Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 265, 2011
Марина Гарбер
Одиннадцать месяцев сна: упакована в ящик,
Жгутом перетянута крепко, в покойной тоске,
Смиренья, покорности и ожиданья образчик.
Мы стащим ее по ступеням, ворча и кряхтя,
Пока осыпается зелень пластмассовой кашей,
Ей нечем болеть, ей не больно, не страшно – спустя
Одиннадцать месяцев после прощального марша.
Поставим ее посредине, чтоб зимний сквозняк
Играл ее хвоей, как ветер в заснеженной чаще,
И будет все правильней, будет все именно так,
Как нужно, как должно – и сказочней, и настоящей.
Вот встанет она – терпелива, мудра и горда,
Послушает наше – о детях, простудах и ссорах.
Пускай в Вифлееме уже загорелась звезда,
У нас этих звезд в сундуке – нескончаемый ворох:
Красивых, бумажных, раскрашенных, полых внутри,
Из блесток, фольги, серпантина и прочей химеры.
Такие – горят и сжигают! Смотри и гори!
И руки не спрячут – как в песне – ее кавалеры.
Мы эту гирлянду кроили с тобой по кускам,
Мы с трех континентов везли драгоценный орнамент,
Чтоб рвать и сшивать, чтоб сушить и латать по углам
Еще не покрытый чернильною вязью пергамент.
На ветках повыше зеркальные лягут шары,
Тряпичная кукла, щелкунчик – на ветках пониже.
Мы будем светлы, непомерно добры и светлы,
Стеклянные бусы – а не оскорбленья – нанижем.
Так хочется праздника детям, а мы – из числа
Терявшихся в детстве и так неумело взрослевших.
Лишь черные мыши пищат из пустого угла
Да сумрачный холод из окон сквозит запотевших.
За этими окнами так же снуют воробьи,
Со льдины клюющие еле заметные крохи.
За год, новый год! Без тебя, без угла, без любви,
За горький конец – с расстоянья – прекрасной эпохи.
Когда бы не смерть, эта ель поднялась бы сама
В дремучем лесу, на ничем не приметной опушке,
Но бедное дерево медленно сходит с ума,
Пока мы его наряжаем в свои безделушки.
Есть что-то опасное в нашей наивной игре –
Попытка сгореть, пока лик ее ясен и светел,
Попытка найти на привычной, не нашей земле
Немного того, что не бросишь словами на ветер.
…А там, далеко, где ни ель не растет, ни сосна,
Где солнечный берег волна черногубая лижет,
В несбыточном доме ты молча стоишь у окна,
В стране по-рождественски дальней – и нет ее ближе.
* * *
Вот и стих, как дитя, затих.
Не буди его, не буди!
Защити меня от чужих,
Чтобы помнили: “Не суди”.
Защити меня от друзей,
Словно птице, порви крыло.
Что мне близость чужих морей,
Раз родное – все утекло?
Защити меня от меня,
Потому как, что Крым – что дым,
Дым отечества – без огня…
И любимый мой не любим.
Защити меня от него,
От его беспокойных сил,
Чтоб – ни искорки: ни-че-го.
Ты же Сам мне его слепил!
Защити меня от Себя,
Грех бояться-то, знаешь Сам.
Ночью, наволку теребя,
Время тычется, в такт часам,
И никак не найдет приток,
Видно, вечность ему ползти.
Опускается потолок,
Как шлагбаум на полпути.
И когда на той стороне
Скрипнут весла моей ладьи,
Оставайся верен Себе:
Не щади меня, не щади.
* * *
Мы сложили крылья привычным “раз-два” за спины –
Раскладными ножиками, на которых швейцарский крестик.
Тень земная делит луну на равные половины,
Впереди не орленок, но тоже, кажется, буревестник.
Мы живем, над собою не чуя большого неба,
Не от страха, не потому, что летать умеем,
Потому, что Тот, который – везде, где бы Он ни был,
Обернется то зрителем в цирке, то чародеем.
Мы с тобою тоже делим углы и ниши,
Даже если осень из дальних лесов подула.
Отбиваю лапкой, как в барабан, по крыше:
“Ты ли это? Да ты ли это?” – не раскрывая клюва.
Мы да мы… Как нам нравится джаз и кофе,
Болтовня, и луна, как лиловый кусочек мыла.
Где-то там, в Амстердаме, Флоренции, Дюссельдорфе,
Половина меня – половина тебя – бескрыла.
Оказалось, все глаже, тише: гнездо у рощи,
Желтоглазый злак по полям – километры, мили…
Оказалось, мертвым летать несравненно проще,
Отражаясь друг в друге, не вопрошая: “Мы ли?”
С высоты наша роща, как перья в подушке, – колка,
С высоты – пустоты – не объять ни крылом, ни оком.
На сосне наш ларец, где яйцо, а в яйце иголка,
Лишь бы ветер не дул, не смахнул его ненароком.
Лишь слепой не видит, как мягко поземка стелет,
Как привычный пейзаж становится чище, строже,
Там, где Тот, что везде, нас снова с тобой разделит –
У Него всегда при Себе перочинный ножик.
ПОЧТИ ПАСТОРАЛЬ
Одиноко тут,
где коров пасут,
караул несут.
Солнцепек и тень –
все покроет лень,
облака снесут.
В облаках зазор,
то дневной дозор
Божий из окна.
Травяной забор
да коровий взор –
что печаль сама.
Все покроет лень
мхом – и ствол, и пень.
Вон и дом покрыт
пылью со двора
(на дворе дрова,
на дровах трава),
что ни дом – гора
пушкинских корыт.
Ветерок в трубе
плачет по себе –
что трубит отбой.
Старец на печи
теребит ключи:
“Тише. Бог с тобой”.
* * *
А сегодня вечер такой – хоть вой,
Мелководные тучи плывут гурьбой
И толпятся, ватные, надо мной:
Укрой!
Так вот слово стремится предмет облечь,
Как обнять без чувств, с нелюбимым лечь:
Облегло – отлегло, и пошла картечь:
Речь.
Но сегодня, право, не нужно слов,
Туч над городом хватит – богат улов
Для того, кому мало прямых углов
Снов.
Мне сегодня снилось, что я спала
Так спокойно, как можно во сне лишь, да,
Безмятежно. Мама меня звала,
Ждала.
А из кухни слабый сочится свет,
На столе мой просроченный к ней билет.
Все зовет и зовет, а меня все нет.
Бред.
Поверни предмет к себе звуковой
Стороной его, чтоб – отлив, прибой…
И не нужно слов. Есть предмет такой:
Вой.
* * *
Начинается так: двор-колодец и птичья терцина,
Недостроенный дом и еще не загубленный сад,
Мама моет окно, за которым пылает рябина –
Там начало всего, там никто еще не виноват.
Мама моет окно, объясняя азы книгочтенья:
“а – арбуз, бэ – букварь, ну а дальше уже без меня…”
Мама моет окно, а над ней птице-солнце-сплетенье
И рябиновый звон – обещанием долгого дня.
Там, за веточкой скользкой колонка со склизкой улиткой,
И струится вода, словно некому кран повернуть.
Мы еще не ушли и, не скрипнув громоздкой калиткой,
Намечаем пути, а из них – не намеченный путь.
Будет выстроен дом, статно-белый и многоэтажный,
Значит, жизнь забурлит, значит, вырубят маленький сад.
Эти “ма”, эти “мы” – невозможно и чуточку страшно,
Здесь рябина звонит – ни по ком и по всем, невпопад.
Так читать по слогам, словно ветку к траве пригибая,
Мерно сглаживать рябь, размягчая согласных бугры,
И не жить-то еще, не выдумывать ада и рая,
Слушать песни и сказки – про дальние страны, шатры,
Ясноликие звезды, холмы и глазастые ламы,
Будто нет ни рябины, ни зреющей где-то зимы,
И спокойно в конце – в рук кольце – нестареющей мамы,
Будто “мы – не рабы” и “рабы” – вот уж точно – “не мы”.
Мама моет окно и поет о любви и печали,
О несбыточном-сбывшемся, канувшем, как в водоем.
Мы когда-то уедем – совсем, насовсем. Нет, едва ли…
Вот домоем окно и в несрубленный садик сойдем.
Чтобы там под тенек, говорок, воркование это,
Под соседовый храп из раскрытого настежь окна
Прочитать по стволу – не пророчества – просто либретто,
Где все четко и гладко – без музыки… Ибо она,
Надышавшись паров, сладких запахов меда, корицы,
Рыжеватых гроздей (не от слез же так горько во рту)
И букварного клея, где “мы-не-ра-бы” в полстраницы, –
Задохнется и стихнет в погубленном нашем саду.
Люксембург