Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 265, 2011
Нина Божидарова
Четыре рассказа
ПАРИЖСКИЕ МОСТЫ
С тех пор как я переехал, многие мне стали завидовать. Мол, что ты знаешь о жизни, обитая где-то там, в порочном, блестящем от постоянного дождя, вечном городе Париже…
Действительно, что я знаю? Знаю, что живу теперь под Новым мостом, который на самом деле самый старый мост Парижa, и что он протекает под обильными зимними дождями, как студенческая мансарда. Правда, этого я им не говорю во время наших коротких встреч на Адриатике.
Я говорю, что живу под Новым мостом. Они морщатся в ответ: “Ну, а мы все там же, под мостом Чавдар”.
Да, там жили мы, когда на шеях у нас висели золотые цепочки. Скромно говорили: “Живу за городом, а здесь, под мостом Чавдар, у меня склад”.
Для тех, кто не знает, поясняю, Чавдар – это богатырь, или по-французски “шевалье”. Это для тех, кто любит ясность смысла.
Мы складывали, накапливали, совершали товарооборот. Обменивали людей на вещи, жидкости на друзей, друзей на свободу. Последнее случалось редко. Обычно находилась какая-нибудь золотая цепь, чтобы оставить в полицейском участке. Всегда знали, кому отдать и как завернуть, чтобы была видна, но не слишком блестела.
От этого товарооборота у меня начала кружиться голова. Я впал в депрессию и свернулся под мостом Чавдар. Мост был почти что новый, более или менее в центре. Не тек, и под ним было тепло. Снял с себя цепи, бросил все и стал смотреть на булыжник.
Надо отметить, что мост Чавдар – мост над ничем. Под ним нет реки, в чьи мутные воды можно смотреть, когда пьешь вино. Под ним есть только булыжник и деловые люди, занятые обменом.
И однажды мне показалось, что выбора нет. И я уехал в Париж.
Обычно я ездил в Белград, туда ближе и нет языкового барьера. К тому же, там жил мой троюродный брат. Но теперь Белград уже не тот, что был раньше. И брат стал молчаливым и смущающе мужественным.
Белград, Белград, красивый город… Бельвиль, Париж, Новый мост…
В последнее время льет дождь. Новый мост протекает. Он просто очень старый. К старикам мы всегда снисходительны, как к классикам, к музеям и к иностранцам, хотя последнее под вопросом. Поэтому я и не переезжаю. Если мы, жильцы, оставим Новый мост, ему будет одиноко, когда в мутную Сену сливаются многочисленные потоки.
Недавно я написал стихотворение о Сене. Но один англичанин сказал мне, что стихотворение это написал Вийон. Англичанин утверждал, что он преподаватель французского в какой-то Итаке. Итака есть в Америке и в мифологии, но он не уточнил в какой. Я ему все равно верю, ведь мы давно друг друга знаем. Вийон так Вийон.
И так сидели мы в Итаке с англичанином, а там все были в сандалях, и я думал: “Господи, как холодно”, но чего же не сделаешь ради имиджа, и я терпел. Я не хотел, чтобы все знали, что мы иностранцы. Ведь античные греки, как и все цивилизованные народы, должны, вероятно, относиться с подозрением к группе иностранцев под мостом. Так что мы мерзли в сандалях и молчали, чтобы никто не услышал наш акцент.
Я сидел и думал: “Вправду ли этот мост античный, или нас опять обманывают?”. Мост был из железобетона и подозрительно напоминал мост Чавдар.
Однако Вийон вдруг вскочил и закричал, что я его обворовал. Так что мы подрались. Я почему-то дрался против всех, и антик из иллюзорной американской Итаки вонзил мне что-то острое в ногу. Тогда я открыл глаза и увидел, что английский профессор тянет меня за ноги и орет по-русски, что вода поднялась ночью и я замерз. И я попытался встать. А Вийон мне ответил на это, что, мол, поздно: воды мутной Сены слишком долго терлись о мои колени… Он позвонил в “скорую” по сотовому и почему-то говорил на старофранцузском.
В машине было тепло, благоухало, и я заснул.
Когда я открыл глаза, над моей постелью склонился какой-то серб. Никакой ошибки: на его халате дрожала табличка “Др. Милорад Павич”.
– Я вас читал, – сказал я со снисхождением.
– Oднофамилец, – улыбнулся он. – Куда пойдете теперь? Моста уже нет, – и он, будто в подтверждение своим словам, посмотрел через окно. Я ему поверил. Потому что все очень просто. Мост Чавдар исчез так же легко, как и Новый.
Все это вообще не имело никакого значения. Все это затянулось. И сейчас все было заменено присутствием доктора Павича.
Я уловил его взгляд, скользящий по моей кровати. Там не было ничего, одна идеaльно ровная простыня.
LA VIE EST BELLE
E
ня Домино грыз ногти. Всегда, когда ему было неспокойно, он грыз ногти. А сейчас он был очень озабочен: бизнес шел вяло, никто не покупал душистую марокканскую марихуану, никто не покупал пистолетов калибра 45. С чем это связано, Еня не понимал. Но такова жизнь: бизнес и опять бизнес – и ничего светлого, прекрасного, к чему бы стремиться всей душой. Раньше Еня работал охранником Дворца культуры, и ему часто приходилось слушать оперу… Вивальди, и еще Мусоргского… Да, Еня был эстетом и этим гордился. Но настали другие времена, и Еня забыл о предыдущей своей жизни в пучине бизнеса: переговоры, растаможка, разгрузка, импорт и даже немножко экспорт. Иногда он вспоминал с тоской о том времени, когда, вполне в соответствии с законом, мог вытащить хулигана из буфета Дома культуры, и если на улице было уже темно, Еня мог врезать ему прямо в обессиленную от нехватки витаминов челюсть… Сейчас иногда тоже хотелось кому-нибудь врезать, но теперь ему это совсем не шло… Рубашка у него теперь была слишком белой, пистолет, спрятанный под пиджаком, мешал, а иностранные моряки называли его “мистер” и совершенно не собирались с ним драться…И вдруг Еня Домино женился. Она была самым прекрасным и нежным созданием, которое он когда-либо видел. Светлые волосы вились пружинками по длинной, как у балерины, шее; худая, она была похожа на мальчика, но, одновременно, была женственной, нежной и какой-то фарфоровой… Еня увидел ее впервые у стойки сумрачного бара. Его охватило смущение, он растерялся, но осмелился спросить, как ее зовут. “Елена”, – ответила она равнодушно, не посмотрев на него.
Когда она встала, Еня последовал за ней молча, открыл дверцу своего “хаммера”, и она спокойно села в его машину.
Eлена стала его женой, ничего не меняя ни в своей жизни, ни в его. Она отказалась покинуть мансарду, заваленную картинами, и не пригласила его вселиться.
Рисовала беспрерывно, как в трансе, а пепел сигареты незаметно сыпался вокруг.
“Нужно нанять домработницу”, – как-то сказал Еня, она на него посмотрела и продолжила рисовать. Он заглянул за ее плечо и увидел себя в белой простыне, с крыльями у щиколоток, и поразился: именно таким видел он себя вчерашней ночью во сне.
Он носил ей еду из ресторана гостиницы “Шератон”. В мансарде плиты не было, да Елена и не знала, как выглядят кастрюли. Единственной “посудой” в мансарде был набор пластиковых приборов – вилочка, ложечка и ножик, – украденный из заокеанского самолета. Иногда Еня терзался мыслью, куда же Елена могла летать, с кем, но потом успокаивался, – она ведь там не осталась…
Однажды, когда он смотрел, как его красавица жена моется – в мансарде была стеклянная кабина с душем, – Еня, ужаснувшись, заметил, что ее скелет зловеще просвечивается под нежной, как розовый лепесток, кожей. Он автоматически погладил себя по животу: ему захотелось реальностью собственной плоти отпугнуть внезапно возникнувший страх.
Тогда Еня понял, что Елена ничего не ест. И он начал следить за Еленой, как она живет, что покупает… Она много курила – механически, словно не замечая, иногда меняя сигареты на жвачки; краски ее никогда не заканчивались, на штативе всегда ждал готовый натянутый холст. Одевалась она, как просил Еня: иногда он покупал ей платья с вырезом, чтобы она выглядела, как все женщины его, Ени, окружения…
Каждый раз, когда он смотрел через плечо своей рисующей супруги, Еня видел себя таким, каким он появлялся в собственных снах. И ему почему-то становилось тяжело на душе.
Постепенно от поверил, что на самом деле Елена – иная: лесная фея, ангел или ведьма. И это его опечалило. Он мечтал о семье с детьми, с кухней, пахнущей едой, пусть даже и купленной в ресторане гостиницы “Шератон”.
Как-то Еня сидел в своем “хаммере” и думал. Вокруг прогуливались плотные девушки, в платьях с вырезом. Еня резко вышел из машины и тюбиком золотой краски, случайно захваченной от Елены, написал на стекле: “Продается”. Потом он купил велосипед и рюкзак и утром, перед тем как отправиться в дорогу, пошел попрощаться с Еленой.
Он поднялся на пятый этаж и остановился: лестница на мансарду исчезла. Еня позвонил в ближайшую дверь и спросил: “А где мансарда?” – “Какая мансарда?” – ответили ему. Еня хотел объяснить, но увидел удивленный взор толстяка с золотыми зубами.
“Извините, перепутал”, – извинился он.
“Порядок, чувак”, – ответили золотые зубы.
“Действительно, порядок”, – сказал себе Еня, спустился, сел на велосипед и закрутил педалями. Велосипед жужжал приятно, размеренно и ненавязчиво, как голос Елены в его вчерашнем сне.
ШЛЯПА, ПОЛНАЯ ДЕНЕГ
Я счастлив. Я достиг того, к чему стремился. Я богат… Господи, я богат. Не верится, но это факт. Вот, мои карманы полны денег. Деньгами полна и шляпа перед Джингалом. Джингал сидит перед шляпой, – вот в чем тайна моего успеха. И еще очки в позолоченой оправе на морде Джингала. Шляпа постепенно наполняется деньгами. Словно сама по себе. Хотя деньги туда кладут люди. Кладут болгарские левчики, иногда валюту. Нет “обменника” поблизости. Особо щедрым Джингал подает лапу. Это его инициатива. Не знаю, как он догадался. Он очень умный. Умнее, чем раньше, когда был спасательной собакой. Да, да, не смейтесь, Джингал был спасательной собакой. А я был хозяином спасательной собаки, и мне казалось, что я – хозяин гор. Денег у меня не было. Да и не нужны мне были деньги… Хотя хотелось купить мотоцикл.
Теперь же я вообще не покидаю скверик напротив церкви. Не покидаю, потому что люди должны знать, где меня искать. Меня или Джингала. Хотя, скорее всего, им понадобится лишь шляпа Джингала – чтобы положить туда немножко денег. Иначе для чего мы им можем понадобиться, два старых инвалида?..
Джингал не дурак выпить, совсем не дурак… Он ведь и болен из-за людей, которые сейчас нам платят. Лезли куда не надо, а Джингал ходил с бутылочкой на шее их спасать. Вместо того, чтобы оставить их самих спасать себя. Я и не заметил, как Джингал спился. Сначала думал, что бутылочка протекает, течет по шкуре, поэтому и несет от него кабаком на километр. Но потом, когда было уже поздно, я понял, в чем дело…
Человек слаб. Собаки тоже слабы. Джингал пьет только коньяк. Время от времени я покупаю ему “Наполеон”. Скорее всего – польского разлива. Но Джингал ничего не говорит. Да он и сказать ничего не может… Вообще-то, Джингал пьет и “Плиску”, и “Арарат”… “Солнечный берег” мне совестно ему предложить…
Джингал – инвалид. Алкаш. А алкаши, на мой взгляд, неполноценные люди. Я не пью. И одного в семье достаточно. Но я тоже инвалид. Не хватает части ступни. Однажды я поехал в очень высокие горы, много выше наших. А горные ботинки, которые предназначались спасателям, начальник подарил сыновьям. В Альпах гулять на каникулах. Напарник продал свой мотоцикл и купил ботинки – классные. У него отрезали только пальцы. Ходит, словно ничего. А вот я… без велосипеда передвигаться не могу.
Джингал подарил мне велосипед “Бианки”, спортивная модель. Однажды, может, и машину купим. Сейчас только на ремонт квартиры много ушло. У нас одна комната для меня, другая, побольше, – для Джингала. Еще есть гостиная и кухня. На кухне я готовлю, Джингал предпочитает вареную телятину. Можно, конечно, и свинину, и баранину. А также рыбу. Я предпочитаю итальянскую кухню – пиццу, лазанью, спагетти. Гостиной мы не пользуемся – никого не приглашаем. Знакомые Джингала не пьют. А мой напарник, который только пальцами отделался, уехал опять туда, в высокие горы. Работает там в гостинице. И смотрит на горы. Целыми днями. Если не спится – и ночью тоже. По воскресеньям, пишет, поднимается потихонечку. До какой-нибудь скалы. Приглашает нас с Джингалом. Но когда подумаю, сколько денег мы не заработаем, если поедем… Кроме того, я эти горы уже видел: ничего хорошего.
Уже поздно. Тушу свет и ложусь. Через стену слышно, как Джингал храпит; спит и ему снятся бурные собачьи сны.
Завтра рано встанем, попьем кофе, прогуляемся и пойдем на рабочее место. Я читаю газеты, а Джингал подает лапу особо щедрым прохожим… Чуть не забыл: мы на углу, в скверике, напротив церкви… Может, Джингал и вам подаст лапу.
ГДЕ-ТО НА БАЛКАНАХ
Воздух был мокрым и липким. Пахло морем и спелой шелковицей. Вангелуда дышала тяжело, ее огромный бюст медленно поднимался и быстро опадал. В руке Вангелуда держала тарелку, на которой два полненьких китайца улыбались друг другу, или, может быть, не улыбались, а только так казалось, Может быть, они разговаривали между собой на своем китайском фарфоровом языке. В истлевшей траве двора лежали куски разбитого фарфора.
Вангелуда торжественно пересекла двор. Торжественно, словно на нее смотрели все Великие силы. Или одна государственная голова. Вангелуда села в соломенное кресло, близ ствола смоковницы. Вангелуда всегда сидела в кресле близ ствола смоковницы. С этого места была видна тонкая полоса моря. Но смотреть на море Вангелуде давно уже надоело.
Вангелуда села в свое кресло и только тогда заметила, что держит тарелку с двумя китайцами. Потянулась поставить ее на столик перед собой, но среди запачканных вареньем розеток, чашек с засохшим кофе и фруктовой вазы с огрызками, не было места. Вангелуда бросила тарелку на траву спокойным и по-своему грациозным движением могучей руки. Китайцы не сморщили лиц от боли, а тарелка осталась цела. Ветер шуршал в листьях деревьев, путался в шелковых складках юбки Вангелуды и играл с каймой кружевной скатерти.
– Марче, иди сюда!
Из дома выбежала худая, бледная девушка в сером платье, – бледном, как ее лицо. У девушки были такие же бледные волосы, и в ее глазах не было цвета. Вангелуда посмотрела на нее пристально. Девушка шустро собирала осколки фарфора с земли, и длинная коса подпрыгивала на ее спине.
– Слушай, Марче, нельзя с такими волосами. Люди будут смеяться. Завтра намажем хной.
По огрызкам в вазе прогуливалось несколько мух. Мухи время от времени с жужжанием сталкивались, взлетали, перемещались на краешки маленьких чашек с засохшим кофе и поднимались в крону дерева. А потом снова возвращались – те же или, может быть, другие…
– Принеси груш, свари кофе. Позови Атинулу.
Вангелуда оттолкнула грязную чашку, гнушаясь. Чашки, запачканные кофе, ей показались смешными. Почему Вангелуда хотела увидеть будущее в черных бесформенных пятнах засохшего кофе? – Ведь стоило только закрыть глаза… Впрочем, теперь старая Вангелуда не видела ничего. Ничего нового. Видела только давно минувшие события и давно исчезнувшие лица. Вангелуда знала, что в ее будущем осталось только одно-единственное, – цель, к которой никто не спешит, потому что и так придут к ней. Но почему она не видела ничего в будущем Атинулы и Асенчо, Вангелуда не знала. Когда она подумала об Асенчо, ее ярко-синие глаза стали очень грустными, белая кожа лица сморщилась, как скомканная сигаретная бумажка. Все это длилось только миг, потом грусть во взгляде исчезла. А вместе с мыслью об Асенчо исчезли и морщины, исчезли годы. Фиолетовый цвет зрачков оживил лицо, очистил его от следов времени и оставил только спокойствие.
– Опять будем пить кофе. – Атинула говорила тихо, но голос ее был резким и острым и чем-то напоминал углы тех осколков фарфора, которые валялись несколько минут назад в высохшей траве двора. У нее были такие же синие глаза и такая же белая кожа, но она не походила на Вангелуду. Складки ее коричневого платья подчеркивали очень стройное и здоровое тело, но оно излучало напряжение и усталость. Лицо ее могло показаться даже красивым, если бы не было таким замученным.
– Я не попала в тебя ни разу. – Вангелуда глубоко вздохнула. В ее лице можно было узнать черты Атинулы, размытые в огромном количестве плоти. Но эта плоть не была противной. Было приятно смотреть на эту плоть, намекавшую на благосостояние, на безмятежные дни, здоровый сон и хороший аппетит.
Атинула пожала плечами и потрогала нервным движением пучок на голове.
– Что еще мы можем делать, кроме как пить кофе. – Вангелуда снова засмеялась.
Атинула опять пожала плечами, потом вздохнула и скрестила руки. Девушка в сером платье принесла дымящееся джезве на медном подносе и маленькие фарфоровые чашки. На голове был завязан белый платок.
– Хоть прячься, хоть не прячься, завтра намажем хной.
Атинула кивнула:
– Да, можно намазать хной, чтобы люди не смеялись.
– И я так говорю. Из-за этого можно не ссориться…
Девушка исчезла бесшумно, унося огрызки и чашки с засохшим кофе.
Вангелуда звучно отпила из маленькой чашки и поправила выбившийся из пучка локон. Ее волосы были такими же, как двадцать лет назад: густые, тяжелые и темные, почти черные. Такие же волосы были и у Атинулы, и у Асенчо.
– Как Асенчо?
Атинула прищурила усталые глаза.
– Доктор сказал, что нужно купить ему коня. – Атинула вздохнула и отпила кофе, держа двумя пальцами почти прозрачную ручку чашки. – Мне что-то скучно, мне все время скучно.
– А что? Завтра пойдем купим Асенчо коня. Белого коня. Потом намажем Марче хной. Потом пойдешь к своему мужу развеяться. – Вангелуда звучно отхлебнула. Атинула ничего не ответила. Каждый раз, когда речь заходила о Петре, Атинула замолкала, и должно было пройти много времени, чтобы она снова заговорила. С тех пор, как он попал в тюрьму, каждое воскресенье Вангелуда торжественно проходила по набережной и несла ему пирог. Когда она приготовила первый пирог, то спросила у Атинулы: “Ты пойдешь на свидание?” Атинула ответила: “Нет, иди ты. Потому что если никто не пойдет, что подумают люди?”. Вангелуда залилась своим звонким смехом: “А что подумали люди, когда нашли денежный станок вот под этим столом?”
Когда Петр еще только появился, Вангелуда сразу поняла: что-то не в порядке. Петр позвонил у двери, когда его никто не ожидал. Вангелуда так никогда и не смогла понять, как он сумел обмануть ее с ее способностью смотреть в будущее? Наверное, благодаря своей глупости. Позднее, когда Петр поселился в их доме, стало ясно, что он просто очень глупый. А тогда ему открыли, и он спросил, хочет ли Атинула стать его женой. Вангелуда крикнула в глубь дома: “Атинула, хочешь ли стать его женой?”. Атинула сидела в кресле у окна, подперев голову рукой. Посмотрела на него усталыми глазами и с безразличием улыбнулась. Вангелуда пожала плечами. Петр ушел, забыв на полу большой букет белых роз.
Свадьбу сыграли через несколько дней. Когда Вангелуда узнала, что у Петра есть денежный печатный станок, она не удивилась. Чтобы узнать это, достаточно было войти в комнату, где Петр проводил небольшую часть своего времени, не занятую безмолвным созерцанием усталой Атинулы. И Вангелуда сказала:
– У нас достаточно денег. Продай эту штуку. Или выброси ее. Не принесет тебе счастья.
Вангелуда знала, что говорит. Вангелуда ощущала, на что способен каждый мужчина. Это чувство не обманывало ее никогда. Много лет назад, когда Вангелуда была совсем молодой, – а когда Вангелуда была совсем молодой, она была такой же, как и сейчас, только ее тело не было таким могучим, – она очень любила своего супруга. Потому что он был сильным – с щуплой своей фигурой и с безобразным своим лицом. Единственным источником его силы был ум и злость. И Вангелуда знала, что он сумеет отомстить своим врагам, но не сможет вернуться к ней, ему не хватало силы любви.
Она долго мыла тощее его тело розовой водой и соленой водой своих слез, а потом три года не поднимала черную вуаль над своим лицом. Она подняла черную вуаль одним мрачным днем в конце третьего года, когда ветер нес по морской поверхности грязно-серые волны с зыбкими гребнями белой пены. Подняла вуаль, потому что увидела красивого сильного человека, и сказала ему, что его судьба – это она сама, и счастье его вовсе не на далеком новом континенте. Он ей не поверил. Потому что сила его любви была слепой силой человека, верившего одному себе.
Корабль разбился недалеко от берега, и долго после этого море выбрасывало прогнившие доски, тряпки, а иногда и мертвых людей.
Вангелуда на этот раз не плакала. Плакать не было смысла, слезы ее были не нужны. У моря хватало соленой воды, чтобы вымыть тело красивого мужчины.
Вангелуда считала, что не имеет права закрыть дверь перед Петром, если он хочет войти. Она знала, что Петр не принесет счастья Атинуле; впрочем, ей никто не смог бы принести счастье. Наверное поэтому Асенчо и родился таким больным.
На следующий день после разговора у печатного станка, Петр вырыл яму под смоковницей и спрятал его там. Через три дня пришли люди и отрыли его. Суд кончился быстро, и в одно воскресенье Вангелуда прошла медленно и торжественно по набережной, неся пирог, завернутый в шаль. Она шла в тюрьму.
В их жизни, ее и Атинулы, почти ничего не изменилось. Как с появлением Петра в их доме не произошло ничего особенного, так и с его исчезновением тоже. Чуть позже пришел и Асенчо. Вангелуда подозревала, что ее дочь слишком часто забывает о его существовании. Атинула сидела в кресле у окна и смотрела куда-то усталыми глазами. Вангелуда никогда не видела человека, столь уставшего от самого себя. Для самой Вангелуды Асенчо значил что-то. Что – она не смогла бы себе ответить. Но только из-за него она все еще пыталась прочесть будущее по пятнам на дне фарфоровых чашек. Его будущее.
После того, как Атинула ощутила появление Асенчо, усталость внезапно исчезла из ее взгляда, черты лица стали спокойными и красивыми, и напряжение не нарушало их изящества. Это случилось давно и продлилось недолго; потом Атинула отдала Асенчо в руки краснощекой девице, которая пела ему непонятные песни на своем непонятном языке. Взять Асенчо в свои руки Вангелуда не осмелилась. Или, скорее, не захотела. Темные пятна на дне чашек сказали ей, что этого делать нельзя. Асенчо был очень больным, и Вангелуда знала, что не сможет ему помочь.
Дни проходили спокойно и размеренно, как всегда. Только ветер стал сильнее, и воздух не был уже таким липким. Атинула сидела под смоковницей и скучала. Она даже не пошла покупать коня для Асенчо. Вангелуде надо было одной выбрать самого дорогого коня – белого, как морская пена.
Асенчо катался во дворе на белом коне. Вангелуда следила за ним взглядом. Ей все казалось, что Асенчо может упасть. И он действительно упал. Как он обманул ее предосторожность, она не поняла. Как раньше не поняла, почему Петр сумел обмануть ее способность смотреть в будущее. После падения состояние Асенчо резко ухудшилось, он не мог больше вставать с постели. Вангелуда перенесла к его кровати свое плетеное кресло и проводила дни, рассказывая Асенчо о его дедушке и о мужчине, который отправился в Америку и никогда ее не достиг. О Петре рассказать было нечего. Атинула тоже покинула тень смоковницы и села у окна, где сидела в тот день, когда пришел Петр и захотел, чтобы она стала его женой. Пересела, чтобы быть ближе к Асенчо и потому, что лето кончилось и под смоковницей начало холодать.
Рано утром Вангелуда плакала на кухне, пока наблюдала, как Марче варит первый кофе в большой медной джезве. Потом Вангелуда несла Асенчо завтрак, гладила его по головке и тихо говорила:
– Не плачь, маленький Асенчо (Асенчо, в сущности, вообще не плакал). Знаешь, родной, как хорошо будет, ты скоро умрешь и станешь ангелом, а я буду приходить на твою могилу, буду сажать цветы и много-много плакать.
И это было самой настоящей правдой. Вангелуда увидела ее в маленьких фарфоровых чашках и не считала нужным скрывать.
В начале весны Асенчо умер.
Вангелуда перестала всматриваться в темные пятна на дне чашек. Будущего не стало. Что могло произойти в Атинулиной жизни? Но она ошибалась. В середине лета появился странный человечек с ярко-красными волосами. Человечек приехал на своем собственном корабле. Он говорил на непонятном языке, широко улыбался и радостно махал маленькими ручками. Человечек нагрузил свой собственный корабль товарами и уплыл на север. Вместе с ним уплыла и Атинула. Вангелуда не знала, что думать, и поэтому не думала ничего.
Петр вышел из тюрьмы и пришел попрощаться – поцеловал Вангелуде руку и уехал в самый большой город. Вангелуда увидела в своей чашке, что он снова сделал денежный печатный станок.
В один из дней того лета, о котором Вангелуда думала, что оно будет ее последним летом, у двери появилось маленькое существо. Несмотря на свои красные волосы, оно настолько походило на Асенчо, что Вангелуда смутилась. Оно вело за собой блестящего белого коня. Тихим голосом маленькое существо произнесло:
– Привет от Атинулы. Доктора сказали, что мне надо жить на юге.
Вангелуда сделала шаг в сторону, чтобы впустить его в дом.
София – Париж