома.
Маэстро чертил
на незримом полотне,
как у словесной твари
на божьей планете
и в жизни природы
звучит страсть зачатия,
беременности нежность
и радость, с которой
кончаются роды.
И, конечно,
запечатлял трепет испуга
в присутствии недруга –
смерти.
Петр Скритный
Чайковский,
пленник отчаяния,
образ судьбы
воображал – как
стук.
Ведь слово,
любовь,
оно – звук.
Вселенная тоже – звучание.
Густав Противоречивый
Малер, учитель,
блуждающий по морям,
и блюститель
земных песен,
тем не менее
замыкался плотно
во внутренний мир,
тревожа его,
как алкоголь печень.
И хотя я не мастер по созвучию,
но внимаю и я жужжанию
красной лилии
и прислушиваюсь,
как из ее дыхания
на мою ладонь
течет в обилии
мед.
А кто там поет?
Кто стонет и плачет?
Колено? Плечо?
Лоб?
Белград