Повесть
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 263, 2011
Людмила Тобольская
Бернарден
Идешь вот так, размеренно шагая, все вниз и вниз по широким уступам тротуара, что спускается к старинной площади, а впереди открывается здание за зданием. Все они, что называется, чудом уцелевшие свидетели разных, далеких и близких, эпох. Наискосок виден сохранившийся фрагмент красной стены Китай-города с его приземистой кирпичной башней. На противоположном углу – темно-серый, отблескивающий рядами больших окон, министерский дом с мемориальной доской у широкой угловой входной двери, а на доске этой – текст об “этапах большого пути” и славном соратнике вождя этой эпохи, жизнь которого, однако, закончилась обычной для соратников того времени трагедией. И почти вплотную выступает из глубины поздних наслоений грунта церковь Всех Святых на Кулишках, памятная уж совсем далекими победами… Память не удерживает многого… Но Анну всегда тянет если уж не войти, хотя бы обойти достославный храмик, этот “памятник архитектуры”, как объявляет очередная мемориальная доска… Но сегодня надо спешить. В кармане жжет руку открытка, полученная накануне. Очередное приглашение, на которое нельзя опаздывать. И оттого все мысли скукурживаются, уходят. Все влево и влево, вглубь старинных переулков, уже не обращая внимания, не видя эту старину…
Вот и знакомая приемная ОВИРа – ковровая дорожка вдоль коридора. Стулья у стен. Садишься у двери инспектора и ждешь, ждешь…
– У вас случайно нет с собой валидола? – сидящвя рядом женщина средних лет, ярко выраженного еврейского вида, поворачивает к Анне бледное встревоженное лицо.
– У меня есть, – отзывается сухощавый пожилой мужчина из угла, рядом с дверью “Прием документов на выезд”, и, привстав, протягивает металлический цилиндрик с таблетками. Соседка замедленно берет одну, кладет под язык и прикрывает глаза. Открытая ладонь с блестящим цилиндриком покоится на коленях, мужчина осторожно забирает упаковку.
– Я боюсь, – говорит женщина через минуту, слегка шепелявя от лежащей под языком таблетки, – что не успею уехать… Так и похоронят здесь… Зачем я не уехала вместе с детьми?!
– Давно ждете? – интересуется мужчина.
– Полтора года. Два отказа…
– И вы отчаиваетесь? Полтора года – это не срок…
– А вы? – соседка обращает лицо к Анне.
– Шесть лет.
– Боже мой! – почти вскрикивает соседка и хватается за сердце.
– Что вы делаете!.. – Потрясает мужчина ладонью в воздухе. – У вас приступ, а вы так нервируете себя. – Шесть лет – это тоже не срок! Это нормально, есть люди, что ждут по десять и больше, а потом получают разрешение. И уезжают. Нужно набраться терпения и ждать… И не паниковать.
– А вы что же, еще только подаете? – не унимается собеседница, обращаясь теперь к нему.
Пожилой мужчина ничего не отвечает. Положив валидол в карман, он встает и начинает прохаживаться по длинной ковровой дорожке – туда и назад.
“Правильно, – подумала Анна. – Здесь для таких разговоров и расспросов не место. А я: ▒Шесть лет’! Расхвасталась… Вот, дескать…” – она не успела додумать, услышав по селектору свою фамилию.
В кабинете, куда она вошла, все было ей давно знакомо: канцелярская мебель, две картины Шишкина на противоположных стенах. Женщина-инспектор, принимавшая ее на этот раз, раскрыла папку с документами и по той форменной бумаге, что легла на стол, Анна поняла, не читая: снова отказ. Как всегда, охватило возмущение, отчаяние и потом почему-то стыд; стало тяжело дышать. Села на стоявший сбоку от стола стул, медленно потянулась к бумаге, медленно прочла. Да, отказ, все в тех же казенных выражениях… и это всегдашнее: “нецелесообразно!” Странным для себя самой ледяным голосом спросила инспектора:
– Ну и почему же мой отъезд представляется вам нецелесообразным?
– Я не принимаю решений, я должна только ознакомить вас с документом. Распишитесь, что вы с ним ознакомлены. Вот тут.
Следя за ее пальцем, Анна, прежде чем подписать, крупно вывела: “С решением категорически не согласна”.
– Ну опять вы! Зачем каждый раз что-то такое пишете? Ведь мы не в игрушки играем.
– Поэтому и пишу. Для меня это совсем не игра. Я – скрипачка, я получила от вас фактически запрет на профессию. Без работы я теряю не только деньги, но и квалификацию.
– Но зачем же вы вообще все это начинали?
– Это начали вы, когда по неизвестной мне до сих пор причине не пустили меня, ведущую скрипачку и помощника концертмейстера, на гастроли – и куда? – в демократическую Чехословакию! Я что, показалась вам неблагонадежной?
– Обсуждение деталей вашего дела не входит в мою компетенцию, извините. Внизу документа указан срок, по прошествии которого вы можете возобновить свое ходатайство о выезде. – И, не глядя на Анну, небрежно бросила: – Родину надо больше любить. Вы свободны.
Уже оказавшись на улице, Анна попыталась вспомнить, кому именно, выйдя из кабинета, она машинально пожелала “всего хорошего”, были ли это те самые двое, с валидолом, или уже сидели другие люди… Вспомнить не смогла. “Да, нервы у вас, Анна Никитична, нервы… Очень нервная система.”
Подтрунивая над собой, она решила “заесть” горе сладкими пирожками, купленными на углу бульвара, и, обнаружив, что они вовсе не с повидлом, а с грибами, усмотрела в том скрытый смысл: ешь, мол, пирог с грибами, держи язык за зубами. И действительно, зачем было вступать в дискуссию с этой механической куклой, чего ты хотела добиться?.. Так или иначе, надо было жить дальше. Как сказал тот мужчина в ОВИРе, набраться терпения и не паниковать.
* * *
Августовский воскресный день в Измайлове был мягок и безветрен. Слегка пригревало склоняющееся на осень солнышко. В аллее, недавно отведенной городскими властями для продажи художниками своей “продукции”, размещались живописцы и графики, мастера народных промыслов и народ, принесший на продажу свое рукоделие.
Анна направлялась к одной из аллей, где и у нее образовалось постепенно свое место, своя “торговая точка”, постоянные соседи и даже свои покупатели. Те несколько лет, что она была “в отказе”, ее жизнь выработала своеобразный стиль. Неопределенность будущего, затянувшаяся временность настоящего. Единственное, что для отказника было наверняка неизменным, – это гарантированное отсутствие работы; еще при подаче документов ты должен был освободить место “по собственному желанию”. Вот так когда-то она лишилась работы в симфоническом оркестре. А потом и мужа, который не сумел пожертвовать преподавательской службой и даже поспешил отделиться от них с дочкой. Эти годы так раскрыли его, да и многих окружающих ее людей, что вернись сейчас все назад, она, ей-богу, не знала бы, радоваться или нет. Теперь у нее был совсем иной круг. Из старых друзей остались, пожалуй, только Рита и Вадим, так же, как и она, ждущие разрешения на выезд. Вадим был поэтом-диссидентом, известным в своем кругу, а Рита – не только его женой, но и главной поклонницей и музой.
Именно к ним Анна должна была ехать в тот день на семейное торжество. Подарок она с утра таскала в сумке – этакую красочную, изданную в Прибалтике, на русском языке, книжку для двоих “Готовим вместе” – как раз для Риты и Вадима, для их теперешнего периода очередной влюбленности друг в друга. Периоды влюбленности и отчуждения у них возникали и чередовались “с треском и блеском” еще с институтских времен. Но все неизменно возвращалось “на круги своя”, так что теперь Анна уже и позабыла, что же отмечалось в тот день – круглая дата в браке, или очередной неудавшийся развод, или, может быть, окончание – наконец-то! – капитального ремонта, из-за которого они более трех лет жили на старенькой даче в Подмосковье. Живя на даче, супруги выращивали кроликов на продажу, а в Москве Рита начала подрабатывать, частным образом готовя абитуриентов по русскому языку и литературе. В их общей экстремальной ситуации добывать средства к существованию каждый исхитрялся как мог.
Анна, например, бегала по урокам, “подтягивала” отстающих маленьких скрипачей, что учились по родительской прихоти, а свободное время тратила на “творческий заработок”, став завсегдатаем измайловских воскресных ярмарок искусства. Она рисовала на продажу то акварельные пейзажи, то натюрморты, шила веселые грелки на чайники в виде птиц и матрешек, плела украшения из бусинок и льняного макраме. Помнится, что в тот день она приготовила две акварели, но основная продукция была совсем не картинки, а – рыбы. Пушистые, плотной вязки синтетические рыбы-мочалки разных цветов, видов и размеров. Они вполне могли служить и настенным украшением в ванной или на кухне. Первые рыбы, связанные просто так, для дома, сразу полюбились ее маленькой дочке: длинными пятнистыми щуками было так удобно тереть спину!
…Установив натюрморты на подставки, Анна развесила рыб красочными гроздьями, совсем как рыбаки навешивают улов на куканы, и огляделась вокруг. С одной стороны от нее устроилась немолодая уже женщина – Лидия Васильевна, со своими всегдашними белоснежными накрахмаленными салфетками, стопкой лежащими на складном столике. Сама же Лидия Васильевна, удобно устроившись на складной табуреточке, продолжала вязать. Руки мелькали проворно, нитка тянулась из сумочки на боку. Около нее время от времени останавливались посетители, расспрашивали о тонкостях вязки, покупали, а порой и делали заказ. С другой стороны стоял живописец Анатолий. Он был из самоучек, но со способностями, и его работы, неправдоподобно ярких, химических оттенков, представляли райские идиллии или картины Апокалипсиса. Обнаженные тела красавиц с развевающимися волосами и красавцев с фигурами культуристов, в обилии представленные на полотнах, привлекали зевак. Среди них встречались и покупатели, хотя знающий себе цену Анатолий не был дешевым. Фамилии его Анна не знала, он представлялся только по имени, а на картинах подписывался странным знаком, похожим на иероглиф, объясняя всем, что после смерти уже неважно – останется ли в памяти потомков твое имя или только его знак.
Анна же хоть и подписывалась на своих работах настоящей фамилией, однако след в памяти потомков не планировала оставлять, в дальнейшем она собиралась вернуться к работе оркестровой скрипачки в каком-нибудь хорошем оркестре и заниматься “художничаньем”, как это называла ее девятилетняя дочка, только для себя.
Покупатели, прогуливаясь по аллее этой импровизированной выставки, “культурно отдыхали”, делясь впечатлениями и обсуждая между делом свои жизненные проблемы… Постепенно таяла стопка салфеток Лидии Васильевны. Ушли две наиболее сексуальные райские картины Анатолия. Обе Аннины акварели неожиданно купил знакомый виолончелист из ее бывшего оркестра – и долго, как бы между прочим, пытался выспросить, с чего начинать подачу документов на выезд и чем это грозит. Их разговор прервал подошедший знакомый поэт, друг Вадима, по прозвищу Кит.
– Ну, ты будешь сегодня? – сходу приступил он, провожая косящим взором ретирующегося виолончелиста. И тут же схватился за кукан с рыбами. – А это что у тебя такое?! М-м-м… – он начал мять пальцами пушистую разноцветность.
– Мочалки. Для тела и для души.
– Здорово. Слушай, да ведь это оригинальная мысль, для рекламы! Для тела и для души! Что же не напишешь? Прямо так и напиши. А?
Анна пожала плечами.
Но Кит уже загорелся – она знала эту его способность загораться чужой идеей и служить ей без всякой собственной выгоды.
– Пиши, художник, а у меня и еще одна идейка есть.
Плакат явно привлек внимание: несколько человек остановилось, к рыбам потянулись руки.
– Ну вот, смотри, как здорово, – веселился приятель, – теперь пойдут! – Сейчас я еще поддам жару… – И, подняв руку в ораторском жесте, неожиданно громко, как ей показалось на всю аллею, продекламировал, указуя на рыб:
Не рвутся, не линяют,
А сдохнут – не воняют!
– Ну прекрати, Кит, это уж слишком, – бормотала она смущенно.
Но веселый ажиотаж, который он создал вокруг, действительно оживил торговлю.
Куканы рыб потихоньку худели. Потом, вслед за Лидией Васильевной, Анна отправилась перекусить, а когда вернулась – на веревке торжественно висели две последние рыбы: “золотой” сазан и длинная пятнистая щука с серебристыми плавниками и горящим красным глазом. Торчать до закрытия с двумя оставшимися рыбами не хотелось, и она засобиралась было…
– О-ля-ля! А рибок больще нет? – раздался за ее спиной веселый голос, и обернувшись, она увидела… Ива Монтана! Нет, конечно, это был не Ив Монтан, просто очень похожий на него человек лет сорока. Он широко улыбнулся, весело посмотрел на Анну и спросил снова:
– Нету больще рибок?
Он выговаривал именно: “больще” и “рибок”.
Она зачем-то спросила:
– Вы француз?
– А французам нельзя? – шутливо забеспокоился он. – Вы патриотка?
– Патриотка?
– Ну, Наполеон и все такое…– Он сделал вид, что боится притронуться к рыбам в ее руках.
– Резистанс искупил вашу историческую ошибку. – И Анна протянула ему карася и щуку – на выбор.
– Обе, – решительно сказал он.
Расплатившись, он поблагодарил, похлопал по своему портфелю, куда отправились рыбы, шутливо закатив глаза к небу, изрек: “Очень красиво!” – и удалился.
Освободившись от товара, Анна отправилась бродить по выставочным аллеям. Это было время, когда легкое “потепление” позволяло художникам некоторый эпатаж. Правда, на аллеи вышли, в основном, пасынки искусства, скромные учителя рисования да неудачники, прозябающие в котельных и дворницких, – в кругу, дающем иллюзию фронды. Известные авангардисты и политический андеграунд искали других аудиторий и трибун, хотя именно они положили когда-то начало этим измайловским вернисажам под открытым небом, с их печально известной бульдозерной расправой над первой такой выставкой. В частных домах разгорались “кухонные” дискуссии художников о том, как надо писать и как бы они работали, дай им творческую свободу…
– А, вот ты где, – раздался над ее ухом голос Кита. – Уже все расхватали?
– Ага. С твоей легкой руки…
– Моя рука не только легкая, но и щедрая! – и он подал ей небольшой сверток, завернутый в газету.
– Что это? – она хотела было развернуть, но он засунул сверток в ее пластиковый пакет.
– Книжечка моя. Друг отксерил по тихой в своем КБ. Потом, потом посмотришь. Там два экземпляра – тебе и своему Олегу передашь.
– Да мы не встречаемся…
– Не мое дело, твоя святая обязанность содействовать гению.
Так, балагуря, он тащил ее к метро, на пути покупая сигареты для себя, цветы для Риты, рассказывая Анне всякие истории и анекдоты. Кончилось тем, что они проехали нужную станцию. В результате, когда они оказались у Риты и Вадима, из гостиной уже раздавались голоса гостей.
– Руки, руки мыть! – уворачиваясь от дружеских поцелуев Кита, торопила Рита, принимая их подношения. Анна поспешила в ванную комнату и… застыла от изумления: на голубой кафельной стене, на самом видном месте, отражаясь в большом зеркале, висел ее Золотой сазан… Нет, не может быть! Все ее рыбы были – штучный товар, ни одной похожей… “Что же это значит? – мысленно спросила Анна, строго глядя на себя в зеркало. – Что значит? Значит, что ▒Ив Монтан’ здесь, в этой квартире.”
– Нравится? – заглянула в открытую дверь Рита. – Это иностранец один подарил. Правда, красивая? В вашем Измайлове, говорит, купил. Для тела, говорит, и для души, – и она засмеялась. – Он завтра везет во Францию стихи Вадима, у него дипломатические привилегии, Вадим решил напечататься “там”. Понимаешь? Пойдем, познакомлю.
Анна обреченно выплыла в гостиную. Француз поднялся ей навстречу. Его лицо выражало такое же изумление, как минутой ранее – лицо Анны.
– Познакомьтесь, – сказал Вадим. – Жан Арно!
В голове пронеслось: “Уж слишком красиво! – Жан Арно! Как в кино или в романе”.
– Мы знакомы, – сообщил Жан, улыбаясь. – Мадам была так великодушна, что простила французам Наполеона.
На секунду возникла заминка, но объяснения никого не интересовали, все уже засуетились, рассаживаясь вокруг накрытого стола.
За столом, кроме француза, сидел брат Вадима Илья, переводчик из Госкино. Пижон Илья в разговоре с Жаном норовил перейти на французский, явно щеголяя произношением и интеллектом. Жан отвечал ему по-русски, поглядывая на присутствующих извиняющимся взглядом. Жан был артистичен, Жан был элегантен, Жан был очень “французист”. И, кроме того, он все время поглядывал на Анну. Это заметила Рита и сделала Анне “глаза”.
Но никакие женские струнки в тот вечер в Анне не зазвучали. Они давно уже смолкли. Олег, с которым она прожила до его “побега” почти 12 лет, и, как ей всегда казалось, 12 счастливых лет, подорвал в ней веру в возможность слияния душ. А какая русская женщина не считает это главным для любви?! К тому же, когда регулярно, раз в полгода, отправляешься в ОВИР, – до любви ли? Голова настолько забита проблемами, что романтика отступает.
Возникает странное состояние: с одной стороны, готовность номер один ко всем возможным и даже срочным изменениям, вплоть до отъезда в 24 часа, с другой – невозможность запланировать жизнь даже на ближайшие несколько месяцев. Ну действительно: продавать все в доме или нет, чтобы потом не сидеть еще, Бог знает сколько, на чемоданах? А квартира? Может быть, тоже пора искать покупателя, или попробовать, пока тянется время, помочь остающимся родственникам или друзьям, давно бедствующим на крошечной жилплощади, – взять да и поселиться на ней, а им предоставить свою – предмет их зависти и недосягаемой мечты? Отправлять детей в институт или не напрягать их и себя, потому что скоро все равно уезжать? Жениться или разводиться? Правда, этот пункт за нее решили, и вот именно поэтому сейчас не хотелось опять впутывать себя ни в какие отношения.
Помнится, в тот вечер она участвовала в общих разговорах, смеялась со всеми и даже подняла пару тостов, но мысли ее все время кружились вокруг задачи – вернуться домой не позднее 10-ти: именно до этого часа с дочкой сидела по воскресеньям няня, живущая в соседнем подъезде.
– Да ты позвони, попроси хотя бы до 11-ти, – упорно уговаривала Рита.
Но Анна не хотела вносить ненужный нюанс в сложившиеся хорошие отношения с няней – хоть тут пусть все будет в порядке, хорошую няню трудно найти, и Анна старалась по отношению к ней вести себя безупречно.
И все-таки, когда она, наконец, начала прощаться, времени оставалось совсем в обрез. – Такси возьми у мебельного, – напутствовал Вадим.
–У какого мебельного? – не поняла Анна. Она плохо ориентировалась в их районе.
– Позвольте помочь вам, я знаю где, – вдруг выступил вперед Жан. – Я умею ловить такси отсюда. И мне тоже нужно такси.
Все как-то сразу обрадовались, что Анна пристроена, да и ей тоже вдруг представилось с облегчением, что кто-то сейчас понесет ее вещи, упакованные в большом пластиковом пакете, будет голосовать на дороге… и она не стала сопротивляться. Ну и что, в самом деле? Человек тоже спешит, завтра возвращается в свою Францию.
До ее дома было езды минут двадцать. Высадив Анну в Замоскворечье, Жан мог ехать через Москва-реку прямо в отель “Интурист” – это было совсем близко. В машине они поддерживали ничего не значащий разговор, чувствовалось, что оба устали и говорить совсем не хотелось.
Но когда такси завернуло под арку дома, они увидели во дворе несколько пожарных машин, еще одна с сиреной нагнала их уже во дворе. Из окон лестничной площадки анниного подъезда валил густой дым. Анна выскочила, сунув Жану деньги, заранее приготовленные за проезд, и ринулась к дому. Пока брандмейстер объяснял ей, что горят не квартиры, а мусоропровод, и что именно поэтому ее и не пустят в подъезд, она увидела Жана. Он молча взял у нее сумку и пакет.
– Я думал, что могу помогать. Вы не сердитесь?
Они простояли у подъезда еще около часа. Лифт не включили. Теперь уже казалось совершенно естественным, что Жан поднимается вместе с нею на шестой этаж. Все окна на лестнице были распахнуты. Они шли, преследуемые запахом гари. По дороге наверх то и дело встречались жильцы, обсуждавшие случившееся. Изредка кто-то здоровался с ними, и они отвечали машинально. Как только Анна загремела ключами, няня распахнула дверь:
– Слава Богу, дома! У нас все в порядке, только мне пришлось разбудить Машу, думала, придется спасаться.
Из кухни, с накинутым на плечи одеяльцем, вышла дочка. Спутанные со сна льняные волосы, на носу и щеке – черные разводы.
– Сандрийон! – умильно воскликнул Жан. – Она настоящая, как это по-русски… Золушка? Ведь это от горело? – тараторил Жан, указывая на разводы сажи на ее лице. Только сейчас Анна заметила, что и их лица и руки испачканы в копоти. Могла ли Анна предполагать утром в Измайлове, что день кончится таким приключением?!
– Мне понравилось, что он назвал меня Золушкой, – сказала Маша, закрыв за Жаном дверь. – Он кто?
Что она могла сказать про Жана? Случайный знакомый. Дочь и не спросила о нем на утро. Да и Анна постепенно перестала вспоминать.
Пришла осень. Как-то, расставляя в вернисажной аллее под легким падающим снегом свои акварели, упакованные в прозрачный целлофан, она услышала за плечом радостное приветствие:
– Привет вам зимой, Анна!
В меховой шапке, в пушистом сером шарфе, в длинном черном пальто перед ней стоял и улыбался Жан Арно.
– Я имел надежду, что встречу вас здесь. Как жизнь? Все хорошо?
– Ну конечно, – пришлось ей “дежурно” ответить. – Все очень хорошо.
На самом деле неделю назад она в очередной раз отнесла в ОВИР обновленные документы на выезд. Получив от хмурого полусонного пожилого инспектора форменную расписку с перечнем сданных документов, она вдруг обратилась к нему:
– Послушайте, почему вы не выпускаете меня, ведь я простая скрипачка и не знаю никаких государственных тайн?
– Скажи спасибо, – почему-то он обратился к ней на “ты”, – что мы с тобой еще разговариваем, в другое время ты уже была бы в другом месте. – И, помолчав, добавил, в раздумье уставясь в окно: – Просто у стенки стояла бы… и весь разговор.
Анна вышла из дверей ОВИРа в состоянии, близком к истерике. Вокруг все обыденно, идут куда-то прохожие, смеются и переговариваются, слышны детские голоса. У них своя жизнь, а у нее – своя. Кому расскажешь? Кто поможет?
Теперь вот этот благополучный иностранец спрашивает, как ее жизнь! Прекрасна!
– О, бон! – обрадовался он. – У меня подарок для Сандрийон, это можно? Нет-нет, я не прошу к вам гостить, мой подарок в отеле, я прошу ехать со мной в такси до отеля.
“Так! Начинается. Иностранному туристу одиноко. А бедная русская, конечно, будет рада. Прямо в отель. А после всего: ▒Дорогая, иди куда хочешь’. Это уже не Сандрийон, а из Дюймовочки.” Очевидно, мысли ее отразились на лице, потому что он вдруг добавил:
– Я принесу подарок и ухожу в мой номер. Мой авьен сегодня вечером.
– Вы уже уезжаете?
– О да, я был одну неделю. Теперь в январе.
– Вернетесь в январе?
– После вашего Рождества. Потом будет выставка “Французский натюрморт”, хорошие вещи.
– Вы привезете выставку?
– О нет, не я! Я только составил программу, у меня такая работа, как вы говорите, “по линии” Франция–СССР.
В коробке, которую он принес ей к такси, лежала “Барби”. Барби показалась Анне странной, слишком тощей, но ведь дареному коню… К кукле прилагался “Гардероб Барби”. Он был чудесен: платья, пальто, юбки, блузки, шорты и даже джинсы. К бальному платью полагалось “бриллиантовое” колье и сверкающий перстень, который, правда, не надевался на палец куклы, а вставлялся в маленькое отверстие, почти не видное на крошечном пальце.
– Ну как? Вы думаете, ей понравится? Я боялся, что Барби у нее уже есть.
– О нет, – улыбнувшись, успокоила его Анна. – У нас совсем другие радости.
Перед Новым годом Анна простудилась в Измайлове и, вместо того, чтобы после праздника вместе с Машей поехать к Рите и Вадиму на дачу, отправила ее одну – с условием звонить ежедневно; сама же отлеживалась дома. Ходила по квартире, кашляя, в теплых носках, укутанная в большой оренбургский платок. Кисти, краски, вязальный крючок, книжки – все валилось из рук. Хотелось только спать, спать и спать. Во сне, она чувствовала, болезнь уходит быстрее.
Дня за два до возвращения Маши, сразу после разговора с дочерью, телефон зазвонил снова. Это был Жан Арно. Он путано извинялся, говорил, что, приехав к Вадиму по делу на дачу, застал там Машу и узнал об Анниной болезни. Что ему необходимо к ней зайти…
– Но я больна, – испугалась Анна за свой внешний вид. – У меня ангина, это небезопасно для вас.
– О, не беспокойтесь, я буду очень осторожный, но мне необходимо передать вам подарок для Сандрийон. Это сюрприз.
– Как подарок? Опять подарок? Жан, не слишком ли это?
– Но это логичный подарок. Барби просто не может без него жить.
Анна молчала растерянно.
– На Новый год. Можно?
Что было делать? Пришлось кидаться к зеркалу, метаться по кухне, сочиняя, чем угостить неожиданного гостя. На лбу выступила испарина, руки слегка дрожали, когда она отпирала Жану дверь.
Он появился, увешанный свертками и коробками. Они вместе сложили их на диване, на спинку которого он небрежно бросил свое пальто, шапку и шарф, потом усадил Анну в кресло, потребовал, чтобы она укрыла ноги пледом, и только после этого сообщил:
– Подарки!
Первым была большущая коробка “Дом Барби”. Он поставил ее нераспакованной на коврик в углу, у елки.
– Все остальное – лекарства для вас, – предварил он ее возможные возражения.
И потом начался театр одного актера. Жан артистическим жестом доставал свертки и объявлял:
– Фрукты! Вам нужны витамины!
– Рыба! Вы любите копченые миноги?
– Крабы! Это ваши русские, – и затем, озабоченно: – или Вы их не любите?
– Люблю, люблю, – смеялась Анна.
– Картофель фри! Это наше. Да!
– Круасс-а-аны!
– Все для лукового супа! Вы ели когда-нибудь луковый суп?..
Анна несколько раз пробовала – в Прибалтике, в Сочи на гастролях. Всякий раз вкус был другой. Поэтому она честно могла признаться – и, кажется, это ему понравилось:
– Настоящего – никогда.
– Сегодня это будет! – уверил ее гость.
На диване остался еще один сверток. Вернее, длинная коробка, завернутая в пакет.
– А это? – указала Анна на упаковку.
Жан взял сверток и, не распаковывая, прижал к груди.
– Это… Это – для меня, в чистой консистенции. А для вас я приготовлю из этого лекарство.
Конечно, вино.
Спектакль отнял у Анны много сил.
– Вряд ли я смогу сейчас трудиться на кухне, – призналась она. – Кажется, у меня поднимается температура.
Жан встрепенулся:
– О нет, позвольте, я сам, я хорошо умею стряпать на кухне. Да?
– Ну хорошо, – сдалась Анна. – Вы идите, идите, – отправляя его на кухню, она мечтала лечь и подремать. – Фартук не забудьте, там, на стене… Мою дверь прикройте, пожалуйста.
Он исчез мгновенно, а она мгновенно, как ни странно это покажется в подобных обстоятельствах, заснула. Сквозь сон она не слышала из кухни ни журчания воды, ни позвякивания посуды. Проснулась Анна от легкого прикосновения к плечу и сразу же почувствовала вкусный запах приготовленного ужина. Рядом с ее кроватью стоял низенький столик, бесшумно принесенный Жаном из прихожей. Он нашел даже толстые виниловые салфетки и подставки для горячего. Он красиво сервировал столик, поставив, как и обещал, только один бокал для вина, около своей тарелки.
– Одну минуту! Сейчас я приготовлю вино и для вас.
И через некоторое время из кухни долетел запах жженого сахара, корицы, лимона, какая-то восхитительная смесь. И потом он внес и поставил рядом с ее прибором маленькую эмалированную кастрюлечку с длинной ручкой, в которой Анна когда-то варила кашу маленькой дочке.
– Пардон, не знаю ваших вещей. Но эта имеет крышку. Можно хранить тепло. Нужно пить, пока тепло. Это вкусно! – и налил ей первую рюмку. Хлопоча вокруг Анны, он вдруг рассмеялся:
– У вас был такой взгляд, когда вы увидели вино в пакете!
– Я просто не люблю банальностей: мужчина приходит к малознакомой женщине, приносит бутылку…
Анна отхлебывала понемногу, одновременно пробуя то одно, то другое приготовленное Жаном блюдо. Луковый суп был вкусный и похож, пожалуй, на прибалтийский. После третьей рюмки она почувствовала, что вместе с приятной теплотой приходит и опьянение. Это сделало ее смелее, и она сказала:
– Я очень благодарна вам за внимание. И за подарок дочке. Чувствуется, что вы любите детей. – Жан закивал, улыбаясь. И тогда она спросила еще смелее:
– А у вас есть дети?
– Нет, к сожалению. Я, знаете ли, никогда не был женат.
Она чуть не выпалила спьяну: “Почему?” А он как-то подкупающе просто пояснил сам:
– Женщины, в которых я влюблялся, почему-то не приносили мне счастья. И еще – им не нравилось, что я не имел достаточно средств. Мои проекты не всегда продавались.
– Проекты?
– Я архитектор по образованию.
– А как же выставка натюрморта?
– О, эта работа появилась недавно. Я очень ее полюбил теперь. Получился, по-русски, – “широкий профиль” в искусстве. Очень интересно.
– А русский, откуда у вас такой хороший русский?
– От няни. – Он закатил глаза. – Правда, она давно умерла. Но я не забывал русский. Я много читал русских книг. Имел много русских друзей-художников.
Анна чувствовала, что язык ее уже плохо слушается и, чтобы не говорить самой, попросила:
– Расскажите о ваших архитектурных проектах. Были интересные?
– О нет, ничего особенно интересного. Пожалуй, самым интересным был мой собственный дом. О-о, я как раз имею… – И он достал из внутреннего кармана пиджака записную книжку.
Каждый раздел книжки начинался пластиковой страничкой – спрятанной в прозрачный футлярчик цветной фотографией. Дом снаружи, дом изнутри. Проект дома был несколько эклектичный: некая смесь конструктивизма и модерна начала века. Один, кое-где два этажа, с одного угла – даже высокая трехэтажная башенка. Дом одет светлыми, как бы каменными, плитами, наподобие крымского песчаника.
– Где это находится?
– Пригород Марселя.
– Значит, рядом море?
– Совсем близко.
– У вас есть яхта?
– Так, “кое-что по мелочи”. Я правильно сказал?
– У вас была хорошая учительница. А это тоже ваш дом? – повернула она к нему одну из фотографий.
– Это спальня.
В большой комнате с белыми ставнями-жалюзи основное место занимала поставленная торцом к стене кровать, светлая, с бронзовыми накладками, обрамленная синим складчатым пологом. Такие же синие кресла с высокими, “вольтеровскими”, спинками и обитые синим ни-зенькие скамеечки для ног.
– Прямо спальня для мадам Помпадур, – довольно неловко пошутила Анна.
– Ну почему же мадам Помпадур? – только на долю секунды в голосе Жана прозвучала обиженная интонация, – это обычный стиль для Франс. Но это не мой проект. Я заказал оформить интерьер другому художнику, так интереснее, ведь правда? – он уже совсем дружелюбно заглянул ей в глаза. – Дом внутри оформлял мой друг-дизайнер Бернарден.
Дальше шла фотография беседки посреди цветника, кухня в старинном стиле, с большим столом на резных тумбах. Из башенки сверху действительно было видно море. Было что-то еще, но ей уже трудно было рассматривать, и она протянула ему записную книжку, она засыпала. Жан понял ее состояние и стал прощаться.
– Это не будет очень банально, если я попрошу вас пойти со мной в оперу?
Лучше бы он этого не говорил! Все ее комплексы несчастной русской перед охмуряющим иностранцем погасили тепло проведенного вечера. “Понял, с какой стороны зайти!”
– А вы еще и оперу любите?
Жан в ответ высокомерно поднял брови: “А вы?”
“Я все испортила, весь вечер… Пьяная агрессивная дура!” – подумала она, не находя, как загладить создавшуюся неловкость. Она закрыла глаза. Жан молчал, не приходя ей на помощь. Потом она услышала щелчок захлопнувшегося замка входной двери. Анна опять была одна в квартире.
“Пожалуй, он больше не появится, – подумала она с досадой. – А собственно, ну и что?!”
Он позвонил через неделю и осторожно осведомился о ее здоровье. Анна, неожиданно для себя, обрадовалась, голос ее зазвенел.
– Я очень рад, что вы рады моему звонку, – ласково сказал он и тихо засмеялся над неловкой фразой.
Она засмеялась в ответ.
– До пятницы, когда я улетаю домой, у нас могут быть три спектакля: “Онегин”, “Баттерфляй” и “Борис Годунов”, – сказал он совсем другим, деловым тоном. – Хотите все три?
– Я могу только в понедельник и в четверг, – поддалась его конкретному деловому тону Анна.
– Бон. Значит “Баттерфляй” и “Онегин”. Я заеду за вами в понедельник в 6 часов вечера.
Так начались их совместные походы в оперу, когда он бывал в Москве. Было ли это похоже на начало романа? Скорее они напоминали “компаньонов по интересу”. Анна, проведя, в сущности, все свое детство за кулисами оперного, где работали ее родители, с ностальгической радостью слушала вновь и вновь любимые арии. До чехарды с отъездом это было естественной частью ее жизни, как и театральные премьеры, московские кинофестивали. И тем приятнее было снова сидеть в ложе и вновь испытывать силу музыки.
Жан умел слушать оперу. Он как бы отстранялся от всего окружающего, забывал про Анну, но как только занавес падал и в зале вспыхивал свет, он, словно очнувшись, возвращался к ней. Зачем он был ей нужен в опере, куда она любила ходить одна и куда, в общем-то, по-прежнему могла получить входной билет, воспользовавшись членской книжечкой ВТО… Кажется, ей просто вдруг стало нравиться появляться в театре с Жаном. Сидя с ним в ложе бок о бок, она вдруг замечала, как красива линия его профиля – нос с легкой горбинкой и неуловимо меняющееся выражение твердо очерченных губ… Они по-прежнему были на “вы”, и ее спутник неизменно сохранял вежливую, “светскую” дистанцию. Посещать симфонические концерты он не предлагал, и Анна приписывала это его чуткости и деликатности: ей тяжелы были бы воспоминания о прежней работе.
От “выходов в свет” Анна как-то подтянулась, стала больше следить за собой, вынула из коробки свои концертные платья и, подкоротив и слегка “преобразив” их, выглядела в Большом и в Немировича очень прилично и элегантно. Жану нравились ее маленькие сумочки, пряжечки, он даже не подозревал, что многое сделано ее собственными руками. От прежнего достатка у нее еще сохранились две-три пары красивых вечерних туфель.
В тот день они решили пойти в музей Маяковского. Жан поведал, что его родители знали во Франции Эльзу Триоле, сестру Лили Брик, она бывала в их доме, и хотя сам он имел смутное представление о поэзии Маяковского, жизнь и странная смерть этого поэта его живо интересовали.
В музее Маяковского она была один только раз, на открытии, несколько лет назад. Большой дом, некогда заселенный коммуналками, преобразовали в музей. Экспозиция повествовала о поэте Революции и Социалистического строительства. Личная жизнь поэта была представлена портретом Лили Брик, в общем-то, неизбежным в экспозиции, так как он был частью дизайна обложки поэмы “Про это”. Настоящий интерес представляла, пожалуй, только та самая детально воспроизведенная по фотоматериалам “комнатенка-лодочка”, в которой так внезапно закончилась жизнь поэта. Анне не хотелось думать “застрелился”: в последнее время распространилось мнение, подкрепленное какими-то баллистическими исследованиями, что Маяковский был убит из окна здания КГБ, что находится напротив и наискосок.
Размышляя о том, в каком ключе и в какой мере раскрывать Жану тему творчества и неординарной личности поэта, Анна машинально двигалась в направлении к музею и вдруг остолбенела: дома на обычном месте не было. Вместо него стояло нечто громадное из стекла и камня, напоминавшее печально известные здания площади Дзержинского. Старый путеводитель, в котором Анна порылась вчера, чтобы освежить память, явно ее подвел. Анна ринулась в подземный переход и не сразу попала в нужный выход наверх. Под землей тоже все было перестроено. Но вот, наконец, они стоят перед зданием, с которого еще не убраны леса. Для ансамбля здание облицовано страшным черным лабрадоритом, с овальными синими проблесками, так похожими на глядящие из глубины камня, словно из небытия, безвестные глаза…
– Вы что-то ищете? – услышала она голос, и тут только заметила арку и стоящего у входа милиционера. Все объясняется. Музей существует, он позади новостройки, стоит, в буквальном смысле, как за каменной стеной, одетый ею с трех сторон. Их пропускают к билетной кассе. Вместо прежней экспозиции – смесь театра абсурда и выгородки декораций Таганки, решившей сыграть “про футуризм”: приклеенные к потолку и стенам стулья, граммофоны и “ундервуды”; обувь и шляпки времен НЭПа перемешаны с листами рукописей на столах и подиумах; фотографии России, Европы и Америки начала века призваны создать историко-топографический фон; над входом в зал висит огромная ксерокопия записки поэта – его рукой громадными буквами тянется во всю стену: “Пропустить. Маяковский”.
Они начали робкое движение по экспозиции, и тут только Анна заметила, что лестницы тоже больше не существует: вместо нее – довольно крутой спиральный подъем-настил, затянутый синтетическим ковровым покрытием. Ориентироваться среди “материальных объектов” и действительно мемориальных вещей было трудно. Все обрывалось где-то на последнем этаже, и уже по нормальной лестнице, на которую, как по волшебству, они вдруг попали на последнем пролете, оказалась дверь старой московской квартиры. Коридор коммуналки, распахнутая дверь комнаты, угловой маленький камин, чемодан с наклейками, книжные полки, диван. И то единственное окно, у которого, возможно, он стоял в последние мгновения жизни. Теперь за окном не видно ничего, кроме нового дома, вставшего почти вплотную перед фасадом. Ни о какой траектории пули, баллистическом анализе уже нечего и говорить.
Стоящая за их спиной смотрительница оповестила, что они могут еще успеть на концерт современной поэзии в нижнем концертном зале. Анна вспоминает, что, действительно, в подвальчике был уютный зал с полукруглой камерной сценой, какими-то золотистыми бархатными занавесами… Кресла обновленного маленького наклонного партера сбегали теперь не то в ангар, не то в заводской цех. Перед зрителями стоял молодой рыжеватый кудлатенький человечек в мятых брюках и вытянутом свитере и читал стихи:
И не знаю почему,
Тот медведь любил хурму.
Говорил, что есть морошку –
Прям ни сердцу, ни уму.
После безумной феерии в залах музея не хотелось слушать абракадабру обэриутов. Как будто почувствовав ее мысли, Жан неожиданно взял Анину руку и тихо сказал:
– Я голоден, а вы хотите есть?
– Ужасно хочу.
И они повернули к выходу. На улице Жан все-таки попытался подтрунить над Анной.
– Банальный ресторан или пролетарский кофе в забегаловке?
– Ой-ой, откуда вы знаете такие слова? Забега-а-ловка.
– Хорошо я осваиваю русский арго?
– У русского арго очень зыбкие грани. Смотрите, будьте осторожны.
– Да я знаю, блин.
Сквозь смех, Анна пыталась объяснить Жану, что здесь неподалеку, на улице Кирова, есть кафе “Русский чай”. Там огромный самовар – на несколько ведер, – представляете, сколько это стаканов? – там пирожки на всякий вкус.
– Вы любите пирожки?
– Люблю. Впрочем, я туда не пойду. Там всегда какая-то пьяная женщина… Она собирает объедки со столов, ее гонят… – Анна как-то смешалась…
В конце концов, они оказались в одном из залов ресторана его отеля. У Анны было в запасе еще около трех часов, отпущенных ей на сегодня няней; обедали неспеша, вспоминая посещение музея. Оказалось, что Жан знает письма Маяковского к Брик, он сравнивал их с письмами Пушкина к жене и нашел, что поэты, – неважно, какой страны и языка, – вы помните, Анна, письма Бернарда Шоу? – непревзойденные мастера эпистолярного жанра. Анна откровенно изумилась этому архитектору, читающему письма русских поэтов. Он нравился ей все больше и больше.
Наверное, в ее улыбке или в том, как она смотрела на него, было что-то ободряющее, и Жан произнес внезапно решительно:
– Позвольте мне, Анна, сказать вам кое-что. Это будут честные слова. Вы – изумительная женщина.
И ей сделалось страшно: сейчас он разобьет все то неопределенное, светлое, мечтаемое, что грело последние месяцы. Чем она тешилась, как дитя. Чем, оказывается, очень дорожила. Захотелось не слушать, убежать, но он, как всегда чутко уловив ее чувства, решительно взял Анну за руку:
– Не говорите ничего… Я хочу сказать это … о, мон дье! – не для того, чтобы мы поднялись наверх!
Слова прозвучали действительно с честной прямотой. Анна прижала ладони к пылающим щекам; она действительно не знала, позволить ли себе просто быть счастливой или, по привычке последних лет, ничему не верить.
– Вы можете опять говорить, что все это “банально”. Но что же делать? Я это чувствую. Я чувствую… Подождите… я должен выразить… – он пытался подобрать русские слова. – Да! Из всех женщин, которых знал, только к вам я испытываю настоящее чувство любви. Я не знаю почему. Вот я смотрю на вас – и я уже счастлив. Мы осматривали комнату, где умер этот поэт, а я был все время только счастлив… только счастлив, и все… Вы понимаете меня?
Она глянула в его глаза, он не отвел их и только тихо сказал:
– Это правда.
И так ясно стало, как давно она хотела именно таких слов, и как все в нем, с первой встречи в парке, на аллее художников, казалось ей мило и неповторимо.
– Вот это встреча! Вот это сюрприз!
Вадим и Кит, слегка навеселе, стояли у столика. – А мы тут теплой компанией юбилей отмечаем… – А вы?
Все это было некстати, Анна поднялась из-за стола.
– Ребятки, спасибо, но мне, в принципе, уже пора, вы знаете мои обстоятельства. Желаю повеселиться, а я домой. – Но вся она была обновленная, счастливая, и переполнявшим ее счастьем делиться ни с кем не хотелось. Жан вышел проводить ее к такси.
– Едем, едем! – торопила она таксиста. На заднем сиденье было уютно, и до самого дома она, полузакрыв глаза, вспоминала все, что случилась.
“Ну что ж, – думала она, – женщина не смогла противостоять, поддалась чувству. И действительно, на что надеялась, месяцами встречаясь?! Теперь он влюблен.”
“А ты? – спросила она себя. – А ты-то чего хочешь? А вдруг разрешение придет на этой неделе… или на следующей?..”
И с ужасом поняла, что в голове рождается только: “один день, да мой”, “любовь всегда права”, – и что-то еще о коне, который “о четырех ногах, да спотыкается”…
В боковые окна машины ударяли и косо расползались по стеклам капли дождя, потом вместо них полетели легкие первые снежинки. Опять приближалась зима, не успеешь оглянуться – новогодние праздники. После ухода Олега они всегда встречали их вдвоем с дочкой. Теперь, закрыв глаза, было так приятно представлять, как Жан будет с ними, как красиво они украсят дом, каких вкусностей она наготовит. Впрочем, она не знала его планов, до сегодняшнего дня они ее не касались. Она не знала даже, когда они встретятся снова. Только чувствовала, что скоро.
Опять отказ – и все сначала: справки, фотографии, выписки… Маша уже привыкла к процедуре официальной фотосъемки. Только предложила:
– А давай снимемся еще и просто так, вместе?
Анна обрадовалась – ей казалось, что дочка как-то отдаляется от нее, не понимая до конца причины более чем скромной их жизни, тяготясь всем этим.
– Давай снимемся. – Решила Анна, в уме подсчитывая оставшиеся “на жизнь” деньги и возможную выручку в следующее воскресенье.
Начали обсуждать идею портрета с молодым фотографом, по виду диссидентом-алкоголиком. Закутывая шею в черный шарф, он предложил им встать так, чтобы по центру было окно, за которым валил крупный мокрый снег, встать в полупрофиль, глядя в это “слепое” пространство, как бы всматриваясь в невидимую даль.
“Все понимает”, – признательно подумала Анна.
Потом в стекляшке на площади они с дочкой пили кофе с молоком, обычный, памятный еще со студенческих Анниных лет, “бурдяной кофе”, стоя у высоких столиков, покрытых пластиком “под мрамор”, заедая горячей сарделькой и ломтиками серого хлеба. Зашли на рынок у метро и неожиданно наткнулись на крымские продолговатенькие яблоки “кандиль”, от которых шел чудный аромат, неправдоподобный под этим московским снегом.
– Берите больше, – уговаривал хозяин, – редкий сорт, если знаете. Мало кто выращивает теперь.
Анна знала, что редкий, и по дороге домой рассказала историю своего отца, как в детстве, отдыхая в Крыму, он серьезно заболел, и доктор сообщил родителям, что надежды почти нет, и как во время кризиса мальчик вдруг попросил шепотом: “Яблочка, мама, кандиль, кусочек, пожалуйста”. И как достали у соседей – крымских татар – сочное янтарное яблоко, и мальчик сглатывал эту ароматную мякоть и даже улыбнулся, а потом, радостный, заснул, и с этой ночи началось выздоровление…
– Мне Крым нравится… – раздумчиво протянула Маша. – И море нравится. А какое море зимой?
– Холодное, наверное… Думаю, что стального цвета.
– А снег зимой в Крыму есть?
– Ну да, только там морозы помягче и весна ранняя. Хочешь, поедем в Крым весной, на весеннее цветение? Купаться, конечно, будет нельзя, но все – в цветах, тепло, красиво…
Она посмотрела на Машу. Та сняла мимоходом варежкой снег с подстриженного куста и, рассматривая рассыпавшиеся по шерстяному ворсу снежинки, ответила неожиданно грустно:
– Поехали, если до весны не выпустят…
Прошла неделя, а звонка от Жана все не было. Анна уже не обманывала себя, она ждала этого звонка с нетерпением, ждала его голоса в трубке. “Только бы у него не оказалось других, принятых раньше, приглашений на Новый год!” Но наступили двадцатые числа декабря, пришло католическое Рождество… Анна никогда не звонила Жану, она даже не догадалась взять у него номер телефона и сейчас колебалась, не позвонить ли Вадиму, у которого с Жаном были деловые отношения, и не взять ли под благовидным предлогом номер Жана. Как-то она поймала себя на том, что боится открыть посильнее кран в ванной или включить громче телевизор, чтобы не заглушить телефон. На его дребезжание она кидалась из соседней комнаты, возвращаясь домой, еще в лифте лихорадочно сжимала в руке ключ от квартиры, торопясь открыть дверь. Звонили все, кроме Жана. Перед Новым годом позвонил и Вадим. Разговорились о предстоящем празднике: он напомнил о традиции совместно проводить Старый Новый год на подмосковной даче. Поблагодарив, Анна попробовала было залучить их на 31 декабря к себе, чтобы не так страдать от одиночества в праздник. Но оказалось, что супруги уезжают на Новый год к единственной родственнице Риты, которая жила в Вологде. Было решено навестить ее, а заодно и как бы попрощаться, потому как Вадим получил от верных людей информацию, что, скорее всего, в начале будущего года им разрешат уехать.
– В Вологде, где-где-где, в Вологде-где… – пропел Вадим, пожелав Анне и Маше счастливого Нового года, и повесил трубку.
Машутка ждала праздника с нетерпением, с той радостью еще не прошедшего детства, когда, несмотря на взросление, покоряешься сказке. И Анна решила сделать все, чтобы этот, возможно, последний московский Новый год запомнился.
Красивая елка, которую они наряжали вместе, и подарки, и “вкусности” – все удалось. Маша мужественно дождалась полуночи, боя кремлевских курантов. Они уже перешли к чаю и болтали, одновременно поглядывая в телевизор, где разворачивался праздничный “Голубой огонек”, когда позвонил Жан. Она не слышала его больше месяца, и его странное исчезновение после того объяснения несколько обидело и охладило ее. Было неловко за свои мечты, там, в ночном такси, досадно за надежды на то, что сбылось несбыточное. Она поздоровалась сухо. Но голос Жана был радостным, как и раньше, – как всегда, когда он звонил ей. Он извинялся, что уехал в начале декабря, не простившись. Объяснял, что в этом не было тогда необходимости, потому что дела, отозвавшие его во Францию, должны были занять 3-4 дня, и он действительно закончил все в срок. Но неожиданно, накануне его возвращения в Москву, тяжело заболел его друг Бернарден. Да-да, тот самый дизайнер, который оформлял интерьер его дома. И Жану пришлось искать хороших врачей, быть с другом до тех пор, пока не миновала опасность. Нет, у Бернардена нет родственников, он одинок. Да, мы увидимся в Москве теперь скоро.
– Я позвоню сразу же в день приезда! Первым делом! – кричал Жан в трубку. – Простите меня.
– С Новым годом, – сказала Анна, положила трубку на рычаг и заплакала. И сама удивилась тому, какое напряжение, оказывается, она таила в себе все это время. Слезы прорвались, и она долго успокаивалась в кухне, боясь, что дочь заметит, но когда появилась в комнате, Машулька уже спала, уютно свернувшись калачиком на тахте перед телевизором, и осталось только поцеловать ее, укрыть пледом и допить чай.
Вопреки обещаниям, Жан не позвонил ни в начале января, ни через неделю.
Анна бегала по частным урокам музыки – подтягивала маленьких пиликающих скрипачей, торговала в Измайлове – тоже какой-то доход. Так что после оплаты квартирных счетов спокойно можно было купить подарки вернувшимся Вадиму и Рите для празднования Старого Нового года.
И вот вместе с дочкой Анна отправилась в электричке на знакомую дачу. Они нетерпеливо следили за чередой остановок, предвкушая приятный вечер, прогулки по заснеженному дачному поселку, новые хохмы Вадима… Выйдя на нужной станции, они попали в царство белоснежных сугробов, громоздившихся по обе стороны нешироких дачных дорог. В вечереющем свете снег становился все голубее и голубее, и когда они почти подошли к калитке, на них опустился “синий час”.
– Смотри, мам, смотри-и, как красиво… – восхищалась дочка, оглядываясь вокруг. В домах начинали вспыхивать огоньки, никого не было видно в узких просветах улочек. Тишина, смягченная снегами, накрыла поселок. Откинув крючок калитки, они ступили на расчищенную тропинку к дому. На звонок в дверь, украшенную композицией из еловых веток и больших сверкающих, точно сахарных, снежинок, послышались быстрые шаги, кто-то долго возился со щеколдой. Наконец дверь распахнулась, и на пороге они увидели Жана.
– Ой, это вы! – удивленно воскликнула Маша и обернулась к Анне, которая молча глядела на Жана, пораженная.
– Входите, входите, я ждал вас, – и Жан отстранился, пропуская их.
– Ждали нас? – Анна уже овладела собой. – А хозяева – не ждали?
– А их нет дома, я один, – сообщал Жан, помогая раздеваться и принимая корзины.
– А что случилось?
– Кто-то позвонил. Сказали, что разрешили выезд. Нужно было срочно куда-то ехать, Рита звонила вам, но вы, наверное, уже были на вокзале.
Желание кинуться, обнять его крепко, едва позволило ей перевести дух. Чтобы скрыть свой порыв, она отвернулась к буфету…
– Ну-ну, – неизвестно кого успокаивая, пробормотала Анна под нос. И вдруг нашлась:
– Чаю-то дадите?
– Да-а, ча-а-ю, а то хо-олодно, – подхватила Машка.
И начались кухонные хлопоты. Открыли варенье, нашли маленькие розеточки в буфете, тоненькие ложечки с эмалью. Анна достала печенье из корзинки. Зажгли елку, хотя и решено было не праздновать до возвращения хозяев, разложили подарки, полюбовались на светящуюся разноцветными лампочками красавицу-елку и, вскоре после чая, пожелали друг другу спокойной ночи.
Обычно Анна спала с дочкой в комнате, которую они в шутку называли “из столовой налево”. В ней и сейчас ждали их две застеленные свежим бельем и теплыми ватными одеялами кровати. Жан постучался и внес еще чистые полотенца, электрические лампочки для торшера, который тут же включили. Свет мягко осветил все вокруг, так уютно, что захотелось зарыться в теплое гнездо постели, свернуться там поудобнее с книжкой в руках и отключиться от всего. Анна решила так и сделать, попрощалась с Жаном, который сказал, что “пойдет к себе”, “из столовой направо”, потому что третья, последняя комната в этом доме была хозяйской спальней. Анна нашла какой-то детективный роман под интригующим названием “Не дано предугадать…” и тепло, по горло закуталась в пуховое одеяло.
Читалось плохо. Все время помнилось, что Жан там рядом, в комнате напротив, дверь в дверь. Было тихо. Только в столовой каждую четверть часа нежно вызванивали стенные часы. Машулька ровно дышала на соседней кровати. Анна встала, накинула халат, сунула ноги в пушистые меховые тапочки и тихонько приоткрыла дверь. В столовой, освещенной только елочными гирляндами, стоял Жан, странно приложив обе ладони к горлу и молча глядя на нее.
– Что? – тревожно спросила Анна.
– Ничего… – он улыбнулся и развел отнятые от горла руки.
Анна ли шагнула в просвет этих рук, он ли кинулся ей навстречу… Через мгновенье они стояли посреди столовой, крепко обнявшись, окруженные тишиной ночного дома.
Наутро, не успели позавтракать, как за окном послышались голоса и с ликующими криками, со смехом, натащив снегу с необметенных сапог, ввалились хозяева.
– Ну, все! Все! Понимаете вы – все!! Раз-ре-ши-ли! – прокричал Вадим и свалился от избытка чувств на диван. – Дайте чего-нибудь вкусненького! Что там у вас? И выпить, выпить!
Все загалдели наперебой.
– Когда отъезд?
– Как с гражданством?
– Сколько денег в валюте разрешают брать?
– Самолетом? Поездом?
– А как билеты?
За столом выяснилось, что гражданства лишают, что Вадим и Рита полетят до Вены и что времени у них чуть больше месяца.
– Но все готово, – уплетая салат, проговаривал Вадим и кивал на Риту: – Скажи им. – Он снова наклонялся к тарелке. – Вкусно соорудили! Какой-то особенный салат! Это чей рецепт, французский?
И не слушая, снова начинал разглагольствовать:
– Главное сейчас – не впасть в эйфорию. Все предусмотреть и просчитать. Завтра еду к Мишке, у него какие-то самиздатовские инструкции для отъезжающих.
– Ой, мамочки, не могу! Не верю! – Смеялась и плакала одновременно Рита.
Анна слушала и наблюдала, но, радуясь за друзей, ловила себя на том, что мысли ее поспешно возвращаются к тому, что произошло ночью.
“…Какая нежная, – шептал Жан, тихонько сжимая в ладонях ее плечи, гладя ее спину. – Какая хрупкая, хрупкая, худенькая, милая…” – Почему-то его особенно умиляла ее худоба…
– А? Как думаешь? – обернулась к ней Рита. Анна попыталась пошутить:
– С трудом…
– Нет, я серьезно. Почему бы не сделать это “по линии французско-советских отношений”?
– Да вы о чем? – взмолилась Анна наконец.
– Да о ключе. Для Жана. Пусть отдыхает, когда выдастся время, на природе – все равно нам теперь не до дачи. Мы завещали ее племяннице, но она приедет потом, когда мы… о, Господи, не верю! – опять затянула Рита. Все засмеялись. Вадим уже наливал вино в появившиеся невесть когда рюмки, ей пододвинули тарелку с какой-то едой, и сквозь хохот и беспорядочный разговор она услышала тихое “спасибо” Жана, обращенное к Рите. Никто не обратил на его “спасибо” внимания, но они с Анной взглянули друг на друга, и Анна поспешила отвести глаза – торжество, вот что было в его взгляде. Это торжество было ответом на ее слова вчера, что она не сможет ходить на свидания к нему в гостиничный номер, будто “женщина по вызову”. Жан при этих словах опустил голову, а ее на мгновение сбил вихрь догадок о его прежней, в общем-то, неизвестной ей жизни; больнее всего было думать о “домах свиданий”, о которых у нее было весьма книжное представление. “Его женщины”… Сколько их было? Каких? Их ласки… Их встречи… Жан, не поднимая лица, сказал тихо:
– Я понимаю вас. Мы должны решить эту проблему.
А теперь! Они будут встречаться на даче! Проводить вместе часть дня… У них будет общий дом! Пусть не свой, но – ДОМ! Можно выйти погулять и вернуться к горячему чаю, можно читать, можно никуда не спешить… Нет-нет, спешить, конечно, придется – у него служба, у нее дочь и зарабатывание денег. Но – встречи… они будут не стыдными, жизнь обещает повернуться к ним своей светлой стороной. В самом деле: оба свободны, оба влюблены…
– Ты постарайся уж следить за хозяйством, почту, если что, привози в Москву – Рита, говоря это, отводила Анну в уголок.
– Подруги мы или нет? Эти ключи вовсе не для него, а для тебя. Да на вас взглянуть – все понятно.
Рита притянула к себе Анну и шепнула в самое ухо:
– Желаю счастья.
Воскресенья, как и раньше, были посвящены Измайловскому парку, субботы Анна проводила, как давно было заведено, с дочкой, так что на дачу они могли отправиться только в будний день, когда позволяло рабочее расписание Жана. Или, как Жан шутил, – “нерабочее расписание”. Теперь, независимо ни от чего, Анна чувствовала постоянно присутствие счастья.
Они, как-то не обсуждая и не сговариваясь, с самого начала пытались не акцентировать “физическую” подоплеку этих встреч. Идиллическая тишина и уют, дачная уединенность, неторопливость и размеренность проведенного вместе времени придавали этим встречам особое очарование. Вечером – прогулка вместе до станции и сидение в электричке друг против друга, тихо переговариваясь. На душе впервые за последние годы было так легко, так безмятежно! И глаза Жана, когда он смотрел на нее в пролетающих мимо окон огнях платформ, блестели, как у мальчишки.
Вернувшись вечером в сверкающую огнями Москву, где Машу после школы кормила обедом няня, Анна легко переключалась на свои материнские обязанности, проверяла уроки, делала необходимые приготовления к завтрашнему дню. И все казалось прекрасным и совершенно необъяснимым. Даже очередное посещение ОВИРа с очередным подписанием бумаги о получении очередного отказа прошло как-то “между прочим” и совсем не омрачило радость.
“О чем ты? – спрашивала она себя. – Чему ты радуешься? Что не нужно уезжать уже сейчас? Или так уверена, что, несмотря ни на что, все равно уедешь?”
Однажды теплым весенним днем, одним из тех, когда “тает лед и сердце тает”, она особенно удачно торговала в аллее Измайловского парка. Вокруг нее переговаривались и шутили любители акварелей, а также ванного и кухонного декора. Среди покупателей она заметила человека, лицо которого показалось ей знакомым. Люди подходили и уходили, а он все стоял, ничего не покупал и не уходил. Анна все пыталась вспомнить, где же она видела это лицо. Он тоже пару раз посмотрел на нее подчеркнуто внимательно, или ей показалось, но все это начинало тревожить. Воображение услужливо рисовало картину слежки. Ирония спешила погасить панику. Да и зачем стали бы за ней следить? Обычная отказница, даже не диссидент.
– Вы помните меня? – наконец спросил человек, когда народ рассеялся. – Ну вспомните: ОВИР, женщина просит валидол…
Конечно! Это ему, его сдержанному поведению она позавидовала тогда!
– Как ваши дела? – спросил он. По серьезному тону, по значительному взгляду она поняла, о чем именно он спрашивает.
– Без изменений.
– Я так и подумал, когда увидел вас здесь. Тогда у меня разговор к вам.
Анна смотрела на него вопросительно и молчала.
– Дело касается вашей ситуации, ну… и таких, как вы…
Анна перепугалась:
– Но, наверное, здесь все-таки не место говорить об этом!
– Может быть, как раз и место. Очень естественно стоим и разговариваем. Это же рынок? Правда?
– Ну хорошо… А собственно, как вы меня нашли? Кто вообще вы такой, извините?
– Я – Резников, Борис Семенович, вам мое имя ни о чем не говорит?
Анна принуждена была признаться, что нет.
– Мое имя обычно знают те, кто активно борется за выезд. Существует специальная группа активистов. Сейчас появилась возможность помочь многолетним отказникам. Таким, как вы, понимаете?
Анна кивнула, но все еще со страхом слушала незнакомца. Он слегка улыбнулся:
– Я вижу, что все-таки напугал вас, но вы не беспокойтесь, я не провокатор. Наша комиссия существует вполне легально, это результат многолетней борьбы. Вы можете совершенно безопасно прийти к нам и обсудить все, что касается помощи для ускорения вашего выезда. У комиссии есть адрес и телефон, даже вывеска на стене дома. Вот возьмите. – И он протянул ей листок с напечатанным текстом. – Часы работы там указаны. Надеюсь, до встречи.
И, поклонившись вежливо, но подчеркнуто отчужденно и не подавая руки, он медленно направился вдоль аллеи и вскоре смешался с другими посетителями. А Анна смотрела ему вослед и чувствовала, как ее охватывает запоздалая нервная дрожь.
Она быстро нашла нужный двор, где помещалась Общественная комиссия, о чем действительно оповещала табличка у входа во флигель. Через маленькую пустую прихожую она вошла в большую комнату, где к ней обратилась молодая, кутающая в шубу, женщина за письменным столом.
– Здравствуйте, вы к кому?
– Я от Резникова, – неуверенно ответила Анна и протянула женщине листок, полученный в парке. – Кажется, я не ошиблась адресом, он сказал, что я могу получить здесь все разъяснения.
В это время дверь за спиной Анны энергично распахнулась, на пороге остановились две девицы и довольно развязно, перебивая друг друга, начали:
– Ой, а что это за Общественная комиссия?
– Мы живем здесь в соседнем дворе и вдруг увидели…
– Миша, – повернувшись вглубь комнаты, позвала женщина в шубе. – Поговори с девушками, пожалуйста. А мы с вами устроимся вон там, – показала она Анне в противоположный угол у окна. – Вы не снимайте пальто, у нас холодно.
Следуя за ней, Анна слышала, как Миша кокетливо, в тон девушкам, объяснял:
– Мы оказываем помощь в международных конфликтах, если можно так выразиться… У вас есть международные конфликты?
Девушки хихикали в ответ. Скоро Миша выпроводил незадачливых посетительниц.
– Вот так вот, – улыбнулась женщина как бы в ответ на Аннины мысли. – Но это ничего, мы уже привыкли, – и сразу другим, деловым, тоном обратилась к ней. – Так вы в отказе? Давно?
Анна ответила. Женщина пояснила, что сейчас борьба отказников за выезд активизируется, что уже наметились определенные сдвиги, в борьбу вовлекаются все больше западные средства информации и общественные организации…
Анна слушала и с удивлением ловила себя на том, что теряет нить. Слушать было трудно, потому что становилось все страшнее. Она никогда не была общественной активисткой, ни в ранней комсомольской юности, ни потом, когда не захотела вступать в партию. Все это было не для нее… Кроме Вадима, у нее не было даже диссидентствующих знакомых, да и Вадим – просто муж ее школьной подруги, а никакой не соратник по борьбе… А Ольга Ильинична, как представилась сотрудница Комиссии, уже говорила о какой-то проведенной демонстрации, о пикетировании…
– Но послушайте, не могут ли за это арестовать? – вырвалось, наконец, у Анны.
И ей терпеливо объяснили, что все ведется в рамках закона, с участниками проводится серьезная работа, чтобы избежать ненужных конфликтов и провокаций, что уже удалось ускорить отъезд двум большим группам “старых” отказников.
– Комиссия и была легально организована, в основном, для такого содействия… – слушала Анна, а в голове проносилось: “в основном…”, а не в основном? А на фразу Ольги Ильиничны: “Когда совместно борются, то победят и слабые”, – она чуть не спросила: “Откуда это?” И опять Ольга Ильинична, словно угадав ее мысли, пояснила:
– Это древняя индийская мудрость. Такие изречения нам очень помогают в нашей работе. – И, как бы между прочим, обратила свой взгляд на стену над головой. Анна прочла на длинном листе бумаги: “До сих пор история не представила ни одного примера, когда успех получался бы без борьбы. Н. Г. Чернышевский”. На стенах над столами сотрудников Комиссии канцелярскими кнопками были приколоты подобные лозунги-изречения. Анна попробовала прочесть ближайшие. “Все живое есть результат борьбы. В. Белинский.” Но особенно ее поразила прикрепленная цитата из Ленина: “Такой борьбы, в которой бы заранее известны были все шансы, на свете не бывает”.
А Ольга Ильинична продолжала говорить, и, к своему изумлению, Анна уловила слово “голодовка”.
– Как голодовка? – переспросила она, думая, что ослышалась.
– Голодовка почти символическая, всего 24-часовая, но на нее планируется пригласить журналистов иностранных газет и журналов. Это, мы уверены, очень сдвинет ситуацию.
И Анне было сказано, что если она решится участвовать в голодовке, то в определенный день должна позвонить в Комиссию и тогда ее присоединят к группе. Для раздумий еще почти месяц. А ее отказ от участия ни в коей мере не повлияет на отношение к ней в Комиссии и попытки помочь ее выезду в дальнейшем. Но что для того, чтобы ее дело сдвинулось с мертвой точки, ее участие как раз и необходимо.
Попрощавшись, совершенно потрясенная Анна вышла на вечернюю улицу. Первым импульсом было – посоветоваться с кем-то. Но с кем? Таких людей Анна не знала. Рассказать все Жану? Но его как раз нет сейчас. Да и поймет ли он такие специфические проблемы другой страны? Нет, если уж обсуждать с кем-то, то со своими. Если бы Рита и Вадим были еще здесь! Но они уехали, как и планировали, еще в конце февраля, Анна не знала ничего о них и никак не могла с ними связаться. Нужно все обдумать, вникнуть, и может быть эти люди из Комиссии действительно правы.
К дому, где должна была состояться 24-часовая голодовка, они шли небольшой группой: Анна, Ольга Ильинична, Резников и Миша, присоединившийся к ним у метро. Четырехэтажный “сталинский” дом, с балконами и глубокими лоджиями, украшенными лепниной, показался Анне как нельзя более подходящим для политического детективного сюжета. Так и рисовался черный воронок, в котором все участники акции медленно исчезают, покидая ночной подъезд. Но было раннее утро, ее спутники весело переговаривались, ни о чем таком не беспокоясь, и Анна, начав вслушиваться в их беседу, постепенно развлеклась и успокоилась. “Бог знает, какие мысли лезут мне в голову со страху”, – едва успела подумать Анна, как Миша сказал:
– А может быть, мы зря идем вот так скопом, может, лучше по одному?
Воцарилась пауза, а потом Ольга Ильинична проговорила:
– На последнем заседании мы решили, что так внушительнее. Пусть видят, если хотят видеть, что мы сплочены.
Двое мужчин стояли и курили под аркой. Они явно ожидали именно их. Миша тихо произнес:
– А вот и они (у Анны захолонуло внутри), – наши.
И Анна вздохнула с облегчением.
– Как дежурство? Где остальные трое? – осведомилась Ольга Ильинична.
– На той стороне и у метро. Все в порядке пока. Почти все уже собрались. Вы поднимайтесь. Первые корреспонденты приехали.
Квартиру открыл высокий седой мужчина и, поздоровавшись, запер за ними дверь на два замка и скрылся в недрах квартиры.
Анна огляделась.
Просторная, по-видимому, двух- или трехкомнатная квартира, высокие потолки. Из кухни и ближайшей комнаты доносятся голоса. Анна втиснула на переполненную вешалку в прихожей свой плащ и прошла со всеми в застекленные двери. Несколько человек сидели на диване и вокруг круглого стола; в центре внимания был человек в полосатом свитере, говоривший по-русски с сильным акцентом, и она догадалась, что это и был иностранный корреспондент. У окна еще один человек беседовал и записывал в блокноте свой разговор с пожилой седовласой дамой.
Хозяйка дома легко поднялась с дивана, здороваясь с вновь прибывшими. Анне, стоявшей немного позади, что-то в облике хозяйки показалось знакомым. Высокая полная фигура с тонкой, однако, талией. “Полная и стройная”, как пишется о достоинствах женщины в сказках “Тысячи и одной ночи”. Лицо тоже как из тех восточных сказок. Большие сверкающие глаза сильно подведены и оттенены зеленым. Густые темные волосы, их крупные завитки красиво и естественно обрамляют лицо.
Женщина сказала вошедшим несколько радушных фраз и, когда взгляд ее остановился на Анне, энергично шагнула к ней:
– Анка? Это ты?
И тут Анна узнала свою однокурсницу Эсфирь Маревич, пианистку, с которой не виделась лет пятнадцать, ничего не зная в эти годы о ее житье-бытье.
– Фирка! Господи, вот так встреча!
Полуобнимая Анну, Фира оглянулась вокруг на рассаживающихся тем временем гостей. Ее хозяйского вмешательства, как казалось, не требовалось, она шепнула Анне:
– Ну, пойдем, – вышла из комнаты и легко пошла впереди по слабо освещенному коридору. Толкнула дверь в торце. Все стены комнаты были в полках с книгами до самого потолка. Сухонький старичок, окруженный несколькими молодыми людьми, сидел в кресле, прижимая к груди какие-то книги и блокноты.
– Папа, прости, я забыла, что у тебя урок, мы не будем вам мешать. Я только хочу показать тебе еще одну участницу сегодняшней акции. Узнаешь?
Старичок внимательно всмотрелся в Анну. Что касается Анны – она сразу его узнала. В студенческие годы, когда Фирина семья жила в другом районе, недалеко от консерватории, Анна изредка бывала у них. Фира была поздним ребенком, так что папа, помнится, и тогда выглядел старым. Фириной мамы Анна почему-то не помнила.
– Ну, не узнаешь? Не узнаешь? – наседала на отца Фира.
– Нет, почему же? – голос старичка неожиданно оказался совсем не старческим, баритонально-бархатным, и Анна вспомнила этот голос тоже. – Кажется узнаю. Имя запамятовал. Но помню, что Эсфирь аккомпанировала вам по классу ансамбля, верно?
– Папа, ты феноменален! Все абсолютно верно. Фа-мажорную сонату Дворжака, помнишь? – обратилась она уже к Анне и напела.
– Ну прости, папа, уходим-уходим, – и Фира так же стремительно развернулась к двери. Анна улыбнулась старичку и вышла вслед за ней, осторожно прикрыв дверь.
– Восемьдесят шесть, – сказала Фира, усаживая ее в другой комнате, кажется, своей спальне. – Нам бы так в его годы. Ведь вот настоял, что тоже будет голодать вместе со всеми. И урок не согласился отменить.
– Какой урок?
– Он уже лет десять изучает иврит. Превосходно овладел. Вот теперь занимается с теми, кто планирует ехать в Израиль.
– А-а… Ну а ты? Говоришь тоже? Кажется, это очень трудный язык.
– Не знаю, мне было совсем не трудно. Конечно, я еще не очень-то могу, не то что отец, но ведь мы будем там вдвоем… Знаешь, не могу отделаться от уверенности, что у меня – это папа говорит – работает генетическая память. Быстро усваиваю, словно вспоминаю… А? Как ты думаешь, это ведь может быть?
– По-моему – может, конечно. А ты что, едешь только вдвоем с отцом или у тебя семья?
– Была семья, но это длинная история… Сейчас мы только вдвоем.
– И я вдвоем – с дочкой.
– Прости за вопрос. А твой бывший муж – еврей?
– Да нет… А-а, ты вот о чем… Но я не еду в Израиль.
– А куда ты едешь?
Анна пожала плечами.
– Там видно будет.
Фира примолкла. Разговор, казалось, исчерпал себя, и Анна уже хотела как-то “закруглить ситуацию”, вернуться в гостиную, вникнуть в то, что там происходит, когда Фира дотронулась до ее локтя и сказала:
– Объясни мне, пожалуйста… Вот мы – мы едем, кажется, на край света, но это можно понять: мы возвращаемся на историческую родину. А для чего – только ты не подумай, что я хочу тебя обидеть! – для чего уезжаешь ты? Ведь ты русская. Эта твоя страна.
– А что, русские не могут захотеть уехать?
– Ну, я не знаю…
– И потом, Фир, разве это и не твоя страна тоже, разве ты не родилась здесь?
– Да, конечно, но… хотя… если ты с детства слышишь за праздничным столом тост: “На следующий год – в Иерусалиме!”, постепенно осознаешь, что вся твоя жизнь здесь – случайна… Объяснить трудно…
– Вот и мне трудно. Я просто поняла, что не могу многого переносить.
Им обеим стало неловко от этого разговора и захотелось скорее его замять, покинуть комнату и пойти к людям. Так они и сделали, и в коридоре, между кухней и гостиной, улыбнувшись друг другу, разошлись в разные стороны.
На кухне две пары играли в шахматы, расположив доски на обеденном столе. Вокруг сидели и стояли болельщики, в основном молодые мужчины и подростки.
– Это вы что, нарочно на этом столе решили, чтобы есть не тянуло? – пошутил кто-то.
– Ося, запиши Гарика, – засмеялся другой.
Худой подросток, в школьной форме, в больших роговых очках, подошел к холодильнику, написал что-то на примагниченном листке бумаги и снова присоединился к болельщикам.
Заинтересовавшись, Анна подошла и прочла на листке три фамилии, поставленные аккуратно в столбик, и над ними крупно: “штрафной фонд”. Очевидно, штрафовали за напоминание о еде.
У окна сидела Ольга Ильинична, разговаривая с длинноволосой рыжеватой и зеленоглазой молодой женщиной. Она поманила Анну и похлопала ладонью по пустому стулу рядом с собой.
– Присаживайтесь, мы уже заканчиваем, – и снова обратилась к собеседнице, – требуют разрешение от матери на его отъезд, на том основании, что нет свидетельства о ее смерти. А она без вести пропала в войну. Скорее всего, погибла в оккупированной зоне. В войну ей было 50 лет, ну, вы понимаете, если даже она и выжила и почему-то не отыскалась, – вряд ли она все еще жива, ее сыну сейчас уже за 70… Так что я прошу вашего содействия. Кажется, в таких случаях оформляются бумаги о многолетнем безвестном отсутствии… Вы лучше знаете…
– Мы имели прецеденты, помогаем людям в подобных ситуациях… Пусть он позвонит мне в конце недели, я назначу ему прием.
– Ну вот и чудесно. Очень вам признательна. Человек так издерган…
А Анна вспоминала, как просила у Олега, бывшего уже с ней в разводе, подобный документ о выезде из страны на постоянное место жительства для маленькой дочери. Как он отказывался, как юлил, не желая иметь с процедурой их выезда ничего общего, боясь негативных для себя последствий. Он договорился даже до того, что откажется от отцовства, под предлогом, что Маша – не его дочь, лишь бы “не связываться с ними обеими”.
– Да пойми ты, сумасшедшая, – кипятился он, вскакивая со скамейки в тихом уголке парка, где для конспирации назначил ей встречу. – Это будет только выгодно для вас. У Машки в документах в графе “отец” будет прочерк – и некому запрещать или разрешать ее выезд куда бы то ни было!
Правда, потом все успокоилось, и он дал разрешение, с необходимой припиской, что он не имеет к ребенку материальных претензий.
Она очнулась от воспоминания, увидев, что рыжеволосая красавица уже направилась к двери из кухни. Ее длинные волосы словно пламя взметнулись в полутемной прихожей – видимо, она спрятала их под капюшон или платок, одеваясь у вешалки, и входная дверь тихо закрылась за ней.
– Она ушла? – удивилась Анна. – Она что, не хочет уезжать?
– Нет пока, замуж собирается. Она юрист, очень нам помогает.
– Замуж? – отреагировала Анна чисто по-женски только на эту часть информации. – А кто жених?
– Жених? Да это старая любовь, многолетняя, – перейдя уже почти на шепот, – отец хозяйки дома. Вы, кажется, знакомы с ним?
– Как? – оторопела Анна. – Соломон… Соломон.. – она забыла отчество, помнила лишь, что Эсфирь – Соломоновна.
– Вот именно, Соломон.
– Но ведь они-то уезжать собираются!
– Ну да. А женитьба может оттянуть отъезд из-за переоформления документов. Дочь и раньше не жаловала потенциальную мачеху. Тут конфликт, достойный пера Шекспира, ей Богу.
Появление в дверях Фиры заставило их прервать беседу:
– Кто там следующий желающий для радио?
Анна вопросительно взглянула на Ольгу Ильиничну.
– А что, только желающие? – Анна изо всех сил постаралась сделать безразличное лицо и интонацию. Чувствовала: беседовать о своей ситуации с корреспондентами – к этому она еще не готова.
– Никто никого не обязывает, конечно. – Ольга Ильинична зорко взглянула на Анну и улыбнулась. – Но вы ведь внесете свое имя в список участвовавших? Иначе какой же смысл вам участвовать, правда ведь? – и она взяла с бокового столика общую тетрадь, раскрытую где-то в середине и протянула ее Анне. Там на одной из страниц сверху была проставлена дата 24-часовой голодовки и ниже в два столбца шли имена участников: слева – фамилия, имя и отчество, справа – личная подпись. Анна заметила, занося себя в список, что пальцы начали слегка подрагивать и подпись получилась какая-то кривая, будто она делала ее на сильном морозе. “Нет, не гожусь я на баррикады”, – размышляла она, кладя обратно тетрадь. На нее напала вдруг ужасная слабость, захотелось скрыться от всех, и она углубилась в недра коридора, нашла ванную комнату, закрылась в ней и неожиданно заплакала, стараясь всхлипывать тихо, чтобы не услышали снаружи. Потом посидела еще немного на холодном краю ванны, протерла лицо мокрой бумажной салфеткой и направилась в гостиную.
Там уже не было журналистов и шел общий разговор, переходящий в треп, когда участники, постепенно двигаясь от темы к теме, обращаются, наконец, к бытующим мифам, к случаям из жизни, приправленным изрядной долей собственной фантазии. Все были настроены на веселый лад, кое-кто курил, стараясь заглушить сигаретой начинающийся голод.
Человек с густой седой шевелюрой, тот самый, что открывал им дверь, рассказывал, время от времени припадая к сигарете, и тогда повествование прерывалось паузой:
– А гример этот знаменитый, единственный в своем роде, гримировавший много лет артистов, играющих Ленина или Сталина, к концу 50-х был уже… стар и поэтому гримировал на дому. И вот он загримировал их, и они поехали от него на концерт в Колонный зал Дома Союзов… где должны были выступать. Специальная машина. Черная “Волга”. И вот они едут к Колонному залу через Манежную площадь… А надо вам сказать, что в праздничные дни на Манежной площади стояли специальные регулировщики движения, с жезлом, в парадной милицейской форме и в белых перчатках с крагами. И вдруг на каком-то… повороте – свисток. Им. Шофер останавливает машину – а они торопятся, и эта остановка совсем некстати, – милиционер подходит, отдает честь, и только он начинает… что-то объяснять шоферу, как с переднего сидения к нему обращаются с грузинским акцентом: “Молодой человек, вы считаете, что мы что-то нарушили?” – милиционер смотрит и видит Сталина! В двух шагах от Кремля! В конце 50-х!.. А Сталин улыбается ему и продолжает: “А мне кажется, мы ехали совершенно правильно…” – и оборачивается к сидящему на заднем сидении: “Как вы думаете, Владимир Ильич?..” Ну, у милиционера, естественно, срывает крышу. “Поезжайте, пожалуйста” – тихо говорит Сталин шоферу, и машина медленно трогается мимо вытянувшегося во фрунт регулировщика.
Рассказчик делает многозначительную паузу.
– Вот только не помню… Кажется, когда они возвращались со своего выступления… обратно к гримеру… несчастный регулировщик стоял во фрунт, словно окаменев, все на том же месте.
Рассказ произвел эффект. Все загалдели.
– Интересно, доложил ли по начальству?
– Ты что? За доклад о таком видении психушки не миновать было!
– Почему “было”?
– Ну и не миновал, наверное!
Оживленные реплики вспыхивали справа и слева от Анны, а она, пригревшись в уголке бархатного дивана и отдыхая от слез, закрыла глаза и почувствовала, что уходит в сладкую дремоту, продолжая слышать доносившиеся голоса…
Она спала, видимо, достаточно долго, потому что когда открыла глаза от прикосновения к своему плечу, за окнами шумел легкий дождик. Над ней наклонилась чернокудрая Фира и тихонько шепнула:
– Поможешь мне?
И остаток дня Анна провела с ней в устройстве, переговорах и переустройстве всего общества на ночь. Собственно, спать почти никто не собирался. Поздней ночью и под утро ждали еще корреспондентов. Для собирающихся бодрствовать в гостиной были принесены пледы и заменяющие их тонкие одеяла, несколько подушек и подушечек – все для удобства скоротать прохладные утренние часы. Отец Фиры с учениками устроились в комнате-библиотеке. На кухне предполагалось проводить беседы с журналистами, а в своей спальне Фира решила разместить дам. На широченной Фириной кровати можно было улечься поперек; таким образом, на ней устроили ночлег для пяти женщин: для самой Фиры, Анны, пожилой седовласой дамы, которую Анна в самом начале видела в гостиной, для Ольги Ильиничны, но она, впрочем, так и осталась в гостиной до самого утра. Пятую Анна как-то раньше не заметила. Это была очень молоденькая, на первых месяцах беременности, женщина среднеазиатского типа, похожая на хрупкую японскую статуэтку. Молчаливая и изящная, она ни с кем не вступала в беседу и по большей части молча стояла, повернув голову к окну, словно провожая глазами там, за стеклами, что-то, видимое ей одной. Или быстро и бесшумно выходила в коридор и надолго запиралась в ванной комнате. “Токсикоз” – кивнула Фира в сторону ванной, а потом рассказала историю девушки. Она, медсестра из Киргизии, встречалась с учившимся там студентом, не то из Ганы, не то из другой какой-то африканской страны. Ее родители подняли шум, студента отозвали на родину, а она – беременна. И вот теперь влюбленные добиваются с двух сторон узаконения своих отношений и воссоединения.
Часам к одиннадцати все разошлись по своим местам, в квартире стихло. Только из-за закрытых дверей гостиной доносился еле слышный говор. Теперь Анне спать совсем не хотелось, но она прилегла с краю кровати, рядом с мирно спящими женщинами, и до рассвета пролежала, размышляя о прошедшем дне.
Поможет ли им, отказникам, то, что сегодня они все вместе сделали? Какой резонанс будут иметь материалы об этой символической голодовке, что появятся завтра в иностранной печати и на радио? И насколько это опасно, наконец? Ей казалось, что в считанные дни все это как-то проявится.
Но прошла неделя и две, прошел месяц. Жану о своем участии в акции она ничего не рассказывала, давно решив раз и навсегда, что их русская ситуация и их русские поступки и решения вряд ли будут понятны иностранцу. А рассказать иногда очень хотелось. Каждый день она с надеждой отпирала почтовый ящик в ожидании новостей, раза три звонила Фире, но и та ничего нового сообщить не могла.
Как-то погожим днем Анна решила заглянуть в Комиссию, но Ольги Ильиничны не оказалось на месте, а ни с кем другим она ни о чем говорить не захотела.
– Я не понимаю, – Жан повернул голову на подушке в ее сторону. – Почему они не разрешают вам уехать? Вы скрипачка, ваша работа не содержит никаких государственных секретов. Кажется, так?
Анна молча кивнула.
– Тогда в чем же дело?
– Если бы я знала! – голос Анны зазвенел.
– И сколько это может еще продолжаться, как вы думаете?
– Боже мой! О чем вы спрашиваете? Кто же может это знать! Месяц, полгода, еще несколько лет…
Он лежал, устремив перед собой немигающий взгляд.
– Несколько лет… – повторил он и снова обернулся к ней, глянул испытующе. – Это серьезно?
– Почему же нет, если я в отказе уже седьмой год!?
– Седьмой?! Абсурд, этого не может быть!
– Именно седьмой. И это еще не самое долгое ожидание, поверьте мне. Дорогой, лучше прекратим этот бессмысленный разговор.
– Бессмысленный? Нет, подождите… – он приподнялся на локте. – Но зачем же вам так мучиться? И зачем нам несколько лет вот так ждать неизвестно чего? – и Жан, придвинувшись, приблизил к ней лицо и проговорил медленно: – Нам просто нужно пожениться, ведь если вы выйдете за меня замуж, я думаю, вас отпустят во Францию?
– Очевидно… Возможно, не сразу, но отпустят, наверное…
– Вот! Значит выход есть! – почти вскричал он и даже взмахнул рукой по-ораторски. – Надо, надо завтра же… – и увидев, что Анна слегка усмехнулась на эту его тираду, словно очнулся и нагнулся над ней, обхватив рукой ее плечо. – Постойте, я надеюсь, вы согласны?
У Анны вырвался нервный смешок. Она взглянула на него:
– Вы понимаете, что происходит? Множество девиц и женщин в стране сейчас всеми правдами и неправдами ищут любой возможности выйти замуж за иностранца, чтобы уехать, а вы сами предлагаете мне выйти за вас из выгоды.
– Не из выгоды, а из любви, и я не хочу, чтобы вы мучились, то есть, чтобы мы мучились.
– А-а-а, – засмеялась она. – Значит, вы хлопочете о себе, это, оказывается, для вашей выгоды… Тогда я покоряюсь, мой дорогой. Я согласна.
Так вот что это значит: “чувствовать себя как на крыльях”! И так день за днем. Словно она летела высоко-высоко, а мимо пролетали слабо различимые в отсветах ее счастья, скучные, серьезные – и всякие – житейские события и проблемы. В каком-то тумане проходили их с Жаном телефонные переговоры с единственным в Москве загсом, который регистрировал браки с иностранцами. Жан звонил Бернардену и просил срочно выслать ему специальной почтой какие-то необходимые документы.
– У него есть ключ от вашего дома? – удивилась Анна.
– Да, в мое отсутствие он следит за моим котом и цветами, то есть, у него на первом этаже моего дома квартирка, которую он всегда может, имея отдельный вход, совершенно изолировать от меня. Но он еще ни разу этого не сделал. Он говорит, что не вынес бы одиночества.
В радостном своем настроении Анна пропустила мимо эту новость, но уже спустя несколько дней вспомнила и подумала: как же так? Он что же, этот Бернарден, так и будет снимать эту маленькую квартирку, или он переедет от них? Но спрашивать об этом Жана она посчитала неудобным и подумала, что все это решится как-нибудь, да, собственно, дом так велик, что эта маленькая его часть, занятая квартирантом, не помешает их просторному житью. Анна даже не могла себе вообразить, как это – жить с мужем и с дочкой в доме в три этажа. Да еще в доме, построенном по специальному проекту. Она вспомнила, что внутренний дизайн его осуществил этот самый Бернарден, и ей стало даже вдруг неловко перед талантливым художником, находившим, видимо, специфическое удовольствие жить в спроектированном им самим интерьере, – как будто она задумала выгнать кого-то из дому на правах новой хозяйки. “Как выскочу, как выпрыгну – полетят клочки по заулочкам!” Право, размечталась, как та самая лиса!
Через несколько дней пакет от Бернардена был получен, и они отправились подавать документы. Cекретарша со скучающим видом попросила их подождать. При взгляде на нее припомнилась ядовитая шутка Гоголя о женщинах, одевающихся “лучше, чем в Париже”. Другая служащая, что приняла, наконец, у них документы, в одежде и манерах была более строга и вела себя подчеркнуто официально. “Совсем, как в ОВИРе, – подумала Анна, – да, собственно, так оно и должно быть. Родственные учреждения, несмотря на праздничный уют, ковры и вазы с цветами.” Служащая долго рассматривала и подробно прочитывала каждый документ, сличала каждую фотографию, каждую подпись, просила расписаться тут и там. Наконец сообщила, что регистрация состоится через три месяца, и выдала им квитанцию-расписку. Спускаясь по ковровой лестнице в красивый вестибюль, и потом, выйдя на солнечную и золотую осеннюю улицу, Анна все досадовала, что к этой красоте и их взаимной радости как-то неодолимо примешивается что-то скрытое, канцелярское, словно мешает этой радости по-настоящему дойти до сердца. И будто подслушав ее мысли, Жан сказал:
– Все-таки, документ от мэрии не заменит венчания. А ведь мы, – и он близко нагнулся к ней, заглянув в глаза, – ведь, правда, можем еще и повенчаться? Вы хотите? – и продолжал смотреть испытующе.
Анна растерялась. Родившись в семье с православными корнями и даже будучи при рождении крещеной, она, по условиям государственной антицерковной политики, естественно, не была церковным человеком, да и не могла им стать. Хотя забегала порой, чаще с подружками, в ту или иную церковь, не на службу, а так, мимоходом, свечку поставить. Кроме Христа и Божьей Матери, кажется, знала только Николая-угодника да Серафима Саровского. Дома не было ни Библии, ни Евангелия, и значит – Анна не имела привычки читать ни псалмы, ни Молитвослов. Она не знала, что ответить. Он понял ее молчание по-своему:
– Ну, мы еще обдумаем это. Хорошо?
Она подумала, что для венчания в русской церкви ему нужно, кажется, креститься, чтобы стать православным, как и она. “Православная… а не знаешь ничего абсолютно”, – с досадой подумала она и решила в ближайшее же время все как-то выяснить.
Они шли по осенней улице Старой Москвы. В широких окнах старинных особняков отражались отсветы золотой и пурпурной листвы высоких деревьев, и Анне с грустью подумалось, что, может быть, это ее последняя московская осень, да и зима, возможно, тоже. И что скоро все, все изменится, жизнь будет совсем новая, неизвестная. Она, Машка, Жан… Каким прекрасным все это обещает быть!..
В середине сентября Жан улетел в Париж недельки на две, а потом у него предполагалась еще большая поездка по Союзу в группе, сопровождающей выставку, посвященную полувековому юбилею французского истребительного авиационного полка “Нормандия– Неман”, так что вернуться из поездки он должен был чуть ли не к самой дате регистрации брака. Оставшись одна, Анна решила выяснить, со своей стороны, все насчет возможности венчания.
Это была совсем незнакомая ей область – Церковь. Она знала несколько “работающих” православных храмов. Анна пробовала зайти наудачу в храм, который оказывался по пути на уроки, но всегда был неурочный час, и церковные двери оказывались заперты. Идти надо было, наверное, утром в воскресенье. Она решилась пропустить Измайлово и поехала в храм, который ей внешне давно нравился. Это была, словно прялка или ларец, разрисованный разноцветными узорами, старинная церковь недалеко от станции метро “Парк культуры”. Многоцветие ее стен, купольных барабанов и колокольни уже издали проступало в слегка туманном утреннем воздухе. Народу было много, и на клиросе уже пели, перекличкой с дьяконом, басившим с амвона. То, что она все-таки опоздала, было очень досадно. Хотелось в первый раз прослушать всю литургию от самого начала, кроме того, не зная церковной службы и не понимая церковнославянский текст, она не могла угадать, какую часть пропустила и сколько еще осталось.
– Долго будет длиться служба? – обратилась она к стоящей рядом старушке. Та зыркнула на нее птичьим глазом и приложила палец к губам, легонько шикнув. Анна покорно замолчала. Несколько минут пыталась вникнуть в слова, летящие от алтаря. Потом Царские врата закрылись, и вслед за дьяконом, стоящим на амвоне спиной к молящимся, вся церковь хором начала произносить какую-то молитву. Молитва была длинная, но почти все молящиеся читали ее наизусть. Это изумило Анну. Впрочем, у нескольких она увидела в руках открытые книжечки, одна девушка с такой книжечкой стояла совсем близко. Анна вытянула шею и постаралась незаметно подглядеть текст. Рука с книгой приблизилась к ее лицу, и девушка, продолжая вслух повторять слова молитвы, взглянула на Анну и ободряюще кивнула. Вверху страницы значилось: “Символ Веры” и дальше: “Верую во единого Бога Отца Вседержителя…” Слова лились, как музыка. И потом, стоя рядом с девушкой и читая по ее книжечке службу часть за частью, иногда сбиваясь и снова подхватывая текст при повороте страницы, Анна простояла литургию до конца. Из всей службы знакомой оказалась только одна молитва “Отче наш”. Она была из детства, из поездок к бабушке. “А не было бы бабушки, и этого бы не знала, – думала Анна, наблюдая расходившихся прихожан. – Не было бы бабушки – ты б вообще была некрещеной…”
– Вы к кресту идете? – девушка с книжкой, улыбаясь, обратилась к Анне.
– К кресту?
Та показала рукой в сторону алтаря:
– Ну да, там в конце можно встать в очередь.
Действительно, к священнику, который с крестом в руках стоял у амвона, тянулась вереница прихожан. Он, благословляя целующих крест, подавал им что-то в протягиваемые руки, в сложенные горстью ладони. Пока стояли в очереди, девушка объяснила, что это кусочки просфоры, что их можно тут же благоговейно положить в рот или отнести домой и употреблять потом, лучше по утрам натощак, запивая святой водой. Все это так ново было для Анны! Святой воды дома у нее не было, как протягивать сложенные ладони она не знала. Кое-как скопировав движения подходящих к священнику, она отошла к выходу, сжимая в кулаке маленькие частицы священного хлеба. Девушка догнала ее: “Вы к метро?” И Анна спохватилась:
– Нет, я, наверное, должна еще остаться… Я, знаете, пришла узнать кое-что… Не знаю, с кем и поговорить здесь. Может быть, со священником? Как это сделать?
– А что именно вы хотите узнать?
– Насчет венчания. Я замуж выхожу. Крещеная. А жених, – Анне странно было произносить слово “жених”, – жених – католик. Как в таком случае быть?
– Это вам действительно к батюшке надо. К отцу Владимиру. Не смущайтесь, он хороший, душевный. Все объяснит. Васильевна, – обратилась она к проходящей мимо пожилой женщине в белом платочке, – тут вот с батюшкой поговорить надо, – и указала жестом на стоящую рядом Анну.
Женщина молча кивнула, пошла к боковой двери алтаря и там пошепталась с прислужником, который, оглянувшись раза два на Анну, вошел в алтарь, осторожно прикрывая за собой дверь. Церковь быстро пустела. Других желающих переговорить со священником не было. Посыльный вернулся скоро и передал Анне, что батюшка выйдет из алтаря “через полчасика”.
– Вы его здесь или в садике у храма подождите.
Анна поблагодарила и распрощалась с новой знакомой, и только когда та уже скрылась за оградой, вспомнила, что она так и не узнала ее имени.
Постояв немного в опустевшей церкви, Анна вышла наружу и присела на скамейку недалеко от входной двери. Совсем скоро из двери вышел священник, уже сменивший золотое облачение на скромную черную рясу. Анна почувствовала растерянность. Она никогда не говорила со священниками, не знала даже, как надо к ним обращаться в разговоре.
– Отец Владимир, батюшка – как вам угодно, – сдержанно улыбаясь, ответил он на ее вопрос и пригласил снова присесть на скамейку, с которой Анна при виде него поспешила встать. Они сели рядышком.
– Вы хотели со мной о чем-то поговорить?
Анна не знала, с чего начать.
– Я вижу, вы взволнованы. Соберитесь с мыслями. Не спешите,– священник смотрел участливо, тихий голос его успокаивал, и она объяснила, наконец, цель своего визита. Он слушал, внимательно всматриваясь в ее лицо в то время, как она говорила, несколько раз подтвердил легким кивком и тихим “угу”, что следит за рассказом, вникая во все детали. Потом помолчал, устремив взгляд на дорожку под их ногами.
– Да, – наконец произнес он в раздумье. – Понимаю, да и как не понять… А объясните, пожалуйста, почему вы хотите венчаться? Чья это, собственно, идея? Вы оба этого хотите или, может быть, только вы?
– Да нет… Как ни странно, именно он первый предложил, ну а я, естественно, даже обрадовалась как-то…
– Вы не венчались в первом браке?
– Мой муж был атеист, и мы вообще даже не думали тогда об этом.
– Вы извините, что я так, как может показаться, строго допрашиваю вас… Но венчание – это не просто красивый обряд в подходящей церкви. Это таинство. Такое же священное, как рукоположение в сан, как пострижение в монашество, как крещение, например. С духовной точки зрения это и есть крещение в новую жизнь, где двое становятся “едина плоть”… И это должно быть на весь остаток их жизни. Да что там при жизни! И после смерти одного другой должен стремиться помочь ушедшей душе, которая уже не может за себя молиться. Сложное дело – так определить свою судьбу, человек слаб… Уверены ли вы оба, что готовы к такому союзу? – воодушевясь, он говорил, как бы забыв об Анне, а взглянув в ее встревоженное лицо, поспешил положить теплую ладонь на ее руки:
– Ну-ну, у вас есть еще время все обдумать, во всяком случае, если решитесь, мне или другому священнику, конечно, без беседы с вашим избранником не обойтись. По нашим канонам он, венчаясь с вами, должен креститься в православие. Но ведь это значит – принять православие истинно, а не только для того, чтобы с вами обвенчаться. И тут есть еще одна очень серьезная сторона всего этого – вероисповедание, крещение будущих детей…
Анна слушала все это, и что-то огромное, непостижимо строгое и в то же время милосердное касалось ее сердца. Слова его были просты и понятны, но открывающийся за ними мир духа был нов и странен для Анны. Любовь, правда, совесть, самопожертвование – все это существовало в ее жизни, в ее сознании и без Церкви, казалось естественным, теперь же выяснялось, что это элементы Божьего Закона, и что Высшее Существо, создавшее нас, ждет наших обетов сознательно жить в этом Законе. Священник, казалось, понял ее:
– Я думаю, даже если вы вступите в светский брак, в государственном учреждении, вам вряд ли стоит спешить с церковным освящением вашего союза. Лучше все обдумать, запасясь терпением. Господь поможет, и вы сами увидите, когда и как разрешить свою проблему. Я так бы вам советовал, но если вы решитесь венчаться, если ваш жених захочет, в свою очередь, встретиться со мной, если вы сами захотите еще раз, и два, и три поговорить, – милости прошу. Приходите на службу, на беседу, всегда рад.
И он поднялся со скамейки, повернулся к ней, тихо улыбаясь. Беседа была окончена, и, не дожидаясь, пока Анна сообразит и неумело сложит руки для принятия благословения, он правой рукой начертал в воздухе перед ее лицом широкий крест, и его рука, которую Анна так и не догадалась поцеловать, мягко отечески пожала протянутые ее пальцы. Потом он сказал вместо “до свидания” – “с Богом” и ушел обратно в церковь. А Анна медленно, в раздумье, побрела к метро.
Жан сообщал из Парижа, что обстоятельства задерживают его. А ей так хотелось обсудить все не по телефону. В последний раз на ее “когда”, он ответил, что боится, как бы дела не задержали настолько, что он приедет вплотную к поездке по Союзу.
– И тогда я возвращусь оттуда уже всего за несколько дней до нашей регистрации. Не знаю, можете ли вы меня простить.
– О чем вы говорите? Ведь это ваша работа!
Голос Жана летел “через горы и долы”:
– Русские женщины восхитительны! А вы, дорогая моя, вы – восхитительнее всех! Именно поэтому я взял на себя одну смелость… – в трубке наступила пауза.
Анна затаила дыхание.
– Вы достаточно заинтригованы?
Анна молчала.
– Теперь заинтригован я… Но я скажу… Я украл… с дачи – всего на один день – ваше платье, чтобы по его размеру купить вам наряд для свадьбы. Я привезу его с собой. Оно из хорошего модельного дома, уверяю вас. И, как я думаю, оно в вашем стиле.
Случилось именно так, как Жан опасался, – он прилетел в Москву в день, когда выставка “Нормандия–Неман” должна была улетать в Новосибирск, в Академгородок. Между полетами было не больше четырех часов, и Жан умолял Анну увидеться в аэропорту Домодедово, куда он специально прибывал раньше группы сопровождающих выставку.
Увидев его издали у условленной колонны, она некоторое время постояла, неузнанная, вглядываясь в него со стороны. Как всегда – элегантно сдержанный стиль. Плащ с подстежкой, тонкий шарф широкими сборками вокруг шеи касается подбородка. У ног полосатый чемодан и высокая пластиковая сумка. Все в темно-серых и чуть фиолетовых тонах. Он словно почувствовал ее взгляд, повернул голову в ее сторону, и Анна поспешила навстречу.
Она с первого взгляда увидела, как Жан измотан. Глаза запали и вокруг них, особенно у переносицы, проступили темные круги.
– Какой уста-а-лый, – нежно протянула она и провела ладонью по его щеке, как он любил. – Какой измученный….
Он перехватил ее руку и прижал к своей груди. Постоял так немного, улыбаясь ей:
– Ничего, до свадьбы заживет, так, дорогая?
– Так, так, все заживет.
Потом они сидели, удобно устроившись в уголке зала. Он первым делом открыл сумку и передал ей длинную красивую коробку, обвязанную крест-накрест узкой белой атласной ленточкой, концы которой были прижаты к коробке печатью белого сургуча с эмблемой фирмы.
– Я буду надеяться, что выдержу экзамен. Я сделал выбор с большой любовью.
Он сказал эту не по-русски построенную фразу так отчаянно, как влюбленный подросток.
Рассказывая о посещении священника, она заметила, что хотела бы только, чтобы они не спешили с венчанием – им так многое еще предстоит осмыслить. И он согласился с нею. Помолчал и проговорил в раздумье:
– И даже страшно просить благословения у Небес, будучи такими далекими от Церкви.
А потом повернулся к ней как-то подчеркнуто решительно, и на лице его проступило незнакомое ей мучительное выражение:
– Я тоже должен обсудить с вами серьезное, слишом серьезное обстоятельство.
Он остановил на Анне долгий, словно испытующий взгляд, она ждала.
– Дело в том, что мой друг Бернарден несколько дней назад пытался покончить с собой… Он жив! – перебил он вскрик Анны. – Он жив, его удалось спасти. Но… именно… поэтому я не могу настаивать на его переезде из моего дома, когда мы с вами поженимся. Вы понимаете? Он жил в этой квартирке восемнадцать лет.
– Господи! В таком случае… зачем же настаивать? Тем более, что он так одинок…
– О да. Я не знаю, как объяснить вам… Когда-то он был молодым блестящим профессором, дал мне много в дизайне, он возился со мной. Мы подружились как-то… Я восхищался им… Потом – этот мой дом…
Она нетерпеливо перебила:
– Я понимаю все. Господи! Я совсем не хочу, чтобы вы выгоняли его из дому! Ведь он ваш друг!
– Понимаете, – Жан отвел глаза и некоторое время смотрел в боковое окно аэропорта, словно потерял нить разговора или забыл об Анне. Затем медленно разомкнул губы и почти прошептал:
– Все эти годы он был мне больше, чем друг.
– ?
– Да-да… Может быть поэтому я так и не женился. Я встретился с ним, когда у меня еще не было никакого любовного опыта, и каждый раз он умел убедить меня, что женщина, которую я встретил, мне не подходит. Я мучился, верил ему, расставался с ней, потом, переболев, возвращался к нему. Это было ужасно мучительно!
– Дорогой мой… Я, может быть, не совсем понимаю… Вы хотите сказать…
– Да, Анна.
Запрокинутое лицо повернуто в профиль к ней, брови сведены, глаза прикрыты. А она, боясь прервать паузу, потому что невозможно поверить тому, что он только что сказал, взглядом машинально все обводит и обводит контур этого красивого мужественного профиля… Они молчат, кажется, очень долго. Потом он смотрит на Анну.
– И… и я полюбил вас, вы сами знаете. Вы знаете…
Замолкает. И потом:
– Помните, нашей первой зимой, когда я вам впервые объяснился, уехал и задержался дома, говорил, что Бернарден болен? Это была его первая попытка. После того, как я рассказал ему о вас. Но тогда все обошлось сравнительно легко. Теперь, когда он понял, что все бесповоротно, что он никак не может повлиять на ситуацию, – его действительно едва вытянули с того света. И я боюсь, что Бернарден – это крест, мой крест, нам с вами надо вместе, вдвоем решить, какую мы займем позицию.
Он говорил еще, но его слова как-то плохо доходили до Анны. В уши стали биться металлические голоса. Потом она поняла, что это голос диктора объявляет начало регистрации на его рейс.
Начали наскоро прощаться, Анна чувствовала, что надо сказать что-то, проститься так, как она по дороге мечтала… Но слов не было, ни на что не было сил. И, пряча взгляд, она только обняла его крепко и так, обнявшись, они долго стояли без слов.
– Думайте обо всем, я буду звонить… Я постараюсь вернуться пораньше.
А она только повторяла: “Да, да, да”, пока он не отстранился и не ушел за турникет ограждения. “Как? Почему? – плясали мысли. – Не может быть, что это произошло со мной! За что? Все было так хорошо-о-о!” – она рыдала, не скрываясь, бредя между колонн аэропорта, – пусть все думают, что это слезы расставания, да, расставания, собственно, это так и есть. “Мы так любили…” – и она перебивала себя: “Не мы любили, а ты любила”. – “Нет, и он любил, он и сейчас любит, я знаю… Ну да, скажи еще – ▒он любит по-своему!’” Она прислонилась лбом к колонне и несколько раз сильно ударила по ней кулаком.
– Вы забыли коробку, – женщина в униформе трогала ее за плечо. – Вам плохо?
Пришлось собраться, поблагодарить и с коробкой под мышкой побрести к выходу.
– Вам куда? – спросил ее таксист на стоянке.
– А?
– Куда ехать? – и он распахнул перед ней дверцу машины.
Анна назвала адрес и, пристегнувшись, положила коробку на колени, отводя от шофера покрасневшие глаза.
– Подарок? – покосился шофер на красивую коробку.
Она промолчала. Стала смотреть на пробегающие здания, деревья, облака.
– Музыку включить? – в голосе прозвучало сочувствие. Она взглянула на него. Молодой парень рабочего типа. Обветренные губы, большие грубые руки. На секунду повернувшись к ней, он слегка улыбнулся.
– Успокоились?
– Да нет, – печально протянула она. И вдруг спросила:
– Вы как относитесь к гомосексуалистам?
– Ё-моё… – он начал отчаянно выкручивать руль, ее вопрос пришелся на левый поворот на перекрестке. – Вопросики…
“Наплевать, все равно я этого парня больше никогда не увижу…”
– Ну, скажите! Только честно.
– Честно… Своего с мужиком застукали, что ли?
“Пан или пропал!..”
– Да вроде того…
– И теперь я должен сказать вам честно…
– Должны же вы, мужчины, иметь к этому какое-то свое отношение.
– Да скотство это! Вот вам и честно. Какое еще может быть отношение?! А вам, красивой женщине, молодой… Да для вас сотни настоящих мужиков в лепешку расшибутся!
Анна почувствовала, что не в силах преодолеть приступ страшной неловкости, невозможности находиться дольше рядом с этим молодым мужчиной:
– Остановите здесь. Простите, пожалуйста…
Оказавшись на тротуаре, она перевела дух и огляделась. До станции метро было рукой подать.
Поезд шел только до Кольцевой линии, но ей было все равно. В вагоне она села в торце и, прикрыв глаза, постаралась успокоиться. Раскачивание и скрип вагонов усыпляли. На следующей остановке рядом с ней кто-то осторожно опустился на сидение. Она взглянула мельком без всякого интереса и узнала пианистку Фиру. Та не заметила Анну. В руках она держала что-то, обернутое в павловопосадский платок с розами.
– Привет, – сказала Анна.
Фира медленно взглянула и медленно молча кивнула.
– Что это у тебя? – Анна указала подбородком на розы.
– Это папа, – прошептала Фира дрожащими губами.
– Что???
– Это прах папы. Я везу его из крематория.
– Боже мой!.. – Анна смешалась. – Как? Почему ты одна? Почему так, в метро?
– Ну а как? Никаких особых друзей. Мы отказники, ты же знаешь, и родственников у нас нет, – она по-сиротски вытерла щеку тыльной стороной ладони. – А в метро, среди людей, как-то даже легче…
“Вот и мне тоже легче”, – Анна погладила Фирино плечо: – Хочешь, я провожу тебя?
– Да я уже дома, – отозвалась та, поднялась и направилась к двери. – Ты позвони мне, ладно?
Каждое утро, проводив дочку в школу, Анна начинала слоняться из угла в угол и, подвывая, вспоминать, вспоминать… Все труднее было усаживать себя за работу, за “измайловскую поденку”. Середину дня, как всегда, приходилось посвящать собственным скрипичным занятиям, а в перерывах между этим всем – хлопотать у плиты в ожидании возвращения из школы Машки. Но все бытовые заботы теперь были лишь фоном ее терзаний и безуспешных попыток принять какое-то решение… Посреди музыкального пассажа она вдруг опускала смычок и надолго затихала, уставившись в пространство. Рисуя или орудуя спицами – переставала не только понимать, но и слышать радио, которое специально включала, чтобы отвлечь себя от бесконечного прокручивания одних и тех же воспоминаний.
Часто воспоминания о нем казались ей теперь окрашенными совсем не гетеросексуальным чувством. Как любовно и медленно проведя ладонями вдоль ее бедер, он умел мгновенно, одним неуловимым нежным и властным движением перевернуть ее на живот и начать целовать многократно ее спину, мягкими и теплыми губами двигаясь от лопаток вдоль позвоночника, замирая щекой и ладонями на ее ягодицах, шепча что-то неразборчиво и взволнованно. А потом также нежно и стремительно, присущим ему одному жестом, захватив ее локти, обернуть вновь к себе, взять в ладони ее лицо, разметав по подушке ее распущенные волосы, и снова бормотать свои неразборчивые нежности, согревая ее своим теплом, укрывая, укутывая сползшим куда-то одеялом… Однажды она увидела это повторенным во сне, и когда, во время одного из поцелуев, так явно, как будто это и не сон, ощутила и тепло его тела, и нежность, и, в то же время, мускулистую “впечатываемость” его прикосновений, в какой-то момент почувствовала, что в комнате они не одни. Что рядом, здесь же на постели, где-то за его плечом, лежит кто-то. Она увидела чужую руку, появившуюся из-за плеча Жана и обнявшую его плечо. Так же ловко и плавно, как только что делал это Жан, рука потянула и обернула его к себе, так что Анна увидела, как эта незнакомая мужская рука притягивает голову Жана и его рассыпавшиеся волнистые пряди падают на лицо незнакомца. И Анна поняла, что это – поцелуй. Она резко откатилась к краю постели и тут, как бывает во сне, стремительно полетела куда-то вниз, падая в бездонную пустоту и темноту. Анна закричала – и очнулась от сна. Так в первый раз она увидела Бернардена.
Корректируя воспоминания, она прошлась по всему их прошлому, и все самое дорогое исказилось. Нежность Жана казалась теперь женственностью, доброта – слабостью, мужественность – личиной, сдержанность – хитростью. Она плакала от своей предвзятости, от несвободы в суждениях, оттого, что – она чувствовала – объективности нет и не может быть. Она запуталась. Было как бы два Жана: до и после признания. До и после Бернардена. Она не понимала себя. Она боялась говорить с Жаном даже по телефону.
Слава Богу, он и не звонил. Дней пять. Эти безумные пять первых дней, когда она знала, что даже интонации ее не могут быть прежними. Потому что прежнего Жана больше нет.
…Спустившись однажды вниз за почтой, она вынула из ящика странную открытку без обратного адреса. Московский городской пейзаж, а на обороте за подписью Резникова всего несколько слов: “Анна, зайдите к нам, пожалуйста. Срочно”.
Анна поехала в Комиссию в тот же день.
На обратном пути, в такси, ей все казалось, что она возвращается домой после долгого-долгого отсутствия. Возвращается к себе. Возвращается в себя.
Дома она осторожно вынула из сумки и аккуратно положила перед собой на столе два экземпляра анкет, которые срочно надо было заполнить для приема в Американском посольстве.
– Дело осложняется тем, что до приема, если вы согласитесь, осталось всего три дня. Вообще-то, мы наметили вас с дочкой в третью группу, но произошли перестановки, кое-кто заболел, у Фиры…
– Я знаю.
– Ну вот… Так что…
– Я согласна, – это было, точно прыжок в холодную воду. – Я готова давно.
А в голове одна мысль: “Спасенье. Не спугни!”
Английского для заполнения форм у нее было достаточно. Доставая с полок словари, подыскивая бумагу для черновиков, она чувствовала, как вливается в нее прежняя энергия.
Теперь она часто думала о Бернардене. О его роли во всей этой истории. Он был ее враг номер один. Искуситель. Он, конечно, погубил Жана, погубил его возможный брак, его возможных будущих детей. Жан пал жертвой, как и она. Бернарден, еще не зная о ее существовании, лишил ее счастья – уже тогда, много лет назад, в Париже, когда соблазнил своего студента. И вот теперь она одинока. “Да, одинока, но не беспомощна, месье Бернарден! Вам не удастся погубить остаток моей жизни.” Так она разговаривала с ним. И была смела и сильна. Но потом звонил Жан, и все менялось. Один только звук его голоса воскрешал счастливые, безмятежные времена. И она начинала говорить с ним, как с прежним Жаном… впрочем, Жаном – которого уже не было, как будто он дозванивался до нее из небытия. Самое главное теперь было оставить его в этом небытии. А для этого надо было исчезнуть. Успеть.
Теперь многое в процессе оформления выезда брали на себя люди из Комиссии. Ее визит в Американское посольство закончился тем, что ей дали статус беженца и даже – спонсора, некую благотворительную организацию в Техасе. Билеты помогла забронировать Ольга Ильинична – таким образом, у Анны оставался один месяц. Жан возвращался всего на два дня позже ее отлета.
– Мне могут разрешить выезд в ближайшее время, и тогда это облегчит нам будущее, – только и сказала она Жану, и эта сильно завуалированная правда, казалось, смягчила мучительные угрызения совести.
Накануне отъезда она отправила местной почтой посылку во Французское посольство на имя Жана. В ней была так и не раскрытая коробка со свадебным нарядом и записка, в которой она поначалу написала только два слова: “Простите меня!” Потом, не удержавшись, Анна словно выкрикнула: “Я так тебя люблю! Но ничего не может быть”.
ЭПИЛОГ
Прошло два с половиной года. Для Анны это был период напряженной борьбы. Она знала, что только от ее усилий, ее энергии зависит теперь, как повернется их с дочкой жизнь в совсем новых и во многом еще непонятных ей обстоятельствах чужой страны. Но и здесь поначалу она мучила себя воспоминаниями, с трудом заставляя переключаться на повседневную жизнь.
“Ну вот, я здесь, – мысленно говорила ему она. – Здесь, без тебя. А мы могли быть здесь вдвоем. Здесь, или в твоем Марселе, да теперь – где угодно в свободном мире. Видеть тебя! Какое это было бы счастье!..”
Слезы теперь часто выступали на глазах, в самые неожиданные минуты, и коллеги Анны, пару раз ставшие свидетелями странной реакции этой русской, объяснили все “чертовой ностальгией”.
В одиночестве она бормотала что-то себе под нос и пугалась того, что начинает разговаривать вслух. Успокаивало лишь, что русскую ее речь никто в этом городе не понимал. Так, однажды, в магазине, увидев на полке узкий и длинный батон, точно такой, как покупали они в Москве, она вдруг вспомнила, как однажды, идя со станции на дачу, они отламывали поочередно из длинного пакета и ели, смеясь… Она усмотрела в этом посланное ей напоминание и взмолилась в голос, со стоном:
– Да оставь же меня, наконец, оставь, пожалуйста, я умоляю, ты слышишь?!
И пожилая леди, катившая мимо коляску с продуктами, вдруг дала “задний ход” и, приостановившись, с улыбкой и свойственной американцам всегдашней готовностью помочь, выдохнула:
– I beg your pardon?..
– No… thank you. Never mind… – смешалась Анна и долго еще, уставившись на коробки и банки на полках, стояла, медленно приходя в себя.
Однажды в полудреме она увидела себя, лежащей в марсельской спальне Жана, за тем самым синим пологом. Дверь медленно открывается и кто-то входит, подходит к самой кровати, и она понимает, что это Бернарден. “Пардон, мадам”, – глухо произносит он и начинает срывать с крючков складчатый полог. Он обходит кровать вокруг и все срывает и укладывает ткань охапкой на своем плече. А потом молча поворачивается и уходит, волоча за собой синий шлейф. И она видит себя открытой, беззащитной, как бы выставленной на публичное обозрение. Но не стыд, а ревность заполняют все ее существо, ревность ко всем мужчинам и ко всем женщинам, которые могут иметь хоть какое-то отношение к Жану. “Вот! – было первой ее мыслью, когда она очнулась. – Вот от чего я избавила себя, убегая! От ревности.”
Отрезая прошедшее, обрывая свой след, она в первые же дни заявила о смене фамилии на девичью и решила не возобновлять общения ни с кем из старых друзей. Скрипка требовала тренинга, многочасовой работы, нужно было войти в форму, и это оказалось спасением. Начав работать в маленьком местном симфоническом оркестре, она выдержала несколько серьезных прослушиваний, перебралась в Ютику на севере штата Нью-Йорк, и в конце концов получила предложение сольного выступления с оркестром на фестивале, в Бостоне. Это была высокая планка. Анна выбрала мало известный в Америке и очень любимый ею скрипичный концерт Тихона Хренникова и, что называется, не выпускала скрипку из рук.
Было самое начало лета, Машка, давно овладевшая английским и теперь “спикающая” на подростковом арго, принесла из школы в последний день занятий что-то вроде похвального листа. Хотелось “отплатить” ей вниманием, как-то интересно провести вместе время, но предстоящий концерт диктовал другое. Дочка томилась с нею в пустом зале во время репетиций. Концертмейстер, полная дама с русскими корнями, внучка эмигрантов первой волны, успела сдружиться с Анной и с особой радостью беседовала с ней по-русски. Однажды она спросила:
– Ты собираешься тащить ребенка и в Бостон?
– А что еще я могу придумать?
– Да устрой ты ее в лагерь русских скаутов! Прекрасное место, я сама провела там все детство. Поехали в Джорданвилль, я тебе помогу.
Оказалось, что в сорока минутах езды, среди холмов предгорий Адирондака, находится старый русский монастырь Джорданвилль. Увидев издали золотые купола церквей и услышав звон колокола, сзывающего на службу, Анна задохнулась слезами – настолько сильна была иллюзия перемещения в Россию. По дорожкам ходили строгие монахи в длинных черных одеяниях, молодые семинаристы спешили в церковь с нотами в руках, очевидно, петь на клиросе. Кругом – ухоженные газоны, цветы. В канцелярии выяснилось, что дети уехали в лагерь всего лишь два дня назад, и дочку можно привезти, если быстро оформить все необходимые бумаги. В три дня все было сделано, и Машка с удовольствием осталась в палаточном лагере. Анна, очарованная природой Джорданвилля, всем строем незнакомой ей монастырской жизни, решила провести там два-три дня. Чистенькая, аскетически обставленная гостиница пустовала, и Анне разрешили заниматься на скрипке, разумеется, предварительно плотно закрыв окно и дверь ее номера.
Второй день жила Анна в монастыре, понемногу привыкала посещать службы, гуляла по окрестностям и чувствовала, как постепенно затихает в ней вибрация жизни большого города, как нескончаемые, большие и малые, заботы отходят и обнажается душа.
В субботу должна была служиться Всенощная с митрополитом, с миропомазанием. Анна решила исповедаться. В первый раз.
Обед накануне, в пятницу, был прост, но вкусен: борщ, постное жаркое, салат, свой монастырский хлеб… В женской трапезной немного народу, в тишине микрофон доносит из мужской трапезной голос монаха, читающего жития святых. Молитва перед трапезой, молитва после… Солнце играет на стенах, покрытых евангельскими фресками. Место Анны рядом с той фреской, на которой Иисус, сидя у колодца, разговаривает с самарянкой, объясняя ей безнравственность ее жизни. И потом: “Кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек”.
Вспоминая, Анна не заметила, как все разошлись. Словно это ее разоблачили. Душно, тошно, хочется уйти, бежать от обличающего места… Вот и ее прошлые отношения квалифицируются все по этой же мерке. По Его мерке… Мысль была жестока: “И я – блудница! Именно, именно! Блуд-ни-ца. Кто же я, если не блудница, в самом деле? Настоящая… и тот, кто был со мной, не муж был мне… Да и кому он был муж?.. Боже мой! Боже мой…” Все, что казалось счастьем, вдруг обернулось искушением, гибелью ее души.
За потемневшими в минуту окнами хлынул ливень, с яркими молниями, под грохочущие раскаты. Некоторое время Анна с бьющимся сердцем наблюдала бурю. Как хорошо, что все уже позади. Что она так далеко. И можно начать совсем иную жизнь.
– Простите, вы закончили трапезу? – почтительно раздалось над ее ухом.
За ее спиной стояли и вежливо улыбались два мальчика-семинариста, тоненькие, в длинных черных подрясниках, перетянутых в талии одинаковыми кожаными ремешками.
– Вы простите нас великодушно, – вступил другой голос. – Нам со столов убирать нужно… Послушание…
Анна поднялась с лавки, все еще глядя на фреску, и вышла из-за стола. Невольно прислушиваясь к затихающему шуму дождя, она тихо пошла вдоль столов, но переведя взгляд на ведущую из трапезной дверь в коридор, остолбенела: в пропитанном ливнем плаще там стоял и смотрел на нее сквозь падающие на лоб намокшие пряди Жан Арно.
Джорданвилль