Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 264, 2011
Владимир Торчилин
“Баптист”
Отец его ходил на Красивую Мечу, только сильно поддавши. Вообще-то, отцовские постоянно пьяные дружки то и дело отправлялись на речку раков половить и отца каждый раз звали, и хотя тот сам ни воды, ни раков не любил, но отколоться от компании не мог, вот и шел. Ну а там под раков еще добавляли… известное дело… Так что мать потом на него целый день орала, пусть даже он по пьяни вполне тихо себя вел – ни мать, ни его не гонял, не то что сосед их Леша Кривой: между домами-то кроме редкого заборчика из толстых прутьев ничего не было, так что нагляделись. Он даже удивлялся, что мать так бесится, – делов-то, на речке выпил… А вот сам Сашка на Мече мог часами пропадать. И даже не купаться – а просто стоять на берегу и смотреть на воду, на редкие лодки, низкий берег напротив, облезшие синие купола церквушки в деревне, что на низком берегу километрах в трех вверх по Мече, – с высокого-то их берега далеко видно. Нравилось ему. И Меча нравилась. Когда в школе Тургенева читали, то он из всех охотничьих записок только “Касьяна с Краси-вой Мечи” и прочел – думал, что там про речку их будут рассказывать. Но как-то странно – по книжке получалось, что, вроде, эта Краси-вая Меча у Тургенева и не речка даже, а какая-то деревня, так что про свою Мечу он там ничего и не вычитал. Но Меча хуже не стала оттого, что в книжку не попала… Пройдешь сначала по улице до угла, там направо и по узкой тропке между домами – в одном Мурат-татарин с семьей живет, а другой уже давно заброшенный стоит, даже родители не помнят, кто там и жил, – и вот ты уже на берегу… Хочешь – так стой да любуйся, хочешь – спустишься с крутого берега на слегка поросшую травой – трава-то везде себе дорогу пробьет – полоску песка у самой воды, а на ней остаток костра и рваная рачешня не от отца ли с дружками осталась – и стой у воды, пока не надоест… Красота… Хотя от воды церковных куполов как раз и не видно…
А он на купола эти сверху часто смотрел. Своя церковь-то. Родители его верующие были, но отец – партийный, так что прямо показывать не мог. Если бы его в городе в церкви кто из сослуживцев по химзаводу заметил, то неприятностей было бы – выше крыши. Вот они и приспособились в эту деревенскую церквушку ходить – чего там, три километра берегом от моста, а до моста рукой подать. Даже зимой не велика прогулка, а уж весной или летом – так вообще красота. И со священником тамошним подружились. Отец Николай-то деревенских прихожан не много видел. Деревенские все больше самогоном пробавлялись, а не церковью. Так что он не раз отцу пенял – вроде бы в шутку, а в чем-то и всерьез, что как раз от отцовского завода все беды – в смысле пьянства в Ефремове и в округе – и начались. Вроде, когда-то этот завод синтетический каучук из спирта получал, вот спирт-то по городу и растекся – все тащили да пили. Как-никак – главное предприятие по тому времени, чуть не в каждом доме кто-нибудь да на заводе работал. Хотя вряд ли только в заводе дело. Бабка покойная говорила, что и до завода все вокруг гнали да пили, хотя, может, и поменьше чуток… Да кто его, этот чуток, мерил… Но как бы то ни было, а отец Николай городских в своей церкви хорошо привечал… Сашку каждый раз по голове гладил… Верил, что проповедью своей ефремовскую семью привлек. Ему-то не особо вдомек было, что отец по одной осторожности туда, а не в городскую, ходит.
Хотя порой Сашка думал: какая там у родителей вера… Больше по привычке… Родители их когда-то приучили – с покойной бабкой попробуй поспорь, уж точно рад не будешь. Ну, мать – хоть и по привычке, но и от души тоже. Даже иногда слезу роняла. А все равно, чего у них про службу ни спроси – ничего толком объяснить не могут. А Сашке все интересно было – и что на иконах нарисовано, и почему они именно так, а не иначе на иконостасе расположены, и почему врата Царскими называются, и что за одежды на себя отец Николай для службы надевает, и что в кадильнице горит, и почему на каждый праздник своя молитва, ну а уж про то, о чем отец Николай в проповедях говорил – у него на каждую священникову фразу по пять вопросов… Так что постеснялся, постеснялся, да и стал прямо у отца Николая выспрашивать. А тот и рад. Иногда даже оставлял его в церкви после службы поговорить. Родителей домой отсылал, а Сашке всякие вещи растолковывал. Книги церковные давал читать. А тому – чем больше читает и слушает, тем интереснее. Разбираться во всяких церковных штуках стал. Так сказать, камилавку с клобуком не перепутает. А уж как пойдет матери толковать (отец-то не больно и прислушивался), где стихарь, а где фелонь, да еще саккос с малым омофором помянет, та вконец своей неграмотности смущалась. Раз было, что во время службы, когда какая-то заезжая городская туристка, бестолково бродившая по церкви, вдруг решила к престолу в левом приделе поближе подойти, – служба-то в левой части шла, так он мать даже локтем толкнул:
– Вот дура-то там ходит! Чего она на солею-то полезла! Нечего ей там делать.
– Куда? – робко переспросила мать.
Но он только отмахнулся.
– Да ну тебя! Тоже ведь ничего не знаешь, а сколько лет сюда ходишь!
Родители таким его интересом слегка как бы даже смущались – не частое дело по нашим временам, чтобы пацан так на все церковное запал. Но, с другой стороны, с ним и хлопот меньше – все соседские мальчишки покуривают, а то и ворованным спиртиком балуются, а Сашка – нет. Ему отец Николай не советовал. И не хулиганит. Хоть и дразнят его монахом, а за покладистый характер и за то, что плавает лучше всех – где только научился! – приятели его любят, и в компанию всегда берут – он и играет, и бесится, и тряпичный мяч в переулке гоняет допоздна, но если кто какую шкоду предлагает, то это уж без него. Так что и своя польза родителям от сашкиной веры была…
Отец-то Николай и вовсе не нарадуется. Один у него и есть тут такой слушатель. Так что, когда Сашке пятнадцать стукнуло, стал священник с ним серьезные разговоры вести. Как, дескать, дальше жи-ть будешь? Не хочешь ли о церковной карьере подумать? А то немало приходов без священников стоит… Да и дело, Богу угодное… Словом, не самые обычные разговоры для начала восьмидесятых. Тут людей из комсомола выгоняют, если в церкви увидят, – и вдруг: пожалуйста, вот вам будущий отец Александр… Правда, Сашка в комсомол вступить как-то не сподобился, а Ефремов не Москва – за стопроцентным охватом особо и не гнались… Так что с этой стороны неприятностей ждать не приходилось. И вообще – в стране и семинарии есть, и даже духовная академия.
Слушал Сашка отца Николая – все, вроде, верно говорит, и сам он чувствует, что его к церковному тянет, но все равно как-то не срастается у него. Ни да, ни нет не отвечает священнику. Так и крутились у них разговоры месяц за месяцем. Но Сашка все больше сам думать начинал. И паспорт уже на руках – взрослый парень, знает немало. И вот все яснее ему казалось, что на самом-то деле не к церковному его тянет. К божественному – да, а к церковному – нет. Своим умом дошел, что хоть и не разрешают комсомольцам в Бога верить, а коммуниста могут и из партии за Бога турнуть, но все это как-то почти не всерьез – сама церковь учреждением почти государственным стала. Вон, приезжал как-то в церковь к отцу Николаю архиерей – так у него и машина черная, как у обкомовца какого-то, и холуев разных вокруг суетится полно, и отец Николай перед ним лебезит, да и ведет себя архиерей этот как обычный областной начальник, их Сашка немало в городе да на отцовском заводе перевидал. А если так, какая разница, на кого учиться, – все равно все люди получаются государевы, а не сами по себе.
Так ничего толком Сашка и не надумал до окончания школы. А окончил хорошо. Без медалей разных, конечно, но и троек в аттестате не было. Родители поспрашивали-поспрашивали о планах, да и отстали – парень серьезный, правильный, так что чего решит, так и будет. А Сашка вдруг сначала отцу Николаю, а потом и родителям объявил, что никаких решений он пока принять не может, потому как жизни не знает, вот и пойдет в армию служить, чтобы и страну посмотреть, и людей разных, а как вернется, тогда своей жизнью всерьез и займется. Ну, отцу Николаю и крыть нечем – не отговаривать же от службы воинской, да и родители не особо переживали – не столичные профессора, армию за пугало не считали, да и у соседей, почитай, все сыновья отслужили. Пусть себе идет. Мужиком вернется. Ответственным. Так и проводили – со слезами, конечно, но это уж дань традиции. Мать, правда, жалела, что никакой девушки его ждать не остается, но потом решила, что, может, оно и к лучшему, – кого эти вертихвостки сейчас ждать-то будут, а ему там переживания. Вернется, нагонит. И ушел Сашок в солдаты.
Как ему там в армии жилось, известно, в общем, немного. Что-то родителям писал – хотя письмами их не особо баловал, что-то потом сам рассказывал. Так – кирпичик к кирпичику. Похоже, что в целом неплохо ему было. Парень он здоровый, спокойный и исполнительный. И в помощи никому никогда не откажет. Вот, вроде, и сослуживцы, и командиры к нему хорошо относились. И не доставали особо, и не гоняли по пустякам. Приехал еще здоровее, чем уезжал. А вот что важного с ним там случилось, так это с баптистом одним познакомился. Или не баптист, но что-то вроде – кто там сектантов этих разберет. Баптист у них водовозом в части служил. Лошадь да бочка. Оказалось, что оружия ему в руки брать нельзя – вера не позволяет, а призвать все равно призвали. Хорошо, командир нормальный попался – чем парня ломать да гноить, лучше хоть к какому делу приставить. Физподготовкой, конечно, тоже заниматься приходилось, но все без оружия. С ним Сашок и сдружился. Да что там сдружился – все, что мог, про веру его выспрашивал и про все разногласия с властью, и так ему услышанное по душе пришлось – может, проповедником каким баптист тот оказался, так сказать, ловец душ, – но из армии Саша баптистом вернулся. Матери сказал и отцу Николаю. Мать повздыхала, а отец Николай плюнул да перекрестился. А Сашок стал своих единоверцев в городе искать. Все спрашивал, не знает ли кто, где баптисты собираются. Вот тогда его “Баптистом”-то и прозвали. Так и прилипло. Вроде и нашел кого-то, но большой общины не было, и потолковать с кем-нибудь по-серьезному тоже не получалось. А он-то чуть не с детства привык умствовать. Ну, да невелика проблема – до Москвы рукой подать. А там кого только нет… Вот и стал он в Москве пропадать. Вроде даже работу нашел на полставки – ерунда какая-то, то ли грузчиком, то ли сторожем через два на третий – ох, не этого ему отец с матерью хотели.
С родителями он и раньше не особенно откровенничал, а тут совсем сам по себе стал. Хорошо, если раз в две недели на несколько часов заскочит. А уж делами своими с ними вообще не делился. К матери чуть помягче был – иногда слово какое молвит, а она уж по словам этим понять старается. Может, конечно, и не совсем правильно понимает, но получалось у нее, что с баптистами московскими у Сашки тоже как-то не очень заладилось. Они вроде официальной церкви оказались – и с государством в ладах, и никто их не преследует, и даже в загранкомандировки, как начальники какие, ездят. А служба даже скушнее, чем у отца Николая, – ни одежд церковных, ни обрядов интересных. И за веру не страдают, и сама вера у них унылая. А раз уж получается, что красивого служения, кроме как в нормальных церквах, все равно нигде нет, так стал Сашок тех искать, кто хотя бы за веру свою всерьез гонения принимает, кому служить запрещают, арестовывают и даже в тюрьмы или лагеря отправляют. Ну, Москва и впрямь большая – нашел он и таких, то ли сыны Иеговы, то ли хлысты, то ли трясуны с молоканами. Мать и слова-то такие только от отца Николая и слыхала, когда он впавших в ереси осуждал, а как Сашка их называл, она толком и не запомнила – только пугалась и плакала.
Со временем оказалось, что Сашок-то, как парень рассудительный и небоязливый, этих самых еретиков не только нашел, но даже и в какие-то начальники у них выбился. И, конечно, властям на заметку попал. Да так попал, что даже к родителям как-то раз милиция приходила. С обыском – не с обыском, но дом посмотрели и вопросы задавали. Отец, как обычно, слегка поддавши был, а мать так перепугалась, что поняли гости незваные, что ловить здесь нечего. Ни сборищ, ни типографий подпольных, ни книг запретных. Ушли. Хорошо хоть в штатском были, так что перед соседями позору не натерпелись. Отговорились сашкиными знакомыми из Москвы. Поверили соседи – не поверили, но разговоров, похоже, не пошло. Ну и слава Богу.
Тянулось все это, не соврать, года полтора, а то и два. И вот приезжает Сашок как-то раз да и ошарашивает родителей по полной: взялись, говорит, за их секту серьезно. Законом запретили, собираться не разрешают, книги отобрали, судом и тюрьмой грозят всем, кто не отречется. Но времена-то теперь другие, есть где от гонений укрыться. Америка их принять готова: беззаконно секту преследуют, свободу веры нарушают, значит. Так что Сашкины сектанты – первыми кандидатами в узники совести. Вот они посовещались-посовещались, да и решили в Америку податься, раз там приют им дают и жить по их вере не возбраняют. Не все, конечно, решаются, но группа довольно большая собирается. Они уже и в американском посольстве были, и все так быстро и гладко идет, что, если не сглазить, в течение месяца вопрос решиться может. А дел столько, что он весь этот месяц в Москве страшно занят будет. Вот и заехал попрощаться. Но если вдруг сорвется, то через месяц опять приедет рассказать, что и как. А не приедет, то значит в Америку и уехал. Тогда уж оттуда писать будет, или с оказиями весточки передавать. Люди-то сейчас по всему миру ездят. А если уж совсем все плохо повернется и вместо Америки ему гонения и тюрьма выпадут, то это они уж от милиции узнают.
Родители, конечно, остолбенели. Из Ефремова – да в Америку какую-то. Нет, чтобы как все люди жениться да внуков им нарожать, – он в Америку! Свидятся ли… Они-то уж на старость повернули… В общем, лопотали что-то несвязное. Отец даже кулаком по столу колотил да черными словами ругался. Потом налил себе полный стакан, залпом его опрокинул, чтобы не видеть и не слышать. Ну а мать долго голосила. Уж на что Сашок мало с ней последние годы говорил, но тут обнял и по голове погладил. Собрал чемоданчик свой, с каким из армии пришел, да и уехал. А они ждать остались.
Месяц ждали, потом другой, третий. И от него ничего, и милиция в дом не приходит. Значит, решили, он в свою Америку все-таки перебрался, как и хотел. Надо письма ждать. А письма все нет и нет. Они уж и с соседями советовались – сколько может письмо из Америки идти. Не хотелось рассказывать про Сашкины дела, да спросить-то совсем не у кого. Так что скоро все вокруг знали, что Сашка за океан уехал. Кто злорадствовал, кто завидовал, но родителей все жалели. От беды кто ж гарантирован. Так что все больше успокаивали: не волнуйтесь, дескать, будет письмо, не ближний свет, пока доедет, пока обустроится, чтобы хоть стол был, где письмо написать… Так что будет письмо. И правильно говорили: где-то месяцев через пять получают конверт весь заштемпелеванный, а в нем письмо. На три страницы. И пишет Сашок, что живет он теперь в городе Чикаго, жизнью, в общем и целом, доволен, работу какую-никакую нашел, язык американский учит, крыша над головой есть, пропасть тут никак нельзя, если руки откуда надо растут и работать не лень, собираться и молиться им никто не мешает – даже и не ожидал, что так все складно выйдет, не сглазить бы… Хорошее письмо. Отлегло у отца с матерью. Ну, не совсем, конечно, все-таки не из Москвы весточка, и кто его знает, как до этого Чикаго добираться, да и кто позволит… – но все равно. Жив сын, здоров, на жизнь не жалуется. Пока и этого хватит. Тут же и ответное письмо ему написали, благо он свой американский адрес прислал, и ничего, что пришлось ихними буквами на конверте выводить – сын Мурата-татарина помог.
Потом опять долго ничего от Сашка не было, но они уже меньше волновались – один раз написал, значит, и опять напишет. И как в воду глядели – опять написал. Написал, что дела по-прежнему идут неплохо – работает, не голодает, но вот серьезные изменения в жизни место имеют. Оказалось, что секта их в Чикаго распалась. Разбрелись люди кто куда в американском мире, а некоторые вообще от веры отошли, за благами погнались – уж больно много соблазну кругом. Дьявол хитер, а человек слаб. Так что остался поначалу Сашок один, затосковал было, но потом узнал, что похожая секта где-то в Калифорнии есть. Разыскал, списался, и вот теперь он уже не в Чикаго живет, а в Калифорнии – есть такой большой штат в Америке на Тихом океане. Приняли его хорошо, даже жилье подыскали. Неподалеку от Сан-Франциско, который хоть и меньше Чикаго, но город очень красивый, и климат хороший. И от того места, где он поселился, до этого самого Сан-Франциско всего полчаса на машине, а машина у него теперь своя, хоть и немного подержанная, но все равно – вряд ли бы в Ефремове у него такая была. А родителям-то – чего, если сын доволен? Писали на один адрес, теперь на другой написали – всего и делов.
А вот третьим письмом отец с матерью озадачились. До него чуть не полгода прошло. И письмо пришло какое-то странное. Писал Сашок, что все больше думает о своей прежней жизни и понимает, что жил не так, как должен, и не так, как ему природой положено. Отсюда и все его секты, и разные другие душевные смятения. Но вот нашел он тут людей, на него похожих,– и еще как много их оказалось, которые сумели ему объяснить, что он на самом деле собой представляет и как ему правильно жить надо, – не вообще правильно, а как именно ему положено и как ему хорошо будет. И вот теперь он в себе разбирается, а когда разберется, то все в подробностях и опишет, хотя и сомневается, что они понять смогут, – им жизнь ефремовская все глаза застила.
Что за правильную жизнь их Сашок вести собирается – поди разберись. Соседям письмо показали – и те ничего не поняли. Даже с отцом Николаем советоваться сходили. Хорошо, говорит, что сын ваш от сект своих еретических отошел или отходит, но вот во что он теперь верит – понять из письма никак невозможно. С тем и ушли. Отец даже предположил, что теперь Сашок и домой вернуться может – чего в Америке этой таиться, если он теперь не с сектой и никто преследовать не будет. А правильной жизнью можно и в Ефремове жить, да и Москва рядом – уж там-то точно как хочешь живи. Чего ж не вернуться? Мать поддакнула, но про себя сомневалась, – не похоже по письму, что сын о возвращении думает. Хотя, конечно, кто его знает…
Опять долго молчал Сашок. Уж дело к зиме шло, как новое письмо пришло. Из Калифорнии. И отписал им он, что, похоже, осел в Кали-форнии этой прочно, работу хорошую нашел, зарабатывает прилично, а скоро еще больше будет. Тогда и им кое-что посылать или передавать начнет, чтобы они хоть под старость себя разными разностями побаловать могли. А жизнь его действительно по-новому пошла и так хорошо, что он даже и ожидать не мог. И живет он теперь с одним другом, которого здесь в городке своем и встретил, и оказалось, что именно так ему жить и положено. Так что у них, вроде как, семья из двух мужиков, но здесь это дело самое обычное. Конечно, он понимает, что все не совсем так устроилось, как им, родителям, хотелось бы, зато ему самому уж очень хорошо стало, да и внуки у них вполне быть могут, поскольку они с другом всерьез думают какого сироту или даже двух усыновить. Тут и это дело обычное. Ну, да об этом еще говорить рано. Он им все в подробностях отпишет, если и правда все сложится, как они планируют.
Тут до матери доходить стало, о чем он пишет.
– Господи! – прошептала, – да что ж это на свете делается-то!
А отец вскочил, поднес ей здоровенный свой кулак к носу и сказал:
– Молчи, дура! Ежели соседям хоть слово скажешь бабьим своим языком – порешу!
Она, конечно, в слезы, ну, а отец – известное дело – за стакан. Горе заливать.
Так и зажили. Деньги Сашок и впрямь стал присылать. Через какую-то почту новую. Сами оттуда звонят и деньги привозят. И хоть ничего им с отцом и не надо – и пенсий хватает, а все ж приятно, да и побаловать себя всегда чем найдется, благо, магазинов теперь в Ефремове хватает. Соседям говорят, что у сына дела хорошо идут, может, даже когда и навестить приедет, но пока занят сильно. Зато вот деньгами поддерживает. Соседи только и соглашаются, что сыном он всегда хорошим был, так что другого от него и ожидать было нельзя. А когда насчет семьи Сашкиной спрашивают, так мать с отцом отвечают, что пока не женился, в Америке вообще поздно женятся, так что все еще впереди. Соседи спрашивают, не шлет ли фотографий посмотреть. Нет, говорят, фотографий не шлет. Письма да деньги.
Неправду говорят. Фотографии он шлет. Но кому их покажешь-то? Поначалу Сашка на всех фотографиях с китайцем невысоким в обнимку. И на набережной, и перед мостом каким-то красным, и около дома с цветником – Сашок писал, что живут они в доме этом, только не поняли родители, то ли это их дом, то ли снимают; и в ресторане сидят, и на празднике, на каком-то, где все парами мужик с мужиком, а девка с девкой, и все обнимаются… век бы не видать… Сашка и имя китайца писал, но они не запомнили – китаец и есть китаец. А через год с небольшим – уже втроем на фотографиях. Сашок, китаец этот, недомерок, и негритенок впридачу. Как раз этого негритенка они и усыновили. Из Африки. Из какой-то страны, где голод большой был и война, вот оттуда и привезли много детей в Америку, чтобы не убили их там и чтоб от голода не умерли. Так что теперь втроем живут и хотят еще одного ребенка взять из Азии. Там тоже детям и голодно, и опасно. Ну как такие фотки соседям показывать? Отец поначалу даже сам глядеть не хотел. Это уж потом мать заметила, как он их потихоньку рассматривает. А как пересмотрит – напивается и спит.
Трудно с отцом стало. Пьет больно много и ругается. Не на нее, даже не на Сашку, а вообще, на жизнь. В церковь ходить перестали – и тяжело три километра туда, три сюда, и отец Николай уже больше не служит, старый стал. Прислали какого-то молодого из Москвы. А о чем с ними, с молодыми, говорить-то… Хоть и священник, а сам жизни толком не видал еще. Что подскажет?
Дома с пьяным сидеть неохота, по улицам ноги топтать – сил нет. Вот мать и приноровилась на автобусе ездить, как невмоготу становится. По пенсионному автобус бесплатно. Садится и по городу кружит. Хотя и город – как чужой стал, даже улицы все переименовать успели. Но она по-старому про себя думает на весь маршрут – вот поеду сейчас от Кургана бессмертия мимо Пятой автобазы, потом к Опытно-механическому заводу сверну. Пойдет потом автобус по Ленинградской, повернет на Союзную и прямо на Тульское шоссе. А после развилки – по Красноармейской до Комсомольской, а по ней – до Горького, потом на Словацкого восстания повернет, на Ломоносова, а после – Ленина, Комсомольская, Лермонтова, Маркса, Красная площадь – и до лодочной станции. Смотрит мать за окно на пятиэтажки хрущевские полузаброшенные… Думается что-то медленное, толком и не понять про что… Проедет весь путь до лодочной и потом в обратном порядке… Объедет город, и как-то полегче становится. Можно и к дому…
А дома, пока отец еще спит, выкладывает перед собой на столе последние Сашкины фотографии и письмо ему пишет. Пишет, а слезы капают на бумагу. Чернила расплываются. Тогда пережидает, пока капля высохнет, и как слеза пройдет – снова пишет. До следующей капли.
А Баптист у себя в Калифорнии, читает ее письмо, глядит на желтоватые кружки на бумаге и думает с раздражением, что вот и почерк у матери – как курица лапой, и даже бумага чистая у них перевелась, на чем попало пишут, – вон вся страница в пятнах, и чернила на них расплываются…
Бостон