Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 262, 2011
Антон Бакунцев
Русские диаспоры Прибалтики в 1920–30-х гг.
Понятия “Русское Зарубежье”, “русская эмиграция”, “русское рассеяние” многими сегодня воспринимаются как равнозначные. Но это не совсем верно. Между понятиями “Русское Зарубежье” и “русское рассеяние” и впрямь можно поставить знак равенства, однако они оба гораздо шире понятия “русская эмиграция”. Наглядный пример – русские колонии Прибалтики в 1920–30-х гг. Вряд ли кому-то придет в голову отрицать их принадлежность к Русскому Зарубежью (или к русскому рассеянию). Но, в отличие от русских общин в Центральной и Западной Европе, Китае, США, русские диаспоры стран Балтии по преимуществу состояли не из эмигрантов, а из коренных местных жителей русского происхождения. И это имело принципиальное значение для развития русской культуры и общественной жизни в Прибалтике в межвоенный период.
Сами по себе русские общины балтийских государств возникли задолго до исторических катаклизмов начала ХХ в. Первые русские поселения появились на этих землях еще в IX–X вв. Начиная с XVII в. в Прибалтику стали стекаться многочисленные старообрядцы, бежавшие от гонений официальной Православной Церкви. Здесь со временем они основали одну из крупнейших в Европе старообрядческих общин. После включения балтийских территорий в состав Российской империи русские наряду с остзейскими немцами стали здесь господствующей нацией, а русский язык наравне с немецким – основным языком. Соответственно и русская культура развивалась бурно, при прямом содействии государства. В тогдашних Литве, Курляндии, Лифляндии и Эстляндии возникали русские театры, школы, многочисленные периодические издания и т. д.
Так продолжалось до начала Первой мировой войны, имевшей роковые последствия для всей Российской империи в целом и для русских общин Прибалтики, в частности. В результате всеобщей эвакуации вглубь страны на время боевых действий русская культурная жизнь в Прибалтийском крае заглохла, а по окончании войны туда вернулось лишь около трети русского населения. Не менее сокрушительным ударом по русской общине стал распад Российской империи и провозглашение ее бывших прибалтийских провинций суверенными государствами. Для русских прибалтийцев это обернулось утратой статуса титульной нации и превращением в национальное меньшинство. В 1918–1922 гг. в состав русских диаспор Прибалтики влились бывшие офицеры и солдаты Северо-Западной армии (“северо-западники”) и беженцы из Советской России.
Согласно данным официальных переписей населения, которые довольно регулярно проводились во всех трех балтийских государствах, в 1920–30-х гг. русские колонии составляли не более 10–11% от общего количества жителей. Меньше всего русских было в Литве – всего 2,5–2,7% (50,5 тыс. человек), в Эстонии их числилось 8,2% (около 92 тыс. человек), в Латвии – от 7,8% в 1920 г. (124,7 тыс. человек) до 10,6% в 1935 г. (206,5 тыс. человек). Однако фактически “русских”, или “русскоязычных”, жителей прибалтийских стран было гораздо больше, ведь русский язык являлся родным или хотя бы “домашним” и для многих украинцев, белорусов, евреев, немцев, поляков, что, конечно, давало им право считать себя в той или иной мере частью русской общины.
Что же касается эмигрантов, то сведения об их количестве разноречивы: если брать предельные (то есть наименьшие и наибольшие) цифры, то в Литве их насчитывалось от 3,5 до 8 тыс. человек, в Эстонии и Латвии – от 5 до 20 тыс. человек. При этом абсолютное большинство русских (до 80%) в каждом из прибалтийских государств были либо крестьянами, либо рабочими. В это же число входили и те эмигранты, которые, имея высшее образование, по каким-либо причинам не могли найти в стране пребывания работу по специальности и также были вынуждены заниматься малоквалифицированным трудом.
Несмотря на то, что официальная статистика в Литве, Латвии и Эстонии рассматривала местные русские колонии как единые этнокультурные сообщества, на практике русских разделяли на эмигрантов и коренных жителей. Такое же деление было в ходу и в самих русских диаспорах. Между тем с начала 1920-х гг. в прессе Русского Зарубежья, в том числе самой Прибалтики, поднимался вопрос о необходимости консолидации этих двух социокультурных групп. Писал о ней в своей статье “К юбилею ▒Современных записок’” (1933) и один из соредакторов этого авторитетнейшего в Русском Зарубежье журнала В. В. Руднев: “Мы издавна являемся горячими сторонниками теснейшего культурного сближения между эмиграцией, исключительно богатой культурными силами, но лишенной собственной органической базы, и многомиллионным коренным русским населением в лимитрофных1 государствах. Общность языка и единство культуры – достаточное основание для плодотворного сотрудничества интеллигенции, принадлежащей ко всем частям рассеянного по свету русского племени”2.
Тем не менее двойственный (то есть эмигрантско-меньшинственный) характер русских колоний в странах Балтии сохранялся вплоть до присоединения последних к СССР в 1940 г. При этом в Литве и Эстонии эмигрантам (за редким исключением) так и не удалось по-настоящему интегрироваться не только в соответствующее – литовское или эстонское – общество, но даже и в русские общины этих стран. Главная причина состояла в том, что политическое, экономическое и социальное положение эмигрантов и коренных русских жителей Литвы и Эстонии было неравным. Так, если местные русские имели право получить гражданство соответствующей страны просто по факту рождения в ней (так называемый “нулевой вариант”), то в отношении эмигрантов процедура предоставления гражданства была чрезвычайно сложной. В 1929 г. помощник председателя Комитета русских эмигрантов и одновременно представитель в Эстонской республике Нансеновского комитета по делам беженцев при Лиге Наций М. И. Соболев составил по просьбе баронессы М. Д. Врангель для задуманного ею “Архива русской эмиграции” особую записку о положении русских эмигрантов в Эстонии. Многое из того, о чем говорится в этой записке, применимо и к Литве. В частности, Соболев сообщал: “Правовое положение русских беженцев, конечно, не то, что русского местного населения. Они лишены прав, как и везде, политических и ограничены к поступлению на службу, как государственную, так и публично-правовую. Отступления делаются в исключительных редких случаях. Не говоря уже о службе государственной и публично-правовой, для русских беженцев – адвокатов, врачей – даже закрыто право частной практики, исключение составляют лишь инженеры и другие лица, имеющие специальные технические знания. <…> В силу этих условий русские беженцы, живущие в Эстонии, применяют свой труд преимущественно на физической работе. Фабрики, заводы, торфяные разработки, сланцевые рудники, постройки, разработки леса, сельскохозяйственные работы – вот поле деятельности русского эмигранта, конечно, в качестве простой рабочей силы, и не больше”3.
Дискриминационные меры в отношении русской эмиграции в Литве и Эстонии были вызваны в первую очередь тем, что местные власти видели в эмигрантах потенциальную опасность для суверенитетов своих стран. Чиновники были уверены, что эмигранты жаждут воссоединения Прибалтики с Россией – в качестве либо новых республик СССР, либо прежних провинций “единой и неделимой”. При этом “монархисты” вызывали гораздо большую тревогу, чем “большевики”, так как их подозревали в ведении подрывной деятельности против Советской России, что для балтийских стран было чревато осложнением внешнеполитических отношений с восточным соседом.
По этому поводу литовское правительство в начале 1920-х гг. делилось опасениями с Лигой Наций: “Русские эмигранты как таковые отличаются своей нелояльностью и поэтому могут опять организовать всякие интервенции, из-за которых нам пришлось бы объясняться”4.
В этот же период в Эстонии эмигрантам запрещалось жить в столице, а также в Принаровье и Печорском крае, которые граничили с СССР. Исключения из правила были возможны только с разрешения “главной полиции”. В итоге беженцы в основном селились на северо-востоке и юго-востоке страны: в сланцевом бассейне, в Нарве, Йыхви, Силламяэ, в уезде Вирумаа. Такое отношение эстонских властей к русским беженцам можно считать даже гуманным – по сравнению с тем, что пришлось пережить им, а также солдатам и офицерам Северо-Западной армии, после того, как в результате поражения под Петроградом они оказались на эстонской земле. “Из опасения распространения тифа” для русских военных и беженцев “эстонскими властями были установлены карантины, которые им запрещено было покидать”5. Людей, в том числе целые семьи, держали на приграничных с Россией железнодорожных станциях под открытым небом, на снегу. Многие погибли от обморожений и недоедания.
Между тем и на бытовом, обывательском уровне русские беженцы то и дело сталкивались с проявлениями литовского и эстонского национализма и шовинизма. Например, в Литве, как свидетельствует в своих мемуарах А. А. Сокольский, “русская речь в публичном месте иногда могла вызвать грубый окрик: ▒Говорите по-литовски или поезжайте в Москву!’”6. А эстонская газета Tallinna Teataja (“Таллиннский вестник”) 3 января 1922 г. в статье “Tiblastunud Tallinn” (“Обрусевший Таллинн”) с раздражением писала: “Пусть нам укажут, в каком ином государстве наряду с государственным языком слышно столько иностранных языков, как у нас. Ревель кишит русскими артистами, ежедневно по вечерам выступающими в ресторанах и кабаре, точно мы по-прежнему живем в ▒могучей’ России. Во всех этих Черных кошках, Каяках, Аквариумах, Линденах7 и т. п. только и слышны русские ▒номера’, русское паясничанье. Даже в Эстонию8 приглашают русских артистов для выступлений на русском языке. В нашу армию принимаются офицеры, считающие как бы долгом чести повсюду – в общественных местах, на улицах, в кафе, кабаре, театре, на концертах – говорить по-русски… И ко всему этому относятся, как будто оно так и должно быть”9.
Как отмечает А. Меймре, в эстонской литературе русский эмигрант был, как правило, отрицательным персонажем, причем самыми черными красками рисовались бывшие офицеры Северо-Западной армии и бежавшие из большевистской России “буржуи”. Исключение составляли русские беженки. Эстонских писателей ужасала трагическая перемена в их жизни после Октябрьской революции. Возник даже литературный стереотип: из произведения в произведение переходил, по сути, один и тот же образ русской эмигрантки – непременно княжны или графини, которая жила на чужбине впроголодь, радовалась одежде, купленной в комиссионном магазине, а чтобы прокормиться, шла в проститутки, становилась судомойкой или официанткой.
Существенно иным было положение русских эмигрантов в Латвии. Благодаря несравненно большей лояльности местных властей по отношению к беженцам последние вместе с коренными русскими латвийцами сумели создать то, что современный историк русской эмиграции Е. И. Пивовар называет “более или менее единым этнокультурным сообществом”10. Эмигранты сравнительно быстро и легко включились в культурную и общественную жизнь русской колонии. Наравне с русскими уроженцами Латвии они занимались предпринимательством, вели частную практику, преподавали в средних и высших учебных заведениях, издавали газеты и журналы, состояли в общественных и политических организациях. Недаром к концу 1930-х гг., несмотря на ужесточение внутренней политики в отношении национальных меньшинств, более 97% русского населения республики (то есть, очевидно, и немалая часть осевших здесь эмигрантов) имело латвийское гражданство.
Одним из наиболее ярких примеров единения внутри русской диаспоры Латвии явилась ежедневная газета “Сегодня”, которая издавалась в Риге в 1919–1940 гг. и была самым крупным и жизнеспособным русским изданием Прибалтики. При том, что делали эту газету журналисты-эмигранты (Я. И. Брамс, Б. Ю. Поляк, М. И. Ганфман, М. С. Мильруд, Б. С. Оречкин, П. М. Пильский) и среди ее зарубежных сотрудников было немало литераторов-эмигрантов, “Сегодня” не являлась газетой чисто эмигрантского типа, как, например, парижские “Последние новости” и “Возрождение”, берлинский “Руль” или нью-йоркское “Новое русское слово”. Проявляя живой и постоянный интерес к международной жизни в области политики, экономики и культуры, газета в то же время не забывала, что основу ее аудитории составляет коренное русское население Латвии, Литвы, Эстонии, а также Польши и Финляндии, и вследствие этого уделяла много внимания внутренним делам этих стран.
Однако было бы ошибкой идеализировать условия, в которых русским беженцам приходилось существовать в Латвии. И здесь, так же как в Литве и Эстонии, они, в отличие от местных русских уроженцев, не имели политических прав, не могли избираться в национальные парламенты и, кроме того, за ними велось постоянное наблюдение: сначала этим занималась полиция, затем, с середины 1930-х годов, – Политуправление (латвийская спецслужба).
Впрочем, во всех трех прибалтийских странах следили и за приезжими эмигрантами – писателями, артистами, певцами, политиками. Это, несомненно, одна из самых позорных страниц в истории государств Балтии. Каждый беженец был на виду у прибалтийских спецслужб, и на каждого было заведено индивидуальное досье. Впоследствии, в 1940 г., вскоре после вступления в Прибалтику Красной армии, все эти материалы были переданы представителям НКВД, и к началу Великой Отечественной войны в Литве, Латвии и Эстонии, по сути, не осталось ни одного эмигранта: все мужчины были расстреляны, а их семьи сосланы в Сибирь. Таким образом, спецслужбы буржуазных прибалтийских республик оказались по-своему причастными к карательным акциям советской власти в данном регионе. И хотя сегодня в новоявленных странах Балтии об этом предпочитают не вспоминать, факт остается фактом.
Однако вернемся к 1920–30-м гг. По мнению одного из авторитетнейших историков русской эмиграции М. Раева, именно откровенная дискриминация русских эмигрантов в странах Балтии привела к тому, что многие из них “вынуждены были уехать в такие активные центры Русского Зарубежья, как Прага, Берлин или Париж”, вследствие чего, “несмотря на присутствие значительного числа русских беженцев, в приграничных государствах так и не возникло действительно заметных центров эмигрантской культуры”11. Мне такой взгляд на проблему представляется несколько упрощенным. Несомненно, прибалтийский национализм отрицательно влиял на развитие местных русских диаспор, и все же “действительно заметные центры эмигрантской культуры” не возникли в странах Балтии не только по этой причине. Нельзя забывать о том, что для эмигрантов, обосновавшихся в Париже, Берлине и даже Праге, Литва, Латвия и Эстония были не более чем “задворками Европы”, “провинцией”.
Недаром И. А. Бунин писал Л. Ф. Зурову в Ригу в 1929 г.: “Уже давно думаю вот что: хорошо ли Вам сидеть весь век в провинции? Не следует ли пожить в Париже? Вы почти в России и возле России настоящей – все это прекрасно, да не достаточно ли (до поры до времени)? Не пора ли расширить круг наблюдений, впечатлений и прочая, прочая?..”12. А М. В. Добужинский, живший и работавший в 1924–1939 гг. в Литве, жаловался в письмах парижским друзьям: “Я очень тоскую по Парижу и все еще не могу привыкнуть к Каунасу… Провинция все же иногда очень действует на нервы! Здесь просто скучно”13.
Как бы то ни было, с М. Раевым можно согласиться в том, что ни Каунас, ни Таллинн, ни даже Рига – крупнейшая из прибалтийских столиц – “действительно заметными центрами эмигрантской культуры” не стали. По причинам, о которых говорилось выше, русские эмигранты не могли серьезно влиять на “культурное строительство” внутри русских диаспор Прибалтики, соответственно и в самом этом “строительстве” преобладал не эмигрантский, а меньшинственный элемент. Вероятно, именно поэтому в масштабах всего Русского Зарубежья культурные достижения русских колоний Прибалтики были, в общем, малозначительны. Однако для русских жителей Литвы, Латвии и Эстонии эти достижения представляли существенную ценность, так как позволяли сохранить национальную идентичность и стимулировали национальную гордость и самосознание.
Принятые в странах Балтии законы о культурной автономии национальных меньшинств распространялись и на русские колонии, но только в Латвии местная русская диаспора по-настоящему воспользовалась предоставленным ей правом на такую автономию. По мнению исследователей, латвийская русская община была “сравнительно хорошо организована, хотя и не достигала уровня немецкой и еврейской”14. В Литве и Эстонии русские колонии, напротив, проявляли слабую организованность и, несмотря на не менее благоприятные, чем в Латвии, условия для своего развития, были довольно инертны. И все же во всех трех прибалтийских государствах формы русского “культурного строительства” были схожими и в общем типичными: они включали в себя создание общественных и политических организаций, школ, институтов и университетов, студенческих объединений, издательств, театральных трупп, выпуск периодических изданий, проведение Дней русской культуры, которые обычно приурочивались ко дню рождения А. С. Пушкина, а также выступления актеров, певцов, писателей, целых театров, приезжавших в страны Балтии из “большой” Европы и из СССР.
Общественные (просветительные, благотворительные, церковно-религиозные, профессиональные, студенческие, театрально-художественные, литературные, спортивные и т. п.) организации с начала 1920-х гг. стали неотъемлемой частью культурной жизни русских диаспор в Прибалтике. Правда, далеко не все они были по-настоящему необходимы и жизнеспособны, а некоторые даже умудрялись враждовать между собой. Один из виднейших русских общественных деятелей Прибалтики, бессменный директор Русской гимназии в Каунасе А. И. Тыминский так оценивал деятельность подобных обществ в Литве: “Большинство из существующих русских организаций в эмиграции является фикцией, занимаясь политиканством и взаимными сварами. У этих организаций нет ни бюджета, ни собственного помещения для собраний, ни печатных изданий и никто не платит членских взносов. Между тем они иногда выносят внушительные резолюции, и русский человек думает, что где-то кто-то совершает великую работу на пользу России. Между тем на самом деле все эти организации являются фиктивными и вредными, т. к. они дают ложное представление о какой-то якобы деятельности”15.
В менее резких, но сходных по смыслу выражениях отзывался о русских общественных организациях Латвии руководитель крупнейшего в Прибалтике латвийского Старообрядческого общества, депутат Народного Совета и Учредительного собрания Ф. С. Павлов: “Если ознакомиться с перечнем русских общественных организаций в Латвии, приходится обрадоваться той сплоченности, которая якобы существует среди местного русского населения, благодаря чему явилась необходимость организации многочисленных русских обществ. Но если ознакомиться ближе с делом, то невольно приходится ужаснуться от той безалаберности и розни, которые сплели прочное гнездо в русской среде”16. Число русских общественных организаций в разных балтийских странах было неодинаковым. В Литве за весь межвоенный период их насчитывалось не более 20; если в 1928 г. действовало 18 таких организаций, то в 1939 г. – уже 16; среди них выделялись Русское объединение, общество “Культура и жизнь”, Мариинское благотворительное общество, Дружина русских скаутов. В Эстонии за это же время было зафиксировано свыше 500 общественных организаций; в 1923 г. в Ревеле образовался “Союз русских просветительных и благотворительных обществ”, который к концу 1930-х гг. объединял более 90 русских организаций. В Латвии, как пишет Т. Фейгмане, “определить более-менее точное число русских обществ… проблематично”17. Связано это с тем, что большинство местных русских общественных организаций были недолговечными. Известно только, что к 1941 г. их осталось всего 58. Наиболее авторитетными и жизнеспособными оказались Старообрядческое общество, Русское просветительное общество, Общество друзей Русского театра, Русский учительский союз, Общество русских артистов, Даугавпилсское русское национальное объединение и др.
В сфере русского образования наиболее благополучной до середины 1930-х гг. была ситуация в Эстонии: здесь существовало более ста русских начальных школ и восемь гимназий. Для сравнения: в Литве в это же время насчитывалось только четырнадцать начальных школ и две гимназии (в Каунасе и Паневежисе); в Латвии также были две русские гимназии – Ломоносовская и Правительственная, число же начальных школ точно неизвестно (исследователи пишут, что их было “много”). До середины 1930-х гг. все русские общеобразовательные заведения получали дотации от правительств соответствующих стран: так, каунасской Русской гимназии в 1925 г. литовское государство даже выделило субсидию в размере 200 тыс. литов на строительство нового корпуса, который стал местным центром русской культуры и получил название Русского (Пушкинского) дома. Однако после прихода к власти в странах Балтии авторитарных режимов государственное финансирование русских школ и гимназий прекратилось. Часть их была упразднена, часть превращена соответственно в литовские, латышские и эстонские школы. Каунасская Русская гимназия также была закрыта под предлогом того, что “в ней училось много евреев и представителей других народностей, а русские в ней были в меньшинстве”18.
В высших учебных заведениях Литвы, Латвии и Эстонии учились русские студенты и преподавали русские профессора. В каунасском Университете им. Витаутаса Великого в 1934 г. числилось 66 русских студентов, накануне Второй мировой войны их было уже 40. Все они входили в корпорацию Ruthenia. Русские студенты Латвийского и Тартуского университетов, Таллиннского политехнического института также создавали собственные корпорации и общества. В Риге действовали корпорации Fraternitas Arctica и Sororitas Rossica, в Таллинне – Fraternitas Ergonia, в Тарту – Fraternitas Slavia, Fraternitas Aeterna, Sororitas Oriens, Fraternitas Ruthenia, а также Общество русских студентов. Незадолго до установления в Прибалтике советской власти все русские студенческие организации были закрыты. Русские общины пытались создавать и собственные высшие учебные заведения. Одно из них, основанное в 1921 г. в Риге как Русские университетские курсы и затем переименованное в Русский институт университетских знаний, просуществовало до 1937 г. Однако здесь надо отметить, что в прибалтийских вузах учились, как правило, представители коренного русского населения, в то время как эмигрантская молодежь предпочитала зарубежные университеты – главным образом Пражский, где русское академическое сообщество было особенно значительным.
Русское театральное искусство в странах Балтии было представлено множеством любительских трупп (такие были, например, в Каунасе, Даугавпилсе, Таллинне, Нарве) и единственным профессиональным театром, который находился в Риге и назывался Театром русской драмы, а с 1935 г. – просто Русским театром. На его сцене блистали известные в ту пору артисты Н. С. Барабанов, М. А. Ведринская, Л. Н. Мельникова, Ю. И. Юровский, Ю. Д. Яковлев и другие. В конце 1920-х гг. здесь в течение нескольких сезонов работал М. А. Чехов. На сценах национальных театров также выступали русские артисты – главным образом танцовщики и оперные певцы. В 1925 г. в качестве балетмейстера и прима-балерины в Национальную оперу Латвии была приглашена А. А. Федорова. В 1929–1939 гг. декоратором и главным сценографом Литовского государственного театра был М. В. Добужинский. Примечательно, что директора национальных театров Литвы, Латвии и Эстонии сообщались между собой (по крайней мере, письменно) по-русски. Кроме того, во многом под влиянием местных традиций, связанных с проведением регулярных праздников песни и танца, в странах Балтии создавались и с успехом выступали также русские хоры, оркестры народных инструментов, танцевальные коллективы.
В развитии русской литературы и изобразительного искусства большую роль сыграли жившие в Прибалтике поэты И. Северянин, Е. Л. Шкляр, критик и публицист П. М. Пильский, писательница и журналистка И. Е. Сабурова, художники Н. П. Богданов-Бельский, С. А. Виноградов. Здесь же начали свою литературную деятельность Л. Ф. Зуров, И. В. Чиннов, Б. В. Вильде, Б. А. Нарциссов. Заметный след в культуре русской диаспоры в Эстонии оставили Юрьевский и Ревельский цехи поэтов, издававшие в 1930-х гг. альманах “Новь”.
Русская пресса, возникшая в странах Балтии после Октябрьской революции, носила большей частью ярко выраженный антибольшевистский характер, хотя некоторые издания печатались на советские деньги. В числе таковых была каунасская газета “Эхо”, которую в 1920–1927 гг. издавал известный в то время юморист А. С. Бухов; в начале 30-х гг. она была куплена рижским газетным концерном “Сегодня” и стала выходить в виде местного приложения к основному изданию концерна – газете “Сегодня”. В целом же в 1918–1940 гг. в Прибалтике увидело свет более 200 периодических изданий: около 50 – в Литве, более 150 – в Латвии и около 100 – в Эстонии. Однако абсолютное большинство этих газет и журналов оказалось недолговечным. Достаточно сказать, что к лету 1940 г. на плаву осталось: в Литве – три издания, в Латвии – шесть, в Эстонии – девять. Были среди них органы общественно-политические, литературно-художественные, профессиональные, а с точки зрения политической платформы – “белогвардейские”, антисоветские, антифашистские, а также просоветские и антисемитские. Наибольшей популярностью пользовались газеты “Эхо”, “Литовский вестник”, “Литовский курьер” (Каунас), “Сегодня”, “Сегодня вечером”, “Слово”, “Завтра” (Рига), “Наш Даугавпилсский голос” (Даугавпилс), “Последние известия”, “Вести дня”, “Русский вестник” (Таллинн), “Старый Нарвский листок” (Нарва), а также журналы “Перезвоны” и “Для вас” (Рига).
Несмотря на такую внешне насыщенную культурную и общественную жизнь, русские в Прибалтике не могли не чувствовать своей “региональной” замкнутости и оторванности от остального “русского мира”. Именно поэтому выступления приезжих русских знаменитостей вызывали в русских общинах стран Балтии, так же как и у интеллигентных представителей коренного местного населения, исключительный интерес. В 1920–30-х гг. в Литве, Латвии и Эстонии побывали с концертами, лекциями и творческими вечерами А. Т. Аверченко, К. Д. Бальмонт, Н. А. Бердяев, И. А. Бунин, А. Н. Вертинский, И. А. Ильин, А. И. Куприн, Е. Н. Кузьмина-Караваева, П. Н. Милюков, С. С. Прокофьев, А. М. Ремизов, С. Л. Франк, Е. Н. Рощина-Инсарова, Д. А. Смирнов, Ф. И. Шаляпин, З. А. Шаховская, И. С. Шмелев, Донской казачий хор, артисты МХАТа и т. д. Праздником для русских колоний Прибалтики, как и для всего Русского Зарубежья, стало присуждение И. А. Бунину в 1933 г. Нобелевской премии по литературе. Ликовала вся русская Прибалтика. Заочные чествования писателя состоялись во всех крупных городах Литвы, Латвии и Эстонии.
Сравнительное благополучие в жизни русских диаспор продолжалось до середины 30-х гг., когда к власти в странах Балтии пришли националистические и авторитарные режимы. В Литве, Латвии и Эстонии началось постепенное сворачивание демократических завоеваний предыдущих лет. Меньшинственной (как, впрочем, и национальной) прессе были запрещены критические выпады против правительств и политики дружественных прибалтийским режимам держав, в том числе сталинского СССР и гитлеровской Германии. Была также развернута кампания по принудительной натурализации и ассимиляции меньшинств. Географические наименования и фамилии подверглись соответственно литуанизации, латышизации и эстонизации. Если еще в 1933 г. в русских газетах фигурировали Ковно, Двинск, Либава, Ревель, Юрьев, Печоры, Изборск, то с 1934 г. допускалась только новая, “прибалтизированная” версия этих названий: Каунас, Даугавпилс, Лиепая, Таллинн (с двумя “н” на конце!), Тарту, Петсери, Ирбоска…
Это вызвало естественное недовольство среди русских. Некоторыми начинали овладевать просоветские настроения. В русских колониях произошел раскол на сторонников и противников советизации Прибалтики. Небольшая часть русских прибалтийцев, опасавшихся такой советизации, в 1939–1940 гг. вместе с представителями местных немецких диаспор покинула страны Балтии, откликнувшись на знаменитый “призыв Гитлера” (Hitlers Ruf). А оставшиеся очень скоро испытали на себе “прелести” советского быта. По свидетельствам современников, присоединение бывших прибалтийских государств к СССР сопровождалось резким взлетом цен, появлением продовольственного дефицита и очередей. Кроме того, как уже говорилось, накануне войны бывшие эмигранты и их семьи подверглись репрессиям.
Таким образом, новый, советский, режим принес русским колониям Прибалтики еще более горькие испытания, чем те, которым их подвергали прежние, буржуазные, режимы. И сами русские прибалтийцы оказались всего лишь пешками в большой геополитической игре, которую накануне Второй мировой войны вели Сталин и Гитлер.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Лимитрофными государствами в то время назывались страны, примыкавшие к Советской России: Литва, Латвия, Эстония, Польша, Финляндия и др.
2. Руднев В. К юбилею “Современных записок” // Современные записки. 1933. Кн. LI. С. 436.
3. Исаков С. Г. Записка М. И. Соболева “Русские беженцы в Эстонии” (1929) / Публ., вступ. заметка и коммент. С. Г. Исакова // Труды русского исследовательского центра в Эстонии / Сост. В. Бойков. – Таллинн, 2001. Вып. 1. С. 97.
4. Юрявичюте А. Государственная политика Литвы по отношению к русским эмигрантам // Emigracja rosyjska. Losy i idée. – Łódź, 2002. Ń. 302.
5. Касаткина Н. Особенности национальной идентификации русской интеллигенции Литвы в межвоенный период // Русские Прибалтики. Механизм культурной интеграции (до 1940 г.). – Вильнюс, 1997. С. 100.
6. Сокольский А. А. Родные и чужие берега. – Флорида, 1984. С. 123.
7. Названия таллиннских кафе и кабаре в 1920-х гг.
8. Национальный театр оперы и балета и концертный зал в Таллинне.
9. Меймре А. Образ русского эмигранта в эстонской литературе 1920– 1930-х гг. // Русская эмиграция: Литература. История. Кинолетопись: Материалы международной конференции (Таллинн, 12-14 сент. 2002 г.). – Иерусалим; Таллинн, 2004. С. 289–290.
10. Пивовар Е. И. Российское зарубежье. Социально-исторический феномен, роль и место в культурно-историческом наследии. – М., 2008. С. 254.
11. Раев М. Россия за рубежом. История культуры русской эмиграции 1919–1939. – М., 1994. С. 36.
12. И. А. Бунин: Новые материалы. – М., 2004. Вып. 1. С. 268.
13. Цит. по: Ковтун А. Возвращенные сюжеты: русские Каунаса (1918–1940 гг.) // Диаспора. 2004. № 2. С. 161.
14. Апине И. Русские в Латвии в 1920–1940 гг. Возможно ли возвращение традиций? // Русские Прибалтики. Механизм культурной интеграции (до 1940 г.). – Вильнюс, 1997. С. 68.
15. Цит. по: Касаткина Н. Особенности национальной идентификации русской интеллигенции Литвы в межвоенный период // Русские Прибалтики. Механизм культурной интеграции (до 1940 г.). – Вильнюс, 1997. С. 57.
16. Цит. по: Фейгмане Т. Русские в довоенной Латвии. На пути к интеграции. – Рига, 2000. С. 174.
17. Фейгмане Т. Русские в довоенной Латвии. На пути к интеграции. – Рига, 2000. С. 174.
18. Сокольский А. А. Родные и чужие берега. – Флорида, 1984. С. 124.
Москва