Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 265, 2011
Платон Васильевич Чумаченко
Воспоминания о моих
белоэмигрантских соседях
В юго-западной части Софии в середине 20-х годов ХХ века оформился своеобразный треугольник, связанный с жизнью белоэмигрантов – маленькой части двухмиллионной волны русских беженцев со всех концов России (из которых 50000 – военнослужащие). После Галлиполийского сидения одна из русских воинских частей была расквартирована в селе Княжево (тогда – недалеко от Софии, а теперь один из кварталов города). Холостяков устроили в бывшей военной казарме в центре села, а семейных – в болгарских домах. Эмигранты осматривались, обживались, начинали новую жизнь. Первым женился на болгарке Възкресии поручик И. Петрусенко. У молодых сразу возникла проблема: кто будет венчать – болгарский священник или русский? В конце концов договорились, что будут служить одновременно. Петрусенко жили в семейном доме в Княжево, вырастили четырех сыновей и дочь. Зачастую женившиеся на болгарках русские покупали или получали в приданое участки сельской неплодородной земли недалеко от речки Домус Дере. Так и получилось, что особенно много белоэмигрантов оказалось в нынешнем квартале Софии – Никола Петков.
На западном углу “треугольника” располагался Русский инвалидный дом, вблизи села Княжево, со своей церковью Святого Пантeлеймона, построенной в 1923 году. На восточном углу в 1920–30-е годы, во дворе нашего дома на улице Черковной (ныне Евлия Челеби), дом 1, находилась больница Русского Красного креста. На северо-западном углу “треугольника” до сих пор расположено русское кладбище, которое когда-то занимало маленький высокий участок на деревенском кладбище. Здесь хоронили обитателей Русского инвалидного дома, среди них полковника Абрамовича (1.╡Х.1876–12.V.1944), председателя Союза русских инвалидов в Болгарии. В последние годы при финансовой помощи “Жокер-Медиа” и благодаря активной деятельности Петра Ивановича Петкова старые русские могильные памятники, почти полностью разрушенные временем, были заменены новыми, а места на кладбище откуплены бессрочно. При поддержке посла России А. Авдеева здесь был установлен Памятник русским, умершим в Болгарии. Мы, потомки тех, кто захоронен на русском участке кладбища Княжева, благодарны и П. И. Петкову за его труд в восстановлении этих могил. В последние годы был воскрешен также и храм св. Пан-телеймона. Родители Петра Петкова – отец-болгарин и русская мать – умерли, когда он был еще ребенком. Петра и его сестру усыновила семья донских казаков-эмигрантов. Они жили в городе Елин-Пелин. В память о приемных родителях Петков и взялся восстановить старые русские могилы в русском уголке Княжевского кладбища.
Прежде чем рассказать о русских белоэмигрантах, живших в этом уголке Болгарии, – несколько слов о моем деде, о Платоне Дорофеевиче Чумаченко. В нашей семье существуют две версии его жизни. По первой он был купцом в Новомосковске, по второй – судьей. Об этом мне написала моя двоюродная сестра Мзия из Тбилиси, я склонен верить ей. Она была очень дружна со своим дедушкой, зятем Платона Дорофеевича.
Я родился в деревне Бяла Сливенского округа в горах Старой Планины, уже в Болгарии, где мой отец Василий Платонович Чумаченко (1893, Новомосковск, Украина, – 1940, София) работал участковым врачом. По всей вероятности, он приехал в Болгарию зимою 1920 года из Одессы, когда, по словам болгарского историка Цветаны Кьосевой, “из Одессы, Новороссийска и Крыма прибыли 7000 русских эмигрантов из первой деникинской эмиграции”. Новомосковск был занят красными 15 декабря 1919 года. Недалеко от города находилось село Знаменка, в то время – вторая столица атамана Нестора Махно.
Моему отцу, когда я родился, было 42 года. В его врачебный участок входило несколько сел, почти полностью населенных турками. Они его очень любили и уважали. Потом родители вернулись в Софию. Я вырос и прожил 44 года в местечке, которое люди называли Маленькой Швейцарией, – между селами Княжево и Горна Баня. Сегодня это городские кварталы Софии. А тогда рядом пролегал Горнобанский путь (после 9 сентября 1944 года – бульвар Петко Напетова, а сейчас – Николы Петкова). До “города” (так мы называли Софию) можно было добраться автобусами компании “Юг”. После 1941 года здесь проложили первые в Болгарии линии троллейбусов (немецких) № 101 и № 102. Они ездили по Горнобанскому пути и связывали Горна Баню с трамвайной линией № 5 на остановке “Горнобанский путь”. Наше селение (“махала”) было заключено между двумя маленькими речками – Домус Дере с севера и Владайская река с юга. Во время моего детства наш квартал был мало застроен – дома стояли, окруженные большими дворами и полями княжевских крестьян. Мы жили на улице Черковна, 57 (ныне Евлия Челеби), которая начинается от самого центра Княжево (площадь Сред Село), проходит мимо кладбища и кончается рядом с нашим домом. Тетя моей матери – Вилхелмина – владела пятиэтажным домом на этой улице. В начале 20-х годов она отдала этот дом Русскому Красному кресту; до 1934 года он использовался как больница для русских, преимущественно солдат и офицеров Белой армии. В этой больнице работал фельдшером и мой отец Василий Платонович Чумаченко. Он женился на Наталии Яковлевне Ченгер, чешско-румынского происхождения, у него родились два сына – я и мой брат Петр. Мы жили в доме во дворе больницы. Рядом поселилось очень много русских (для болгар все белоэмигранты были “русскими”). Возможно, что некоторые из них вначале работали в больнице, а потом так и остались. Мы, дети, звали их только по имени и лишь потом узнали их фамилии.
После 1936 года отец сделал в больнице большой ремонт и открыл свой собственный туберкулезный санаторий. Он умер 14 января 1940 года, и заботы о санатории перешли к матери.
После первой большой бомбежки Софии англо-американскими самолетами (днем американцами, а ночью англичанами) 10 января 1944 года к нам в дом и в санаторий пришло очень много русских, живших в Софии, знакомые или знакомые знакомых. На ночлег мы устраивались кто где – на полу, на столах, на наших кроватях, а ночью прятались в подвале от бомбежек. К счастью, мы жили не в центре Софии, и самолеты не бомбили, а только пугали нас. На дворе лежал глубокий снег, было очень холодно. Потом большинство наших “гостей” переселились подальше от города, у нас осталась только г-жа Третьякова, учительница музыки; свое пианино она привезла к нам в дом. Если не ошибаюсь, ее звали Марьей Николаевной, она была вдовой генерала Николая Александровича Третьякова, героя Русско-турецкой освободительной войны. Третьякова не была до того другом нашей семьи, но осталась жить в санатории: спала в ванне в неработающей бане, места для кровати просто не было. У нее не было денег, чтобы оплатить эту свою “квартиру”, вместо платы она давала нам, детям, уроки игры на пианино. К ней приходил играть дуэтом на скрипке один молодой русский; он говорил, что Марья Николаевна – очень хорошая пианистка. После 9 сентября 1944 года, когда в Болгарию вошла Красная армия и Болгарией стала править Союзная Контрольная Комиссия (28.10.1944 – 16.09.1947), г-жа Третьякова начала давать уроки дочерям генерал-полковника Бирюзова, начальника штаба ╡╡╡ Украинской армии и председателя этой комиссии. Личный шофер генерала Бирюзова приезжал за Третьяковой на машине и потом ее привозил обратно. В то время в Софии было очень мало легковых машин, и приезд генеральской машины был для нас, детей, самым настоящим представлением. Как-то Третьякова выступила в концерте, который транслировали по софийскому радию. Концерт имел огромный успех.
Очень близок к нашей семье был друг отца Александр Карпович Умнов, живший на ул. Христо Ботева, дом 25. Он часто приходил к нам, когда поздней осенью София покрывалась густым туманом, а в нашем квартале все еще стояла солнечная погода. У Александра Карповича была астма, и он не выносил сырую погоду. Работал он электротехником у одного крупного фабриканта. В санатории работал завхозом и бухгалтером Диомид Павлович Гуляй, украинский националист и хороший бухгалтер. Вместе с отступающей немецкой армией он уехал с супругой в Западную Германию, попал в беженский лагерь. Он часто писал оттуда моей матери и посылал нам мелкие подарки – шариковые авторучки. Это были первые шариковые ручки, которые я видел.
В доме недалеко от нас было еще три семьи, одна из них – русская. Они жили наверху, на чердаке: мастер Василий Федоров и его супруга Марья Николаевна. Мастер Василь, как его прозвали, был на все руки; работал он преимущественно водопроводчиком, но занимался и другим ремонтом в квартирах знакомых. Марья Николаевна была домохозяйкой. Во дворе росло много фруктовых деревьев (кстати, посаженных моей тетей). Мастер Василь сделал сушильню для сушки этих фруктов. В канун 9 сентября 1944 года мастер Василь и Марья Николаевна, взяв небольшой багаж, уехали вместе с отступающими немецкими войсками. Через несколько лет Василь прислал письмо, что они находятся в Западной Германии, в лагере для беженцев. Они испугались прихода Красной армии в Болгарию. В их квартиру заселилась семья болгарского турка-милиционера.
Через наш квартал протекала маленькая речка Домус Дере. Она текла посередине “улицы” Гробородина (собственно, улицы как таковой не существовало). На берегах этой речки поселилось несколько семей русских белоэмигрантов, которые или сами построили себе дома, или жили в болгарских. На левом берегу находилось шесть домов белоэмигрантов. Первым – ул. Гробородина, 60 – был двухэтажный дом с конюшней. В нем проживала грузинская семья князя Пицати. Они занимались разведением породистых коней для верховой езды. Все соседи звали их просто: “князь” и “князица”. Князь, я не помню, как его звали, по воскресеньям надевал черкеску, на которой было много газырей. Мы, дети, интересовались, пустые ли они или в них были настоящие патроны. Его супругу звали Анастасией. У них была дочь Лена – настоящая красавица (даже мы, дети, могли это оценить!) и сын Иван. Пока немецкая армия была в Болгарии, немецкие офицеры часто приходили к ним поездить верхом, и тогда Лена составляла им компанию. Перед прогулкой князь готовил коней на поляне перед нашим домом, это было очень интересно. Когда Красная армия вошла в Софию, в доме Пицати остановилось несколько советских солдат, а самого князя и его дочь Лену офицеры из СМЕРШа отвезли в неизвестном направлении. Говорили среди соседей, что они слали письма откуда-то из Сибири. Ваня с матерью оставались здесь. Ваня позже окончил факультет русской филологии, стал преподавателем в Софийском университете и переселился в город. “Князица” умерла в начале 1960-х годов, до конца жизни она так и не научилась говорить ни по-русски, ни по-болгарски.
В этом большом доме часто жили квартиранты. Скажем, семья Ластенко. У них была дочь Наталья и сын Игорь. Старшие ребята нашей махали договорились, кто будет ухаживать за Наташей. Выбор пал на самого старшего из нас – на Гошу. Позже здесь жила и семья бухгалтера Георгия, которого после войны из этого же дома интернировали куда-то под Плевну.
Рядом с князем, в доме № 62, жил Семен Севастьянов (коротко – бай Семен, 1897–1978) со своей болгарской супругой Надеждой (1905– 1986). Во время Гражданской войны ему прострелили кисть руки, но это не мешало Семену быть искусным столяром – он делал скрипки из липы. Однажды, во время дождя, проводив меня до калитки, он мне сказал: “Старые раны болят”. Сказал с таким чувством гордости, с таким чувством превосходства!.. У дяди Семена было четыре коровы. Летом, во время каникул 1946–1947 годов, я нанялся пасти этих коров в долине Домус Дере – утром с 8 до 12 и после обеда с 4 до 8 часов – восемь часов в день, как это положено в Кодексе труда! Дядя Семен арендовал один пустующий участок земли напротив трамвайной остановки “Шипка”, в Княжево, и превратил его в прекрасный огород, на котором выращивал клубнику, в то время как в Болгарии никто тогда не выращивал ее. Через некоторое время он поехал в Советский Союз, насколько помню, куда-то в Крым, в гости к своим родственникам. Они его встретили очень хорошо. Он хотел вернуться на родину и заняться выращиванием клубники. Однажды, после пьяного застолья, один из его родственников сказал ему откровенно: “Оставайся в своей Болгарии! Здесь для тебя нет места, а еще можешь и в лагерь попасть!” Дед Семен последовал совету и вернулся в Болгарию, тут и остался до конца жизни. Сейчас в том же доме живет его племянник Валентин Алексиев, который занимается ремонтом легковых автомашин.
Рядом с С. Севастьяновым, в доме № 64, жил другой Семен, у которого не было родственников. Он обрабатывал во дворе шкуры и временами загрязнял воду в Домус Дере химикатами. На участке № 66 находился сад Платона Левнера, а на месте № 68 стоял шикарный дом Красовской. Она жила одна и, по-видимому, была интеллигентной женщиной. Позади дома Севастьянова стоял дом, в котором жил Феодор. Он был электриком. Когда в Софии появились советские солдаты, некоторые жили в его доме; он сделал для них хлебопекарню, где выпекал русские сорта хлеба.
Рядом с домом Феодора располагались еще два дома, собственность ушедшего на пенсию учителя Даскала. В одном из них жил русский, который оглох во время Гражданской войны, когда рядом с ним разорвался артиллерийский снаряд. Он был сыном генерала. Мы звали его Свирчо, хотя никто не знал, как точно его зовут. Деньги он зарабатывал, разнося газеты в Инвалидном доме: в одном железном ведре приносил газеты и продукты, которые закупал в магазинах. Через несколько лет он погиб – был раздавлен грузовиком. Д-р Павел Охотин, врач Русского инвалидного дома, был свидетелем в суде и доказал, что шофер не виноват, Свирчо по своей вине попал под ту машину.
В другом доме Даскала жила семья Артамонцева. Он тоже был женат на болгарке, от которой имел двух дочерей и сына. Отец Артамонцев умер в 1943 году. Его сын, Иван, играл хорошо в футбол. Он был моим сверстником, и мы часто играли вместе.
С другой стороны речки жила семья Митрофана (не знаю его фамилии). Они работали в городе и не дружили с другими русскими. У них во дворе жили павлины – очень красивые, но поднимающие невероятный крик. Наличие таких “бесполезных” птиц не нравилось болгарским соседям, которые выращивали во дворе домашнюю птицу.
На перекрестке улицы Черковна и Горнобанского пути находилась бакалея, принадлежавшая русским Яко (фамилию никто не знал) и Кириллу Ковалевскому. Яко с женой Катей, болгаркой, торговали в магазине, а Кирилл Ковалевский ходил покупать продукты в город. Кисть руки у Яко была повреждена после ранения, но он умел очень быстро свертывать бумажные кульки для продуктов, и нам казалось, что раненая рука ему помогает в этом. Яко посылал нас, детей, в Горну Баню наливать минеральную воду, и нам за это платил. Чтобы заработать больше денег, мы ходили пешком до Горной Бани или ездили “зайцем” на троллейбусе. Когда я стал уже гимназистом и начал заниматься геологией, дядя Яко меня спросил однажды: “Ты будешь путейцем?” Я ничего не понял, но он мне объяснил, что в России геологи прокладывали пути.
Ближе к с. Горна Баня жила в хорошем двухэтажном доме семья Дьячиных. Я был знаком только с их сыном Борисом, который был на 7-8 лет старше меня. Мы играли вместе в футбол, но он играл за “вражескую” команду. Борис Дьячин пел очень хорошо и поступил в труппу Софийской оперы.
Стоит отдельно упомянуть школу Кузьминой. Во время бомбежки Софии 30 марта 1944 года упавшие бомбы зажгли школу. Сначала Варвара Павловна, Ольга Михайловна и другие учителя приехали к нам, а позже поселились у нашего соседа, которого звали бай Ставри Василев. С ними же приехал и один из их питомцев – Владимир Летягин. Он рассказывал, что он и председатель их класса поклялись оставаться навсегда друзьями. Володя поклялся на кресте, который висел у него на шее, а его друг – на красной пятиконечной звезде. Позже Володя окончил медицинский факультет, некоторое время работал врачом в амбулатории Русского инвалидного дома, после кончины д-ра Охотина, а затем уехал во Францию. Кстати, в той же амбулатории работала медсестрой и Ефросинья Кондратьевна, служившая медсестрой еще в Русской армии в Галиции во время Первой мировой войны.
Осенью Варвара Павловна вместе со всеми переехала в Красно Село, где они давали уроки. Мы с братом тоже взяли у Варвары Павловны несколько уроков русского языка. Помню, от нее я узнал детскую сказку, в которой петух пел песенку: “Я иду, иду, несу косу, лисе голову снесу”. Потом они наняли дом в Софии – на перекрестке ул. Раковского и бульвара Князя Дондукова. Там Варвара Павловна и Ольга Михайловна продолжили давать уроки русского и французского языков (мы вместе с Никитой Лобановым взяли у Ольги Михайловны несколько уроков французского). Ксения Васильевна Охотина говорила мне, что Варвара Павловна эмигрировала из России через Кавказ в Турцию и попала в Болгарию уже позже. После они обе уехали во Францию, где продолжили свою деятельность. Я пошел на вокзал провожать их, но приехал с опозданием, после того как поезд тронулся. Ирина Васильевна Лобанова пошутила, что, надеется, я не опоздаю проводить их, когда они будут уезжать. Мне тогда показалось, что она говорит невозможные вещи и что они навсегда останутся в Болгарии.
После Кузьминой в доме поселилась семья Николая Римко – муж и жена. Он работал поваром в городе и возвращался поздно. Часто забирал с собой доски от нашего забора – чтобы топить печь. У них сохранились детские книжечки, которые они нам давали, чтобы мы научились читать по-русски.
К вечеру 10 января 1944 года, после первой большой дневной бомбардировки Софии, к нам приехала знакомая моей матери Зинаида Павловна Саблина, а вместе с ней и ее знакомые Петренко и другие. Зинаида Павловна подружилась с моей матерью, потому что могила ее мужа – полковника Саблина – была рядом с могилой моего отца на русском участке кладбища Княжево. Полковник Феодор Павлович Саблин (25.10.1871–12.12.1938) был сапером во время Гражданской войны, а в Болгарии создал гелиографическое ателье, находящееся на бульваре Князя Дондукова – для размножения чертежей архитектурных бюро Софии. Его ателье имело очень хорошую репутацию, оно обслуживало самых известных архитекторов. После его смерти Зинаида Павловна продолжила работу в ателье. Она долгое время жила у нас в доме, а потом переехала в квартал Павлово, но часто гостила у нас. Последние годы, после сдачи каких-то экзаменов, она стала преподавать, так и зарабатывала на хлеб. Было время, когда и я взял у нее несколько уроков русского языка. Зинаида Павловна часто посещала могилу мужа. Однажды летом, в июле 1976 года, в очень жаркий день, она пошла на кладбище, но по дороге у нее случился инфаркт, там она и умерла. Ее нашли через несколько дней дети, игравшие на кладбище. При содействии райсовета ее похоронили на кладбище Бакърена фабрика, так как в то время на Княжевском кладбище уже не хоронили, его собирались сносить. Моя мать вместе с К. В. Охотиной заказали заупокойную службу в церкви св. Петки в Софии.
На самом Горнобанском пути был дом дяди Платона. В передней части дома дядя Платон имел пивную (корчму), в которой собирались мужчины, жившие недалеко. Сам дядя Платон жил в задней части дома, а во дворе разводил породистых кроликов – шиншилл ангорских, гигантов и т. д. У дяди Платона был маленький огородный участок, на котором стоял домик, вроде дачи, где он тоже разводил кроликов. Еще у него жил большой кот. Как-то я и мой друг Любомир Левчев, который потом стал известным болгарским писателем, собирали кошек, чтобы продать их для экспериментов студентам медицинского факультета, в Александровскую больницу. Я попросил у дяди Платона его кота. Через несколько дней он спросил, где кот. Я молчал. Он все понял и ничего больше не сказал. Это было хуже, чем если бы он меня побил.
На соседней улице Мърфи, ныне Загребска, 12, с 1947 года поселилась семья Лобановых-Ростовских – Дмитрий Иванович, Ирина Васильевна (урожденная Вырубова) и Никита. Дмитрий Иванович был сыном Ивана Николаевича Лобанова-Ростовского и Веры Дмитриевны, урожденной Калиновской, писательницы. Она публиковалась под псевдонимом Захарина Наталья, была автором книги “Рассказы одной матери. Пережитая действительность” (1936–1937; в 4 тт.). Семья Лобановых вела свой род еще от Рюриковичей.
С Никитой мы учились с начальных классов во Французском колледже св.св. Кирилла и Мефодия на улице Пиротская, 7, до окончания уже гимназии, Пятой единой школы им. Ивана Вазова, в Павлово. Впервые мы встретились еще в 1943 году и продолжаем дружить до сих пор, видимся по крайней мере два раза в год во время его служебных поездок в Софию.
Его отец, Дмитрий Иванович, работал бухгалтером на текстильной фабрике “Фортуна” в Софии, принадлежавшей итальянцам. 18 августа 1948 г. он пошел за молоком в наш магазин и не вернулся, больше никто его не видел. Позже, когда в Болгарии воцарилась “демократия”, я был уполномочен Никитой Лобановым подать в полицию запрос о его отце. Оттуда пришел официальный документ, в котором было написано, что Д. И. Лобанов “умер от невыносимых условий в специальном концентрационном лагере”, предназначенном преимущественно для белоэмигрантов, вблизи города Пазарджика, в Южной Болгарии. По всей вероятности, его убили. Д. И. Лобанова посадили в лагерь не из-за его деятельности как белоэмигранта (нет никаких данных, что он участвовал в каких-то белоэмигрантских организациях), а из-за попытки нелегально перейти с семьей границу. В лагерь около Пазарджика сажали именно тех, кто пытался перейти через болгарскую границу, бежать от коммунистов.
В досье Дмитрия Ивановича имелся документ об обыске в его рабочей комнате на фабрике. В нем подробно описаны “компрометирующие документы”, среди них: билеты на трамвай – столько-то штук, расписки об оплате Никитиной школы и тому подобное. Когда документ о смерти Лобанова был готов и я должен был его забрать, инспектор отдала мне бумаги, в которых было написано, что Д. И. Лобанов умер в лагере; однако не существует никакого акта о его смерти, только докладная записка, в которой какой-то милицейский чин просил позволения у вышестоящих органов “вынуть” имя Д. И. Лобанова из отчета. Позже я был уполномочен Никитой подать просьбу в общину Овча Купел – по местожительству последнего Д. И. Лобанова – о получении полагающейся ему суммы в качестве возмещения убытков, связанных со смертью отца. Ответ комиссии был “шедевром” бюрократии: так как не существует “Акта о смерти” Д. И. Лобанова в лагере, его сыну не полагается возмещение убытков!
Однажды Никита Лобанов случайно летел в одном самолете с тогдашним президентом Болгарии д-ром Жельо Желевым; Никита рассказал президенту о казусе с документами о смерти отца. Президент пообещал разобраться, но Никита так ничего и не получил.
Осенью 2010 года режиссер Антоний Дончев работал над фильмом о белоэмигрантах в Болгарии. Ему нужны были документы Лобановых-Ростовских, которые хранятся в специальном архиве МВД. Для этого требовалось получить официальное согласие Никиты Дмитриевича, который, в свою очередь, был обязан доказать, что он является сыном Дмитрия Ивановича. А для этого ему нужно было предъявить удостоверение о наследстве. И я опять пошел в райсовет Овча Купел просить это удостоверение. Окончательный ответ гласил: “Удостоверение выдается только при предъявлении ▒Акта о смерти’”!
Любопытно, что в досье на Д. И. Лобанова имелись документы, датированные концом 1930-х гг. Ничего важного среди них не было, но они служили прямым доказательством того, что полиция наблюдала за белоэмигрантами еще в те годы!
Мать Никиты была прекрасным, солнечным человеком, всегда улыбающейся, всегда готовой помочь другим, несмотря на то, что часто и у них денег не хватало. Она была из немногих русских, которые научились великолепно говорить и писать на болгарском языке. В знак протеста, что ее супруг был брошен в лагерь, она отказалась от карточек, по которым все покупалось. Мне неизвестно, каким образом она доставала хлеб, который продавали только по этим карточкам. Она не работала, получала деньги на жизнь от своего отца из Франции. Позже она заболела раком, операцию ей сделал самый лучший болгарский хирург д-р Капитанов, но болезнь дала рецидивы, и это привело к ее ранней смерти, уже во Франции.
Лобановы жили в одной из комнат квартиры Егоровых. Егоровы предпочли “уплотниться” и жить в тесноте со знакомыми людьми (по закону они были обязаны кого-то подселить в свою квартиру). Жизнь Лобановых после ареста Дмитрия Ивановича (18.08.1948) была не из легких: чтобы сэкономить немного, Никита часто ел всего два раза в день – завтрак и поздний обед, который мог заменить и ужин. Пришлось зарабатывать деньги “подставным” журналистом: из разных “западных” журналов он собирал пикантные случаи из жизни известных спортсменов и передавал информацию Любо Левчеву, у которого были связи в газете “Народна младеж”, где их и публиковали, чтобы показать разницу между социалистическими и западными спортсменами. За это Любо получал несколько левов, которые передавал Никите.
Я был удивлен одной распиской еще начала 1940-х гг., хранящейся в Государственном архиве Болгарии. Расписка была выдана князю Ивану Лобанову-Ростовскому Русским инвалидным домом в том, что он получил некую небольшую сумму. Выходит, что и в то время семья Лобановых попадала в затруднительные финансовые ситуации.
Никита Дмитриевич уполномочил меня познакомиться с досье его матери, которое хранится в архивах болгарского Министерства внутренних дел. В досье собраны доклады о ее “подрывной” деятельности, написанные неизвестными лицами о том, кто и когда ходил к Лобановым в дом.
Сегодня о Никите Лобанове-Ростовском напечатано много. Так что мне трудно добавить что-то новое, несмотря на то, что мы провели много лет вместе. Пожалуй, только то, что Никита – прирожденный коллекционер. Он начал коллекционировать кристаллы со школьного возраста. Позже стал коллекционировать работы художников русского театра. В школе Никита ходил небрежно одетым – у нас тогда не было формы, хотя мы были обязаны надевать темные брюки и светлую рубашку. Обычно и Никита так приходил, но после обеда он одевался “официально”. Однажды он сказал, что завидует мне, потому что я могу одеваться как угодно, а он обязан ходить всегда при галстуке. Я его спросил: “А кто тебя заставляет одеваться так?” На это он ответил: “В Софии есть много знакомых моего деда, и если кто-нибудь из них увидит меня одетым ▒неглиже’, то он сразу напишет деду, и дедушка будет сердиться на меня!” – и добавил по-французски: “La noblesse oblige”.
В молодости Никита часто увлекался какой-нибудь идеей и старался других увлечь ею. Так, когда он был в восьмом классе, ему попала в руки книжечка Саркисяна о закаливании. Он начал обливаться водой и меня вовлек в это дело. Потом он увлекся минералогией и собрал вокруг себя целую группу людей, для которых геология стала профессией на всю жизнь, в том числе меня, Света Докучаева, Леню Ратиева, Христо Пулиева и др. С Никитой мы совершали много экскурсий. Он всегда ставил перед собой какую-то цель – скажем, найти новые минералы, и очень редко участвовал в экскурсиях просто так, прогуляться. Вот и сегодня, когда он приезжает в Софию, то ставит передо мной цель – например, дойти до альпийской зоны на Витоше. Если это ему не удается и я выбираю какую-то другую дорогу, он сердится на меня. Может быть, первая экскурсия, в которой мы с ним участвовали, состоялась еще в конце третьего класса – до города Якоруда, в Родопах. На вокзале в городе Варвара, где была пересадка на другой поезд, нам пришлось подождать. Никита спустился к железной дороге и нашел кусок породы, содержащей пирит. Все дети, особенно девушки, смотрели на него как на полубога! Потом нас загрузили в товарный вагон, у которого не было крыши. Погода стояла солнечная, и, естественно, Никита был “гвоздем” всей группы. Он пел песенку, которую услышал на джазовом концерте Овчарова с певицей Л. Ивановой, это было в новинку для нас. Вдруг пошел ливень – мы не могли перейти в другие вагоны на ходу поезда. Так, мокрыми курицами, и доехали до Якоруды.
Наша первая совместная геологическая экскурсия была до железнодорожной остановки Бов в Искырском ущелье. Мы поднялись на скалу в диабаз-филитоидном комплексе, в которой были прожилки кварца – горного хрусталя, начали работать в одной трещине, собирали друзы. Я успел, после долгой борьбы со скалой, вытащить одну друзу, которую назвал “майн кампф” – потому что с трудом достал ее из щели, моя рука была вся в крови от кристаллов, которые не хотели остаться без “майн кампф”. В Софии я подарил эту друзу моей соученице Лене Чакаловой, которая и до сих (после 60 лет!) хранит ее. Лена – дочь инженера Стефана Чакалова, болгарина, который учился в Кадетском корпусе в Петербурге и кадетом участвовал три года в Гражданской войне на стороне Добровольческой армии, несмотря на то что он был еще подростком. Он участвовал в “психических атаках” Белой армии, был несколько раз ранен, переболел тифом, дизентерией, но остался в живых. В конце войны его группу послали охранять один из кораблей Врангелевской армии, на этом корабле он в составе Русской эскадры эвакуировался в Бизерту, Тунис. Так как он был болгарином, ему удалось демобилизоваться раньше своих друзей и вернуться домой, в Болгарию. Стефан Чакалов очень интересно описал свое участие в Гражданской войне в мемуарах. По возвращении из армии он учился в Германии, стал очень хорошим электроинженером.
Между прочим, несколько минералов, которые мы с Никитой нашли за время своих экскурсий, и сегодня хранятся в Музее минералогии Софийского университета.
Однажды вечером, перед отъездом Никиты во Францию, мы гуляли недалеко от их дома, забрели в какой-то огород и сели на сено. Никита стал мечтать о будущем (это очень редко случалось с ним), о том, как будет посылать мне “оттуда” посылки, чтобы облегчить мою жизнь здесь. Должен признаться, что он сдержал свое слово и всегда, когда была возможность, передавал мне какие-то подарки, и не только мне! Я тоже смог сдержать свое слово, данное Ирине Васильевне, и не опоздать на вокзал проводить их во Францию.
Никита Лобанов стал бакалавром по геологии Оксфордского университета и магистром в Нью-Йоркском университете. Там женился на Нине, дочери французского дипломата Жоржа Пиго и русской эмигрантки. Нина работала журналисткой и написала несколько книг о русском фарфоре. Нина увлекла Никиту коллекционированием образцов русского театрального искусства и поддерживала его все время. Сейчас их коллекция находится в Петербурге.
В сентябре 1984 года я получил приглашение участвовать за счет организационного комитета в Международном симпозиуме по стратиграфии юры в Ерлангене, в Западной Германии, а после симпозиума – приглашение поехать в Англию. Я остановился у Никиты на две недели, работал в музеях и в конце концов вернулся из капиталистического рая в социалистическую Болгарию. А в 2000 году, будучи на Международном конгрессе по брахиоподам в Лондоне, мы с моей супругой остановились в доме Нины (к тому времени они разошлись с Никитой). Помнится и другая встреча. В феврале и марте 1984 года Никита сумел организовать первую официальную выставку своей коллекции в Советском Союзе – в Москве. Он пригласил меня с женой Райной на открытие выставки. Оплатил нам железнодорожные билеты София – Москва – София, пригласил сестру Нины и двоюродного брата Никиты – Юру Трубникова из Парижа. В день открытия Никита давал пресс-конференцию, а до того для всех нас организовал обед в ресторане на Казанском вокзале, где стены и потолок были расписаны Бенуа. Официальное открытие состоялось в залах Пушкинского музея, где был и концерт.
Встречи с Никитой стали регулярными – два раза в год, когда он приезжает на заседания бюро Фонда св.св. Кирилла и Мефодия в Софию. В августе 2009 года со мной случилось неприятная штука! Хакеры взломали мой компьютер и от моего имени сообщили всем, что я в Лондоне и у меня украли деньги, что мне нужно 2800 долларов, чтобы расплатиться с гостиницей и на обратный билет. Большинство моих знакомых начали звонить и справляться, что случилось. Один только Никита, не задумываясь, сразу велел перевести мне деньги, в которых я якобы нуждался! Для него хватило того, что я прошу помощи, и он сразу отозвался. Так мог поступить только настоящий друг!
А в те далекие 1940-е Лобановы в течение нескольких лет жили в семье Егоровых. Никита написал мне о них в письме в 2009. Госпожа Мария Егорова (мадам Мей), полуфранцуженка-полуангличанка, говорила по-болгарски очень плохо. Она служила горничной в британском посольстве. После прихода советских войск в Болгарию ее муж, Дмитрий Егоров, взял советский паспорт. Он работал водителем в каких-то советских учреждениях в Софии. Это ему помогло избежать репрессий (в довоенное время он служил водителем у фабриканта Есауленко). Дмитрий Егоров хорошо играл на гитаре, пел, словом, был душой компании. Мать Никиты любила заходить к Егоровым поговорить по-английски (старшие Лобановы окончили школу в Англии), она часто брала с собой и Никиту, который играл с детьми Егоровых – Федей (на год моложе Никиты) и Марией (на год старше). В конце 1950-х годов госпожа Егорова как француженка вернулась на родину, в Монпелье, где ее родственники держали кафе-бар, в котором она и Мези-Мария работали – Мези играла на аккордеоне и пела. Впоследствии к ним присоединился и господин Егоров. Но там он не прижился и, кажется, вернулся в Софию.
По соседству с нами жили и другие русские семьи. В конце улицы Мърфи (ныне Загребска), на углу с ул. Царицы Иоанны (ныне Любляны), в маленьком доме жила семья Якова Николаевича Федченко. Яков Николаевич (1879–1965), белогвардеец, женился на болгарке Марине Соларовой. У них родились дочь Вера и сын Борис. У Федченко был телескоп. Во время каких-нибудь астрономических явлений он ставил свой телескоп в садике перед Центральной баней Софии и за деньги позволял смотреть в ночное небо. Тогда воздух был чистым, а звезды огромными. Когда-то, еще в царской России, Яков Николаевич был юристом и работал адвокатом. После Октябрьского переворота, во время правления Скоропадского на Украине, его вместе с другими интеллигентами арестовали и бросили в лагерь. Охранником оказался солдат, которого Федченко, будучи адвокатом, спас от тюрьмы. Этот солдат и выпустил арестованных. На корабле Федченко уплыл в Варну. Там он женился и переехал с семьей в Софию. Работал по-прежнему юристом, какое-то время был даже мэром нескольких сел в Юго-Западной Болгарии. В свободное время он занимался техническими изобретениями и даже получил два патента.
Большинство русских мужчин, которые приехали в Болгарию одни, без семей, женились на болгарках. В нашем районе было много русских. Кстати, недалеко находился Русский инвалидный дом, но наша община не поддерживала связи с ним, жили отчужденно, как обычные болгары.
В те годы, я помню, в Софии часто можно было встретить одного русского инвалида: у него была только одна нога, и он ходил по городу на костылях. Это был красивый мужчина, всегда гладко выбритый; ходил он, независимо от погоды, в одной серой рубашке, без пиджака, – то была настоящая русская рубашка с воротничком. Видно было, что это закаленный человек (возможно, он был участником “Ледяного похода” корниловцев?). Все оборачивались и смотрели на него с восхищением.
Помню еще эпизод. Окончив школу, я заболел экземой, так что пришлось идти в кожный институт Александровской больницы в Софии. Там рассказывали такой случай. В больницу поступил один молодой человек с проказой. Врачи и сестры испугались и не хотели ухаживать за больным, ведь проказа заразна. В больнице дворником служил один русский, белогвардеец, он и взялся помогать больному. Говорил, что уже ничего не боится после того, что вытерпел во время Гражданской войны! Он знал, между прочим, что у этой болезни длинный инкубационный период и что, если он заболеет проказой, болеть у него времени не останется, ведь ему было уже за шестьдесят.
Хорошим другом моего отца был д-р Павел Алексеевич Охотин. Павел Алексеевич окончил духовную семинарию в России, участвовал в Гражданской войне и после этого обосновался в Болгарии. Здесь окончил медицинский факультет Софийского университета (где-то около 1930-го). Павел Алексеевич долгие годы работал дежурным врачом в санатории у моего отца. В 1930–40-е он с женой Ксенией Васильевной жил в комнате рядом с тогдашним медпунктом – так что Павел Алексеевич был круглосуточно в распоряжении больных. А они очень любили его: Охотин был одновременно и врачом, и батюшкой – лечил их болезни и успокаивал души. Он был и нашим домашним врачом – кстати, вылечил меня от болезни почек. Лечил и Никиту Лобанова. Когда национализировали наш санаторий, д-р Охотин стал работать в местной поликлинике участковым, а потом стал врачом Русского инвалидного дома в Княжево. Наша семья и после смерти отца была в дружеских отношениях с Павлом Алексеевичем и Ксенией Васильевной. Ксения Васильевна была очень хорошей женщиной. Она дружила с моей матерью и часто гостила у нас, надеясь, что эта дружба поможет ей выучить болгарский. Но мать все лучше и лучше говорила по-русски, и Ксения Васильевна так и не научилась говорить по-болгарски.
Д-р Охотин лечил не только людей, но и животных. У нашего соседа бая Ставри была дворняжка. Кто-то подстрелил ее – и Охотин стал выхаживать собаку. Через некоторое время злодеи опять покалечили собаку, разбили ей голову. И снова Павел Алексеевич ее вылечил. Говорят, что собаки умеют отличать добрых людей от злых. Эта собака никогда не кусала доктора, терпя боль.
Когда я был еще ребенком, д-р Охотин часто брал меня с собой по грибы. Он был заядлый грибник, но знал только те, что росли в сосновых лесах, – доктор был из Петербурга. Болгары же, напротив, собирали только полевые грибы, которые Павел Алексеевич не знал и боялся есть. Мы далеко уходили на наших грибных экскурсиях. Однажды мы направились в район Фонфоны и Золотых мостов. По дороге прошли мимо одного разрушенного каменного дома. Павел Алексеевич рассказал мне, что в этом доме когда-то жил русский, который делал булыжники для мощения улиц, но коммунисты-партизаны его убили и ограбили.
Как подданный Болгарии д-р Охотин был мобилизован в армию в 1942–1944 гг. и послан в Восточную Сербию и Македонию в составе ╡╡ Болгарской армии, союзной немцам. После 9 сентября 1944 года д-р Охотин вернулся в Болгарию. В начале 1960-х годов он работал участковым врачом в ХХ поликлинике и потом в Инвалидном доме. Где-то в 1965 году они с Ксенией Васильевной поехали в гости к его родственникам под Ленинград. Там он и умер от инфаркта. После смерти д-ра Охотина Ксения Васильевна осталась жить в Инвалидном доме уже в роли пациентки. Сначала у нее поселилась Ефросинья Кондратьевна (все ее звали только по имени-отчеству). Во время Первой мировой войны Ефросинья Кондратьевна служила медсестрой в Галиции, кажется, в дроздовском полку, потом, до конца Гражданской, – в Белой армии. В последние годы жизни она работала медсестрой в Русском инвалидном доме, поначалу вместе с д-ром Охотиным, потом – с д-ром Летягиным.
Умерла Ксения Васильевна в Инвалидном доме в 1971 году. По словам Ларисы Ивановны Григоровой из общества “Милосердие”, умерла она в своей комнате. Когда Григорова зашла к ней, она увидела, что Ксения Васильевна была в каких-то больших, вероятно 46 размера, мужских ботинках, и все добро было украдено. Санитары, прежде чем сообщить руководству дома об усопших, грабили их. Общество “Милосердие” похоронило более сорока питомцев Инвалидного дома.
Годы шли, я рос. Учиться я начал в далеком 1942 году, во Французском мужском колледже св.св. Кирилла и Мефодия, в Софии. Поначалу нам преподавала учительница Горбатова, из белоэмигрантов. Она была очень милой и внимательной и относилась к нам, как настоящая мать. В то время из русских со мной учился только Александр Малиновский, с которым мы очень дружили. Потом началась война, Софию бомбили, и мы почти не ходили в школу.
Будучи в школе, я брал уроки скрипки у русского учителя Антона Тони (1895?–1943), который со своей супругой Александрой Шильхан (бабушка Шура, 1900?–1963) жил в Красном Селе, в маленьком красивом доме с хорошим садом (несколько лет тому назад дом снесли и построили новый, высотный). Говорили, что Антон Тони был дирижером в каком-то петербургском театре, а Александра Шильхан – балериной. Они были похоронены рядом с могилой моего отца на кладбище с. Княжево. У них не было родственников, кроме удочеренной девочки Марии (потом Мария и сама удочерила девочку Ефросинью). Мария работала медицинской сестрой в санатории д-ра Хаджи Иванова во Владае. В 1956–57 гг., в связи с выдуманным делом о “подготовке государственного переворота белогвардейцами”, Марию арестовали и сослали в лагерь, куда-то в Сибирь. Позже она связалась со своими знакомыми. Ей удалось выжить в лагере, но что с нею сталось – неизвестно. Через несколько лет в могилу Тони-Шильхан захоронили Евдокию Позументщикову (1891–1963), на ее памятнике не написано, кто там раньше был похоронен. Так ничего не осталось, что бы напомнило о Тони и его жене.
В 1946 году в наш класс пришло много новых учеников, в числе которых и Ян Шпилер, сын о. Всеволода Шпилера. Позже он уехал в Советский Союз, там окончил консерваторию и стал известным дирижером. Работал в Харькове, потом переехал в Москву.
Осенью 1946 года я заболел и пролежал до Нового года. В это же время Никиты тоже не было в школе. Гораздо позже, когда он уже уехал во Францию, мы узнали, что именно осенью 1946 года они – отец Никиты, мать и он сам – сделали неудачную попытку пересечь нелегально границу с Грецией и убежать из Болгарии. После этого Никита попал в болгарскую тюрьму. Об этом эпизоде жизни Лобановых нам в то время никто не рассказывал.
В 1948 году, когда мы учились во втором классе, закрыли Французский колледж – как капиталистическую школу. В третий класс я пошел уже в обычную районную школу. В 1949–50 годах в школе произошли большие перемены. Как в советских школах, так и в болгарских отменили ступенчатую систему, все начинали теперь просто с первого класса. Вот почему после 3-го класса мы сразу попали в 8-й, и нас перевели в Пятое единое училище им. Ивана Вазова. В 9-м классе к нам пришли Никита Лобанов и Святослав Докучаев. Учительница посадила Никиту рядом со мной – как к русскому, чтобы тот легче привык к классу. Помню, Никита очень гордился своими часами, в которых был и хронометр. Все немного завидовали ему. Еще Никита говорил, что они уедут во Францию, к дедушке. Он мечтал об этом до окончания школы – те слова прошли рефреном через все годы нашей детской дружбы. И я уже не верил, что когда-нибудь Никита сумеет уехать из Болгарии. Как все мы, Никита готовился поступить в болгарский университет после окончания школы; как все остальные ребята в школе он был членом пионерской организации “Септем-врийче”, потом стал членом комсомола; как все, встречался и влюблялся в болгарских девушек… Мы, его одноклассники и друзья, ничего о побеге и тюрьме не знали.
Учительницей русского языка была Ольга Швийковская (1928–2005), дочь белоэмигранта. Она была не намного старше нас и стеснялась. Никита и Свет знали хорошо русский язык – для них он был родным. Я же русский практически не знал; мой отец умер, когда мне было 4 года, а мать плохо говорила по-русски, дома мы говорили на болгарском или на румынском. Ольга Швийковская думала, что я тоже знаю русский язык. Мои плохие ответы она восприняла как форму протеста, плохое воспитание, и поэтому не спрашивала больше. Так я и не успел ничему научиться по-русски в школе. Правда, я начал много читать на русском языке – тогда основные, самые интересные и, кстати, дешевые книги были на русском.
Однажды зимою, кажется в десятом классе, мы поднялись со Светом Докучаевым на Витошу, на многодневную лыжную экскурсию. Вот тогда Свет и начал меня учить говорить по-русски; по-настоящему, он стал моим первым учителем. Мы взяли с собой какую-то еду и много хлеба. Хлеб был и свежий, и черствый. Я предложил Свету начать есть с черствого – пока его еще можно есть, но он возразил: нужно начать с самого свежего – тогда мы попробуем и свежего, и черствого. Я согласился с ним, и это стало для меня жизненным принципом: когда скапливается несколько дел, я начинаю с самого “свежего” и потом принимаюсь за остальные! Многие из друзей Света, как и он, приняли советское гражданство. Помню, они говорили о себе: мы, советские в Болгарии, как редиски: извне – красные, а внутри – белые…
Летом Никита Лобанов с матерью уехал во Францию. Он учился в Оксфорде, там получил свою бакалаврскую степень. После долгих лет я увиделся с Никитой в Алжире, осенью 1970 года. Сначала он меня не узнал – подумал, что я являюсь кем-то вроде агента болгарской разведки, держался настороженно, но потом все стало на свои места.
Моя же жизнь после школы сложилась просто. Осенью 1953 года Свет Докучаев пригласил меня на работу в Маданском бассейне, где его отец был врачом. В январе 1954 года мы со Светом поехали через Пловдив до Кырджали, а оттуда в кузове грузовика добрались до селения Бориева, где жил его отец – д-р Николай Георгиевич Докучаев (1.03.1900, Баку, – 20.03.1970, Видин). Николай Георгиевич был сыном генерала Георгия Николаевича Докучаева, участвовавшего в Русско-турецкой войне и в Первой мировой. После Гражданской войны, через галлиполийский лагерь, он попал в Болгарию. Сначала работал на стройке софийского Рильского водопровода, потом, одновременно с будущим руководителем болгарской компартии и государства Тодором Живковым, – на стройке кинотеатра “Влайков” в Софии. Параллельно он учился на медицинском факультете Софийского университета. Работал участковым врачом в с. Стрелча, близ Панагюрище, а потом – в Александровской больнице в Софии. Там встретил медсестру Катю Шопову-Карамишеву (болгарку, убежавшую из России), на которой и женился. После некоторого времени они разошлись, от этого брака у него остался сын Светослав. Мать Светослава с сыновьями от первого брака репатриировалась в Россию, а Свет остался в Софии.
Долгие годы Николай Георгиевич работал в Родопах, куда мы со Светом и отправились. В зиму 1954 года было много снега в Родопах. Каждое утро мы со Светом прокладывали себе дорогу в снегу от Бориева до рудника Долна Петровица, где трудились. Забегая немного вперед, скажу: д-р Докучаев вышел на пенсию в 1962 году, переехал в Видин, где проработал еще несколько лет участковым врачом, и скончался от инфаркта. Повсюду с ним был мешочек с русской землей, с которым его и похоронили.
На руднике Долна Петровица работал коллектором и другой потомок белогвардейцев – Иван Сюсюкин, добродушный гигант. Он жил вместе с шахтерами в одном бараке. Немного позже Иван женился на болгарке, и они вместе поехали на целинные земли в Казахстан. Через некоторое время Сюсюкины вернулись в Болгарию.
В 1954 году нас со Светом Докучаевым приняли в университет на геологический. В университете учились и другие потомки белоэмигрантов. Скажем, Мария Никаноровна Писарева, которая после третьего курса уехала вместе со своими родителями в Крым. В 1971 году мы встретились с ней в Софии. Курсом выше учился Леонид Ратиев, наследник обрусевших грузинских князей. Его отец в довоенной Софии был директором мебельной фабрики. Выйдя на пенсию, он написал очень хорошую книгу о жизни русских эмигрантов в Болгарии. Леня закончил свою трудовую карьеру в Институте черной металлургии в Кремиковцах, близ Софии.
Вместе с ним на одном курсе училась и Александра (Ася) Харьковская-Московская, которая родилась в 1935 году в деревне близ Старой Загоры, где ее отец работал врачом. Окончив Софийский университет в 1958 году, она работала геологом, потом в Геологическом институте БАН. Защитила докторскую, автор более чем 90 научных публикаций. На курс ниже учился Светослав Петрусенко. По окончании университета Свет нашел работу в Родопах, недалеко от города Чепеларе. Через некоторое время он перешел в Геологический институт Академии наук, а оттуда – в Национальный природоведческий музей в Софии.
Имелись русские и среди университетских преподавателей. Ассистентом по минералогии и кристаллографии тогда работала Соня Барская. В Лаборатории макропалеонтологических изысканий Главного управления геологии работала Наталия Димитрова. Она была из русско-болгарской семьи. Ее отец после сентябрьских событий 1923 года в Болгарии эмигрировал в Советский Союз. Там женился на русской. После 1944 года вернулся с семьей в Болгарию.
В Геологическом институте работала старшим научным сотрудником д-р Светлана Павловна Чернявская, специалист с мировым именем. Она предпочитала держаться в стороне, умела выбирать себе знакомых. Позднее мы сблизились с ней и опубликовали несколько научных статей. Ее отец проф. Павел Иванович Чернявский (1892–1969) окончил университет в царской России. Диплом он потерял по время Гражданской войны. Через Грецию эмигрировал в Югославию. Там ему пришлось снова поступить на факультет ботаники Белградского университета и получить новый диплом. В Белграде и родилась Светлана. В 50-х годах семью Чернявского, вместе с другими белоэмигрантами, выбросили из Югославии, так они попали в Болгарию. Здесь Светлана Павловна окончила университет и вышла замуж за болгарина, д-ра Величко Николкова. Проф. Чернявский работал в Болгарии в Институте лесоводства БАН, потом вернулся в Россию и продолжил работу в Волгограде.
У Светланы Павловны Чернявской была аспирантка Полина Павлишина, которая и сейчас работает доцентом в Софийском университете, перспективный ученый-палеонтолог. Она была моей студенткой. Отец Полины, Всеволод Павлишин (1924–2009), родился в Югославии, в г. Княжевац, где его родители-эмигранты поселились после Гражданской войны. Они тоже были высланы из Югославии. Всеволод (Вова) поступил в Политехнический в Софии. Он стал хорошим инженером, женился на болгарке и всю жизнь прожил в Болгарии.
В последнее время, оставшись один после смерти жены, он начал рассказывать мне о своей жизни в Югославии, как во время войны боялся ночевать в доме и вместе с приятелями прятался в кукурузных полях – опасались, что ночью усташи могли зайти в дома и убить их. Я уговаривал его написать историю семьи. Но он не захотел. Говорил мне, что это – прошлое, а мы должны жить только будущим. Однажды поздним вечером Полина позвонила мне по телефону и сказала, что отец чувствует себя плохо, просила прийти к ним. Внизу у дома Павлишиных стояла машина скорой помощи. Мы на руках донесли старика до машины. Через несколько дней после инсульта его выписали из больницы; Полина устроила его в частный дом для престарелых в Княжево. Там он и умер через месяц, в июне 2009 года.
Хорошим специалистом по изучению осадочных пород Болгарии была и Гноевая Надежда Андреевна (1929–1994). Ее дед, атаман казачьих войск, имел 9 детей. Со своим старшим сыном Андреем, после Гражданской войны он эвакуировался в Югославию и с 1922 обосновался в городе Прилеп, в Македонии. Остальные дети с матерью остались в России. Будущая мать Нади Гноевой, Ольга, была учительницей, она осталась в России и долго добивалась, чтобы ей разрешили поехать к любимому человеку, к Андрею Гноевому. В конце концов сам Калинин разрешил ей поехать в Югославию. Она приехала легально в Прилеп в 1923 году и вышла замуж за Андрея. У них родились сын и дочь. Позже семья переехала в Белград, отец работал инженером водоснабжения. Там родились еще два сына. Надежда Андреевна поступила на геологический в Белградский университет. В 1948 году Тито выдворил их вместе с другими русскими, не захотевшими принять югославское гражданство. Надя с родителями и братьями приехала в Болгарию. Она продолжила учебу в Софийском университете, а ее брат Юра поступил в балет Федора Лобанова. В 1956 году родители и братья вернулись в СССР. После долгих перипетий они обосновались в Днепропетровске, на родине своих дедов. В Болгарии осталась только Надя, которая окончила университет в 1954 году и вышла замуж за проф. Бояна Алексиева. Надежда Гноевая – автор более чем 20 работ по литологии и минералогии осадочных пород Болгарии.
В Геологическом институте работает и гидрогеолог Алексей Бендерев, еще одно поколение белоэмигрантов. Он – близкий родственник поручика Бендерева, одного из героев Сербско-болгарской войны 1885 года. Позже как русофила Бендерева вынудили эмигрировать в Россию, где его приняли в Русскую армию. В конце своей карьеры он стал губернатором Дагестана. Во время Гражданской войны был представителем ген. Деникина в Болгарии.
В болгарской геологии есть и другие русские имена, среди которых – из старших поколений – нужно отметить А. Янышевского, Р. Берегова и др.
Очень известным в Болгарии был инженер Никита Шервашидзе, потомок обрусевших грузин, директор “Энергопроекта”, дважды министр энергетики Болгарии при социалистических кабинетах.
Отношения между русскими, которые обосновались в Болгарии, были подчас сложными. Говорят ведь: “Где один русский – там талант, там гений; где двое – там обессиливающий обоих спор; где много русских – общественный скандал”. Белоэмигранты в Софии не жили одной сплоченной общиной, как живут испокон веков турки или евреи. Например, князь Ратиев в своих мемуарах рассказывает о жизни узкого круга белоэмигрантов, которые жили недалеко от него или с которыми он общался. И ничего не пишет о жизни белоэмигрантов, живших в Русском Инвалидном доме! Как будто они обитали где-то в другом городе!
Впрочем, жизнь русских белоэмигрантов была тяжела, оттого и сложности в отношениях. Д-р Охотин рассказывал, как в 1920-е годы маленькая группа эмигрантов собиралась в корчме, где они питались. В этой корчме делали бесплатный салат из репы. Некоторые из русских приходили специально поесть салат. В конце концов корчмарь начал убирать со стола этот злополучный салат, когда видел, что русские входят в корчму, – он не имел возможности кормить посетителей бесплатно.
В. Лавров писал: “Русский эмигрант – чаще всего и принц, и нищий, в одном переплете”. В Болгарии русские селились повсюду, где могли найти пропитание. Многие из них были военными и не имели никакой гражданской специальности. Мой друг Дмитрий Тронков рассказывал, как несколько человек из русских начали работать в охране медных рудников во Врачанском Балкане. В день получки эти охранники, одетые в свои военные плащи, спускались вниз, в город Враца, и, как принцы, покупали подарки своим русским женам. Все болгарки завидовали им: русские мужья относились к своим женам как к богиням!
Обычно под “русскими” в Болгарии (и не только в Болгарии) подразумевались все выходцы из Российской империи, а после Второй мировой войны – все выходцы из Советского Союза, несмотря на то, что среди них было много грузин, калмыков, украинцев и т. д.
Когда белоэмигранты обосновались в Болгарии, они и их дети старались приобщиться к жизни и к традициям болгар, чтобы не слишком отличаться от них. Это было естественно, потому что многие из них были женаты на болгарках. Одним из путей ассимиляции было удаление из фамильного имени чисто русских окончаний – “-ий” или “-ая”. Так, например, фамильное имя Чернявский (или Чернявская) превратилось в Чернявски и Чернявска; или, например, русская фамилия Муравник превратилась в Муравиев (фамилия болгарского политика русского происхождения, последнего премьер-министра в 1944 г., который объявил о выходе Болгарии из войны на стороне Германии и вступление ее в войну с бывшим союзником). Двойные фамильные имена, такие как Лобанов-Ростовский, были сокращены и превратились в просто Лобанов, тем более что по тогдашним болгарским законам двойные имена были запрещены. Официальное имя (по паспорту) князя Никиты Дмитриевича Лобанова-Ростовского было только Никита Лобанов.
Эмигранты первого поколения чувствовали себя русскими, несмотря на то что их жизнь проходила в круговороте: “вечером концерт, по утрам похороны и каждый день безработица” (по Валентину Лаврову). Так жило большинство русских эмигрантов, которых я знал. Они всю жизнь стремились вернуться к себе на родину, но не все успели. А некоторые, кто смог вернуться, не нашли родины, о которой мечтали, которая осталась в их памяти. Может быть, сыграла свою роль и обстановка, в которой жило большинство русских в Софии, – в замкнутых общинах, где каждый говорил на русском и жили только новостями из России. Таков случай с обитателями Русского инвалидного дома в Княжево. Очень мало кто из них говорил хорошо по-болгарски, хотя большую часть жизни они провели в Болгарии.
Некоторые эмигранты первого поколения, несмотря на то что чувствовали себя “настоящими” русскими (в широком смысле этого слова), побоялись остаться в Болгарии или вернуться на родину и уехали в Западную Германию вместе с отступающими немецкими войсками.
Эмигранты второго поколения, к которым отношусь и я, чувствуют себя несколько иначе. Я своего отца не помню – он умер, когда мне было всего четыре года. Моя мать не была русской; она воспитывала нас с братом в любви и уважении к отцу, но не к его родине, не знакомой ей. Я вырос больше болгарином, чем русским. Но, несмотря на это, в Болгарии я не чувствую себя стопроцентным болгарином! Я испытываю самые добрые чувства к России, к родственникам, живущим в России, Грузии, и поэтому моей первой поездкой за границу, в декабре 1959 года, была поездка в Москву.
Эмигранты третьего поколения, наши дети, также испытывают самые теплые чувства к России, к русским родственникам; они выучили русский язык, но считают себя настоящими болгарами. Думаю, это относится ко всем потомкам эмигрантов, не только к русским. Мой коллега и друг – поляк немецкого происхождения, проф. Альфред Ухман из Кракова. Его предки жили веками в Силезии вместе с другими польскими немцами. Во Второй мировой войне немцы надеялись, что эти их “соотечественники” будут им помогать. Фред мне рассказывал, что ни один из польских немцев не пошел на службу к нацистам.
Русскими себя считало большинство белоэмигрантов, разбросанных по всему миру. Мне кажется, более корректно было бы заменить эпитет “русская” на “белая” эмиграция (как, например, пишет А. Ратиев (1999) в своих мемуарах). Так будет отдана дань всем участникам Белого движения.
Болгаро-американская поэтесса Катерина Стойкова в радиопередаче (“Горизонт”, 2.12.2009) сказала, что “человек несет свою родину с собой”, – а что такое родина? В. Набоков писал: “Моя тоска по родине лишь своеобразная гипертрофия тоски по утраченному детству”. Выходит, мое скромное мнение, что человек относит себя к национальности того места, где он родился и провел молодость, где “всосалась” в него обстановка, в которой он стал человеком! Можем взять для примера таких эмигрантов второго поколения, как Береговой (Береговуа), который стал премьер-министром Франции, или как герой французского Сопротивления Николай Васильевич Вырубов, который вырос во Франции и боролся против немцев во время ее оккупации, став героем Франции.
Недавно читал дневник инж. Стефана Чакалова времен Гражданской войны. Он приехал в Россию 13-14-летним мальчиком и поступил в Кадетский корпус. Во время Гражданской войны воевал на стороне белых. Он проливал свою кровь, был несколько раз ранен и ни на минуточку не задумывался, почему он – болгарин – воюет за Россию. Он воспринимал Россию как свою родину и воевал за ее будущее.
Исключением, может быть, стал князь Никита Лобанов-Ростовский, который родился и вырос в Болгарии, но его семейная среда оставалась всегда русской. Он испытывает самые добрые чувства к Болгарии, но не чувствует себя болгарином. Никита, несмотря на то что живет в Лондоне, чувствует себя настоящим русским и болеет за русскую культуру, за русский дух.
Думаю, из сотни читателей лишь единицы назовут своего деда или прадеда, расскажут о седьмом или двенадцатом колене своего рода. А ведь с корней, с обычаев, с традиций начинается всякий народ. Человеку нужно знать прошлое своей семьи, чтобы уважать ее и себя самого, где бы он ни родился, в каком бы государстве ни жил и кем бы он себя ни чувствовал, – русским, болгарином, татарином и т. д. В первую очередь нужно быть человеком.