Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 263, 2011
Зоя Мастер
“Пиковая дама”
1
Июньское воскресное утро удивляло непривычной духотой, и день обещал быть таким же жарким и душным. Соседи занялись обычными для выходного дня делами: женщины возились по хозяйству, их мужья лениво переговаривались, обсуждая результаты вчерашнего футбольного матча и решая насущные проблемы. Сидя за сколоченным вручную деревянным столом, Кира наслаждалась летом, солнцем и недолговечной каникулярной свободой.
– Хорошо, тепло, – задумчиво произнес дядя Миля, – вот только до моря три часа езды. Далековато.
– Кто о чем мечтает, – подхватил дядя Сеня, – кому Черного моря не хватает, а кому – денег.
Он махнул рукой в сторону своей трехколесной инвалидной коляски: опять не заводится, ремонт нужен.
– Боже мой, что за примитивные разговоры, что за меркантильные желания… – хмыкнула Анна Львовна из настежь распахнутого окна. Кружево кисейных занавесок обрамляло ее голову и делало похожей на купчиху с кустодиевских полотен. – Море, курорты, деньги… У кого о чем душа болит, о том и думает. А думать-то надо о самой душе.
Она раскрыла черный пластмассовый веер и стала им обмахиваться; спадающие на лоб завитки седых волос слегка приподымались над щетинистыми бровями и снова прикрывали их.
“Надо же, – подумала Кира, – все почему-то уверены, что болит или радуется именно душа, хотя никто толком не знает, где она расположена и как выглядит. Может, она как раз похожа на этот старый веер: у детей – маленький, легкий, ажурный, а у старых – дырявый от переживаний. Или нет, наверное, она неопределенной формы и разного цвета – белая, черная, серая, может, даже бесцветная – в зависимости от прожитой жизни.”
– Все строчишь, – обратилась к ней Анна Львовна, – записываешь, как стенографистка: кто, что, кому сказал. Давай-давай, сочиняй новую человеческую комедию, комедиантов тут полно. Мелкие темы. Мелкие люди. – Она бросила презрительный взгляд на соседей, нарочито игнорирующих и ее, и брошенную ею реплику.
Анна Львовна вселилась в квартиру слева пару лет назад. До нее там обитала пожилая семейная пара, которая в результате сложного обмена съехалась с сыном-врачом. Поначалу соседи восприняли появление новой соседки с энтузиазмом, надеясь отдохнуть от их вечных скандалов, но Анна Львовна тоже оказалась натурой непростой – хоть и не скандальной, но неуживчивой.
Кира снова склонилась над деревянным столом и записала в школьной тетради: “Душа отдыхала, распластавшись на черепичной крыше старого одноэтажного дома. Она знала, что не может быть видимой, но сама ощущала себя бесцветным, похожим на медузу сгустком. А вовсе не веером, солнечным бликом, птицей или ангелоподобным созданием, порожденным беспомощным человеческим воображением”.
– Кира, чего ты сидишь на солнцепеке, еще и с голой головой, – крикнула тетя Сима, высунувшись из окна. – А вы, Анна Львовна, шторы бы задернули. Прохладнее в квартире будет.
– Я еще успею и тишиной, и темнотой насладиться там, на Дойне, на кладбище. Вы, Сима, видимо, за две недели уже отдохнули от своего хулиганистого сыночка, которого отправили в пионерский лагерь, и теперь не даете людям жить ненужными советами.
– Да вам слова не скажи, все с ног на голову перевернете. – Сима демонстративно распахнула прикрытую половинку окна и застрочила на швейной машинке. – Не знаю, как только Вера вас терпит. Ей памятник при жизни поставить нужно.
Вера приходилась Анне Львовне родственницей со стороны мужа, полковника в отставке. Десять лет назад, после его внезапной, от инсульта, смерти, Анна Львовна выписала Веру к себе, и та, не раздумывая, переехала из Брянска сюда, на юг, надеясь скрасить свое и чужое одиночество. Себя она считала компаньонкой, хотя знала, что за глаза Анна Львовна называла ее приживалкой. Когда-то, еще до войны, Вера была замужем за поэтом, довольно известным в Брянске и соседнем Орле. Профессией мужа она гордилась больше, чем собственной, – работала воспитательницей в детском саду, и до поры до времени верила, что муж ее прославится и что переедут они в Москву, тогда и ребеночка родят. Потому терпела его постоянные гулянки с приятелями-литераторами, когда, сидя за накрытым ею столом, они читали стихи, называли друг друга гениями, спорили визгливыми голосами и снова пили. Иногда оставались ночевать. Утром, потягивая рассол, молчали и торопливо расходились, оставляя после себя вонючие окурки, грязную посуду, захватанные стаканы с остатками водки и запах несвежих носков. А Вера любила чистоту и порядок, чтобы вовремя ложиться и вставать на свежую голову. Но по ночам мужа мучили рифмы, потому он то и дело вскакивал, включал свет, хватал всегда лежащий под боком остро очиненный карандаш и судорожно записывал посетившие его строки. После того, как однажды грифель впился повернувшейся во сне Вере в бедро, она внезапно поняла, что развод неизбежен. Но, будучи человеком нерешительным, подождала еще пятнадцать лет. Через два дня после развода началась война, и следы мужа затерялись навсегда.
Война изменила многое, но не Верины привычки. Она по-прежнему любила рано вставать, не одобряя барства Анны Львовны, которая просыпалась к десяти, а завтракала почти в обеденное, по мнению Веры, время.
– Кто рано встает, тому Бог дает, – повторяла она.
– Глупости, – обычно отмахивалась Анна Львовна, не затрудняя себя объяснениями. Но сегодня она была в настроении поговорить. – Вот ты всю жизнь с петухами встаешь, а чем Он тебя за это вознаградил? Молчишь. А ведь сон – это отдых души, иначе у нее не будет сил прожить следующий день. Когда у человека уставшая душа, ему жить не хочется и ничего не интересно. Так что давай-ка я съем на завтрак что-нибудь диетическое. Ты творог вчера на базаре купила?
Вера никак не могла привыкнуть к бессарабскому значению слова “базар”. В их местах на базаре торговали одеждой и всякой утварью, а продукты покупали на рынке.
– Купила, – ответила она, – сейчас из холодильника достану, – и поставила перед Анной Львовной эмалированный лоток с желтоватым, пористым круглешком домашнего творога. Рядом уже стояло блюдце с мельхиоровой ложечкой и салфеткой.
– Железяку-то зачем сюда принесла, надо было на кухне в блюдце переложить. Да и творог ледяной.
– Так давайте я блюдце кипятком ополосну, творог теплее станет, – предложила Вера.
– Еще чего! В такую жару! Творог просто чудесный, тает во рту, – заявила Анна Львовна, набирая рассыпчатую массу прямо из лотка.
Виноградные листья карабкались по стене дома, так что половина стола, за которым сидела Кира, находилась в тени. Оттуда было очень удобно наблюдать за всем происходящим во дворе и в окнах квартир.
Анна Львовна стряхнула творожные крошки с атласного, в ярких цветах, халата, как и большинство ее нарядов, привезенного мужем из Германии. Эти трофейные платья стали тесны в талии и груди и теперь пестрели разноцветными вставочками, вшитыми безотказной тетей Симой.
– И чего вы одеваетесь в обноски? Халату этому лет почти как мне, – проворчала Вера.
– Здесь таких тканей нет, – объяснила Анна Львовна, – качество не то, не говоря уж о крое. Ты, Вера, посмотри, как вставлены плечи – ни морщинки.
– Так ведь такие высокие уже не носят, – возразила та.
– Не носят, потому что шить так и не научились, – оборвала Анна Львовна, поставив жирную точку в начавшейся дискуссии. – Давай-ка займемся лицом.
Вера расставила на подоконнике зеркало, щипчики, комочки ваты, баночку с кремом и, надев очки, склонилась над Анной Львовной. Та, подставив верхнюю губу, напомнила: “Музыку!”
“Уж ве-е-чер. Облаков поме-еркнули края…” – запела заигранная пластинка.
Лицо Анны Львовны моментально расслабилось, она сложила руки на цветастой атласной груди, закрыла глаза. Когда-то Анна Львовна училась в консерватории, и на выпускном экзамене ей, молодой певице, доверили спеть партию Графини из “Пиковой дамы”. Проявленное актерское мастерство настолько впечатлило комиссию, что ей предложили место в труппе театра. Но осенью она вышла замуж за военного и пожертвовала карьерой – сначала скиталась по гарнизонам, потом – война, а после войны устроилась администратором в Оперный театр – хотелось быть поближе к сцене.
Кира записала: “Услышав дуэт Лизы и Полины, душа заплакала, вздрагивая в такт музыке. Ей надо было возвращаться туда, в другие миры, но она боялась этого так же, как раньше боялась своего прихода сюда”.
Еженедельное выщипывание растительности над губой и на подбородке, наложение масок под “Пиковую даму” стало воскресным ритуалом. Поэтому Кира знала эту оперу наизусть. Но увидела впервые лишь месяц назад, в постановке местного театра, и потрясение от увиденного не уходило, а напротив, рождало странные мысли, заставляло задумываться о вещах, ранее ее не волновавших. К примеру, что есть душа, для чего она нужна и что с ней происходит после земной жизни.
– Вера, поставь третий акт, мою любимую арию, ну, ты знаешь, – прошепелявила Анна Львовна, забавно выпятив верхнюю губу.
– Вот только дощиплю тут. Надо же, длинный какой волос…
И зазвучало вступление к третьему акту, похожее то ли на бой часов, то ли на размашистые удары колокола. Кире и тогда, в театре, показалось, что взмахи рук дирижера напоминают движения рук звонаря: отчаянно и иступленно – вниз, навстречу, вразлет, вверх…
“Уж полночь близится, а Германна все нет, все нет. Я знаю, он придет…” – но ни в музыке, ни в пении Лизы не было надежды, а только обреченность, та же, что звучала с первых нот увертюры. Картонный мостик немного шатался. Лиза, придерживясь за перила, обреченно вглядывалась в сизый мрак, зная, что Германн не появится, не выйдет из-за угла раскрашенного картонного дома, и что ей придется прыгать в мышиного цвета пустоту Зимней канавки.
– Как бы не обрушилось чего, – прошептали рядом.
Но для Киры и мост с заиндевевшими перилами, и дом, с его слепыми окнами и балкончиками, и припорошенное снегом дерево – были настоящими. Глядя на декорации, она видела Петербург и воспринимала происходящее там, в его промозглом, никогда не прогреваемом лучами солнца пространстве, а вовсе не на сцене.
И даже нелепый стук туфель прыгнувшей “в воду” Лизы не вызвал у нее улыбки. Как не отреагировала она на смех в зале и до этого, когда обезумевший Германн пытался узнать у Графини тайну трех карт, а из правой кулисы вышла худая, черная как ночь кошка и не спеша прошествовала по авансцене. Кира только улыбнулась, по-ду-мав, а почему нет? Кошка вполне могла появиться в этой спальне, у нее своя жизнь, и нет ей никакого дела ни до одержимого Германна, ни до этой сидящей в неестественной позе старухи. Пройдя половину намеченного пути, кошка остановилась и заорала утробным голосом, ее короткая шерсть встала дыбом. Германн грозил Графине пистолетом, в паузах замахиваясь на оцепеневшее животное. Но кошка ушла только после его слов: “Она мертва…” Германн взял руку Графини и от-шатнулся.
– Как играет, а?! И какое самообладание! – восхитился сосед справа, вытирая слезы смеха. – Вот тебе и провинциальный актер! А световые эффекты какие! Даже в Большом до такого не додумались.
Кира проследила за его взглядом и увидела меняющую очертания тень, плывущую со сцены в зал.
На поклоны Графиня не вышла, и маленький квадратный человечек в клетчатом пиджаке, оказавшийся директором театра, громко объявил: она скончалась.
– Все, выключи, дальше на пластинке царапина. Господи, Вера, ты меня сегодня просто замучила, – пожаловалась Анна Львовна, – все-таки у тебя тяжелая рука.
– А кто вас заставляет этим заниматься в такое пекло? – возмутилась та. – Можно было такую “важную” процедуру перенести на вечер. Нет, вам все нужно по расписанию.
Музыка стихла, и Кира записала: “Душу нельзя увидеть, но, может быть, можно почувствовать ее присутствие. Я почти уверена, каждый раз, когда у нас во дворе звучит ▒Пиковая дама’, душа умершей на сцене Графини где-то здесь, совсем рядом. Неужели эта музыка с заигранной пластинки притягивает ее, не дает уйти? Страшно ли находиться между мирами? И есть ли там музыка?”
2
Стемнело, двор опустел. И только под вишневым деревом сидела Таня, сильно беременная племянница дяди Мили, приехавшая из Каменки погостить. Вишню посадил Кирин папа, впрочем, как и гвоздики на той же треугольной клумбе в центре заасфальтированного двора. Папа хотел посадить душистый табак, но дядя Миля настоял именно на гвоздике: он где-то вычитал, что гвоздика отгоняет комаров. Куда именно отгоняет, он не уточнил. Однако Кире казалось, что именно туда, где находится она. Разморенная духотой, Таня мирно дремала. На коленках – блюдце с недогрызенной морковкой. Таня, работавшая сестрой-хозяйкой в Доме отдыха, считала, что морковь способствует укреплению костной ткани у ребенка, а также росту волос. Но дядя Миля был весьма озабочен количеством съедаемой Таней морковки и предупреждал о том, что, во-первых, ребенок может родиться рыжим, невзирая на темную масть его родителей, а во-вторых, желтокожим из-за переизбытка витамина А в формирующейся печени. Дядя Миля всегда говорил об этой угрозе во всеуслышание, как бы призывая всех в свидетели и тем самым снимая с себя вину в случае подтверждения своих пророчеств.
– Миля, вы же грамотный человек с высшим образованием, – возмущалась Анна Львовна, – а мелете ерунду! Какая может быть связь между морковкой и цветом волос? Даже в шестом классе, – она выразительно смотрела на Киру, – дети уже знают, что это зависит от наследственности. Не слушайте его, деточка, – обращалась она к Тане, – кушайте все, что вам хочется. А вообще я не понимаю, чего вы так бесцеремонно застряли в гостях у дяди вместо того, чтобы ехать к мужу. Вы что, собрались рожать под этой вишней?
– Ой, хосподи, – зевала Таня, – чего я в той Каменке не видала?
– Природа, свежий воздух, недаром туда люди ездят по путевкам, оздоравливаются.
– Ой, хосподи, бездельем они оздоравливаются. Когда не работаешь, хде угодно санаторий, – лениво поясняла Таня.
Вот и сейчас она сидела на раскладной табуреточке в тени густой листвы. Казавшиеся черными, вишни свисали над ее склоненной головой, как разорванные и застывшие в падении бусы, и Кира подумала, что этой картинке не достает только рамки. А потом вишни вздрогнули возле Таниных ушей, и картинка покачнулась. Задрожало дерево, и протянутая от него к сараю веревка с бельем, и сами сараи, и дом. Тревожно завыли окрестные собаки, и стал слышен непонятно откуда идущий гул. Потом Кира почувствовала резкий толчок, а за ним – еще один, и еще. С подоконника посыпалась посуда, с полок – банки. От стены к потолку ящерицей поползла трещина, и когда по обозначенному ею контуру часть потолка обвалилась, над образовавшейся пустотой обозначились внутренности чердака. Кира выбежала во двор, на клумбу, к оцепеневшей от ужаса Тане. Земля под ногами тряслась и противно расползалась.
– Уйдите оттуда! – закричал выскочивший из дверей дядя Миля. – Над деревом провода!
Таня стояла, замерев, обхватив живот. Она не сводила глаз с шевелящейся клумбы. Кира столкнула ее на асфальт. Над их головами с треском лопнула бельевая веревка, и дядя Миля автоматически поймал чью-то розовую комбинашку.
Дядя Сеня озадаченно смотрел на дергающийся гараж, в котором стоял его трехколесный “Запорожец”. Тетя Сима придерживала костыль мужа и скорбно качала головой. Дядя Миля кидал взгляды на свою полураздетую жену, взглядом ясно выражая неодобрение. Сам он был в голубой полосатой пижаме, из нагрудного кармана которой торчали паспорта. Кира прижалась к Тане. Она, так любившая оставаться дома одна, впервые пожалела о том, что не пошла с родителями в гости. Но они уже бежали от ворот, ища дочь глазами, а найдя, как-то обмякли. Потом мама спросила: “А где же Анна Львовна и Вера?” И все встревоженно загудели. Но тут открылась дверь, и из нее выплыла Анна Львовна. На ней была белая, отороченная кружевом, ночная рубашка, многослойные рюши пенились у подбородка. Волосы были заплетены в недлинную косичку, кончавшуюся тоненьким, в три волоска, хвостиком, схваченным аптечной резинкой. В руках она держала настольную лампу с белым в кисточках абажуром. Начавшие было переговариваться соседи опять смолкли.
– Как затрясло, она совсем нехорошая стала, – пояснила Вера, семенившая позади Анны Львовны, – вцепилась в лампу, не оторвать. Темно, говорит, споткнуться можно. А у меня у самой душа в пятки. У нас в Брянске землетрясений отродясь не бывало. Я уж подумала, опять война началась. И гул такой, вроде как танки идут.
С лампой в вытянутой руке Анна Львовна торжественно обходила клумбу. Под тонким хлопком рубахи ее груди колыхались в такт шагам. Начало моросить. Запахло влажной пылью.
– Никогда не думал, что у нее такая роскошная грудь, возраст все-таки, – задумчиво произнес дядя Сеня, нарушив молчание.
– Почему ты вообще об этом думал?! – вскинулась тетя Сима.
– Действительно, – поддержала ее Кирина мама, – вам что, больше не о чем думать? Особенно в данный момент, когда земля в буквальном смысле уходит из-под ног!
– Давайте не будем забывать, что главное в женщине – это душа, а не размер бюста, – дипломатично заметил дядя Миля.
Его тщедушная жена согласно кивнула.
– Ой, хосподи, – охнула Таня, – меня вниз тянет, как вываливается что-то. И больно, спину ломит.
– Немедленно в дом! Лечь! – распорядился дядя Миля. – А ты, Вера, беги к автомату, вызови скорую.
– Я же говорила, она родит под вишней, – констатировала Анна Львовна, не замедляя шага.
– Ой, – простонала Таня, от боли пропустив очередное “хосподи”, – Может, я лучше тут останусь? Вдруг опять тряхнет.
Но дядя Миля уже вел ее к дому, одновременно советуя остальным оставаться на местах из-за вероятности повторных толчков. “Скорая” все не приезжала, Танины стоны становились громче, и женщины пошли к дяде Миле, надеясь общими усилиями произвести ребенка на свет. Анна Львовна устала ходить кругами, пожаловалась на головокружение и ушла домой. Кира устала бояться и, сидя за деревянным столом, провалилась в сон.
3
Спала она, вроде, недолго, а оказалось – рассвело. Едва ощутимый ветерок лениво пошевелил занавески в распахнутых настежь окнах. Анна Львовна сидела в кресле и дремала, беспокойно поворачивая голову из стороны в сторону. Длинная белая рубаха колоколом топорщилась на шерстяном ковре цвета гнилой вишни. Солнечные лучи еще не заглянули в комнату, и потому там было сумрачно. Кире даже показалось, что потянуло сыростью. Из внезапно ожившей радиоточки понеслись звуки гимна, затем новости. Анна Львовна вздрогнула, приподнялась и начала шарить рукой по тумбе, где стояли лекарства. Она попыталась встать, но почему-то не смогла и грузно осела, оперевшись на бархат потертых подлокотников.
– Вера, – позвала она, и еще раз, – Вера…
Никто не отозвался. Наклонив туловище и вытянув руку, Анна Львовна нащупала нужный пузырек, но не удержала равновесие и неловким движением смахнула его на пол, задев лежащие рядом пластинки. Кира подбежала к окну.
– Я сейчас найду Веру, – крикнула она.
Но Анна Львовна опять уснула, свесив голову и приоткрыв рот. На полу у края ковра вперемежку с рассыпанными таблетками лежали разбитые пластинки.
Кира перелезла через подоконник и спрыгнула на ковер. Он оказался неожиданно жестким и упругим. Вблизи лицо Анна Львовны было очень бледным, а закрытые веки – желтоватыми и полупрозрачными, как пергамент. Кира наклонилась и начала подбирать с пола осколки “Пиковой дамы”, составляя их в черную, с острыми, неровными краями, стопочку. Ее взгляд упал на восковую руку Анны Львовны, лежащую на круглом, выпирающем из-под рубашки, колене. Кира отшатнулась, больно ударившись о тумбу, на которой стоял проигрыватель. Скользя с дорожки на дорожку, игла завибрировала, и музыка, заполнив тишину комнаты, вырвалась во двор. “Она мертва, а тайны не узнал я…” – отчаянно пел близкий к безумию Германн, заглушая сводку новостей.
Кира бросилась к окну и увидела Веру. Вбежав, Вера выключила орущее радио, потом повернула ручку проигрывателя. Проехав поперек пластинки, игла замерла.
– Иди, – сказала Вера, подталкивая Киру к выходу, – не надо тебе здесь. “Скорая” приехала. Таню с ребеночком в больницу заберут – а то ночью не дозвониться было, мы роды сами приняли. Пойди, посмотри на девочку.
У ворот стояла “Скорая”. Усталый небритый водитель, притулившись к кабине, курил, периодически сплевывая себе под ноги. Тетя Сима с Кириной мамой вели под руки Таню. Она была в том же коротком ситцевом платье, в котором накануне дремала под вишней. Только теперь оно выглядело мятым, а подол покрывали темные пятна.
– Ой, хосподи… – сипела Таня, – неужели я так орала, что голоса не осталось?
Дядя Миля спустился с крыльца. На руках он держал сверток, из которого выглядывала головка с редкими рыжими волосиками. Увидев курящего шофера, дядя Миля нахмурился и часто задышал, что означало высшую степень возмущения.
– Немедленно прекратите безобразие, – приказал он. – Вы, гражданин, видимо, не осознаете, где и кем работаете. Вам даже на конюшне не место, не говоря уже о работе с больными и тем более новорожденными.
– Ты чего, папаша, со сна что ли? – незлобливо ответил шофер, с уважением оглядывая полосатую пижаму дяди Мили. – Че ты возникаешь и при чем тут конюшня?
– А при том, что если капля никотина убивает лошадь, – а это, как известно, давно доказано научными исследованиями, – то для младенца, родившегося час назад, вдыхание извергаемого вами яда может иметь самые трагические последствия. И я не поленюсь доложить вашему начальству о подобном вопиющем нарушении всех норм здравоохранения.
Потрясенный красноречием дяди Мили, шофер поперхнулся дымом, закашлялся и затушил папиросу о подошву сандалии. Ребенок внезапно проснулся и громко заплакал странно низким для такого крошечного существа голосом.
– Надо же, каким басом заливается, – удивилась докторша, помогая обессилевшей Тане забраться в машину.
– Оперной певицей будет, – с уверенностью сказал дядя Миля, помня о предыдущих предсказаниях. На этот раз никто не решился с ним спорить.
4
Летние дни, как все хорошее, летели слишком быстро. И хотя на календаре было еще только начало августа, Кира уже тосковала, думая о предстоящих осенних дождях, влажной, неуютной зиме и долгом ожидании следующего лета. Двор жил своей обычной жизнью. За Таней приехал муж, и вместе с белокожей веснушчатой девочкой они вернулись в Каменку. В квартирах сделали ремонт, залатали и закрасили трещины, положили новую черепицу. Вера, оставшаяся на правах хозяйки в квартире Анны Львовны, выбросила старый хлам, купила, по случаю, новый ковер и заменила пожелтевшие кисейные занавески ситцевыми в цветочек. Кира по-прежнему любила делать записи в толстой клеенчатой тетради, сидя в тени виноградных листьев, откуда можно было незаметно наблюдать за происходящим и размышлять на темы, о которых вслух рассуждать не решалась. Теперь по воскресеньям вместо “Пиковой дамы” из всех окон неслись позывные любимой радиопередачи дяди Мили “С добрым утром”.
– Вот что надо трудящемуся человеку, – повторял он, – заряд бодрости на неделю. А оперы – они для тех, у кого душа не совсем здорова и в лечении нуждается.
“Может, он и в этом прав”, – подумала Кира и записала: “Пластинка разбилась. Душа вслушивалась в наступившую тишину, но не могла уловить ничего, кроме стука маятника, беспристрастно отсчитывающего время между смертью и жизнью. Ее здесь больше ничего не удерживало. Теперь она знала, что жизнь и смерть никак не зависят от человеческих желаний или возможностей, и именно потому она, пережившая собственную земную смерть, никогда не сможет о ней рассказать. А вернувшись в назначенный час, забудет обо всем, что с ней было прежде. Пора продолжать путь к обещанному покою. Но есть ли там музыка?”
Денвер