Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 264, 2011
Галина Климова
ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ НОМЕНКЛАТУРА
Каждый четверг в моем детстве был чистым –
женский день в городской бане:
шайка казенная, краны с присвистом,
мылась и мылилась без колебаний,
пока не задела пузырек с этикеткой Шипр.
Вдребезги.
Скорей в предбанник,
а там радио: оккупирован Кипр.
Вот как аукнулось родство названий!
Вот и Соня, София – столица где-то,
Феодосия антикой подпирала Крым,
а тетя Августа – как завещанье родным –
остров с золотым месторождением лета.
Вот в чем географическая номенклатура!
Я по карте узнала: где гора – там дыра.
И вслепую на контуре нашла фигуру
французского массива Юрá.
– Это ж Юрка разлегся на замшелом диване,
в европейском ландшафте – свой.
Зарывшись в словарь имен и названий,
демисезонной шуршал листвой.
К ПЕТРУ И ПАВЛУ
До станции Фрязево ну никак не доеду
ни на “гецике” борзом, ни на электричке,
хотя надо бы успеть – не для переклички –
к золотым Петру и Павлу
в среду на беседу,
для подмоги на пороге свой настроить глас,
высочайшего трепеща ответа:
вы за что убавили светлый час
скоромимошедшего лета?
Петр и Павел – ни попрека, ни тебе нотации –
вмиг признали пионерку, что рыдала
и, о маминой молясь диссертации,
Богоматерь в уста целовала.
А на Пасху, не забуду, поп, махнув кадилом,
попалил мои ресницы-брови-волоса,
будто причастил огнем,
и спасали миром
да ведром святой воды, –
чем не чудеса!
И жива ль еще могилка в этой местности
Пославской Елизаветы?
У кого б узнать,
не подлеском ли шумит моя крестная мать,
учительница русской словесности?
МОСКВА – СПб
Говорят, Москва – большая деревня,
а Питер уже – областной
и на вырост не тянет,
все население и даже деревья
себе сострадали: островитяне.
Москва красна.
Питер – голубых кровей,
и в масть ему горбоносый профиль Растрелли.
В бессоннице северных пресных морей
белые ночи все глаза просмотрели.
Помнишь, мы звали тебя Ленинград,
младший, столичный,
наш каменный брат,
по плечу – тяжелая невская прядь,
с мостами в темном разводе,
но как же боязно потерять
тот остров в скудеющей русской природе,
куда поэт не пришел умирать.
И я не приду.
Где здесь –
меж островами,
каналами, речками, рукавами –
уж нет на Смоленском живого места,
хоть жизнь так опасно приблизилась к тексту,
что готова сложиться своими словами.
* * *
Клязьма,
щавелевая река,
зеленых щей с верхом тарелка,
вареное солнце крутого желтка
нарублено мелко.
Досыта,
щавелевая река,
оскома сводила твои берега:
и высокий, он всегда – правый,
а на левом зато – заливные луга,
левые цветы и травы.
Когда тебе не больше десяти,
на коровий брод не след… набрести
и первопроходцем вести друзей
в подводный краеведческий музей:
осклизлые троны,
на них – тритоны,
в лучах – лягушачьи короны
и тонны
икры развесной
на стеблях рогоза весной,
грозившего расцвести.
Но рыбаки всех успели спасти.
КОКТЕБЕЛЬ
С утра на вынос рапан в сметане,
мидии с овощами
и даже бычок
с верхней рваной губой
играет себе как гобой
старыми джазовыми вещами.
Это – прибой,
когда жизнь не коло- и не круговорот,
а море чубатых барашков,
на солнце чубарых,
коньков вопросительной глубины,
ночи сгоняющих в табуны,
дни – в ветровые отары.
Нет сухопутного выхода за кордон
от Карадага до мыса Хамелеон,
ни маяка, ни голоса, сам собой правь,
брассом разбрасываясь, идя на спине,
лишь бы явь переплыть и явиться вплавь
там, где Волошин бороду полощет в волне.
ТОЛЬКО МАМА
приучала любить оливки,
по-русски – маслины.
В упрямстве ослином
я бежала этой культурной прививки
за тридевять жарких земель,
в рощи оливковых олеографий,
выстроенных в каре,
где любое древо – библейских плодов колыбель,
на аттестат зрелости сдавшихся в ноябре.
Только мама
почти до зимы
Серой Шейкой плескалась в пруду
и, лыжню проложив ни свет ни заря
вкруг Новоспасского монастыря,
себя не тратила на ерунду.
По цвету лица узнавала гастрит
и разные язвы, колиты, особенно в марте:
покажите язык, – говорит –
рельеф, как на географической карте…
И все кого-то спасала,
ученые книги писала,
так впряглась, так работала на ура,
что рабочая лошадь вышла в профессора.
Но теперь –
ореховой легче скорлупки –
она крутит на чистом пуху головой
наподобие допотопной голубки
и гулит дочкой моей родной.
А я мычу,
неисправно молчу
до самых азов любви:
мама, моя болевая точка,
мама, последняя моя отсрочка,
живи!