Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 263, 2011
Ирина Дзуцова
Михаил Ле-Дантю и его родословная
К 120-летию со дня рождения
Михаил Васильевич Ле-Дантю вошел в историю русской художественной культуры начала XX века как талантливый живописец, один из ведущих теоретиков и практиков литературно-художественного авангарда, первооткрыватель картин Нико Пиросмани и первый их собиратель. В контексте русского искусства 1910-х годов творчество М. Ле-Дантю до последних лет практически оставалось неизвестным. Список трудов о нем ограничивается публикациями А. Стригалева, А. Шатских, Н. Гурьяновой, А. Марцадури и диссертационной работой Е. Юдиной. Менее известной остается биографическая канва М. Ле-Дантю, его русская и французская родословная.
Став известным лишь в 1990-е годы, имя М. Ле-Дантю чаще всего ассоциировалось прежде всего с открытием грузинского самобытного художника Нико Пиросманашвили. Творчество самого Ле-Дантю оставалось почти неизученным; между тем, он интересен не только как художник, но и как серьезный теоретик искусства, оставивший свой след в культуре России и Грузии.
Унаследовав художественный талант от родителей, Михаил Васильевич начал рисовать рано, в возрасте 3-4 лет. В 1908 г. он окончил Третье реальное училище в Петербурге, учился у художника Зейденберга и в частных художественных студиях Я. Ф. Ционглинского и М. Д. Бернштейна.
В 1909 г. он поступил в Санкт-Петербургскую Академию художеств, но, стремясь выйти за пределы академической системы обучения, сблизился с левым художественным объединением «Союз молодежи», с московскими художниками М. Ларионовым, В. Бартом, В. Татлиным (впоследствии – близкий друг Михаила Васильевича) и др. Он ратовал за активное самообразование и аналитическое изучение истории искусств. Круг его интересов был обширен: Запад и Восток, искусство Африки, народное искусство, наиновейшие течения и эксперименты французских живописцев.
В январе 1912 г. Ле-Дантю покинул стены Академии художеств (по другой версии – был отчислен). В кругу творческой молодежи он успел прослыть сведущим и компетентным теоретиком, автором многих картин и рукописей, участником выставок (в том числе знаменитой эпатажной выставки «Ослиный хвост») в Петербурге и Москве. Он собирался поступить в Московское художественное училище, но одновременно искал для себя новую «школу» и намеревался заняться фресковой живописью во Львове, Тифлисе и Одессе.
На перепутье творческих устремлений, стесненный в денежных средствах, Ле-Дантю принял приглашение семьи своего нового товарища по Академии художеств Кирилла Зданевича и вместе с ним приехал в Тифлис в 1912 г.
В Грузии он остался на полгода. Побывал в Сурами, Боржоми, Цхинвали, много рисовал, фиксируя местные достопримечательности, образцы архитектурных орнаментов и народного творчества, ремесел. В Тифлисе Ле-Дантю начал ряд картин грузинского цикла: «Продавец мацони», «Запрягание буйволов», «Человек с лошадью», «Человек в пивной», «Буйволы», «Кожевенники на Куре», «Сазандар», «Грузинская пляска», «Счастливая Осетия» (закончив их в Петербурге). В Грузии же, ставшей для художника «землей обетованной», с романтическим ореолом страны свободы, у Ле-Дантю родилась идея создать восточный цикл картин. (Некоторые из них были показаны на выставке «Мишень» в 1913 г.)
Это было время напряженной духовной работы и творческих поисков. Ле-Дантю становится авторитетом в кругу новых друзей, местных молодых художников-единомышленников.
Сразу по приезде в Тифлис произошло едва ли не главное событие в его творческой жизни. Вместе с Кириллом Зданевичем в духане «Варяг» на Вокзальной улице он обнаружил картины Нико Пиросмани (это произошло в промежутке времени между 25 марта и 1 апреля 1912 года). Ле-Дантю купил картину «Пирушка мушей»[1] и начал активно искать и покупать работы Пиросмани. Так Михаил Васильевич стал первым из профессиональных художников, обратившим внимание и оценившим по достоинству того, кого позже мир признает национальным гением Грузии.
Несмотря на все старания друзей, им так и не удалось найти самого художника. (Несколько месяцев спустя это удалось Илье Зданевичу, брату Кирилла.)
Творчество Пиросмани определенным образом сказалось на живописи самого Ле-Дантю, отныне стремившегося к обобщенно-плоскостному стилю и созданию орнаментальных композиций.
Вернувшись в Москву, он выставляет свой грузинский цикл, а также картины Пиросмани «Девушка с кружкой пива», «Натюрморт», «Олень» и «Портрет Ильи Зданевича». Все эти картины, за исключением «Девушки с кружкой пива», были представлены в каталоге выставки как собственность Ильи Зданевича[2].
Несмотря на нужду, Михаил Васильевич покупал работы «грузинского Джотто» на те небольшие суммы, которые присылала ему из Петербурга его обожаемая «мамуська». Заработать на жизнь и на покупку картин в Тифлисе ему не удавалось, а вернувшись домой, в Петербург, он вновь окунулся в бурную художественную жизнь северной столицы. Он включился в борьбу М. Ларионова с другими группами российского авангардного движения (в частности, с «Бубновым валетом»). Он обрабатывает материалы своего «Кавказского альбома» акварелей и рисунков[3]. В нем сохранились почти все листы, заполненные зарисовками-откликами на картины Пиросмани, рисунками с городских вывесок Тифлиса, с грузинских архитектурных мотивов, с национальных орнаментов, рельефов, надгробий… На страницах альбома авторские записи на русском, грузинском, французском языках. На двух листах карандашом вписаны названия картин Пиросмани.
Первая мировая война коснулась и Ле-Дантю. Он окончил военное училище, получил офицерский чин прапорщика Верхнеднепровского пехотного полка, о чем свидетельствует удостоверение, подписанное в 1916 г. генерал-майором, петроградским комендантом Калантаровым. В марте 1917 г. Ле-Дантю сообщал матери, что стоянка на передовом фронте благополучно окончилась. В другом письме из окопа, находившегося в пятидесяти шагах от противника, он писал: «Должность у меня очень забавная: начальник команды маскировщиков, и в связи с этим обязанности, близкие с декоративным искусством, хотя и самой иллюзионистской школы». В письмах к матери Ле-Дантю успокаивал ее тем, что не пьет и по возвращении с фронта намерен много работать в живописи. Он обижался, что друзья не пишут ему писем на фронт. Сам он переписывался со своим близким другом художником Н. Ф. Лапшиным. В письме от 14 января 1917 г. он сообщал: «Стоим в окопах, где следует, с кем полагается время от времени деремся, а больше гомерически лодырничаем. Не рисую я абсолютно ничего, если не считать этих несчастных декораций… очень похожих на писанные нами с тобой в блаженной памяти кинематографе, да еще кой-каких этюдов и портретов на предмет удовлетворения утробной жажды нашей публики в щекотании эстетическом. Во избежание осложнений, это щекотание может производить лишь ощущения приятные. Хотя и так уж с эстрады заявлялось, что декорации написаны известным петербургским футуристом, но все же за них получена благодарность в приказе, на чем и можно поставить точку. Для себя работать хоть сколько-нибудь невозможно, так как я имел неосторожность помещаться в блиндаже посреди бивака и мимо все время циркулирует офицерство, считающее почему-то необходимым в него заглянуть… Все это лишает меня возможноти не только работать, но и думать. Блиндаж наш назвал корчмой у большой дороги, и его трудно натопить из-за ежеминутно отворяющейся двери».
Ле-Дантю писал и своей невесте Ольге Ивановне Лешковой: «Милый Котик! Обретаюсь в новом Дохло-Собачинске, именуемом Егорьевском… здесь нет такого культурного заведения, как кафе, и всего лишь один кинематограф. Много церквей, кругом фабрики и среди них базар. Живу в гостинице и совершенно ничего не делаю. Время тянется отчаянно, но сократить его чем-нибудь не придумаешь. Пробую рисовать… в запасном полку царит полное благодушие – все кругленькие, сытливые, маленькие и терпеть не могут спешить… Командир полка то болен, то отсутствует, словом, я потерял всякую надежду в скором (более или менее) времени предстать перед его очи. А это обязательное условие возможности дальнейшей отправки… С рисованием дело обстоит очень слабо. В голове сидят пикассовские формы с последнего визита к Щукину. Невольно подчиняешься как-то их монументальной убедительности. Хотя и хочется совершенно другого стиля. Поразила меня в этот раз исключительная простота концепции в живописи Пикассо. Она заключена только в материал и страшно индивидуальна. Глубокая ошибка считать Пикассо началом. Он, скорее, заключение и по его пути пойти, пожалуй, нельзя. Странно, что раньше я этого не видел и считал, что мои работы имеют одну с ним почву. Надо еще массу работать, чтоб пробиться сквозь это внешнее сходство, раз оно могло и меня самого еще держать в заблуждении. Скорее бы это стало возможным. Ну, прощай пока, Музинька родная… Целую. Миша».
В письмах к О. И. Лешковой Михаил Васильевич не забывает и о своем друге Илье Зданевиче. Его заботят и художественные дела в России: «Смущает меня еще немного один вспомнившийся пункт из твоих старых писем относительно общественной деятельности Ильи. Не подался ли он окончательно в эту сторону и сохраняет ли достаточно напряженности и внимания для художественно-организационной работы? Было бы очень жаль, если это с ним случилось, так как его роль теперь незаменима. Печально, если настоящий момент используют разные прохвосты, с которыми потом очень трудно будет справиться, так как они как бы приобретут законную почву под ногами. Если мы их теперь не собьем и не загоним в причитающуюся им тараканью щель, то придется опять занимать позиции épatage’а и анархизма, которые будут еще затруднительнее. Страшно обидно, что нельзя мне самому принять участие в этом благом деле… Пора уже, мне кажется, дорасти до мысли, что только новаторство… заслуживает какого-либо внимания (при условии, разумеется, мастерства) в качестве искусства, так как все остальное – мертвечина, ▒торговля и промышленность’ и не заслуживают даже включения в рубрику понятий, связанных с искусством. Для нашего будущего представляется теперь много хороших возможностей, начиная хотя бы с самой формы отношений, которая, думаю, определится… Пиши мне побольше, родная, об этом, обо всем, что тебя лично и нас обоих касается. Поверь мне, это дороже всего… Прощай, моя славная. Целую, Миша».
Через четыре месяца после этого письма его не стало. 25 августа 1917 г. демобилизованный прапорщик Чердынского полка Ле-Дантю сорвался со ступеньки и попал под поезд при катастрофе (или обстреле) воинского эшелона под г. Проскурово[4]. Верная памяти жениха, Ольга Ивановна Лешкова[5] писала общему с Ле-Дантю другу Илье Зданевичу в Париж: «Он не был убит в сражениях, а выйдя целым и невредимым из целого ряда боев, в которых командовал полком, стал жертвой несчастного случая с поездом. Миша участвовал в целом ряде сражений, обнаружив редкое самообладание и полный презрения ко всяким опасностям». О гибели друга Илья Зданевич узнал во время научной экспедиции в 1917 г. В честь Ле-Дантю он назвал одну из вершин Понтийского хребта высотой 3700 метра. В дневнике экспедиции Зданевич писал: «Эту часть Качкар уступает низшей вершине, открытой мной, которую в честь моего друга, покойного Ле-Дантю, известие о гибели которого застало меня у руин Ишхани, я назвал вершиной Ле-Дантю. Лежащему под ней новооткрытому глетчеру будет поэтому присвоено имя ледника Ле-Дантю». В августе 1918 г. в помещении тифлисского «Фантастического кабачка», в этом приюте литературно-художественной богемы города, Илья Зданевич прочитал доклад «Ле-Дантю в русских худогах», приуроченный к годовщине гибели друга.
Вскоре после гибели Ле-Дантю Илья Зданевич написал статью «Окрест искусства М. Ле-Дантю»[6]. Вероятно, она предназначалась для выставки картин художника, запланированной его друзьями. Зданевич писал: «Русская живопись потеряла мастера, единственного, который заставляет нас верить в возможности ее подъема. Но круг его идей живет среди его друзей, среди которых назовем хотя бы имена К. Зданевича, Ермолаеву и Н. Лапшина. И в том борении за искусство, которое разрастается с каждым днем… заветы его и дела будут сильнейшим оружием в руках его единомышленников. И несмотря на пять (всего!) лет работы, дела его столь велики, что не изгладятся. И суждено его имени быть маяком, о который разобьется не один прибой»[7].
Книгу «лидантЮ фАрам» Илья Зданевич начал писать в 1919 г. в Тифлисе, перерабатывал ее в Константинополе в 1920–21 гг. и издал в Париже в 1923 г. под грифом «41╟». Самая дадаистская дра – драма-пенталогия – Зданевича под названием «Аслаабличье» посвящена безвременно ушедшему другу. Илья Зданевич предварил ее так: «Эта книга является короной на могиле моего умершего друга и на всем том, что в течение десяти лет составляло нашу жизнь». Она экспонировалась в галерее Поля Гийома в Париже. Под впечатлением от книги Жан Кокто написал Илье: «Эта книга – чудо, которое я не смог прочитать, но сразу затронула чувство в глубине души. Мы не знаем, из чего состоят звезды, но ваша книга – звезда». А. Крученых назвал книгу «великолепной». По выходе книги автор заявил: «Это высшая точка. И достигнув ее, я бросаю эту книгу. Прощай, молодость, заумь. Долгий путь акробата, экивоки, холодный ум, всë, всë, всë»[8].
Об издании книги Зданевич сообщил друзьям в Тифлис. Его письмо было опубликовано в газете «Бахтриони» от 13 ноября 1922 г. Три экземпляра «лидантЮ фАрам» он послал Ольге Лешковой в Петроград. Та, в свою очередь, отослала Илье в Париж биографические материалы о Ле-Дантю, так как Илья намеревался издать во Франции книгу воспоминаний о своем друге. Мало известно, что Илья Зданевич еще при жизни Ле-Дантю писал роман под рабочим названием «Петроград». Об этом он сообщал в письме к Ле-Дантю от 20 декабря 1916 г. из Тифлиса: «Посвящается он Вам. И когда Вы будете здесь, я почитаю его Вам – именно его начало». В одном из рукописных фрагментов другой своей книги о Ле-Дантю Илья Зданевич писал: «Убежденность Михаила Ле-Дантю была не только верой фанатика. Под ней лежали изумительные знания, и когда говорил он о живописи, чувствовался, – и только он мог похвалиться этим, никто другой из многочисленной плеяды, – чувствовался мастер своего дела, который знает, чего и зачем он хочет». И еще: «Ле-Дантю – кубофутурист, наибольшее внимание он уделял композиционным задачам. Параллельно шло его увлечение вывеской, приведшее к открытию грузинского художника Нико Пиросманашвили, наложившего отпечаток на все творчество одного из талантливых русских футуристов. Погиб во время Империалистической войны, он угас на полпути».
Кирилл Зданевич тоже вспоминал об общем с братом друге: «Блондин, почти рыжий, с узким белым лицом, длинными усами а ля мушкетер. Память о Михаиле Васильевиче Ле-Дантю, талантливом художнике, неразрывно связана с любимым им Н. Пиросманашвили, являвшемся для него носителем творческого начала грузинского народа. Через Н. Пиросманашвили он глубоко полюбил Грузию, ее одаренный, талантливый народ и его искусство».
В контексте оценки личности и творчества Ле-Дантю интересен материал, найденный и опубликованный Екатериной Юдиной в «Терентьевском сборнике» (Москва, 1998 г.). Согласно ее публикации, с Ле-Дантю был знаком поэт Колау Чернявский (1893–1943), один из активных участников литературно-художественной жизни Тифлиса и верный рыцарь живописи Пиросмани. Художник и поэт познакомились на выступлении Давида Бурлюка в Троицком театре в Петербурге 20 ноября 1912 г. Вероятно, сразу после гибели Ле-Дантю, в конце 1917 – начале 1918 г. К. Чернявский внес в свою записную книжку запись: «Полдень гения 12»[9]. В этой записи-воспоминании упоминаются картины Ле-Дантю, находившиеся у И. Зданевича, а также картины художника, написанные им в Грузии: «Человек с лошадью» и «Счастливая Осетия». К. Чернявский описал облик самого художника и свое впечатление от увиденных картин. Привожу этот текст полностью: «В оплечье двух веселых жен для опочивальни всю комнату Ильи озаряет яркое солнце, и встает несравненный облик самого мастера – Ле-Дантю. Михаила Васильевича я встретил впервые на Бурлюковском докладе со спорами. При перерыве окружные переходы кипели. Я запнулся в своей вывесочной рации, заметив на себе полный думы и влаги бесценный камень синих глаз мастера. Так мы заговорили. После, при спорах со сцены, Михаил Васильевич ратовал за соборность работы, проще – за артель художников. Сложив руки, тонкий и темный, светлый лицом, огнями волос и непреклонной волею глаз, высказывался эмаусский спутник, подлинный облик собрата Джотто, мастер раннего Возрождения. Потом как-то Илья повел меня и в мастерскую. Темный ход, нависшие какие-то антресоли. Маленькая комнатенка горела, еще больше, чем солнцем, двумя картинами мастера – против входа, рядом. ▒Сурам’ – угластые холмы с башнею, юноша с лошадью – разбивали зрителя параличом, отбивая всякую охоту догадываться, сравнивать и сопоставлять. В ▒Счастливой Осетии’ ясно горело иное. Женщина в гамаке разбивает картину, давая труднейшую задачу композиции. Художник райски легко и светло сводит все это на нет, давая как раз счастье воскрешения. Так близость к мастеру как бы вкладывает грубые персты в алые донельзя раны Христа Воскресшего».
* * *
Хочется рассказать и о необыкновенной семье Ле-Дантю, история которой скрыта от нас временем. Михаил Васильевич Ле-Дантю родился 27 января 1891 г. в селе Чижово Бежицкого уезда Тверской губернии.
Род его восходит к француженке Мари-Сесиль Вабль, родившейся в 1773 г. в городе Руа (в Пикардии), и ее второму мужу Пьеру-Рене Ле-Дантю (1753, Париж – 1822, Петербург). Отец Мари-Сесиль, органист в местном соборе, дал дочери неплохое образование, которое она дополняла самообразованием. Она вполне прониклась общественными идеями, царившими в конце XVIII века во Франции, а революционные события закалили и выработали в ней энергию и мужество. Жизнь она понимала как труд. В таком духе Мари-Сесиль воспитала и своих детей. От первого брака с роялистом Вармо, погибшим на гильотине, Мари-Сесиль имела дочь Сидонию (1799–1869). Второй ее муж – Ле-Дантю – коммерсант и антиквар, вел крупную торговлю с Антильскими колониями (Мартиника и Гваделупа) и тоже участвовал в политической жизни Франции. Преследуемый при возвышении Наполеона за республиканские убеждения, он эмигрировал в Амстердам, где у него имелась недвижимость. Когда французские войска захватили Батавскую республику, превратив ее в Голландское королевство, зависимое от Франции, Пьер-Рене бежал в Россию. Коммерческие дела он поручил старшему сыну от первого брака Жаку, который присвоил дела отца, порвал связи с родными и обосновался с семьей на Гваделупе, основав таким образом династию гваделупских Ле-Дантю.
Мари-Сесиль вместе с четырехлетней Сидонией прибыла в Россию в 1803 г. вместе с Ле-Дантю. Здесь она вскоре стала именоваться Марией Петровной, хотя письма всегда подписывала «Сесиль». Писала и говорила по-французски, русскому так и не выучилась. В 1804 г. в Петербурге родилась Луиза (в замужестве Беккерс), в 1806 г. – Амели (в замужестве Рясовская), в 1808 г. – Камилла. Мария Петровна и Пьер-Рене обвенчались лишь в 1810 г., и уже в браке в том же году у них родился сын Шарль, а в 1813 г. – Евгений. Следует упомянуть еще одну внебрачную дочь Пьера-Рене Ле-Дантю, Полину, родившуюся в 1817 г. в Симбирске. После смерти матери девочки великодушная Мария Петровна взяла сироту в семью.
До 1812 г. семья Ле-Дантю жила в Петербурге. Глава семьи занимался торговлей, но приходилось постепенно распродавать ценности, и, в частности, картины старых мастеров. По словам внука Пьера-Рене (сына Сидонии), писателя Д. В. Григоровича, в Эрмитаже и коллекции графа Строганова находилось немало картин, особенно голландских мастеров, принадлежавших некогда семье Ле-Дантю. Другой внук Пьера-Рене, Евгений Карлович, владел документами поэта, камергера и тайного советника П. В. Тятлева, которые подтверждали, что советник должен был его деду десятки тысяч рублей за взятые картины.
В связи с вторжением наполеоновских войск в Россию в 1812 г., 60-летний Пьер-Рене и 40-летняя Мари-Сесиль с детьми благоразумно решили покинуть Петербург. На купленной парусной лодке они добрались по Волге до Симбирска и обосновались здесь. Мари-Сесиль попыталась создать в Симбирске французский пансион для благородных девиц. Но местные помещики предпочитали учить своих детей на дому. Так Мари-Сесиль попала гувернанткой в семью Петра Никифоровича Ивашева[10].
Семья Ивашевых жила привольно, весело и гостеприимно. Достаточно сказать, что Петр Никифорович не побоялся предоставить кров и стол декабристам Н. Лореру[11], А. Одоевскому и М. Назимову, направлявшимся из сибирской ссылки служить на Кавказ. П. Н. Ивашев был женат на Вере Александровне Толстой. В числе ее известных родственников – поэт Федор Иванович Тютчев. Тютчев не раз писал о романтической истории любви своего троюродного брата, сына Ивашевых,
Василия Петровича, и даже принял некоторое участие в устройстве брака своего кузена с Камиллой Ле-Дантю. После встречи со своей кузиной Елизаветой Ивашевой в Дрездене в 1841 г., поэт сообщил в письме к жене, что встретился «с сестрой одного из несчастных ссыльных в Сибирь, который самым романтическим образом женился на француженке». Знал ли Михаил Ле-Дантю, что так же, как и он сам, на фронтах Первой мировой войны воевал сын Ф. И. Тютчева, военный писатель Федор Федорович Тютчев, умерший от тяжелых ранений в 1916 г.? Ведь они доводились друг другу пусть дальними, но родственниками.
Родственником В. А. Толстой и П. Н. Ивашеву приходился и сын директора Московского университета, статский советник и член тайных обществ Николай Иванович Тургенев, в доме которого Пушкин написал оду «Вольность». У семьи Ивашевых был еще один знаменитый родственник, поэт Николай Михайлович Языков, автор популярного стихотворения-песни «Пловец» («Нелюдимо наше море…»). Брат поэта Петр (геолог) был женат на старшей дочери Ивашевых Елизавете. Пушкин с особой теплотой относился к братьям Языковым. Родственниками Ивашевых были и декабристы А. Шереметев, М. Муравьев и И. Якушкин, а близким другом Ивашева был поэт В. Жуковский. Жуковский даже хлопотал перед царской семьей за Василия Петровича Ивашева, сосланного в Сибирь.
Вера Александровна Толстая отличалась глубокой религиозностью. Решительная и энергичная, она была верной помощницей мужу. Долгие годы она возглавляла Симбирское общество христианского милосердия, была председательницей женского учебного заведения – «Дома трудолюбия» для бедных и сирот. В этой дружной семье росли пятеро детей: Елизавета, Екатерина, Александра, Марья (воспитывалась в доме для глухонемых в Петербурге) и сын Василий.
До 1924 г. детей Ивашевых воспитывала Мария Петровна Ле-Дантю. Ей помогали старшие дочери, которые дружили с барышнями и сохранили эту дружбу на протяжении долгих лет. Позже одна из дочерей М. П. Ле-Дантю, Сидония, вышла замуж за В. И. Григоровича, майора, управляющего имения Никольское графини С. И. Соллогуб в Симбирской губернии. Муж Сидонии был отличным хозяйственником. Крестьяне его побаивались, но советовались с ним по любым вопросам. В 1825 г. он приобрел собственное имение Дулебино в Тульской губернии и переселился туда с женой и маленьким сыном, будущим писателем Д. В. Григоровичем. Муж Сидонии умер в 1830 г. Единственного сына Дмитрия она воспитывала с помощью матери, Марии Петровны Ле-Дантю. Мальчик получил чисто французское воспитание, до восьми лет не знал ни одного русского слова и, даже став взрослым, говорил по-русски плохо, с сильным французским акцентом. Он окончил французский пансион в Москве, а позже учился в Инженерном училище, хотя мечтал об Академии художеств. Недолго проучившись в Академии художеств, юноша увлекся литературой.
Его писательские опыты стимулировал друг (со времен Инженерного училища) Ф. М. Достоевский, а также Н. А. Некрасов. Так родился автор повестей «Гуттаперчевый мальчик» и «Антон Горемыка».
Известный ученый, литератор и юрист А. Ф. Кони в очерке «Памяти Д. В. Григоровича» описывал писателя как отзывчивого, впечатлительного и разносторонне развитого человека, блестящего собеседника. «Григорович обладал чисто французской живостью, общительностью. Он почти не говорил по-русски[12] и был воспитан бабушкой, вовсе не знавшей русского языка.» Григорович – создатель школы рисования, художественного музея и библиотеки при Обществе поощрения художествам, которому писатель пожертвовал свой дом на Большой Морской в Петербурге.
Григорович рассказал о своей бабушке Марии Петровне и матери Сидонии Ле-Дантю в «Литературных воспоминаниях». Он называл их незаурядными личностями. Бабушка – «шестидесятилетняя старуха, но замечательно сохранившаяся, умная, начитанная, вольтерьянка в душе», перед которой благоговела ее старшая дочь, мать Григоровича, Сидония Вармо. Когда мать была не в духе, дочь ходила по дому на цыпочках. В хорошем настроении Мария Петровна дребезжащим голосом напевала арию из популярной комической оперы французского композитора Франсуа-Адриена Буальдье «La Dame Blanche» («Дама в белом»). Сидония подпевала матери. Та, помимо прочего, еще любила заниматься садоводством и вязанием. Свою мать Григорович считал мягкой и уступчивой, а бабушку – крутой и строптивой. Сидония не только вела домашнее хозяйство, но и лечила больных из всей округи, снабжала пациентов собственноручно изготовленными снадобьями, а также одеждой и продуктами.
Мария Петровна посадила внука за книгу (французскую азбуку) с пяти лет, учила его грамматике и таблице умножения. За малейшие ошибки ставила его в угол, напялив ему на голову бумажный колпак с большими ослиными ушами, а однажды в сердцах сказала дочери, что, кажется, та «произвела на свет идиота». Но именно строгая бабушка в 1832 г. повезла Григоровича на учебу в Москву, где он поселился у другой дочери Марии Петровны, Луизы, в замужестве Беккерс. В 1846 г. Григорович приехал в Дулебино из Петербурга с намерением писать книги. Узнав о решении внука, Мария Петровна удивилась, но благословила: «Хорошо, работай, работай!» В том же году была опубликована первая повесть Григоровича «Деревня».
Возвращаясь к рассказу о Василии Петровиче Ивашеве, скажу, что до 14-ти лет он воспитывался дома, под присмотром француза Динокура, а в 1812 г. его определили пажем к вдовствующей императрице Марии Федоровне. В 16 лет он уже офицер и служит в Кава-лергардском полку в Петербурге. В. П. Ивашев быстро продвигался по службе и вскоре стал адъютантом командующего, графа П. Х. Витгенштейна. Он не избегал искушений праздной жизни богатого и красивого молодого офицера, но в то же время сблизился с тайным обществом «Союз благоденствия», участником которого вскоре стал. Там он познакомился с Н. Муравьевым, П. Пестелем, Н. Бурцевым, Н. Басаргиным и другими вольнодумцами, будущими декабристами. Его имя потом не раз упоминалось в материалах следственной комиссии по так называемому «кавказскому делу» и «Кавказскому обществу», целью которого, якобы, было отделение кавказских и грузинских областей от России и создание отдельного государства во главе с генералом А. И. Ермоловым, покорителем Кавказа. Декабрист С. Трубецкой на допросах показывал, что в 1823 г. лидер «Южного общества» П. И. Пестель посылал В. Ивашева в Грузию, чтобы установить связь с членами «Кавказского общества». В действительности же известно, что В. Ивашев лишь однажды приезжал на Кавказские минеральные воды в 1821 г. для лечения поврежденной руки.
В 1823 г. В. Ивашев ненадолго приехал к родителям в Симбирск. Здесь он вновь увидел 18-летнюю дочь их гувернантки Ле-Дантю Камиллу. От ее длинной роскошной косы он отрезал прядку, на память. В 1825 г. Ивашев гостил у родителей. В Симбирске он узнал о кончине Александра I. Гостившего у них родственника, декабриста Д. И. Завалишина (племянника В. А. Толстой), Ивашев спас от ареста, уничтожив компрометирующие кузена бумаги. Опасаясь и своего ареста, Ивашев рассказал матери и старшей сестре Елизавете о своем участии в тайном обществе. 23 января 1826 г. Василий был посажен в Петропавловскую крепость. Безмерно любившая единственного сына, Вера Александровна уповала на Бога и держалась мужественно, убежденная в невиновности Василия. Отец Ивашева использовал свои обширные связи в Петербурге, чтобы подать прошение о помиловании сына, но добился лишь свидания с ним
На допросах Василий признал свою вину, его причислили к преступникам второго разряда и приговорили к двадцати годам сибирской каторги с последующим поселением там же, в Сибири. В тайном письме отцу Ивашев писал: «И вот я, столь сострадательный и слабый, выставлен чудовищем. Но вы знаете меня, и с меня этого достаточно». Прощаясь с родными, он приписал: «Будьте уверены, что я перенесу все из любви к вам». В 1827 г. Ивашева повезли на каторгу. Сестра Лиза написала ему: «Ты всегда для всех нас главный предмет нашей любви и источник счастья для всех. Без тебя для нас нет счастья». Дабы облегчить участь сына, мать посылала ему теплую одежду, книги, газеты и деньги и оставалась в постоянной переписке с ним.
В каземате Василий стал мрачен и угрюм. Когда с него сняли цепи, он стал вынашивать план побега в Китай. От безумного замысла его пытался отговорить ближайший друг и сокамерник Николай Басаргин. Однако отвратило Василия от этого шага неожиданное письмо из дома, присланное на имя коменданта С. Р. Лепарского, давнего друга отца Ивашева. Родители прислали ему письмо, полученное ими от бывшей гувернантки Марии Петровны Ле-Дантю. В нем были следующие строки: «Эта несчастная молодая девушка любит Базиля (так называли домашние Василия. – И. Д.), ему принадлежали ее первые грезы. Но тогда его положение, его богатство не допускало даже мысли о том, чтобы когда-либо стать его женой… Если забота и нежность моей дочери могут хоть сколько-нибудь утешить несчастного юношу, мое сердце будет радоваться сквозь слезы разлуки… Она хочет лишь разделить его оковы, утереть его слезы… Если у семьи (Ивашевых. – И. Д.) есть свои планы, или у молодого человека имеется какая-нибудь склонность, пусть все это останется навсегда похороненным между названными личностями».
Письмо Марии Петровны Ле-Дантю оказало огромное впечатление на родителей, но еще большее на их сына. Он, конечно, помнил Камиллу, помнил о ее дружбе с его сестрами. Он влюбился в нее в один из своих приездов домой и догадывался о взаимности с ее стороны. Разница в социальном положении помешала тогда развитию их взаимоотношений, к тому же Василий был занят службой в столице и делами тайного общества. Камилла же с матерью и сестрами в 1824 г. переселилась в Москву, где работала гувернанткой в доме генеральши Екатерины Васильевны Шишковой. (Будучи замужем за Д. С. Шишковым, братом адмирала, министра народного просвещения, президента Российской Академии, писателя А. С. Шишкова, Екатерина Васильевна была знакома с Пушкиным. Можно предположить, что в их доме Камилла видела поэта или слышала разговоры о нем.)
Вместе с Шишковыми Камилла переехала в Петербург: Екатерина Васильевна Шишкова беспокоилась за судьбу своего родственника, члена «Общества соединенных славян» А. А. Шишкова, задержанного по делу декабристов. В Петербурге Камилла Ле-Дантю увиделась с отцом Василия Ивашева и, возможно, от него узнала об аресте возлюбленного. В 1826 г. Камилла вернулась в Москву. Там она служила гувернанткой у сестры дипломата (позже канцлера) князя А. М. Горчакова-Пушкина.
Находясь в гостях в московском доме Ивашевых, Камилла увидела в руках хозяйки дома миниатюрный портрет Василия. Былые чувства к нему ожили. Теперь, когда он из блестящего и богатого офицера превратился в каторжника, прежняя мечта о браке с ним стала казаться осуществимой. Камилла отвергла предложение семьи Шишковых выйти замуж за мелкопоместного дворянина. Она заболела, стала апатичной и замкнутой, перестала интересоваться столь любимой прежде музыкой и чтением. Наконец она открыла свою сердечную тайну матери и сестре Луизе. Болезнь дочери, всеобщей любимицы, и тревога за ее душевное состояние вынудили Марию Петровну Ле-Дантю обратиться с письмом к Вере Ивашевой. Отослав письмо сыну в Сибирь и в ожидании ответа от него, Ивашевы обратились к Марии Петровне: «Да, сударыня, мы проникли в самую интимную глубину Вашей материнской души, и мы разделяем все Ваши душевные переживания. Примите же наше уверение, что великодушная и примерная самоотверженность Вашей дочери, ее добровольное отречение от более счастливого жребия, внушает нам восхищение, а ее характер возбуждает наше глубокое уважение». Ивашева приписала в письме следующие слова: «Не буду говорить о впечатлении, сделанном на меня Вашим письмом. С какой благодарностью за ту жертву, которую Вы приносите, расставаясь со своим ребенком, принимаю я Ваше предложение и как ценю дарование мне такой дочери, как прелестная Камилла! Облегчить участь несчастного может лишь высокая и отмеченная провидением душа… Я его (Василия. – И. Д.) знаю, знаю его сердце. Он сумеет оценить такой поступок, но я опасаюсь его деликатности, и потому просила несколько отложить ее и следовать влечению сердца, которое, сколько я знаю, склонялось любить Камиллу. Могу Вас уверить, что сердца их бились согласно». В. А. Ивашева также писала, что она готова вручить Камилле самое дорогое – судьбу сына, и просила Марию Петровну считать ее своей сестрой. Сына своего Ивашевы просили не отказываться от брака в силу его чрезмерной деликатности и предупреждали, что от переживаний за него Камилла болеет и «подурнела от горя».
Сокамерник Василия Николай Басаргин и декабрист П. А. Муханов уговаривали Ивашева отказаться от идеи побега в Китай и согласиться на брак с Камиллой. После недолгих раздумий тот согласился, хотя просил коменданта Лепарского написать родителям, что тревожится, будет ли Камилла счастлива с каторжником, не будет ли потом раскаиваться, и сумеет ли он вознаградить ее за жертву. Он также просил сообщить Камилле все ее будущие права жены ссыльного заговорщика и предупредить об опасностях дальней дороги в Сибирь.
Получив согласие любимого человека, Камилла была счастлива в преддверии поездки к нему. Она обратилась к Николаю I с прошением: «Одна из Ваших подданных со смиренной мольбой припадает к стопам Вашего Величества. Сильная чистотой своих побуждений, она обращается к своему Государю, как к самому Богу, прося у него более чем жизни… Ни минуты не колеблюсь признаться, что мое сердце полно верной на всю жизнь, глубокой, непоколебимой любовью к одному из несчастных, осужденных законом, – к сыну генерала Ивашева. Я его люблю почти с детства, а когда перемена в его судьбе заставила меня опасаться вечной разлуки с ним, я почувствовала, что люблю его и что жизнь моя неразрывно связана с его жизнью. Моя мать соглашается на мой брак с тем, участь кого я хочу разделить, а почтенные родители его, знающие его сердечную склонность, тоже дают свое согласие. В этот важнейший момент моей жизни я отдаю в Ваши руки, Государь, все надежды на счастье, все мое существование… В громком хоре благословений, раздающихся со всех концов Вашего государства, голос бедной девушки мало заметен, я знаю это, но это голос сердца, отныне преисполненного благодарностью, а молитвы невинного и страждущего всегда доходят до неба».
О решении Камиллы Ивашевы сообщили и жене декабриста С. Г. Волконского, Марии Николаевне, в Сибирь. Та приняла самое горячее участие в судьбе Камиллы и Василия. Она регулярно сообщала старикам Ивашевым об их сыне, а узнав о возможной женитьбе, написала им: «Василий посмел согласиться на ту жертву, на те лишения, которые хочет принести для него благородное и чистое создание, этот сошедший с неба ангел». М. Волконская просила не сомневаться в чувствах Камиллы, хотя жилищем ей должна была стать темница. Она выражала вечную признательность Марии Петровне Ле-Дантю и обещала окружить ее дочь заботами и нежностью.
По получении этого письма, Мария Петровна Ле-Дантю, находившаяся в имении своей овдовевшей дочери Сидонии в Рязанской губернии, 2 августа 1830 г. сообщила Камилле в Москву о согласии Василия Ивашева жениться на ней. Камилла немедленно пишет письмо своей будущей свекрови, сообщая ей со слов графа Бенкендорфа о разрешении императора на брак, а также о письме шефа жандармов Иркутскому губернатору с просьбой оказать «содействие и пособие сей несчастной девице». Камилла уверяла, что не заслуживает расточаемых ей похвал, не считает себя жертвой, отрекающейся от света, и что теряет она только семью, а все ее достоинства заключаются в ее любви к Василию.
Из-за эпидемии холеры Камилле пришлось отложить поездку в Сибирь. Она жила в московском доме Ивашевых и лечилась. Мать, Мария Петровна, выхаживала ее, а в конце 1831 г. к ним из Петербурга приехали старики Ивашевы. Камилла вошла в круг друзей своего жениха. Родственники опальных заговорщиков передавали ей письма к ним. Вера Ивашева в письме к сыну хвалила Камиллу за приветливый характер, скромность, рассудительность. А главное, за глубину чувств к Василию. Своими искренними и пронзительными письмами, обращенными к М. Н. Волконской, Камилла вызывала у княгини восхищение.
В конце марта 1831 г. Камилла со стариками Ивашевыми, матерью и прислужницей М. А. Тихоновой выехала из Москвы. По дороге остановились в имении Елизаветы Ивашевой-Языковой, а оттуда направились в Симбирск. Здесь готовят приданое невесте, экипажи, крепостных людей… Из симбирского дома Камилла послала свое первое большое письмо Василию. В нем она описывала свои впечатления от его родни, его обаятельную и внимательную сестру Лизу, с которой она подружилась. «Момент встречи приближается, и я дрожу», – признавалась Камилла. Из всех слуг, пожелавших поехать на услужение молодому барину, Ивашев выбрал Федора Сидорова и его жену Прасковью Дмитриевну, которая потом стала настоящим ангелом-хранителем и членом семьи Камиллы и ее детей, вынянчила ее старшую дочь Марию (в замужестве Трубникову) и ее детей, которым она многие годы спустя рассказывала о сибирской жизни Ивашевых.
Перед самым отъездом к жениху, 20 мая 1831 г. Камилла схватила волжскую лихорадку. Выехать она смогла только 13 июня. До Казани ее провожали мать и свекровь. Несмотря на изнуряющие приступы лихорадки, молодая женщина с сопровождающими благополучно добралась до Ялуторовска, где она остановилась в доме декабриста А. В. Ентальцева и его жены. Иркутский генерал-губернатор А. С. Левинский тепло принял ее в своем доме. В Ялуторовске Камилла познакомилась с П. М. Шаховской, супругой декабриста А. Н. Муравьева. Благополучно переправившись через озеро Байкал, 9 сентября Камилла прибыла в Петровский завод и остановилась в домике Марии Николаевны Волконской. Они встретились, как сестры. Измученная дорогой и ожиданием встречи с любимым, Камилла на первом свидании с Василием, устроенном Волконской, упала без чувств.
Дни накануне свадьбы, состоявшейся 16 сентября 1831 г., она провела у Волконской, которая стала посаженой матерью. Посаженым отцом был комендант Читинского острога, хороший знакомый Петра Ивашева, генерал С. Р. Лепарский. В день венчания в местной церквушке жениха привели без кандалов, но в сопровождении безоружных конвоиров. После венчания дамы (жены декабристов) пили чай у молодых в домике. Декабристы Петровского завода встретили Камиллу ласково, а Александр Одоевский в честь приезда Камиллы написал и посвятил ей стихотворение «Далекий путь»[13].
Ближайший друг Василия Ивашева декабрист Николай Басаргин в своих «Записках» (Петроград, 1917 г.) описал приезд Камиллы Ле-Дантю в Сибирь: «Приехала невеста Ивашева, молодая, милая, образованная девушка, Он успел приготовить дом и все, что нужно для первоначального хозяйства. Она остановилась у княгини Волконской и прожила у нее до свадьбы своей, которая совершилась дней через пять по приезде ее… Им позволили прожить у себя дома около месяца, и, глядя на них, я невольно вспомнил былое. По прошествии этого месяца, она, по примеру других дам, перешла с мужем в его номер». Будучи несчастлив в личной жизни, Басаргин, по его же признанию, «имел большое утешение в семье Ивашевых, живя с ними, как с самыми близкими родными, как с братом и сестрой. Видались мы почти каждый день, вполне сочувствовали друг другу и делились между собой всем, что было на уме и на сердце».
После свадьбы и медового месяца Камилла перешла жить в каземат мужа (уже потом жены декабристов добились разрешения на прорубку окон в камерах заключенных. Камилла, конечно, тяготилась непривычно тяжелыми условиями новой жизни, но ее поддерживало присутствие мужа, который всячески ей помогал. Получив деньги от родителей Василия, они с помощью верных слуг, Якова и Марфы Ямщиковых, перестроили свой домик и даже разбили при нем сад и огород. Камилла ухаживала за больными декабристами, читала и музицировала в ожидании первенца. Радуясь сокращению срока заключения мужу до пятнадцати лет, она писала матери: «Мама, мы счастливы. Год нашего союза, матушка, прошел, как один день». Радость эта была омрачена смертью первенца, Александра, крестным отцом которого успел ненадолго стать Басаргин, крестной – Волконская, а декабрист Бестужев даже создал акварельный портрет малыша. Этот портрет Камилла отправила сестре, Сидонии Григорович в Петербург[14].
Жизнь, более или менее налаженная, продолжалась. Вот уже Камилла ждет второго ребенка. Василий занимается живописью (альбом его акварелей долго хранился у его внучки О. К. Булановой). Родившуюся в 1835 г. дочь Марию (Маню) все обожали. Ее крестным вновь стал Басаргин, а крестной – девятилетняя дочь Никиты Муравьева, Нонушка (Софья). В 1839 г. у Ивашевых родился сын Петр, позже – дочь Вера.
Мать Ивашева Вера Александровна все эти годы прилагала огромные усилия, чтобы получить право вместе с Марией Петровной Ле-Дантю и ее дочерью Амели поехать к сыну и невестке в Сибирь. Ей в итоге удалось добиться перевода сына с семьей в Туринск, захудалый городок с четырехтысячным населением. В Петровском заводе оставалась могила первенца Камиллы, друзья…
В 1835 г. Симбирск посетил Николай I. По просьбе государыни, он осмотрел «Дом трудолюбия, опекаемый Верой Ивашевой, и спросил у местного губернатора: «Здесь есть семейство, причастное к 14 декабря? Живы ли оба Ивашевы-старики? Как переносят семейное несчастье?» Император виделся с В. Ивашевой. Та представила ему членов Общества христианского милосердия, но, оставшись наедине с государем в саду «Дома трудолюбия», не стала просить о милости к сыну из страха снова услышать отказ. Николай I пожаловал ей фермуар, назвал ее «почтеннейшей женщиной», но в свидании с сыном вновь отказал. Здоровье В. Ивашевой пошатнулось, и восемь месяцев спустя она умерла. Не выдержав горя, Ивашев вскоре скончался от грудной жабы в своем имении Ундоры. Родители Василия еще при жизни оставили свое состояние невестке, Камилле Ле-Дантю, а сестры его отказались от своей доли наследства в пользу племянников, детей Василия и Камиллы.
В Туринске Ивашевы поначалу жили в приготовленной для них Басаргиным квартире, но позже они затеяли постройку собственного дома[15]. Марии Петровне Ле-Дантю удалось добиться разрешения поехать к детям, но с условием никогда более не возвращаться в Европейскую часть России. Приехав к дочери и зятю в 1839 г., Мария Петровна стала верным другом и незаменимым помощником в семье. Деятельная, энергичная старушка выращивала овощи и цветы, воспитывала и обучала внуков. Болезнь Камиллы расстроила налаженную жизнь. Простудившись после пешей прогулки, она раньше времени разрешилась девочкой. Маленькая Елизавета не прожила и 36 часов. Через пять дней за ней последовала и Камилла. Перед смертью она благословила детей, потом, соединив руки матери и мужа, промолвила: «Бедный Базиль». Василий сетовал: «Она заточила свою юность в тюрьму, чтобы разделить ее со мной, а потом делила горе всех потерь… Не стало Камиллы. Обожаемой, нежной, милой моей Камиллы…»
О последних днях Камиллы Пущин писал: «Она умела достойно жить и умереть с необходимым спокойствием, утешая родных и друзей до последней минуты». «Брат» (так имела обыкновение называть Пущина Камилла) в эту трудную минуту взял на себя все заботы о сиротах Ивашевых, которые обожали «Ван Ваныча». В письме к декабристу Фонвизину, он писал: «Умненькая Машенька – премиленькая девочка… Верочка преуморительная пышка… Петруша больной мальчик. Вот уже три года ему, не может двигаться, в сильной степени английская болезнь[16]. Жалко его, бедненького»[17].
В декабре 1840 г. Василий готовился к поминальной годовщине жены, а оказалось, приготовил все для себя. В ночь на Рождество он успел поиграть с детьми. Однако, пожаловавшись на боль в плече, поднялся в свою комнату и через несколько минут умер.
Неожиданная смерть зятя подорвала физически Марию Петровну[18]. В январе 1841 г. Мария Петровна обратилась к Андрею Егоровичу Головинскому (внебрачному сыну Петра Ивашева) с просьбой походатайствовать за трех осиротевших внуков, дабы доставить их к сестрам Ивашевым в Симбирскую губернию. Весной пришло разрешение Бенкендорфа вернуть в Европейскую часть России только детей Ивашевых, но не иностранную подданную Ле-Дантю. Только после очередного прошения бабушке с внуками удалось выехать из Туринска 9 июля 1841 г.
К этому времени Басаргин и Пущин установили на могиле Ивашева памятник, заказанный в Екатеринбурге (до 1910 г. памятник еще стоял в более или менее приличном состоянии). Некоторое время М. П. Ле-Дантю с внуками жила в поместье Ивашевых в Ундорах. Опекуном над детьми определили А. Е. Головинского. Сводный брат Василия всегда был доверенным лицом семьи. Однако в итоге он почти разорил своих подопечных; обремененный чувством вины, он приезжал к Марии Ивашевой (Трубниковой) за прощением: «Я разорил вас, и Бог меня наказывает».
В 1847 г. детей взяла в свою семью и воспитала тетка по отцу княгиня Екатерина Петровна Хованская (разумеется, после официального прошения и разрешения). Рожденная в неволе старшая дочь Камиллы и Василия Ивашевых Мария (Маня) с младых ногтей была в руках хороших воспитателей: сначала родители, потом бабушка Ле-Дантю, друзья родителей, Басаргин и Пущин, а позже – тетя, Е. П. Хованская. В одном из писем к Марии дядя и опекун Головинский рассказал как-то о семье Трубниковых из Алатырского уезда и о школе рукоделия, устроенной ими для крестьян. Вскоре молодые Трубниковы стали бывать у Хованской, и в 1854 г. Мария вышла замуж за одного из них – Константина. По ее словам, он пленил ее сердце своими либеральными взглядами и умом. Супруги переехали в Петербург[19] и на средства жены и ее брата К. Трубникова издавали газету «Журнал для акционеров» и «Биржевые ведомости». Вместе с мужем Мария Васильевна участвовала в издательских делах, редактировала, переводила на русский язык.
Трубникову увлекли вопросы воспитания детей и прав женщин. Вокруг нее образовался кружок молодежи; привлекала ее энергия, незаурядность мышления, воля, отзывчивость и стойкий, цельный характер. Н. Стасова, А. Философова, баронесса Корф и сестра Марии Вера положили начало «Обществу дешевых квартир и других пособий нуждающимся жителям» в Петербурге. На пожертвования Общество приобрело дом в районе Измайловского полка – дом, где в 1915 г. проживала мать Михаила Ле-Дантю Зинаида Самойловна. Позже Трубникова создала «Общество женского труда». А затем, с 36 единомышленницами, – и «Общество переводчиц-издательниц», которое издало сказки Андерсена на русском языке. Основную работу вела Трубникова. Большого труда и энергии стоила ей борьба за организацию Женского университета. Пошатнувшееся здоровье и неурядицы с мужем, который иронически относился к общественной деятельности жены и считал ее идущей во вред интересам семьи, вынудили Труб-никову с дочкой Марией, сестрой Верой и ее мужем уехать в Ниццу, а потом в Швейцарию. Психическое расстройство мужа сестры, сбежавшего из лечебницы и покончившего жизнь самоубийством, потрясла Марию Васильевну. Ее собственная нервная болезнь и сердечное недомогание вынудили ее какое-то время пожить в одиночестве в горной деревушке Сен-Мориц. Из Швейцарии Трубникова установила связи с французскими феминистками, переписывалась со многими известными деятельницами международного женского движения. По возвращении домой в 1870 г., она сразу окунулась в работу по созданию женских курсов, которые спустя время оформились в Бестужевские курсы, названные так по имени историка и руководителя педагогического совета К. Н. Бестужева. Усилиями и заботами Марии Васильевны был создан и Женский медицинский институт. Она стала его распорядительницей, заведующей химической лабораторией, библиотекой и хозяйственной частью. К этому времени она разошлась с мужем и вместе с дочерьми переехала в квартиру на Васильевском острове. Однако из-за проблем со здоровьем она жила в имении сестры Веры в Поповке.
М. Трубникова много переводила, вела издательские дела. На ее заработок жила вся семья. Подросшие старшие дочери, Ольга и Мария, оказались в водовороте революционного движения 1880-х гг. Неоднократные обыски в квартире и арест дочерей довели Трубникову до полного психического расстройства. Целый год она провела в больнице для душевнобольных, а затем поселилась в Поповке, под наблюдением сиделки. В 1882 г. Трубникова переехала жить к дочери Марии во Владимирскую губернию. Мужем этой кроткой красавицы был Сергей Вырубов, светский лев и кутила, что, однако, не помешало ему стать известным либеральным земским деятелем.
Старшая дочь М. В. Трубниковой, Ольга Константиновна Буланова, рассказала о жизни матери и о ее родителях, Камилле Ле-Дантю и Василии Ивашеве, в своей книге «Три поколения». Ольга Буланова с мужем, Анатолием Булановым, в юности увлеклись революционной деятельностью. Были пропагандистами среди рабочих. Их арестовали и заключили в Петропавловскую крепость (где некогда сидел дед Ольги, Василий Ивашев), а потом в Бутырскую тюрьму. Ольгу выпустили на поруки. Вскоре у нее родился первенец, Леонид. Когда мужу определили ссылку в Сибирь, Ольга решила ехать с ним, оставив ребенка в имении своей кузины Вырубовой. Дядя Ольги (племянник Камиллы), Евгений Карлович Ле-Дантю, порекомендовал ей отправиться в Минусинск, где жила их родственница Мария Евгеньевна (в замужестве Педашенко, племянница Камиллы и дочь прапрадеда Михаила Ле-Дантю, Евгения Петровича Ле-Дантю).
В 1883 г. Анатолия Буланова отправили в кандалах под конвоем в Сибирь. С ним была Ольга. В Минусинске им помогла обустроиться сестра писателя Короленко, Мария Галактионовна. По истечении срока
В 1892 г. Мария Васильевна гостила у своей дочери Елены Никоновой на хуторе в Залесье. Дочери ее были дружны и с матерью, и меж собой. Прекрасно образованные, они учили грамоте крестьянских детей. А однажды они отказались от новогодней елки, чтобы купить коров двум крестьянским сиротам. Дочери Марии Васильевны были лично знакомы со многими революционерами, прятали у себя оружие, подпольную литературу, устраивали встречи подпольщиков (Вере Фигнер, Софье Перовской и др.) у себя на квартире. Мать, конечно же, сочувствовала им, но была против террора.
Будучи в гостях у дочери Екатерины в Тамбове в 1893 г., Мария Васильевна простудилась, вскоре ее поместили в больницу «Всех скорбящих» в Петербурге. На лечение, помимо дочерей, деньги выделили Академия наук и Литературный фонд. Она умерла в 1897 г. Похоронили ее рядом с братом в Новодевичьем женском монастыре.
За годы болезни Марию Васильевну, ее прежнюю деятельность и заслуги успели забыть. Лишь близкие друзья опубликовали несколько статей о ней в журнале «Женское дело». К юбилею Бестужевских курсов была учреждена стипендия имени М. В. Трубниковой[20].
История этой удивительной женщины – это история женского освободительного движения а России. А. П. Философова, подруга и соратница М. В. Трубниковой, писала: «Она открыла для меня совершенно новую деятельность, произвела на меня обаятельное впечатление своим умом, а также своей скромностью».
В 1883 г. Анатолия Буланова отправили в кандалах под конвоем в Сибирь. С ним была Ольга. В Минусинске им помогла обустроиться сестра писателя Короленко, Мария Галактионовна. По истечении срока ссылки Булановы вернулись с сыном Анатолием, родившимся в неволе, в Нижний Новгород. А. Буланов читал лекции по судостроению в Речном училище. Ольга организовала уроки кройки и шитья, затем библиотеку-читальню, кружок хорового пения и самодеятельный театр. С 1906 г. они жили в Петербурге. В 1905 г. супруги Булановы съездили в Ниццу. Здесь они вновь увиделись с товарищами по борьбе: Плехановым, Аксельродом и другими. Первая мировая война застала Булановых на даче в Финляндии. Муж Ольги умер от разрыва сердца во время командировки в Саратов вскоре после Октябрьской революции.
Верным и достойным продолжателем семейных традиций была младшая сестра Марии Трубниковой, Вера, с которой Мария была духовно близка. До замужества Вера жила с семьей сестры. Она училась пению в консерватории, знала языки, вместе с сестрой занималась переводческой деятельностью и работой в издательствах. Под стать Вере был и ее муж Александр Александрович Черкесов. Богатый помещик из Новгородской губернии, образованный, владевший многими европейскими языками, остроумный и веселый собеседник, радушный хозяин, Черкесов уехал за границу, где общался с Герценом, Огаревым и Бакуниным. Его, однако, разыскали и арестовали за связь с политическими эмигрантами. Несмотря на преследования царской охранки, отпущенный на поруки Черкесов в 1867 г. открыл библиотеку, организовал книжную торговлю по пониженным ценам и продолжал поддерживать связь с народовольцами и революционерами-подпольщиками. В 1871 г. в петербургских книжных магазинах Черкесова произвели обыск, а за самим хозяином установили строгое наблюдение. Лишь под старость власти оставили его в покое. В 1911 г., сбежав из швейцарской лечебницы, он покончил жизнь самоубийством.
История декабристов была и личной, и семейной историей последующих поколений Ле-Дантю. Ольга Буланова даже ездила по местам юности своей бабушки в Сибирь, а потом и она, и ее родственники передали в российские музеи много дорогих им фамильных реликвий: альбомы с рисунками, портреты, фотографии, документы, различные поделки Камиллы Ле-Дантю.
Младший брат Камиллы, Шарль (в русском обиходе Карл) Ле-Дантю, был врачом. В 1837 г. он женился. Его осиротевших детей вместе с детьми Камиллы воспитывала несколько лет Мария Петровна Ле-Дантю. Старший же брат Камиллы, Евгений, прапрадед Михаила Ле-Дантю, был офицером. В 1835 г. двадцатидвухлетний подпоручик инженерных войск получил назначение в Нерчинский округ для производства работ по прокладыванию Круго-Байкальской дороги. Он проделал путь до места службы по маршруту, которым четырьмя годами ранее следовала его сестра Камилла к жениху в Сибирь. Три недели Евгений прожил в доме ее свекра Петра Ивашева в Симбирске и оставил благоприятное впечатление на членов семьи. В конце 1835 г. Евгений находился в кругу семьи своей сестры в Петровском заводе и встретил с ними Новый год. Через три месяца он уехал с грустью в сердце, «овладевшей им во время расставания», но тем не менее счастливый от встречи с Камиллой.
В подарок от зятя, Василия Ивашева, он получил железную шкатулку, выкованную из кандалов. На крышке ее была изображена гостиная комната в доме Ивашевых в Петровском заводе. В интерьере с круглым столом, диваном, креслом, шкафом и клавесином стоит Василий Ивашев с письмом в руке, а рядом с ним сидит Камилла в белом платье. В наши дни шкатулка, а также цепочка, сплетенная Ивашевым из волос жены, и белого фарфора с позолотой чашка с блюдцем, украшенные золотой монограммой из начальных букв имен Василия и Камиллы, хранятся во Всероссийском музее имени Пушкина в Петербурге.
Красивый (и очень похожий на Камиллу), энергичный и способный молодой инженер, Евгений Ле-Дантю остался служить в Сибири. Выбором своим он был доволен. В 1837 г. он женился на дочери верхнеудинского судьи Клавдии Ивановне Окороковой. Свадьба состоялась в Иркутске. Посаженной матерью жениха была М. Н. Волконская. У супругов Ле-Дантю установились дружеские отношения с декабристами, поселенными под Иркутском, и с Волконскими.
Дочь Евгения, Мария Ле-Дантю, впоследствии вышла замуж за енисейского губернатора генерала И. И. Педашенко. Сын Василий (возможно, названный в честь Василия Ивашева) закончил Горный институт и стал инженером-химиком. В фонде М. Ле-Дантю[21] хранится выписка из метрической книги Иркутской духовной консистории и Верхнеудинского Богородского административного собора о том, что в 1838 г. у прапорщика корпуса инженеров путей сообщений Евгения Петровича Ле-Дантю и его жены Клавдии Ивановны Окороковой родился сын Василий (дед Михаила Ле-Дантю). Другая выписка из метрической книги Симеоновской церкви свидетельствует, что у служащего Санкт-Петербургского Монетного двора поручика Василия Евгеньевича Ле-Дантю и его жены Варвары Александровны (фамилия, к сожалению, не указана), в 1864 г. родился сын Василий Васильевич Ле-Дантю (отец Михаила). В 1889 г. он успешно закончил Императорскую военно-медицинскую академию. Практиковал как врач-окулист. Примкнув к народовольческому движению (семейная традиция продолжалась!), он был арестован и сослан в село Чижово Бежицкого уезда Тверской губернии.
Здесь у Василия Васильевича Ле-Дантю и его супруги Зинаиды Самойловны Савостьяновой 27 января 1891 г. родился сын Михаил. Восприемниками младенца были дедушка, статский советник Самуил Михайлович Савостьянов, и тетка, дворянка Параскева Васильевна Ле-Дантю. Через три года, 28 февраля 1894 г., во время эпидемии сыпного тифа заразившись при лечении больных в Тихвинской земской городской больнице, врач Василий Васильевич Ле-Дантю умер. После смерти мужа Зинаида Самойловна с малолетним Мишей[22] переехали в Петербург. В 1905 г. к Пасхе ей назначили денежное пособие. В 1901–1908 гг. Михаил Ле-Дантю учился в петербургском Третьем реальном училище. Учился он хорошо: за сочинение «Царь Петр Первый во Франции», написанное в шестом классе, он получил оценку «5». Такая же оценка у него всегда была по рисованию.
Свои способности к рисованию и литературе Михаил унаследовал от матери. В фонде Ле-Дантю в РГАЛИ хранится ученическая тетрадь с карандашными набросками Зинаиды Самойловны под названием «Общее понятие о животных (краткая зоология)». В тетради помещены рисунки животных, птиц, рыб, выполненные мастерски. Зинаида Самойловна была сыну самым близким человеком. Воспитанница Смольного института, она привила Михаилу любовь к искусству, чтению и путешествиям, а также к эпистолярному жанру (мать и сын переписывались, разлучаясь даже ненадолго, вплоть до его трагической гибели в 1917 г.).
Несмотря на нужду, мать уговаривала Михаила поступить в Мюнхенскую академию художеств и даже послала сына в Германию, потом в Швейцарию в 1908 г., но Михаил не мог жить вдали от мамы, родных и петербургского дома. К тому же юноша имел уже собственный взгляд на искусство: «Я не слишком верю в немецкое искусство, мне оно не особенно симпатично». В письмах к матери он сообщал, что твердо решил остаться в Петербургской академии художеств и закончить ее: «Теперь я сумел найти исход между искусством моим и академическим, удовлетворяющий и их, и меня». Свой окончательный выбор, где ему продолжить художественное образование, Михаил Васильевич сделал, что свидетельствует из письма матери к нему в Тиф-лис от 8 апреля 1912 г.: «Дорогой Мишура, ты мне писал, что не прочь бы держать экзамены осенью в московскую школу, но тогда надо послать туда прошение от твоего имени и все необходимые документы не позже 13-го августа. Прием прошений от 1-го мая до 14-го августа. Кроме документов, надо представить три фотографические карточки, не наклеенных на картон. Тебе придется снять две дюжины с себя
фотографий в Тифлисе и затем прислать мне три карточки без картона, копии с паспорта твоего и твое прошение. А я из Петербурга вышлю в московскую школу все, что надо. Форма прошения: ▒Господину директору Училища живописи, ваяния и зодчества от потомственного дворянина Михаила Васильевича Ле-Дантю прошение. Имею честь покорнейше просить о допущении меня к конкурсному экзамену для поступления в натурный класс живописного отделения училища учеником’[23]. Бабушка и я крепко тебя обнимаем и целуем. Любящая тебя твоя мама».
Все та же нужда, грянувшая война и служба сына в армии заставили Зинаиду Самойловну подать прошение о помещении ее в «Дом призрения бедных» императрицы Александры Федоровны. В 1914 г., за неимением вакансий, она была зачислена в список кандидатов в отдельную палату за 250 рублей в год. В 1927 г. Зинаида Самойловна еще была жива, на что указывает фраза из письма бывшей невесты Михаила Ле-Дантю, Ольги Лешковой, адресованного Илье Зданевичу в Париж: «Мать Михаила Васильевича в каждом письме спрашивает о Вас и просила передать Вам привет, что я и делаю».
Рассказ о личности Зинаиды Самойловны заключу словами друга Михаила Ле-Дантю, Ильи Зданевича и других деятелей русского литературно-художественного авангарда, словенского профессора-слависта из Ноттингемского университета Янко Лаврина[24] (1887–1986): «Она из тех людей, перед которыми преклоняюсь».
* * *
История родословной Михаила Ле-Дантю – не просто с интересом перелистываемый семейный альбом, а и бесценные подробности духа эпохи, свидетельство преемственности поколений. Люди, скрытые за дымкой времени, пробудили душу и наполнили поэзией жизнь открывателя и первого ценителя Пиросмани. Французское звучание фамилии Михаила Ле-Дантю стало причиной целого ряда легенд. В Грузии, например, долгое время считали, что одним из первых открывателей Нико Пиросмани в 1912 г. был французский художник. Не избежал этого заблуждения и Тициан Табидзе, выдающийся грузинский поэт. В статье, помещенной в сборнике «Нико Пиросманашвили» (Тифлис, 1926 г.), он писал: «Как бы ни был удивительным и даже печальным этот факт для современников, однако он неопровержим – Нико Пиросманашвили открыл французский художник Ле-Дантю, который путешествовал по Грузии и увез с собой несколько работ Пиросманашвили». Непонятно и сомнение художника Давида Какабадзе: «французский или русский художник Михаил Ле-Дантю…» Готовя свою статью для монографии 1926 г., ведя активные поиски сведений о творческой биографии Пиросмани, тесно общаясь с первооткрывателями Пиросмани, братьями Зданевичами, Т. Табидзе не мог не знать, что Ле-Дантю – русский художник. Еще более удивительно, что в своем парижском письме[25] И. Зданевичу от 2 июля 1924 г. Д. Какабадзе спрашивал: «Лидантю – кто по присхождению, русский или французский художник? Как его назвать – русский или французский художник?» Илья Зданевич отвечал: «Дорогой Давид, Нико Пиросманашвили был ▒открыт’ Михаилом Васильевичем Ле-Дантю и моим братом в апреле-мае 1912 г. Ле-Дантю, конечно, русский и при этом выдающийся художник… Это был один из немногих людей и мой лучший друг. Погиб он в 1917 г.».
С Михаилом Васильевичем сначала познакомился Кирилл Зданевич. Об этом есть запись в его дневнике (Гос. музей искусств Грузии, папка №1): «26.1.12 г. Познакомился с Ле-Дантю. Талантлив и умен. Молод и здорово рисует. Вот бы быть его другом. С ним говорил вчера, он – умен. Прелесть. Сказал, что буду рисовать». В своей неизданной рукописи «Я вспоминаю…» Кирилл Зданевич рассказывает, как они втроем пришли домой к Михаилу Васильевичу: «Дверь открыл хозяин – скромный, рыжеволосый, приветливый, теоретик и практик новой живописи… Хозяин с истинно французской галантностью приветствовал гостей. Он рад Какабадзе – будет с ним спорить. Ведь братья Зданевичи – его единомышленники, а тут иной оппонент, стойкий поклонник классической школы». По словам Кирилла Зданевича, Михаил Ле-Дантю предупреждал Какабадзе : «Давид, ваша физика и химия могут улетучиться от соприкосновения с искусством!» В ответ Д. Какабадзе доказывал, что может рисовать, как Михаил Ле-Дантю, и что это нетрудно, что он верит в твердость своих позиций и верность науке. Важно отметить, что картины столь любимого им Пиросмани Д. Какабадзе впервые увидел осенью 1912 г. в один из своих визитов к вернувшемуся из Тифлиса Михаилу Ле-Дантю.
Д. Какабадзе интересовался историей открытия Пиросмани и «статусом» Ле-Дантю, возможно, по той причине, что, находясь в Париже, он и Илья Зданевич узнали о подготовке в Тифлисе монографии о Пиросмани. Они и сами намеревались издать в Париже книгу или альбом о художнике. Кроме того, сведения были нужны Давиду Какабадзе для книги «Искусство и пространство» (Париж, 1925–1926 гг.). По поводу Пиросмани и Михаила Ле-Дантю он спрашивал и в письме к Тициану Табидзе от 2 января 1927 г., где снова выразил свои сомнения в связи с происхождением Ле-Дантю.
С французской фамилией Михаила Васильевича связана легенда о публикации статьи о творчестве Пиросмани в некоей парижской газете, автором которой, якобы, был М. Ле-Дантю. Со слов братьев Зданевичей, об этой «статье» знал и сам Пиросмани и очень гордился этим. На заседании грузинского художественного общества 25 мая 1916 г. он, якобы, сообщил: «Меня знают даже во Франции».
Дмитрий Шеварднадзе (1885–1937), известный грузинский художник, музейщик и общественный деятель, неутомимый пропагандист творчества Пиросмани, вслед за некоторыми авторами также подтверждал факт парижской публикации о художнике. Об этом говорится и в книге грузинской писательницы Риммы Канделаки (1904– 1982) «Бродил художник по городу»; писательница даже «цитирует» статью Михаила Ле-Дантю. Эти фрагменты-фразы можно найти в статье Кирилла Зданевича, помещенной в монографии 1926 г.: «Оригинальный грузинский художник… Дитя народа… Бедняк-маляр… Не проходил никакой школы… Связь с грузинской фреской, древним орнаментом, с народной игрушкой. Самобытен. Выработал собственную технику… При большой наивности может, однако, поспорить с известными мастерами Европы. Темперамент национальный, переливающийся на солнце… Спиральная композиция в картине ▒Рыбак’, колорит ее, приемы письма напоминают Дерена и Матисса, о которых грузинский самоучка и не слыхивал… Натюрморты Пиросмани – маленькие шедевры… Реалистичен, как Сезанн». Если Р. Канделаки приписывала фразы из статьи Кирилла Зданевича Михаилу Ле-Дантю, то с чьих слов она утверждала в своей книге, что французская статья была переведена и облетела весь город?..
Миф о «французе» Ле-Дантю и его статье в парижской прессе[26], возможно, был порожден тем, что юный восторженный Илья Зданевич мог рассказать Пиросмани о намерении (всего лишь намерении) своем или Михаила Ле-Дантю написать о художнике для французской газеты. Возможно, Илья сам преподнес своего друга как француза. Намерение его (или Михаила Ле-Дантю) вполне могло быть искренним, т. к. в 1912–1914 гг. Илья Зданевич серьезно думал об организации выставки картин Пиросмани в Париже. В одном из его рукописных текстов[27] есть фраза: «Если удастся устроить в Пари-же его выставку, я напишу предисловие к каталогу».
В литературе о Пиросмани мифологизирован (с легкой руки К. Зданевича) и факт личного знакомства М. Ле-Дантю (и самого К. Зданевича) с Пиросмани весной 1912 г. Романтизированная трактовка парижской статьи и личного знакомства с Пиросмани не должны вводить в заблуждение: Михаил Ле-Дантю не печатал статью о Пиросмани во Франции и не был лично знаком с грузинским самоучкой. Что касается Кирилла Зданевича, то к Пиросмани его привел брат Илья 30 января 1913 г. Именно Илья разыскал художника в двадцатых числах января 1913 г.
Так или иначе, французская фамилия и французское происхождение русского художника Михаила Васильевича Ле-Дантю рождают ассоциации с открытием французского живописца Анри Руссо французским художником испанского происхождения Пабло Пикассо, чье имя было бесспорным ориентиром в творчестве М. Ле-Дантю. Стоит заметить, что и Пиросмани, и Руссо были открыты художниками-авангардистами в столицах, лежащих на 41-м градусе географической широты[28] и почти в один и тот же исторический отрезок времени. Примечательно, что М. Ле-Дантю, как и Пабло Пикассо, были друзьями Ильи Зданевича. Все трое несомненно являются первооткрывателями в широком смысле слова. Их объединяли молодость, талант, искусство и яркая эпоха, в которой им довелось жить и творить.
Какое кружево имен, биографий, событий культуры, политики и истории сплелось в жизни Михаила Ле-Дантю… Французская кровь, русские дворяне, декабристы и вольнодумцы, Пушкин и его окружение, Пиросмани, Грузия, славные деяния – все оказалось взаимосвязанным и сфокусировалось в биографии одного человека. Богатое и замечательное наследие. Михаил Васильевич остался на страницах истории русской и грузинской культур. Его приезд в Грузию в 1912 г. положил начало всемирной известности Нико Пиросмани.
Потомок старого рода, один из теоретиков художественной концепции всëчества, ратовавшей за постижение законов живописного мастерства путем изучения искусства прошлых лет, Запада и Востока, Михаил Ле-Дантю приехал в Грузию, где судьба послала ему встречу с творчеством Пиросмани. Он был первым, кто воскликнул: «Да это современный Джотто!» С легкой руки Ле-Дантю русские художники восприняли Пиросмани «совершенным французом»: ведь многие из них были влюблены в Анри Руссо, во французское искусство, в Париж.
При жизни Ле-Дантю участвовал в двух выставках «Союза молодежи» (Петербург, 1910–1911 гг.), а также в выставках «Ослиный хвост» (Москва, 1912 г.), «Мишень» (Москва, 1913 г.) и «№ 4» (Москва, 1914 г.). Единственная официальная персональная выставка произведений художника состоялась в 1915 г. в Петрограде. (В 1912 г. состоялась еще однодневная выставка картин-впечатлений от кавалерийского училища, организованная на квартире подруги Михаила Ле-Дантю, художницы Веры Ермолаевой.) Из сохранившегося наследия Михаила Васильевича большинство картин находится в фондах Третьяковской галереи, Театрального музея им. А. А. Бахру-шина, Картинной галереи Армении, а также в музеях Самары, Казани и Орла. В Грузии, в частном собрании Д. Н. Алания, до недавнего времени хранился «Портрет Ильи Зданевича» работы М. Ле-Дантю, написанный художником во время пребывания весной-летом 1912 г. в Грузии.
Спустя много лет, в Париже, Илья Зданевич не переставал думать о своем ушедшем друге: «Застенчивый молодой человек, русый, с козлиной бородкой и говоривший почти шепотом… Ле-Дантю был не только зрячим художником своего времени… Главным образом, его заслугой является открытие художника Нико Пиросманашвили».
Тбилиси, 1999 – Париж, 2011