Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 262, 2011
Владимир Ронин
Русское Бельгийское Конго в годы войны
Одним из островков великого русского рассеяния 20-х годов была Бельгия. А в Бельгии, вспоминала жившая там в молодости писательница Зинаида Шаховская, “трудно было не открыть для себя возможности, которые предоставляло Бельгийское Конго. Поскольку климат там считался тяжелым, ехать туда хотели только те, кому в самой Бельгии надеяться было не на что”1.
Изгнанникам, потерявшим все, служба по контракту в далеких колониях сулила, прежде всего, хорошее жалованье, относительно независимое положение, интересную, крyпнyю по масштабам и перспективную работу, возможность показать себя на ответственной должности, быстрее выдвинуться2. Для старшего поколения это зачастую был единственный шанс вернуться к активной профессиональной деятельности, хотя бы отчасти связанной с прежней специальностью – моряка, инженера, врача… В колониальной Африке сама по себе принадлежность к белой расе гарантировала приниженным, бесправным беженцам такой высокий социальный статус, о каком в Европе они могли только мечтать.
Особенно привлекательны были, несмотря на неблагоприятный климат и трудные бытовые условия, африканские владения Бельгии: огромное Конго и маленькая подмандатная территория Руанда-Урунди (нынешние Руанда и Бурунди). Они были доступны более для иностранцев: бельгийцы составляли там всего 60-65% белого населения. В Бельгийском Конго с его политикой “открытых дверей” выходцам из России легче было добиться равного положения с другими европейцами, чем в колониях французских или британских. К тому же в бельгийские владения устраиваться было проще и быстрее, вакансий насчитывалось множество, а условия контрактов были зачастую выгоднее, чем в соседней Французской Экваториальной Африке. Ехали в бельгийскую Африку русские не только из Бельгии, но и из Франции, Германии, Дании, Эстонии… К ним все чаще присоединялись жены, в основном тоже беженки. К концу 20-х годов власти Конго и Руанды-Урунди насчитали там в общей сложности 190 “Russes”, достигших совершеннолетия, т. е. лиц с нансеновскими паспортами беженцев с территории Российской империи3. Моряки-гидрографы, капитаны речных пароходов, врачи, инженеры, агрономы, геологи, иные служащие колониальной администрации или частных компаний, они уже в те годы внесли достойный вклад в развитие Центральной Африки. Мировой экономический кризис начала следующего десятилетия заметно сократил число “русских конголезцев”, однако в 1934–1939 гг. русскоязычная диаспора в бельгийской Африке вновь выросла до 160-170 человек, включая тех, кто уже стал гражданином Бельгии. А если считать и детей, то можно говорить о более чем двух сотнях наших соотечественников в сердце Черного континента накануне Второй мировой войны.
Некоторые из них успели в 1939–1940 гг. по окончании очередного трехлетнего контракта вернуться в Европу, но в мае 1940, когда немцы оккупировали Бельгию и она оказалась отрезана от своей колонии, в Конго и Руанде-Урунди находилось не менее 160 бывших подданных русского царя, и они провели военные годы там. Еще человек 15 сумели добраться до Конго позже, в частности, через Португалию или Великобританию. Обо всех этих людях, их положении, работе и настроениях в тот период и пойдет здесь речь. Как они жили пять долгих лет, оторванные от близких, оставшихся в оккупированной Европе? Как переживали происходящее, когда решалась судьба их родины, по которой так тосковали? В африканской колонии, далекой от основных фронтов, но переведенной на военное положение и поставленной на службу союзникам, какую лепту вносили эмигранты из России в общую победу антигитлеровской коалиции?
Как и при изучении других эпох в истории “русского Конго”, мы опираемся главным образом на источники неопубликованные, которые еще не вошли в научный оборот. Это письма к родным и друзьям, документы, краткие автобиографии, дневники и воспоминания, а также несколько десятков многочасовых интервью с русскими эмигрантами или их близкими в Бельгии и Франции. Этот уникальный материал дополнен архивными документами из фондов бывшего министерства колоний Бельгии; сейчас они находятся в архиве бельгийского министерства иностранных дел в Брюсселе. Здесь можно ознакомиться с личными делами тех уроженцев Российской империи, которые состояли на государственной службе в Конго и Руанде-Урунди. Из источников уже изданных наибольший интерес для периода войны представляет написанный по-французски дневник агронома Владимира Дpaшуcoвa за 1940–1945 гг.4
На исходе 30-х годов приближение нового мирового пожара русские в Центральной Африке ощущали и переживали так же, как и их родные, оставшиеся в Бельгии. Большинство принадлежало к правоконсервативному, монархическому крылу эмиграции. В душе они не принимали парламентскую демократию, восхищались “возрождением национального духа” в гитлеровской Германии и поддерживали политику уступок нацистам во имя сохранения мира. Мюнхенские соглашения осенью 1938 г. были встречены в этой среде ликованием. Но весной 1939 опять воцарилось беспокойство: Европа явно шла к войне.
Определенную тревогу испытывали и в Бельгийском Конго. Кое-кто из европейцев, в том числе русских, готов был заранее пройти военную подготовку. Так, в марте в городе Стэнливиль (ныне Кисангани) Евгений Иловайский (1908–1989), работавший в торговой компании “Седек”, заключил двухлетний контракт на прохождение службы в Корпусе европейских добровольцев5. В Корпус, созданный еще в 1932 г., принимали всех белых, желавших без отрыва от своей основной службы учиться военному делу и армейской дисциплине.
В июне в провинции Кокийявиль, на экваторе, государственного “санитарного агента” (обобщенное наименование фельдшеров и иного медицинского персонала со средним специальным образованием) Бориса Доленгу-Ковалевского (1903–1967), в прошлом кавалерийского офицера, корнета, зачислили по его просьбе в резерв колониальной армии “Форс Пюблик”, в звании младшего лейтенанта пехоты. Оставалось ждать, когда призовут на очередные военные сборы. Призвали в феврале 1940 года – в пулеметную роту6. Государственный агроном Константин Леонтович (1893–1965), в царской армии капитан артиллерии, также состоял с 1939 г. в резерве “Форс Пюблик” младшим лейтенантом пехоты7.
Подошла осень… Война, в которую так не хотелось верить, все-таки началась. Оставались надежды, что нейтральную Бельгию и ее колонию гроза обойдет стороной. “Вчера мы узнали, что война, – написала матери 4 сентября из Конго Нина Нольде (1912–1993), дочь капитана 2-го ранга, вышедшая замуж за колониального чиновника-бельгийца. – Этот раз [sic!], кажется, по-настоящему. Хоть бы не надолго, а то бедную Бельгию опять обидят.”8 И тем, кого война застигла в Африке, и их родным в Европе стало ясно, что отныне в Конго безопаснее. Связи королевства с его африканскими владениями война пока не затронула. Правда, бельгийские пароходы, следовавшие из конголезского порта Матади в Антверпен, англичане задерживали для досмотра. Пассажирам (среди них были и русские) иногда целую неделю не разрешали ни сойти на берег, ни даже послать телеграмму родным.
В остальном же мирную жизнь бельгийцев еще ничто не нарушало. Люди по-прежнему ехали служить в колонию. Те, кто проводил отпуск в Бельгии, даже просили у начальства разрешения вернуться в Конго пораньше. Почти все, у кого была семья, отправлялись на этот раз вместе с женами и детьми. Было общее чувство, что разлучаться в такую пору неблагоразумно. Некоторые, как, например, мичман Борис Домелунксен (1899–1985), капитан речного парохода на реке Конго, срочно вызвал из Бельгии жену и детей9.
В ноябре 1939 г., когда, окончив Лёвенский университет, готовился впервые отплыть в тропики горный инженер Кирилл Харкевич (1915–2007), положение в Европе стало еще тяжелее. Недалеко от его родного Петрограда советские солдаты пытались разгромить маленькую страну, где молодой человек провел детство и первые школьные годы. Сердце болело и за Россию, и за Финляндию. К тому же люди в западных странах, сочувствуя финнам, с большой неприязнью стали относиться к русским – и не всегда различали белоэмигрантов и коммунистов. В Брюсселе, Антверпене, Льеже изгнанники из России в те дни нередко подвергались нападкам и на работе, и в школах, и прямо на улице.
Прошло полгода – и 10 мая 1940 г. уже сама Бельгия проснулась под грохот вражеских танков. Неожиданное нападение на нейтральную страну потрясло и жителей ее африканских владений, во всяком случае европейское их население. Патриотический порыв охватил там не только бельгийцев, но и многих русских. Наличие или отсутствие бельгийского паспорта не играло при этом никакой роли. На защиту приютившего их государства готовы были встать как молодые эмигранты, выросшие в Бельгии, так и люди постарше.
Первым, уже 11 мая, едва узнав по радио о немецком вторжении, откликнулся мичман Александр Хохлов (1896–1974), в то время топограф в транспортной компании “Се-Эф-Эль” на востоке Конго. Человек без гражданства, с паспортом беженца, он обратился к командующему колониальными войсками “Форс Пюблик” в провинции Костермансвиль (позднее Киву) с просьбой зачислить его в бельгийские вооруженные силы, будь то в метрополии или в колонии. Ссылаясь на свой опыт гидрографа, работавшего в 20–30-е годы в устье Конго, он предлагал свои услуги для оборудования в целях обороны маленьких бухт в порту Банана, на берегу океана. Кроме того, добавил он, “я смогу быть полезным в качестве штурмана на борту самолета”. Ответа на это письмо в личном деле Хохлова нет. Он продолжил свою деятельность в “Се-Эф-Эль”.
13 мая в Стэнливиле уже знакомый нам Иловайский написал властям провинции: “В момент, когда страна, которая приняла меня еще ребенком и стала для меня, лица без гражданства, вторым отечеством, изо всех сил сражается с дикими ордами захватчиков, я, хотя и иностранец, не могу оставаться безучастным к призыву, обращенному Его Величеством королем бельгийцев ко всему народу его королевства”. Так как прошение Иловайского о натурализации еще не успели рассмотреть, он опасался, что его “отстранят от всякого участия в оказании помощи стране”. Поэтому он предоставлял себя в полное распоряжении правительства, “дабы, в колонии или в метрополии, служить Бельгии в любом качестве, но желательно – сражаясь за свое приемное отечество…” На следующий день в провинции Костермансвиль с просьбой о зачислении в бельгийскую армию обратился уполномоченный директор “Сосьете Миньер де Касонго” Рафаил Трахтенберг (1895–1966), штабс-капитан. Он лично передал свою просьбу командиру гарнизона “Форс Пюблик” в главном городе провинции. В отличие от многих своих соотечественников-апатридов Трахтенберг уже три года был гражданином Бельгии, но и это не помогло. Ему отказали: добыча золота считалась делом более важным. Отказом ответили и на подобную же просьбу, поданную подполковником Петром Малаховым (1895–1982), который только что поступил топографом в горнодобывающую компанию “Кобельмин”. Ему дали понять, что в Конго он нужнее.
15 мая на юго-западе колонии государственный врач Борис Рождественский (1901–1960) в письме к генерал-губернатору, в свою очередь, заявил о намерении поступить в бельгийскую армию или, если в нее принимают лишь подданных Бельгии, во французский Иностранный легион: “Будучи иностранцем и не принадлежа ни к одной из воюющих наций <…>, я боюсь, что не буду больше пользоваться доверием у правительства, и это заставляет сильно усомниться в моей полезности для колонии. Подав в 1936 г. прошение о предоставлении мне бельгийского гражданства, я пока не имел счастья его получить. В тяжелый час, переживаемый страной, меня приютившей, считаю своей обязанностью показать, что мое прошение не было нацелено только на те преимущества, которые принесла бы мне натурализация, но доказывало мое желание исполнить до конца свой долг перед Бельгией, ибо ей я обязан 17 годами счастливой жизни”10.
На все такие просьбы колониальные власти откликались в лучшем случае благодарственным письмом “за проявленные чувства лояльности к нашей стране”. Частная же компания на желание своего служащего уехать защищать Бельгию могла ответить… и увольнением. Так, “Компани дю Касаи” уволила 32-летнего торгового служащего Владимира Худякова (1909–1986), который в мае просился на фронт. Следующий год они с беременной женой Тамарой встретили в Леопольдвиле почти без средств11.
Кое-кому из старшего поколения эмигрантов хотелось на войну просто потому, что для кадровых офицеров она с юности была привычной стихией. Кирилл Харкевич, добираясь в январе 1940 г. из Матади на восток Конго, часть пути проделал вместе с подполковником Владимиром Багговутом (1894–1984), который вернулся из очередного отпуска. По рассказу Харкевича, у Багговута, занимавшегося “проспекцией” – поиском рудных месторождений, в контракте даже был пункт о том, что, если Бельгия или Франция подвергнется нападению неприятеля, действие контракта прекращается и “проспектор” сразу же уезжает назад в Европу – воевать. “Он мечтал воевать, был холостяк, охотник, у него с собой две прекрасных винтовки были.” “Но, конечно, когда война началась, общество (“Комитэ Насьональ дю Киву”. – В. Р.) его не отпустило, ибо нужен был проспектор.” Багговут написал об этом Харкевичу, и – “таких ругательств я еще не встречал”12.
В Бельгии после 18 дней боев король Леопольд III подписал капитуляцию своих войск. Однако правительство решило вместе с Великобританией и Францией продолжать войну и покинуло страну. Король же уехать отказался, объявив себя военнопленным. Между главой государства и его министрами произошел открытый разрыв. С октября бельгийское правительство обосновалось в Лондоне. Оттуда оно управляло самым ценным, что у него еще было, – владениями в Африке. Конституционный конфликт между королем и правительством поставил генерал-губернатора Конго в политически сложное положение. Но и он считал, что война для Бельгии не окончилась, и по-прежнему подчинялся своему непосредственному начальству – министру колоний, тоже находившемуся в Лондоне. Далеко не все белое население Конго и Руанды-Урунди одобрило тогда этот выбор колониальных властей. Многие в душе поддерживали короля и его позицию: Гитлер уже победил и договариваться надо с ним.
Бельгийская Африка перешла на военное положение. Все ее богатства правительство в изгнании поставило на службу союзникам – Великобритании, а затем и США. Каучук, кобальт, медь, касситерит (главный рудный минерал олова) и прочее стратегическое сырье поставлялось им по самым низким ценам. Часть золота, добытого в бельгийской колонии, поступит в британское казначейство, а конголезский уран будет использован для первой американской атомной бомбы.
Африканские владения оказались отрезанными от оккупированной метрополии. Отрезанными, впрочем, не совсем. Через Международный Красный Крест, через нейтральные страны, такие как Швейцария, Португалия или Турция, люди в Бельгии и в Конго обменивались письмами и так называемыми почтограммами, проходившими по меньшей мере тройную цензуру. Первые месяцы после оккупации, когда с потоками беженцев многих разбросало, были, естественно, особенно тревожными. Оставшиеся в Европе подчас узнавали о судьбе родных и знакомых через… Африку. Мать Нины Нольде, поселившись в мае 1940 г. под Лондоном, о положении в русском Брюсселе читала в письмах дочери, а той сообщали другие эмигранты, тоже жившие в Конго.
Агроному Владимиру Драшусову (1917–2003), добравшемуся до бельгийской колонии в июне, с последним пароходом из Франции, первые новости об оставшихся в Брюсселе родителях передали более месяца спустя в письме из Белграда. В дневник он записал: “Все хорошо (как во всех подобных сообщениях, это означает, что там не слишком плохо)”. Написав родителям через Белград, он уже 2 сентября, через Лиссабон, получил от них весточку, в то время как еще никто из его сослуживцев ничего о своих близких в Европе не знал. У эмигрантов же родственники и друзья были по всему миру13.
Те, кто работал в Конго в крупной компании или был на государственной службе, могли по-прежнему помогать родным деньгами. В занятом немцами Брюсселе матери геолога князя Всеволода Оболенского (1914–2001) дирекция “Юньон Миньер” ежемесячно выплачивала, как и до войны, часть его жалованья14. Таким же образом содержал отца и мать государственный агроном Кирилл Кусов (1907–2005). Через Красный Крест супруги Кусовы помогали своим родителям также растительным маслом, мукой, рыбными консервами15. “Всю войну я посылал родителям кофе в зернах и сардинки”, – сообщил нам коллега Кусова Драшусов16. Агроном Сергей Кучин (1894– 1953) отправлял продуктовые посылки в Брюссель своему старому товарищу по Лейб-Гвардии Кирасирскому Его Величества полку. По воспоминаниям дочери адресата, доходило посланное далеко не полностью17.
С мая 1940 по июнь 1941 бельгийская администрация в колонии относилась к эмигрантам из России настороженно. Как уже бывало не раз, русские ассоциировались с советскими, а Советский Союз в тот период фактически был на стороне немцев, напавших на Бельгию. В провинции Стэнливиль у Кусова, тогда еще апатрида с паспортом русского беженца, местные власти отобрали револьвер, непременный атрибут любого европейца в колонии. Но чуть ли не одновременно прислали инструкцию: если прилетит германский самолет, государственный агроном будет обязан “дать вооруженный отпор”18! Сдать свое охотничье ружье должен был и горный инженер Глеб Макаров (1910–1984), тоже пока человек без гражданства19. К технику Игорю Фадееву (1913 – после 1995), служившему на золотых приисках к северу от Стэнливиля, бельгийский администратор территории Баналия сам заехал, чтобы забрать у него карабин системы “Маузер” и двустволку, с которыми Фадеев ходил на охоту20.
Немецкие фамилии нескольких “русских конголезцев” делали положение последних еще более деликатным. Вскоре после вторжения немцев в Бельгию хозяин кофейной плантации и огорода на северо-востоке Конго Роман Шуберт (1902–1974) был арестован. Сам он предполагал, что дело было в телеграмме, которую он отправил в США с просьбой прислать какие-то особые семена овощей. Новый, неопытный территориальный чиновник решил, что немец Шуберт передает шпионский код. Госпожа Шуберт телеграфировала генерал-губернатору, с которым, по счастью, была знакома. Комиссар округа помчался освобождать арестованного: важно было как можно скорее показать конголезцам, что все в порядке, иначе арест белого мог бы их сильно смутить и подорвать авторитет белых вообще. В результате Шуберт провел в тюрьме всего сутки. Но неприязнь к местной бельгийской администрации сохранил на всю жизнь21.
В других частях колонии до арестов русских апатридов с немецкими фамилиями дело не дошло. Однако в Нижнем Конго за агрономом Григорием Брунсом (1899–1959) уже в мае 1940 был установлен гласный надзор, и для любого отъезда с плантации ему требовалось специальное разрешение22. На агронома Петра Шлиппе (1904–1960) большие неприятности навлекла переписка, которую он с северо-востока Конго вел через Красный Крест с родителями и старшим братом-авиаконструктором в Германии (“вел не подумав”, добавит полвека спустя его жена). У местных бельгийских властей он попал под подозрение. У него тоже конфисковали оружие, включая все охотничьи ружья. Письма Шлиппе шли через Стэнливиль, и есть свидетельство, что там в 1940 г. одному русскому, уже ставшему бельгийским гражданином, власти поручили прочитывать вскрытую на почте переписку его соотечественника23.
Возросшее недоверие к иностранцам почувствовали многие. В горнодобывающей компании, где трудился Кирилл Харкевич, начальство, как он нам рассказал, “в начале войны развело ксенофобскую атмосферу”. Кирилл долго получал жалованье на 15% ниже, чем приехавшие тогда же инженеры-бельгийцы, а отдельный дом ему предоставили только в 1942 г.24, уже по истечении первого срока контракта, или, как говорили сами эмигранты, после первого “терма”.
Что касается русских, то к ним отношение после 22 июня 1941 г. улучшилось. В городе Жадовиль (ныне Ликаси), в школе, к 11-летней Наташе Агафоновой, дочке инженера, подошла бельгийская девочка и со словами “Vous êtes nos alliés [Вы наши союзники]” обняла ее25. С агронома Брунса надзор был снят. Его коллеге Кусову, как и инженеру Макарову, вернули оружие.
Нападение Германии на Советский Союз многие русские в Конго восприняли в общем так же, как и те эмигранты, которые жили в Европе. Царила надежда, что Гитлер освободит Россию от большевиков и уже в 1942 г. удастся вернуться на родину. Значительная часть русских в Бельгии с пониманием отнеслась к нацистскому “новому порядку”. У некоторых оказавшихся в тот период в Африке родственники в Европе участвовали в деятельности организаций, сотрудничавших с немцами.
И в оккупированной Бельгии, и в ее африканских владениях эмигранты с понятным волнением следили за ходом военных действий на советско-германском фронте, день за днем переставляя флажки на карте. Вначале не без злорадства: “Большевики отступают”. После Сталинграда с гордостью: “Русские наступают”. “В 1941 году, когда немцы напали на Россию, среди всех моих друзей в Бельгии проявилось определенное непонимание, – подтвердил в разговоре с нами князь Оболенский, служивший тогда в Катанге (сегодня провинция Шаба). – Но в 1942 уже был национальный подъем, там уж Сталин или не Сталин, а если нападают на твою страну… Это уж второе, что коммунисты…”26 Расчеты на Гитлера как освободителя России от коммунизма были больше свойственны, конечно, тем, кто остался в Бельгии, под властью оккупантов. В Конго, на свободной территории, вносившей свой вклад в дело антигитлеровской коалиции, СССР с 22 июня 1941 г. официально считался союзником, и надежды возлагались как раз на разгром немцев, ибо это ускорило бы освобождение бельгийской “матери-родины”. Русские в Бельгии и в колонии жили в то время политически и психологически на разных полюсах, поэтому и во взглядах на гитлеровский поход на восток очень скоро проявились различия.
Тем не менее еще 15 марта 1942 г. Драшусов, находясь на экваторе и записывая в дневник свои впечатления о политических настроениях в колонии, отметил: “Кое-кто из колониалов остается – о, только в душе – германофилом, не из любви к национал-социализму, а из страха перед русскими. Само положение этих людей как колонизаторов развило в них аллергию ко всему, что исходит с левого фланга <…> Это сдержанное отношение к делу союзников особенно чувствуется у некоторых русских эмигрантов, которые все еще надеются неизвестно на какую реставрацию. Но Гитлер не освободитель, вовсе нет…”
Однако к такому убеждению и сам Драшусов пришел не сразу. Сообщение по радио о нападении немцев на страну большевиков его, как и многих, воодушевило. Запись в его дневнике за 22 июня 1941 (даже в поздней, 70-х годов, редакции этого дневника) исполнена энтузиазма: “На заре немцы атаковали СССР. Оба диктатора истребят друг друга, и Россия будет свободной и победоносной, отомстив за Брест-Литовск”27. Но уже первые месяцы немецкого продвижения вглубь России показали, что об освобождении не было и речи.
У части русскоязычной диаспоры в Конго патриотизм еще в период отступления Красной армии взял верх над любыми иными соображениями. Причем это касалось как 30-летних холостяков, так и людей постарше, обремененных семьей. По словам инженера-электрика барона Андрея Тизенгаузена (1901–1994), он уже летом 1942 г., проводя отпуск в Южной Африке, отправил в генеральное консульство СССР в Претории письмо с просьбой послать его на советско-германский фронт. Ответа не получил28.
В октябре 1942 г., в дни тяжелых боев на Волге, Кирилл Харкевич, тоже проводя отпуск в Южно-Африканском Союзе, попросил о встрече с советским генконсулом (“у меня был какой-то такой порыв”). В консульстве его приняли хорошо, но особенно поразило то, что там все про него знали: “Они знали, кто я, откуда, чем занимаюсь. Генконсул сказал: ▒Когда мы выиграем войну…’, он не сказал: ▒Когда война будет выиграна’, а ▒Когда мы выиграем войну, мы таких специалистов, как вы, примем с распростертыми объятиями. Но сейчас надо будет заполнять анкеты, мы вас так принять не можем. После войны – пожалуйста.’”. На этом генконсул и закончил разговор. “И в общем, я ему очень за это благодарен.”29
Прибыв в декабре 1944 г. в отпуск в Йоханнесбург, Игорь Фадеев, еще не женатый, в свою очередь, съездил в Преторию и обратился в генеральное консульство СССР с той же просьбой: “записать в Красную армию”. Война уже шла к концу, но “сказали, что мне лучше оставаться там, где я есть”30. Таким припомнился ему через полвека этот разговор. В Архиве внешней политики Российской Федерации среди писем, направленных в годы войны из Бельгийского Конго в генконсульство СССР в Южной Африке, есть и письмо Фадеева от 6 мая 1945 г. Из него следует, что во время встречи с советскими дипломатами Игорю предложили подать прошение о возвращении на родину после войны31.
Затерянный в экваториальном лесу поселок Бафвасенде, в 250 км от Стэнливиля… Более полувека спустя Светлана Кусова (1908–2002) напишет нам о том, какой восторг они с мужем испытывали там, “когда по радио говорили: ▒Et Stalingrad tient toujours’ (А Сталинград все еще держится)”32. Победа на Волге произвела сильнейшее впечатление. Тот же Харкевич на наш вопрос, как реагировали “русские конголезцы”, ответил лаконично: “Реагировали так, что, мол, жалко, что нас там не было”33.
Землемер-топограф Владимир Васильев (1909–?), служивший в “Юньон Миньер” в Жадовиле, к лету 1943 остался без работы. Несмотря на это, он к своему письму от 24 июня, адресованному генеральному консулу СССР в Претории с просьбой помочь разыскать родных в Советском Союзе, приложил чек “в фонд Красной армии”. Ему ответили, поблагодарили. Вскоре Васильев поступил служить на касситеритовый рудник в Руанде и уже оттуда 10 ноября выслал советским дипломатам еще один чек. Планировал ежемесячные банковские переводы. “…Стараюсь, чем возможно, помочь храброй Красной армии.”34
К осени 1943 г. относится первое известное нам упоминание о благотворительной организации “Медицинская помощь для России – друзья Русского Красного Креста” (Aide Médicale à la Russie – Amis de la Croix Rouge Russe) в Жадовиле. Заместителем председателя был врач-эмигрант граф Александр Гейден (1902–1945). 27 ноября в Жадовиле состоялся любительский благотворительный спектакль, поставленный Тамарой Агафоновой (1910–1996), женой инженера химического завода. На программках спектакля указано, что часть выручки от их продажи будет передана “Русскому Красному Кресту”.
12 октября 1944 г. правление организации “Медицинская помощь для России” направило госпоже Агафоновой письмо с благодарностью “за ее весьма щедрую инициативу”. На устроенном ею вечере 4 сентября, по случаю освобождения Брюсселя от немцев, было собрано более 11 тысяч франков. Около трети пошло на оказание медицинской помощи России через Советское общество Красного Креста, остальное – “вдовам и сиротам бельгийских и французских патриотов”35. Письмо напечатано на бланке организации. На нем оттиснут штампом красный крестик с буквами URSS. Еще накануне войны такая бумага обожгла бы руки большинству белоэмигрантов.
Общество “Друзей Русского Красного Креста”, подлинным вдохновителем которого был граф Гейден, охотно показывало также советские документальные фильмы о войне. В письме от 22 января 1945 г. из Жадовиля к генконсулу СССР в Претории И. К. Зябкину доктор Гейден от имени своей организации сообщил, что советское консульство в Лондоне прислало им фильмы “Взятие Орла” и “Народные мстители”. Эти картины они с большим успехом показали в Жадовиле, Элизабетвиле (Лубумбаши), Леопольдвиле (Киншаса) и даже в Браззавиле, у французов. Гейден просил советских дипломатов в Южной Африке прислать еще фильмов, литературы и репродукций полотен русских художников. В письме от 13 марта граф поблагодарил за полученные брошюры “Stalin Speaks” и “Soviet War”, попросил прислать еще. 22 апреля он известил Зябкина, что отправленные из Претории плакаты, фотографии и брошюры дошли. Ждал новых советских фильмов. Рассказал, что в Жадовиле на благотворительном вечере в пользу Красной армии удалось собрать 300 тысяч бельгийских франков – и это в городе, где белого населения насчитывалось всего 2000 человек36.
Победы Красной армии, но не в меньшей степени введение в ней погон и некоторых старых воинских званий, патриотизм в советской пропаганде, которая от воспевания “мирового пролетариата” перешла к гимнам “великому русскому народу”, и, наконец, неожиданное, почти доброжелательное внимание Сталина к Русской Православной Церкви заметно поколебали антисоветскую настроенность белой эмиграции. Особенно популярны стали в 1943–1945 гг. формулы компромисса, вроде той, которую мы найдем позднее в некрологе старого полковника Александра Колчинского (1881–1966), служившего тогда в Конго: “В дни Второй мировой войны душа его была с Россией и ее народом, о котором он говорил, что под красной звездой у большинства бьется русское сердце”37.
Передвижения фронтов, бомбежки, танковые сражения – все это было далеко. Однако бельгийское правительство продолжало войну на стороне союзников, и колониальная армия “Форс Пюблик” готовилась к оборонительным боям с немцами. Кроме того, в феврале 1941 г. ее подразделения были направлены на помощь британским войскам в Эфиопию для разгрома итальянцев, а в 1942 г. под руководством англичан был сформирован конголезский экспедиционный корпус для боевых действий в Западной Африке.
Угроза немецкого вторжения, нависшая над Бельгийским Конго сразу после оккупации метрополии, придавала всем поступкам и словам “колониалов”, прежде всего иностранцев, особый смысл. Когда в июне 1940 г. заканчивался второй “терм” государственного врача Орловича-Волка (1897–1951), тот попросил продлить ему срок службы. Такое не раз случалось и раньше, но теперь все звучало серьезнее и торжественнее. “Я готов, – написал он 13 июня генерал-губернатору, – принять продление на любой срок и, если война разразится в Африке, даже служить в африканской армии.” Как врачу и выходцу из “нейтральной страны” (СССР!) контракт Александру Иосифовичу продлили38.
Не всегда дело ограничивалось выражением намерений. Торговый служащий Владимир Худяков, еще не имевший бельгийского подданства, добровольцем пошел в колониальные войска. Впоследствии его наградят серебряной Медалью добровольца 1940–1945 годов. С 1 июля 1941 по 20 ноября 1943 г. Худяков состоял в “Форс Пюблик”, где дослужился до старшего унтер-офицерского чина (adjudant)39. Службу он нес в самой западной точке страны, недалеко от местечка Моанда, на берегу океана. Предполагалось дать отпор немцам, если они попытаются высадиться в бельгийской колонии. Жена Худякова с новорожденным сыном жила в соседнем городке Бома.
Четверо его соотечественников приняли участие в войне за пределами колонии. Еще с мая 1940 г. штабс-капитан Трахтенберг, уполномоченный директор “Сосьете Миньер де Касонго”, добивался зачисления в армию, будь то “Форс Пюблик” или бельгийские силы в Великобритании (“дабы иметь возможность выплатить Бельгии хотя бы часть того долга признательности, который у меня есть по отношению к ней”). После неоднократных отказов, в мае 1941 в дирекцию компании пришел запрос, является ли господин Трахтенберг необходимым (indispensable) для поддержания добычи золота и касситерита на прежнем уровне. Будучи директором компании, Рафаил Михайлович сам, за своей же подписью, ответил, что необходимы только те, кто работает непосредственно на рудниках, а “г-н Трахтенберг в число таких сотрудников не входит”. После того как директор сам признал, что в компании без него смогут обойтись, его наконец-то мобилизовали. В звании лейтенанта артиллерии он вступил в “Форс Пюблик”.
Направили его на базу под Леопольдвилем, в “группу моторизованных стрелков”. Трахтенберг занимался всеми денежными выплатами и снабжением группы. Хотя ему было уже к 50-ти, он был у командования на прекрасном счету: его ценили за образованность и “знание людей”. Кроме того, отмечал его командир, “это один из тех офицеров, у которых еще есть чувство строгой дисциплины”. В октябре 1942 г. группу включили в состав организованного англичанами конголезского экспедиционного корпуса, который за несколько месяцев до этого перебросили в британскую Нигерию. В задачу 13 тысяч чернокожих солдат и белых офицеров из Бельгийского Конго входило отразить возможное нападение на владения британской короны со стороны французских колоний Западной Африки, подвластных маршалу Петэну.
К весне следующего года стало ясно, что французские владения в Северной Африке перешли на сторону антигитлеровской коалиции, а значит, Нигерия в безопасности. После этого примерно 70% солдат и офицеров экспедиционного корпуса направили в Египет – вдоль южной границы Сахары, а потом через Судан вдоль Нила. Принять участие в активных боевых действиях корпусу так и не довелось, и он до конца 1944 г. простоял на Ближнем Востоке практически в бездействии.
Доктор Петр Дылёв (1888–1978), старый земский врач, еще в апреле 1941, при своем поступлении в “Компани Миньер де Гран Лак” на востоке Конго, предупредил генерального директора, что, как только Гитлер нападет на Россию, он, Дылёв, будет просить о зачислении его в “Форс Пюблик”. И добавил: “Обещайте мне, что в этом случае вы не станете препятствовать моей мобилизации.” – “Конечно, конечно”, – ответили ему. Но когда через несколько месяцев он попросил отпустить его в армию, компания отказала. Интелигентнейший доктор не побоялся скандала, компания уступила, и 4 февраля 1942 г. 54-летнего Петра Константиновича приняли в уже упомянутый конголезский экспедиционный корпус40.
Из автобиографии: “Первоначально я был причислен к передвижному госпиталю, а позже был назначен врачом в артиллерию”. После долгого ожидания в порту Матади (“не хватало пароходов”) экспедиционный корпус отплыл в Нигерию. “В море мы шли с потушенными огнями, опасаясь атаки немецких подводных лодок.” После решения о переброске корпуса в Египет часть, в которой находился доктор, на грузовиках, санитарных машинах и джипах двинулась в Каир. Дылёв был в 11-й автоколонне. Как и все врачи корпуса, он должен был следить за питанием чернокожих солдат и за распределением воды, – очень строгим. “Никогда я не жил настолько общей жизнью с туземцами, как во время этого похода. Я вставал в 3½ часа утра, чтобы разбудить кашевара и чтобы к 5 часам утра был готов чай или кофе для солдат; присутствовал при всех выдачах продуктов и раскладке их по котелкам, выдавал питьевую воду, запас которой был с нами.” “Днем все мы вместе дружно пихали, вытаскивая, наши машины, застрявшие в песках. Пески и скрытые ими ямы и норы зверей очень замедляли наше движение. Были дни, когда мы от утренней до вечерней зари преодолевали только 20 км пути, так как то один, то другой камион (грузовик. – В. Р.) проваливались. К нашей 11-й колонне была еще придана починочная мастерская для ремонта автомобилей. Починка машин часто задерживала нашу колонну, и мы двигались медленнее других…” Собственно врачебной деятельностью заниматься почти не приходилось, но, когда достигли Египта, жители деревень, поголовно страдавшие трахомой, стали осаждать врачей экспедиционного корпуса. “У меня была хорошая походная аптечка, но что я мог сделать против народного бедствия?”
Вступить в бой конголезскому корпусу, как уже сказано, не довелось. К его приходу в Египет “здесь все уже было закончено. Но все же, с технической точки зрения, переброску 10000 солдат из Нигерии в Каир считали крупным успехом. К счастью, солдаты не понадобились. Война нашла свое разрешение в России”. Ходили слухи, что корпус, размещенный в Египте, используют для высадки в Италии, однако этого не случилось. “Англичане не использовали и своих туземных войск, обученных лучше, чем наши. Позднее я понял, что, с их точки зрения, они были правы. Они не хотели учить африканцев воевать в Европе!”
В письме к племяннице в Ленинград от 18 апреля 1946 г. Дылёв сообщил важную деталь: “В 1943 году, когда мы стояли под Каиром, я просился у нашего штаба быть посланным против Гитлера на русский фронт от… Бельгийского Конго. Штаб ответил мне довольно иронически, что у бельгийцев-де есть при Красной армии военный атташе и что увеличение штатов не предполагается…”41. В августе 1944 г. Союзное командование окончательно решило, что солдаты-африканцы не будут задействованы в Европе, “и мы должны были вернуться в Конго, куда прибыли 3 января 1945 г.”42. В звании капитана Дылёв в феврале демобилизовался и возвратился к своему работодателю на восток колонии.
Зимой и летом 1943 г. неоднократно предпринимал усилия, чтобы вступить в армию, и “санитарный агент” Доленга-Ковалевский. Свои мотивы он откровенно изложил командующему “Форс Пюблик”: “Если меня мобилизуют, это позволит мне не только служить Бельгии в боевых частях, но и оплачивать многочисленные расходы, вызванные продолжительным пребыванием моей несчастной жены в санатории”. Жена находилась в санатории для нервнобольных в Леопольдвиле. 9 сентября мужа в конце концов мобилизовали. Присвоив ему звание лейтенанта, его послали в экспедиционный корпус в Египет. Никаких подробностей его службы там мы, к сожалению, не знаем, кроме того, что демобилизовался он капитаном запаса 25 декабря 1944 г. Жену свою в живых он уже не застал43.
Государственный врач Берест (1905–1948) работал в Жадовиле, в больнице для белых. Он тоже много раз просился в армию, но ему отказывали, говоря, что он необходим в Жадовиле. Лишь 9 декабря 1943 г. его наконец призвали и направили в экспедиционный корпус. Состояние здоровья доктора не позволяло ему участвовать в передвижениях войск, поэтому командировали его в базовый госпиталь в Каире. Менее чем через год, в конце октября 1944 г., когда госпиталь свернули, Александра Львовича отослали обратно в Конго и демобилизовали.
Служил в годы войны в вооруженных силах колонии и еще один человек из русской эмигрантской среды. Прибыв в Конго через Португалию 10 мая 1944 г., молодой граф Иван Стенбок-Фермор (1923–?) на следующий же день, как и намеревался, вступил добровольцем в ряды “Форс Пюблик”. Как он сам потом объяснял – отчасти из патриотизма, из желания внести свою лепту в победу над немцами, напавшими на Россию, отчасти же в надежде, что это поможет ему потом получить бельгийское гражданство.
На положении кадета, готовящегося к офицерскому званию, он сначала два месяца проходил военное обучение в портовом городке Бома. Ожидалось, что “Форс Пюблик” примет участие в освобождении Бельгии. Но 28 июля стало известно, что переброски конголезских солдат в Европу не будет. Иван, который в свои 21 год так мечтал участвовать в боях, не находил себе места от разочарования. Он даже подал на имя главнокомандующего “Форс Пюблик” рапорт с просьбой о переводе из колониальных войск в бельгийские части, сформированные в Великобритании. Просьбу отвергли. Он остался в Конго. После двухмесячного обучения графа направили в гарнизон форта Шинкакаса, около Бомы, который вот уже более полувека играл ключевую роль в системе обороны устья реки Конго. Окончив пехотное училище, Стенбок-Фермор был переведен в Кокийявиль, на экватор, командовать взводом. 22 сентября 1945 г. в звании унтер-офицера он демобилизовался. Год спустя получил “Памятную медаль войны 1940–1945 годов”. Эта бронзовая медаль с буквой V (Victory) и головой льва – бельгийская награда для тех, кто служил на стороне союзников с оружием в руках.
Итак, из русских эмигрантов в бельгийской колонии в ряды армии вступили шестеро, и все встали в строй добровольцами. Агроному же Драшусову понюхать пороху было не суждено. Из его дневника за 27 августа 1941 г.: “Немцы подходят к Ленинграду и Киеву. Я пишу в штаб в Леопольдвиль, чтобы вступить в бельгийскую армию в Великобритании”. Не получив ответа, он в декабре сам поехал в столицу колонии и начал ходить по кабинетам. “Скорее земля рухнет, чем они допустят человека без гражданства в бельгийские вооруженные силы.” В консульстве Франции ему повезло больше. Его приняли в формирующийся в Браззавиле, на противоположном берегу реки, батальон деголлевских Свободных французских сил, которому предстояла отправка на север Чада. Однако, проведя 10 дней в Браззавиле, Драшусов убедился, что французы тоже не хотят его брать, ссылаясь на его якобы слабое сердце44. Потом выяснится: между французами и бельгийцами существовало соглашение о том, чтобы инженеров не призывать, поскольку они были в колониях гораздо нужнее.
Готовились к военным действиям на территории самого Конго многие. Чтобы обеспечить “Форс Пюблик” офицерским резервом, часть белого мужского населения с 1940 по 1945 г. была вовлечена в систему военного обучения. В Жадовиле инженер-электрик барон Вильгельм Розенбаум (1907–1981), из Киева, по воскресеньям проходил боевую подготовку: марш-броски в “бруссе”, стрельба в тире, обучение обращению с пулеметом и т. д.45 Торговый служащий Евгений Иловайский дважды в неделю ездил из Стэнливиля за 130 км в военный лагерь, где учился командовать взводом.
В пропагандистской войне с врагом участвовал своим пером Николай Белина-Подгаецкий (1896–1967). Белый офицер, ставший в эмиграции коммунистом, вернувшийся в СССР и работавший там журналистом, он вскоре разочаровался в сталинской державе и в 1934 г., рискуя жизнью, сумел бежать. С тех пор он в Бельгии в докладах и книгах без устали разоблачал “красных бесов”. Определенных симпатий к фашистским державам не скрывал. Однако в июле 1941, добравшись с семьей до Леопольдвиля, Белина-Подгаецкий сразу поступил там главным редактором в Бюро британской прессы и два года занимался в Конго пропагандой в пользу Великобритании. Но тут от него стали требовать статьи, представляющие в выгодном свете союзника англичан – Советский Союз. Яростный антикоммунист, он отказался писать такие статьи – и ушел.
Летом 1943 г. опытный литератор-пропагандист представил колониальным властям замысел и план патриотической книги на французском языке об участии Бельгии и ее колонии в войне. Эта идея вызвала интерес, и автора взяли “редактором отдела прессы и общей документации” в государственную Службу информации и пропаганды46, организованную в Конго с началом войны. Сборник патриотических рассказов Белины-Подгаецкого “Бельгия воюет” вышел незадолго до победы, на газетной бумаге. Рассказы адресованы конголезцам, ученикам католических начальных школ, и написаны хотя и с пафосом, но языком простым и доступным. Первая часть книги посвящена тому, как бельгийцы оборонялись от немецкого вторжения в мае 1940 г. Третья – подпольной борьбе с оккупантами. Вторая же часть озаглавлена “Конго воюет”.
Из предисловия к сборнику: “Так же, как и Мать-Родина (la Mère-Patrie), Конго сражается, но различие в том, что оно ведет войну открыто…” Чернокожие солдаты и носильщики, состоящие в рядах “Форс Пюблик”, писал дальше Белина-Подгаецкий, показали свою отвагу в боевых действиях экспедиционного корпуса против итальянцев в Эфиопии. Другие вносят свой вклад, трудясь на рудниках и стройках, в то время как колониальные власти и миссионеры помогают черным достичь более высокого уровня культуры, “дабы они стали полезными бельгийскому обществу. И все это в первую очередь для их собственного блага! Бельгия воюет <…> Она борется за счастье всех своих детей! (подчеркнуто автором книги. – В. Р.)”47. Вдохновение русский эмигрант черпал, несомненно, и в литературе, знакомой ему с детства. Так, конголезец-пулеметчик, который во время долгого марша в Эфиопии ворчит, что решающий бой все откладывается, явно списан со старика-солдата из лермонтовского “Бородина”.
Создавать в Конго в годы войны атмосферу патриотической мобилизации помогала и общественная деятельность. Здесь мало кто мог сравниться с Тамарой Агафоновой в Жадовиле. Человек большого общественного темперамента, энергичный организатор, артистическая натура, она в те годы не раз участвовала в патриотических культурных мероприятиях, читала со сцены стихи Гюго и Верхарна. С 1944 по 1946 гг. ездила по разным провинциям колонии и в Руанду-Урунди с благотворительными концертами в пользу нуждающихся бельгийских борцов Сопротивления, возвращавшихся из концлагерей. Власти колонии по достоинству оценили ее энтузиазм. Тамара Владимировна стала единственной в Конго женщиной-иностранкой, награжденной бельгийской бронзовой медалью “За колониальные военные усилия 1940–1945 годов”48.
Но, конечно, главное, чем люди в Конго могли способствовать победе, была их упорная работа. Для коренного населения “военные усилия” означали резкое расширение сферы принудительного труда49. Однако и от белых, будь то в государственном или частном секторе, война потребовала ударных темпов и напряжения всех сил. Описывая в своем дневнике сбор сахарного тростника в Нижнем Конго в 1940 г., пять мecяцeв непрерывной страды по 12 часов в день, Драшусов не без иронии говорил о “стахановской работе без орденов (du stakhanovisme sans décorations)”50.
В том, что производство продовольственных культур позволило прокормить в бельгийской Африке на 150 тысяч больше рабочих, чем в 1939 г., и что экспорт кофе вырос за годы войны на 30%, а каучука почти в 8 раз51, была заслуга и “русских конголезцев”: агрономов, владельцев плантаций и их служащих. Так, в “битве за каучук” – стратегическое сырье для союзников – участвовали агрономы Василий Кочубей (1909–1977), Кусов, Драшусов, землемер Петр Шорохов (1908–1985). Самым сложным было принуждать местное население к работе в особом режиме военного времени. “…Пока на Украине, в Тунисе и на Тихом океане тысячи молодых людей умирают, чтобы помешать торжеству режимов, перед лицом которых самая жесткая колонизация показалась бы идиллической, – читаем мы в дневнике Драшусова, – я не испытываю ни малейших угрызений совести, требуя от жителей деревень 60 дней обязательного труда в год…”52
По свидетельству Кирилла Харкевича, в те годы в горной промышленности бельгийской Африки служащий не мог покинуть компанию без специального разрешения колониальных властей53. Геологов, инженеров, техников, в том числе русских, то и дело перебрасывали с золотых приисков “на олово”, т. е. на касситерит, подчас за полторы тысячи километров. Иногда частной компании приходилось на время уступать государству своего лучшего специалиста, как, например, геолога Александра Сафьянникова (1903–1988), которому колониальная администрация в 1943 г. поручила искать на востоке Конго колумбит-танталит, ценнейший минерал для производства тантала и ниобия54.
Союзникам требовалось все больше меди и цинка – и на руднике в Кипуши, близ Элизабетвиля, геолог князь Оболенский, по его словам, “сразу под землю залез”. Он отвечал за работы на глубине, в частности рыл вентиляционные колодцы. “Знаете, лез из кожи, потому что меня интересовала работа. И знал, что это дает пользу, особенно в войну. Медь шла в Америку и в конечном счете в Россию, в виде снарядов или чего-то такого.”55
Мобилизация многих врачей и невозможность пополнять медицинские кадры новыми людьми из Европы заставили оставшихся медиков работать за двоих. В таком важном центре, как Стэнливиль, уроженец Херсонской губернии доктор Меер Каданер (1891–1969), состоявший на государственной службе в Конго еще с 1921 г., был в годы войны вообще единственным “врачом для белых”. В Элизабетвиле граф Гейден трудился по утрам в больнице для конголезцев, а после обеда – в больнице для белых. Вдобавок он осуществлял надзор за сельскими диспансерами и обслуживал находившийся неподалеку лагерь греческих беженцев, которые после захвата их страны немцами получили временное убежище в Конго56.
Раз в две недели из Леопольдвиля пароходом доставляли в Стэнливиль продовольствие и другие потребительские товары. Пароход приходил вечером, и директор местного отделения компании “Седек” Иловайский всю ночь, при свете керосиновой лампы, укладывал в ящики заказанное предприятиями в этой части Конго57. Из-за той же нехватки людей государственным служащим, работавшим в глубинке, приходилось брать на себя новые для них функции. Агроном Кусов у себя в поселке Бафвасенде до самого конца войны исполнял обязанности полицейского судьи, фактически – мирового судьи, разбиравшего споры между конголезцами. Как чиновник колониальной администрации он теперь носил шлем с бельгийским геральдическим львом, внушавший местному населению особое почтение. Вершить суд надо было едва ли не каждый день58.
Между тем в Европе бои подходили к концу, и в один прекрасный майский день посреди экваториального леса, к северу от озера Леопольда II (Маи-Ндомбе), государственный агроном Драшусов объявил местным жителям “о конце войны и о благодеяниях, которые мир принесет Конго и конголезцам”. Своей властью, в соответствии с уже полученными инструкциями, он освободил из тюрьмы тех, кто сидел за невыполнение трудовых заданий военного времени59.
Всемирный триумф родины наполнил сердца местных эмигрантов такими эмоциями, которых они сами от себя не ожидали. В Жадовиле к празднику победы местный врач граф Гейден собственноручно построил модель советского танка в натуральную величину. На борту – красная звезда и надпись “Вперед за Родину”. 21 июля 1945 г., после неожиданной кончины доктора, его вдова послала фотографию танка в генконсульство СССР в Южной Африке, приписав: “Танк участвовал в праздниках победы в Жадовиле и произвел большое впечатление на публику”60. На православную Пасху 1945 г., 6 мая, несколько русских в Катанге съехались, как и в прежние годы, в греческую церковь в Элизабетвиле. После литургии, когда выходили из храма, штабс-капитан врангелевских войск, сын петербургского градоначальника, застреленного революционером, инженер Федор фон дер Лауниц (1899–1979), по рассказу очевидца, князя Оболенского, “всех удивил, заставив всех нас… петь новый русский гимн”61. Трудно поверить в эту историю, но ведь и выдумать ее невозможно. Итак, в канун победы, в Светлое Воскресенье, на юге Бельгийского Конго, стоя у церкви, белые офицеры и их дети дружно пели: “Союз нерушимый республик свободных сплотила навеки Великая Русь”! Этой поразительной картиной мы и закончим краткий рассказ о “трудах и днях” людей из России в глубине Центральной Африки с 1939 по 1945 г. – вдали от боев, но не вдали от войны.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Schakovskoy Z. Unе manière de vivrе. – Paris, 1965. P. 88.
2. Подробнее см.: Ронин В. К. Колониальные мемуары, дневники и письма русских эмигрантов (20-30-е годы ХХ века) // Одиссей. Человек в истории. 2000. – М., 2000. С. 228-232; Ronin V. Russen in Belgisch-Kongo // De Russische beer en de Belgische leeuw. Drie eeuwen Russische aanwezigheid in België. – Leuven, 2005. P. 96-98. Наиболее обстоятельно история наших соотечественников в бельгийской Африке на протяжении целого столетия воссоздана нами в книге: Ронин В. К. Русское Конго, 1873–1973. Т. 1-2.
3. Rapport annuel sur l’administration de la colonie du Congo Belge pendant l’année 1929, présenté aux Chambres Législatives. – Bruxelles, 1930. P. 30-31; Rapport sur l’administration belge du Ru
anda-Urundi. 1928. – Bruxelles, 1929. P. 14.4. Souchard V. Jours de brousse. Congo, 1940–1945. Bruxelles, 1983. 259 р. Псевдоним Souchard В. Е. Драшусов избрал себе в чecть прапрадеда, обрусевшего француза Н. И. Сушара, который в начале 30-х годов XIX в., с разрешения императора Николая I, взял себе новyю, “русскую” фамилию-перевертыш Драшусов.
5. Текст контракта, как все документы Е. М. Иловайского, получен нами в 1994 г. от его вдовы Жанны Иловайски в Брюсселе.
6. Archives du Ministère des Affaires Etrangères (Bruxelles). Archives Africaines. Service du Personnel d’Afrique (
далее – AMAE. AA. SPA) (K 6441), 38104.7. AMAE. AA. SPA (K 4958), 28601.
8. Письма Нины Нольде сохранились у ее брата барона А. Б. Нольде в Брюсселе.
9. Интервью с его сыном Жоржем Домелунксеном. – Брюссель, 10.10.1994.
10. (K 1242), 7410; (K 5144), 29343; (K 1360), 8113; AMAE. AA. SPA (K 4943), 28495.
11. Интервью с его вдовой Т. А. Худяковой. – Брюссель, 1.12.1994.
12. Интервью с К. А. Харкевичем. – Оверейсе, около Брюсселя, 22.6. и 1.7.1994.
13. Souchard V. Jours de brousse. P. 22, 28.
14. Интервью с князем В. М. Оболенским. – Брюссель, 18.6. и 24.10.1994.
15. Интервью с К. Б. и С. Ф. Кусовыми. – Брюссель, 28.3. и 10.10.1994.
16. Интервью с В. Е. Драшусовым. – Бpюссeль, 31.1.1994.
17. Интервью с И. И. Черкасской. – Оверейсе, около Брюсселя, 19.11.1994.
18. Интервью с К. Б. и С. Ф. Кусовыми.
19. Интервью с его вдовой Н. П. Макаровой. – Брюссель, 14.6.1994.
20. Интервью с И. К. Фадеевым. – Жемапп, около Монса (Бельгия), 30.4.1995.
21. Интервью со служившим позднее у Шубертов управляющим-бельгийцем Франсисом Франкеном. – Антверпен, 15.9.1994.
22. Интервью с его вдовой Жозе Брунс. – Брюссель, 20.10.1994.
23. Интервью с его вдовой Н. Ф. Шлиппе. – Брюссель, 17.6. и 28.11.1994.
24. Интервью с К. А. Харкевичем.
25. Интервью с Натали Агафонофф. – Брюссель, 6.3.1995.
26. Интервью с князем В. М. Оболенским.
27. Souchard V. Jours de brousse. P. 57, 39.
28. Интервью с бароном А. Д. Тизенгаузеном. – Брюссель, 24.6.1994.
29. Интервью с К. А. Харкевичем.
30. Интервью с И. К. Фадеевым. – Жемапп, около Монса (Бельгия), 30.4.1995.
31. АВП РФ. Ф. 282. Генконсульство СССР в Претории. Оп. 4. 1945 г. П. 3. Д. 7. Л. 6. На эти и другие письма в фонде 282 обратил наше внимание историк Б. М. Горелик.
32. Об этом написала нам С. Ф. Кусова 10 ноября 1994 г. из Брюсселя.
33. Интервью с К. А. Харкевичем.
34. АВП РФ. Ф. 282. Оп. 2. 1943 г. П. 1. Д. 9. Л. 22, 23, 45.
35. Программку спектакля и благодарственное письмо автор статьи обнаружил в 1995 г. в семейном архиве Агафоновых у их дочери Натали Агафонофф в Брюсселе.
36. АВП РФ. Ф. 282. Оп. 5. 1945 г. П. 4. Д. 2. Л. 24, 48, 66.
37. “Русская мысль”, 1966, 12 апреля. С. 6.
38. AMAE. AA. SPA (K 457), 2918.
39. Бельгийская военно-учетная карточка В. В. Худякова как участника войны сохранилась у его вдовы Т. А. Худяковой в Брюсселе.
40. Ban L. In memoriam Docteur Pierre Dyleff. [1979]. P. 7. Машинописный текст воспоминаний инженера-венгра, хорошо знавшего Дылёва в Африке, нам передала в 1994 г. в Брюсселе Т. П. Корсак-Воронцова вместе с письмами доктора.
41. Цит. по: Уствольская Н. М. Работа русского врача Петра Константиновича Дылева в Тропической Африке (1925–1961 гг.). – 1980. С. 52-58. Машинописный текст этой неопубликованной большой статьи (102 с.), которую племянница доктора написала на основе его рукописной автобиографии и писем к родным в Ленинград, автор статьи получил от Т. П. Корсак-Воронцовой.
42. Письмо П. К. Дылева к Ф. А. и Т. П. Корсакам от 12 февраля 1945 г.
43. AMAE. AA. SPA (K 6441), 38104; (K 823), 4862; (K 5129), 29192. Интервью с графом И. И. Стенбок-Фермором. – Брюссель, 4.5.1995.
44. Souchard V. Jours de brousse. P. 40-43, 45-48.
45. Fierens P. Guillaume de Rosenbaum // Bulletin des Séances de l’Académie Royale des Sciences d’Outre-Mer. Année 1982. –
Bruxelles, 1984. № 28 (1). P. 53.46. AMAE. AA. SPA (K 833), 4947.
47. Belina N. La Belgique en guerre. – Tumba, 1945. P. 9-10.
48. Интервью с ее дочерью Натали Агафонофф.
49. Buelens F. Congo 1885–1960. Een financieel-economische geschiedenis. – Berchem (Antwerpen), 2007. P. 286-291.
50. Souchard V. Jours de brousse. P. 22.
51. Drachoussoff V., Focan A., Hecq J. Le développement rural en Afrique centrale, 1908–1960/1962. – Bruxelles, 1991. Vol 1. P. 24.
52. Souchard V. Jours de brousse. P. 98.
53. Интервью с К. А. Харкевичем.
54. Le Congo Belge et ses coloniaux. Livre d’Or. – Léopoldville, 1953. P. 442.
55. Интервью с князем В. М. Оболенским.
56. AMAE. AA. SPA (K 2764), 17158; (K 1168), 6964.
57. Интервью с его вдовой Жанной Иловайски. – Брюссель, 31.8.1994.
58. Интервью с К. Б. и С. Ф. Кусовыми.
59. Souchard V. Jours de brousse. P. 236.
60. АВП РФ. Ф. 282. Оп. 5. 1945 г. П. 4. Д. 2. Л. 113.
61. Интервью с князем В. М. Оболенским.
Антверпен