Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 263, 2011
ЭЛЕГИЯ
Меня, со всеми мыслями моими
и чувствами извивчиво живыми,
как червь, как ветвь, как Критский лабиринт,
где нить горит,
меня, вольфрамовой молниеносной нитью
спасенного, прошьешь какой-то гнитью?
Мою, со всей листвой и хвоей леса,
где пестрые мелькают гирьки веса,
пощелкивая, плача, хлопоча,
где, как парча,
вбирает солнце земляничная поляна,
жизнь распылишь, чтоб стала неслиянна
сама с собой, с великолепьем тождеств,
когда в кругу божеств, а не убожеств,
я – то, что предо мной? – Вот чайный куст,
он многоуст
в своем цветении, он кожист, острозубчат,
а вот ночной корабль, дымящ и трубчат.
Я, подходящий к линии прибоя
ступнею тронуть вещество припоя,
запечатленный мальчик, птичья кость,
берущий горсть
песка зернистого, текущего меж пальцев,
я буду вычеркнут из постояльцев?
Корабль плывет, вода черна, Эвксинский
понт, а внутри – мир аурелий склизкий,
и звезд морских, и пурпурных ежей,
шесть падежей,
три наклонения, глагол, предлог, причастье,
пиши в тетрадь, вот слово есть: запястье.
Ты помнишь ли его, из-под манжета
оно виднеется в загаре лета,
а там любовь и солнечный удар,
а там базар
пропахший паприкой, колендрой, сельдереем,
а там зима пыл охладит Бореем.
Меня, с моею памятью, столь цепкой,
что если я задуман мертвой щепкой,
то для чего ноябрь, снег в фонаре,
лиса в норе,
подлунные поля, как простыни льняные
из синьки, и оконца слюдяные?
Так въесться в мир, как в мир себя врезает
зигзагами, как будто разгрызает
пространство, в снеговую канитель
одевшись, ель, –
всходя, над ярусом надстраивает ярус, –
в два профиля неколебимый Янус!
Так впиться в мир, чтоб он в тоске прицельной,
меня увидев с ясностью предельной,
как я – его, меня не отпустил, –
каков настил! –
дощатый, хвойный, ледяной, морской, небесный,
любой – ты без меня пустой и пресный!
ЭТЮД
От хрустальных люстр,
занавесок-тюль,
покрывал пикейных,
от декабрьских утр
хладнокровных пуль,
от спецов тупейных,
от причесок тех:
чёлок и каре,
да чулочков в рубчик,
шапок-рыбий мех,
дров в сыром дворе,
прописей и ручек,
да от санных полос,
от резца-сверла,
в зренье втравленного,
набежавших слез
ноша тяжела
сердца сдавленного,
от кошелок тех
да клеенок кухнь,
рук в муке, передников,
инженеров-тех,
птичек выпь и рухнь
да воскресников,
от халтуры – гипс:
пионер-салют,
на плече дитя, –
от заборов с “икс,
игрек…” слóва зуд,
вот и цедится,
вот и цедится по строфе,
по одной, по две,
ветер, стадион,
фильдеперс, галифе,
голо голове,
май, тюльпан, пион.
ЗА ГОРОДОМ
Страда моментального отклика
в воздушном идет синема:
на взгляд откликается облако –
в разрыве его синева.
На мысль отвечает акация –
соцветий горят образцы,
а вечером в поле за станцией
сверкнут проливные косцы.
Вода жизнесмерти проточная:
лишь рыба плеснет в тишине –
сорвется звезда полуночная
и мир шевельнется в зерне.
ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОЕ ПОЛОТНО
Как пробирают они – до дрожи: рельсы,
шпалы, туннели, речные мосты, пути,
будки стрелочников, курганы, бельцы,
брянски, курски, пустопорожние
грохоты, вокзалы, “ручку позолоти”,
с бельмами изоляторов, как слепцы,
идут столбы, цепляясь за провода,
возле шлагбаума промелькнет подвóда,
орски, сызрани, новгороды, ельцы,
“спичкой угости, молодой, да?”
деревенские дети, разинув рты
смотрят на поезд, кофты, платки,
сага промасленных пирожков, палатки,
электростали, дербенты, орлы, читы,
“красивый ты, но есть у тебя враги,
черное у них нá сердце, есть одна
дама треф, сжить тебя хочет со света она,
дай карманную денежку, я ее заговорю”,
только железнодорожного полотна
дóроги образы и штрихи, дарю,
как пробирают вот эти, где ты и я
жили, художником не прописанные края,
невинномыски, шахты, кански, ухты,
рельсы, туннели, пути, речные мосты,
“видищь ниточку – это душа твоя”.
ДВА ПИСЬМА
Что сказать, доходное иногда место,
где интеллигент выпекает интеллигента,
замешивая исходное тесто
избранничества, а “избранному” народу
гетто впору: и волки сыты,
и неволки целы, в невольке примешь награду –
подмигнешь своему из свиты.
Перемигивающиеся светофоры
в черном воздухе мерзлом мреют,
да спешат понурые неучи за глухие шторы,
да скоты по встречной полосе звереют.
В тех болотах, где ни Руссо, ни Локка
не читали твои дед и прадед
(скифы если читают, то “Скифов” Блока), –
там закон джунглей правит.
которое презираешь, значит
ты живешь в извращенном барстве
высокомерия, – оно и нянчит.
Как ребенок с ложкою супной
ненавистной жижи, его подобье,
с правотой своей почти неподкупной
смотришь тяжело, исподлобья.
Если из года в год видишь морды
чекистские и чиновничью челядь,
всех этих смердов орды,
как ни смотри, а будешь черпать.
Жить с презрением – жить окольно.
Мразь, а в мысли себя навязала,
перенимаешь ее речь невольно.
Пора встать и выйти из зала.
ВЕЧЕР
Тише становится, тише, тише,
ни пешехода, небо
гаснет, его угасанье – свыше,
словно бы ангел умер.
Солнце садится и розовеют
только верхи деревьев.
Если же ангела прах развеют,
выпадет снег под утро.