Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 263, 2011
Тигран Варданян
Очередь
Посвящается Н. А. Гончар
Опять стою в очереди. Вернее, на этот раз – лежу. Да, лежу в очереди. В палате для сердечников. Кардиологический комплекс Массачусеттс Дженерал Хоспитал. Нас тут таких в палате двое. Я и сорокалетний парень из Детройта, приехавший в Бостон на деловую встречу. По всей вероятности, встреча его прошла не в самой теплой и дружеской обстановке. Вот лежит рядом, весь в трубках, но в сознании, перекидывается со мной время от времени анекдотами. Он ждет шунтирования, я – нового сердца. Но по большому счету, мы с ним в одной очереди.
Жду вот так, и пытаюсь вспомнить, когда в первый раз в очереди стоял. Думаю, в Москве, где-то в 73-м, с мамой…
– Кто крайний? Я за вами.
– Ладно.
– А что дают?
– Рыбу, кажется.
– Ой, а какую?
– Не знаю, девушка, несут что-то в газету завернутое. Плоское что-то. Наверно, горбуша.
– Алик, родной, рыбку будешь? Будешь ведь?
– Я не люблю рыбу, мам.
– А я пожарю.
– И жареную не люблю.
– Ну как, ты же ел жареную…
– Только если без костей.
– Ну, знаешь, родной, ты уже взрослый. От костей и сам можешь очистить.
– Тогда не буду, мам. Уйдем лучше.
– Простите, кто крайний? – спрашивает подошедший высокий худощавый дядечка. Мама ему улыбается.
– Я за вами тогда.
– Мам, пойдем…
– Давай уж дождемся своей очереди. Быстро же продвигаемся.
– Давно стоите? – интересуется дядечка.
– Минут пять, наверное.
– И действительно быстро продвигаетесь?
– Конечно! – восклицает мать, одновременно мотнув головой. Она почему-то считает, что до самостоятельной очистки от рыбных костей я дорос, а вот такие детсадовские штучки со мной все еще можно провернуть.
– Ну что ж, постою, – говорит дядечка.
Он смугловат. В костюме. При галстуке. В стильных темных оптических очках. В руках немного потертый портфель. Спрашивается, по-че—му не на работе?
– А почему вы не на работе? – интересуюсь.
– Алик! – вспыхивает мать.
– Я, Алик, в командировку приехал. Вот с делами покончил. Могу и в очереди постоять, – отвечает смуглый дядя невозмутимо. – Кстати, за чем стоим?
– Говорят, за рыбой.
– Правда? Какие доводы приводили?
– Для чего?
– Ну, что действительно – рыба.
– Газетная фасовка. Плоскость формы. А вы юрист?
– Я похож на работника органов?
Мать смущена и ничего не отвечает. Правильно делает. На этот вопрос верного ответа не дашь.
– Я литературовед. Армен Семенович Асатрян. Профессор филфака Ереванского госуниверситета. Приехал в Литинститут докторскую защищать.
– Ольга Викторовна Крымская. Очень приятно.
– А вы чем занимаетесь, Ольга Викторовна?
– Я в Литинституте в учебной части работаю. Видите, какое совпадение…
Смуглый дядечка загадочно улыбается.
– Не совсем совпадение, Ольга Викторовна. Каюсь.
“Он что, за нами от Литинститута тащился?” – думаю. Вот мать его сейчас по башке треснет.
Мама, однако, возмущается очень умеренно. Кокетливо даже.
– Вы что, от Литинститута за нами шли? Возмутительно…
– Ольга Викторовна, вам очень нужна эта рыба?
– Нужна, конечно. Иначе зачем мне в очереди стоять? А почему вы спрашиваете?
– Я хотел вас с Аликом в “Прагу” пригласить. На чашку кофе.
– Ну нет, Армен Семенович. Нам здесь долго в очереди стоять. Алик очень любит рыбу.
– Да, – соглашаюсь я. – Особенно жареную.
– Понятно, – говорит приставучий дядечка, почему-то совершенно не падая духом. – Виноват.
И вдруг отделяется от кишки очереди и моментально исчезает.
– Вот шизик, – комментирую.
– Алик!.. Товарищ спешил.
– В “Прагу”?
Мать не успевает найти пристойный ответ, так как шизик так же неожиданно материализуется рядом с нами. Кишка начинает настороженно вибрировать.
– Мужчина, в очередь становитесь…
– Куда без очереди полез?..
– Ишь ты, шустрый какой! Взад становись, тебе говорят…
Шизик, ничуть не смущенный репликами кишки, обращается к матери:
– Ольга Викторовна, дают нижнее белье. Мужское. Детских размеров нет. Я выяснил… Пойдемте в “Прагу”. Там Алику жареную рыбу закажем.
“Тьфу ты, – думаю, – привязались со своей рыбой.”
– Я рыбу не буду, – говорю. – Я тоже кофе попью.
– Как насчет кофе-гляссе? – спрашивает хитрец.
Смотрю на мать вопрошающе. Кофе-гляссе с приставучим дядей в “Праге” заманчивей, чем очередь за мужским бельем, которое еще может обернуться рыбой…
– Пойдемте, – принимает решение мама и выходит из очереди.
Мы начинаем удаляться от очереди. “Прага”, к моему глубочайшему разочарованию, оказывается буквально за углом.
* * *
А вот очередь 92-го. Январь в Ереване. Правительство и природа сговорились и решили светом с народом не делиться. День за днем ни солнца, ни электричества.
Мне двадцать девять. Я работаю хирургом в Центральной больнице. По ночам в компании сестры стою в очереди за хлебом. Сперва было решено, что мы будем сменять друг друга. Полночи мои, полночи ее. Потом как-то само собой вышло, что стоим всю ночь вместе. В компании веселей. Можно даже позабыть, что мы стоим в очереди за хлебом.
Сегодня, правда, день особенный. Сегодня мне не терпится нырнуть в гущу скучковавшихся соплеменников, для которых очередь не что-то вытянутое, длинное, виляющее, а – круглое, плотное, кишащее. Не кишка вовсе, а желудок.
– Я уже заняла, – говорит Сашка, завидев меня. – Мы вон за тем мужичком. Который сплевывает. А Алиса Григорьевна – за нами.
Мужичок, по обыкновению армянской очереди, стоит поодаль с тремя приятелями. И все они – по очереди – плюют на тротуар. Алиса Григорьевна, милая одинокая старушка, живет в здании хлебного магазина и всегда занимает одно из первых мест. Ее знает вся очередь.
– Алиса Григорьевна, добрый вечер. Как самочувствие?
– Не могла с кровати встать, Алик. Как прикованная, лежала три часа. В очередь опоздала.
– Одышка была?
– Да что одышка… Дыхания не было почти.
“Сердечная астма”, – думаю.
– Алиса Григорьевна, вам не в очереди стоять. Вам надо неотложку вызывать.
– Фу, глупости какие… Неотложки все стоят. Ни бензина нет, ни газа… А если и приедут, отвезут меня в твою, Центральную, – я в палате с холоду помру до того, как ты мной займешься.
Я не возражаю. Неотложку я по инерции посоветовал, из гиппократовского инстинкта, что ли. Старушка совершенно права. И в том, что говорит, и в том, о чем деликатно умалчивает. Даже если она дотянет до моего стола, Бог один знает, что я сумею там подправить при свечах…
– Алик, у меня новость страшная, – переключает меня на другую волну Сашка. Мы отходим от Алисы Григорьевны на несколько шагов.
– Может, уже не надо страшных новостей?
– Эта новость по-хорошему страшная.
– Так бывает?
– Конечно. Когда новость такая хорошая, что страшно ее сглазить… Такая хорошая, что страшно в нее поверить…
– Тогда, значит, и у меня есть страшная новость.
– Ну, говори ты первый.
– Нет уж. Ты начала и продолжай… – говорю и, улыбнувшись, добавляю: – А то ведь сглазишь…
– Ты скоро дядей станешь, Алик, – выпаливает моя, светящаяся от счастья, сестра. – Я тебе первому говорю, чтобы ты голову не терял.
Я бросаюсь ее обнимать-целовать.
– Я так рад за тебя, Сашка! Я так рад за нас за всех!.. Господи, – дядя!..
– Алик, я за Гарика не выйду…
Она улыбается как-то таинственно и всезнающе.
– Ты пока не говори ничего, подумай спокойно. Давай вместе спокойно подумаем. Потому что ты мне нужен на моей стороне, когда отцу будем новость сообщать… Я не люблю его, Алик. Как мужа – не люблю… Он шалопай. Ему еще перебеситься надо. Ему рано еще жениться…
– Как-то ты все за него решила.
– А он решить не сможет. Он глупый еще совсем. Узнает, что я беременна, от счастья голышом на улицу выскочит…
– И ты его хочешь этого лишить?
– Нет, этого не лишу. Скажу, что беременна, дам ему недельку-другую погулять, а потом…
– Он тебе изменяет, что ли?
– Господи, глупости какие… Кто же спятил мне изменять… С таким грозным братом.
Она звонко смеется. Ей весело. Я, видимо, очень глупо выгляжу.
– Ты мне должен с папой помочь, Алик. Ты ведь на моей стороне, правда?
– Теперь понятно, почему твоя хорошая новость такая страшная.
– Вот-вот. Я думаю, что ему нужно сообщить под наркозом. Прихвати из больницы морфия, мы плеснем немножко ему в кофе…
– Морфия в больнице нет, – говорю.
– Ты что-нибудь покруче придумаешь. Ты единственный, кто его не боится.
Она шутит, конечно. Армен мухи не обидит.
Сашка замечает рану на запястье.
– Господи, где ты поранился так? Что за ужас?.. Это скальпелем?
– Пилой.
По утрам я оперирую как могу. К полудню отправляюсь в парк Цицернакаберд, который недалеко от больницы. Три часа работы пилой и топором, и у меня готовы дрова на один день, чтобы отопить свою и родительскую квартиры. Мы давно установили печки, выведя дымовод наружу через форточку. Бреем налысо когда-то зеленый город. Зимой это совсем незаметно, а до весны еще дожить надо. К трем часам я уже снова на работе, обхожу пустые палаты.
Сашка легким движением поглаживает порез. Мы обнимаемся крепко-крепко. Господи, как я ее лупил, когда она была маленькая… А теперь не знаю, как смогу с ней расстаться.
– Теперь выкладывай свою страшную новость, – читает Сашка мои мысли.
– Мне пришел ответ из посольства. Положительный. Я теперь – “официальный резидент”.
Мой настоящий отец пару лет назад обнаружился в США. “Железный занавес” был уже поднят, людей стали пускать туда и обратно, вот он и проклюнулся. Оказалось, что папаша сумел в восьмидесятых эмигрировать как представитель дискриминируемого нацменьшинства. Будучи гражданином США, он был рад помочь мне получить американский вид на жительство. Моя обнаружившаяся иудейская кровь только делу помогла.
– Алик, ты что, в Америку уедешь?
– Не знаю, малыш. У меня есть девять месяцев на размышление. Так что я тоже в некоторой степени беременный. Только, в отличие от тебя, я ничего пока не решил.
– Девять месяцев – это хорошо. Успеешь до отъезда познакомиться с племянником, – говорит сникшая Сашка.
– Опять за всех решаешь?
– Да ладно кривляться. Ясно же все. Чего тут раздумывать? Здесь тебе в лучшем случае светит карьера дровосека…
Мы долго молчим. Наша хлебная очередь постепенно разбилась на маленькие группки мерзнущих людей, передающих друг другу термос с горячим кофе. Впереди вся январская ночь.
Под утро, к четырем, на несколько часов заработает хлебный комбинат, чтобы выпечь дневную норму хлеба. К семи утра машины развезут его по магазинам. Мы столпимся вокруг машины и будем провожать взглядами каждый поднос с хлебом, пытаясь определить, хватит ли сегодня на всех. Вернее, хватит ли мне? Мы выстроимся перед окошком выдачи (в магазин уже давно не пускают, товар продают через проделанное в двери окошко) – длинной кишкой очереди, в первый раз за ночь. Потом окошко откроется, и темпераментная кишка мгновенно превратится в мускулистый, сокращающийся голодный желудок.
* * *
Дальше – самая тяжелая, не стирающаяся из памяти очередь 2001-го.
Предрождественская суматоха прекрасного в это время года Бостона. Декабрь, двадцать третье. Мы всей семьей, совершив утомительный раунд закупки невероятного количества подарков в торговом центре “Копли”, стоим в очереди к Санта Клаусу. Жена держит за руку нашего старшего сына Петю. Ему уже почти шесть. На руках у меня трехлетняя Аня.
Санта Клаус в торговом центре здесь – основной рождественский ритуал для детей. Как в моем детстве – Дед Мороз со Снегурочкой. Очередь не просто длинная, в нее надо заранее записываться, иначе вообще не пустят. Надо звонить за несколько дней и регистрироваться на право стоять в очереди среди сотни-двух обалдевших от счастья малышей и их измотанных родителей. Хочется послать Америку на три буквы и убежать в Тибет. Но тогда пришлось бы оставить чад своих, ибо Санта им положен по конституции. Каждый год они имеют право в декабре сесть к нему на колени, посреди гигантского торгового центра “Копли”, предварительно простояв пять часов в очереди, чтобы он, белый, мягкий и пушистый, погладил их по головке, спросил, как они себя вели в уходящем году, а потом застыл на две секунды в предписанной инструкцией позе для незабываемого фотомомента… (“Это я с папой в парке. Это Аня и я в Диснейленде. Это я с Сантой Клаусом.”)
Мы стоим в очереди к уборщику Джонни Бернардино, наряженному по случаю Рождества в брюхатый красный костюм, колпак и белые брови и усы.
Мы стоим уже второй час.
– Кэтти, я не могу больше.
– Она тяжелая стала, правда? – Кэтти тоже устала, но абсурдность ситуации не драматизирует. Сакральность этого ритуала для нее очевидна: через него она когда-то и сама прошла.
– Я не об Энни… Я не могу больше стоять в очереди. Может, я пойду посижу в машине?
– А я останусь здесь с двумя ошалевшими детьми и двадцатью сумками?..
– Я не дитя, – вносит поправку Петька.
– Сумки я с собой в машину унесу, – уныло предлагаю я, зная, что Кэтти надо мной не сжалится. – Невыносимо. Какая-то сволочь придумала способ сдирать с честных людей налог на Рождество, и я почему-то добровольно в это должен играть.
– Папа сказал “сволочь”, – констатирует Анна.
– Алекс!.. – осаживает меня Кэтрин. Но меня уже несет.
– Я не понимаю, почему нельзя поставить пятнадцать Клаусов в каждом торговом центре, чтобы не было этих диких очередей! Ты хоть знаешь, сколько родителей из этой очереди после Рождества попадают прямиком ко мне на стол?!
Мою истерику начинают замечать стоящие рядом. Взрослые тревожно вслушиваются, когда я упоминаю операционный стол. Дети начинают хныкать.
– Алекс, ты устраиваешь сцену, – предупреждает Кэтрин.
Меня это еще больше выводит из себя.
– Сцену? Сцена – вон там, – я машу в направлении Джонни Бернардино. – И знаешь, кто на этой сцене гвоздь программы?
– Мы все знаем. Это Санта Клаус, – политкорректно говорит Кэтти. – Мы с нетерпением ждем встречи с ним. Правда, дети?
Петя и Аня смущенно молчат. Они не понимают, отчего я так возмущаюсь, но чувствуют, что нарываться не стоит.
– Нет, ты подумай, – я уже сорвался с цепи. – Живем в христианской стране. Справляем коммерциализированный праздник. Не сотвори себе кумира! Санта Клаус заслонил Христа в день Его рождения! До кого-нибудь это доходит, в этой глубоко верующей христианской стране? – Вопрошаю я очередь.
Очередь вокруг моей семьи несколько редеет. Кэтрин понимает, что в сложившейся ситуации осталась за старшую, и ровным голосом говорит:
– Алекс, может, ты отнесешь сумки в машину? Я устала. Отнеси сумки и возвращайся к нам.
Мой гнев стихает. Да, сорвался. Я беру у Кэтти ее сумки и передаю ей Энни.
– Иди к маме, малыш, – говорит жена дочери, распахнув объятья. Энни с большой охотой перебирается к Кэтрин на руки.
– Спасибо, – бурчу я себе под нос и ухожу, согнувшись под тяжестью двадцати сумок с подарками, предназначенными моим коллегам, сослуживцам Кэтти, ее семье, осколкам моей семьи, нашему конгрессмену, священникам григорианской церкви и раввинам синагоги.
Наконец, сумки сброшены в пасть багажника. Очень хочется курить. Но я бросил. Да и нельзя, наверное, на парковке.
Я возвращаюсь к очереди через полчаса, постояв у машины, почитав газету, помечтав о сигарете.
Кэтти довольна, что устроила мне тайм-аут. Но в морщинках глаз ее какая-то дежурная тревога.
– А где ты Петьку посеял? – спрашивает она.
Я замечаю, что с Кэтти только Аня.
– Он сказал, что увидел тебя в толпе и побежал навстречу…
Тревога уже не в моршинах, на всем лице.
– Когда это было?
– Пять минут назад.
“Пять минут – ерунда, – думаю. Никуда он не мог деться за пять минут.”
– Пойду поищу, – говорю я как можно спокойней. – И службе охраны сообщу.
– Алекс, только не кричи на него, когда найдешь. Держи себя в руках. У них праздник, помни.
Я целую ее и иду искать Петю.
Уже минут через десять все ее советы летят к чертовой матери. Я начинаю кричать на всех, кто попадает под руку, – на прохожих, на родителей в очереди, на Санта-Бернардино, на охрану торгового центра, на подъехавших полицейских… Я забываю про детский праздник и про то, что надо держать себя в руках. Мы мечемся до закрытия “Копли”, с Энни на руках, отказавшись оставить ее на пункте охраны. Плачем. Кричим. Бьемся в истерике.
Но Петю мы не находим. Никогда.
* * *
…Просыпаюсь в очереди на новое сердце. Передо мной знакомая длиннющая кишка ожидающих в очереди. Почему-то голых. Подъезжаю к ним на своей больничной койке.
– Кто крайний? – спрашиваю по привычке.
– Теперь – вы, – отвечает изборожденный морщинами старик.
– А что дают?
– Кому что, дружище. Это уже как Бог рассудит…
Нью-Йорк