Переписка М. А. Осоргина и А. В. Бахраха
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 262, 2011
Владимир Хазан
“Отблеск чудесного” прошлого
Переписка М. А. Осоргина и А. В. Бахраха в годы Второй мировой войны
Публикуемая ниже переписка между прозаиком и публицистом Михаилом Андреевичем Осоргиным (1878–1942) и литературным критиком, журналистом, переводчиком и мемуаристом Александром Васильевичем Бахрахом (1902–1985) представляет интерес во многих отношениях. Прежде всего потому, что история русской литературы за рубежом немыслима без установления всей многообразной панорамы событий, происходивших в эмигрантской жизни, и в особенности когда речь идет о столь незаурядных ее очевидцах и участниках, как М. Осоргин и А. Бахрах.
А. Бахрах и М. Осоргин познакомились в Берлине, где первый оказался в конце 1920 г. на обратном пути в Париж из Ковно, куда ездил на свидание с отцом, а второй появился осенью 1922 г., будучи выслан из советской России в Германию на знаменитом “философском пароходе”. Именно благодаря Осоргину, возглавившему в берлинских “Днях” литературный отдел, Бахрах стал сотрудником этой газеты и секретарем возникшего в 1922 г. эмигрантского Клуба писателей. В очерке “Об Осоргине”, написанном в связи с публикацией книги “Mikhail A. Osorgin. Selected Stories, Reminiscences and Essays” в переводах и под редакцией Д. М. Фина (Ardis: Ann Arbor, 1982), Бахрах писал, что со старшим собратом по перу его “связывает <…> бессчетное количество бессонных ночей, проведенных за игрой в шахматы, в бридж, в покер, во что угодно. Недаром сам он писал, что по русской традиции, якобы восходящей к Грозному, игорная страсть была у него в крови”1.
В крови Осоргина жила, однако, не только “игорная страсть”. Он относился к тому типу русских интеллигентов, кто своим кодексом чести, морали и благородства, по крайней мере у людей объективных и беспристрастных, не мог не вызывать искреннего уважения. Как уже было сказано, изгнанный большевиками в числе других неугодных новому режиму вольномыслящих интеллигентов, он всегда считал себя не эмигрантом, а именно высланным, и до 1937 г. жил по советскому паспорту и не имел другого. В 1937 г. его паспорт не был продлен советским посольством, но Осоргин продолжал ощущать себя, хотя бы формально, российским гражданином. В публикуемом письме Бахраху от 24 октября 1940 г. он писал: “Нужно ехать в Россию, дорогой, здесь нечего делать. Поехал бы и я, да горе в том, что мы с Таней оба… советские граждане, и нас, во всяк[ом] случае меня, вряд ли пустят: эмигрантам легче добиться этого!”
Это был человек с непростым характером, с системой крайне самостоятельных оценок и суждений, не мирившийся, по собственному признанию, ни с какой властью (жил “сам по себе”)2, для кого, применяя ходовое выражение, Платон хотя и числился в друзьях, но истина была все же дороже. Несмотря на то, что отношение к нему в эмигрантской колонии было весьма разноречивым, яркость этой личности как для друзей, так и для врагов, всегда оставалась вне подозрений. Близкий друг Осоргина, член масонского братства С. А. Луцкий видел в нем воплощение высших устремлений человеческого духа (cм. его выступление об Осоргине в парижской масонской ложе “Северная звезда” 27 октября 1946 г.)3; в глазах М. Алданова, “это был человек, на редкость щедро одаренный судьбою, талантливый, умный, остроумный, обладавший вдобавок красивой наружностью и большим личным очарованьем”4, а едкий и язвительнейший В. Яновский причислял его к почти отсутствующей в эмиграции касте высоких джентльменов5.
Публикуемые письма приходятся на роковой период в европейской и мировой истории – время Второй мировой войны. Ответы Бахраха на первые письма Осоргина мы уже никогда, по-видимому, не отыщем: они погибли вместе с домашним архивом и библиотекой Михаила Андреевича в его парижской квартире, оставленной им за два дня до вступления гитлеровцев в столицу Франции 14 июня 1940 г. В очерке, посвященном 25-летию со дня смерти Осоргина, А. Седых так рассказывал о его бегстве из Парижа: “…в последний раз пришлось ему эмигрировать из Парижа июньским днем 1940 года, когда к городу подошли немцы. Осоргин с женой пешком ушли из Парижа под обстрелом, с одним чемоданчиком, в котором была смена белья, коробка консервов и бутылка чистой воды. Это все, что удалось им спасти из своего имущества. В первые же дни после занятия Парижа немцы явились на квартиру Осоргина с обыском, забрали все бумаги и вывезли всю библиотеку, любовно собиравшуюся в течение пятнадцати лет парижской жизни”6.
Сам Осоргин в книге “В тихом местечке Франции”, стараниями вдовы увидевшей свет уже после его смерти, реагировал на этот варварский разбой следующим образом: “В Париже меня ожидала ‘маленькая неприятность’: дверь моей квартиры опечатана, взяты мои бумаги, вывезены архивы, письма, рукописи, все книги, все то, что мне было дорого и что лишено всякого интереса для людей сторонних, и меньше всего для грабителей, трижды приезжавших на военном автомобиле”7.
Река Шер, на которой находится городок Шабри (Chabris), где Осоргин и его жена Татьяна Алексеевна (урожд. Бакунина; 1904–1995), были вынуждены поселиться после бегства из Парижа, оказалась границей “свободной” и оккупированной зон Франции. Бытовые условия, в которых Осоргин прожил с Татьяной Алексеевной последние два с небольшим года своей жизни, были нестерпимы, и если бы не огород, который их кормил, трудно сказать, как долго они сумели бы просуществовать в этой вынужденной капитуляции из цивилизованного мира. Последним земным пристанищем Осоргина стала хлипкая избушка – “хибарка”, как он называет ее в письме Бахраху от 4 октября 1941 г.: “…живем в хибарке с кирпичным полом без фундамента, с дверью прямо на улицу, с нужником в огороде, в порядочной грязи и плесени”. Какие-то деньги (“грошики”, как именует их Осоргин в своих письмах) он зарабатывал в нью-йорской газете “Новое русское слово”, публикуя очерки, печатавшиеся под рубрикой “Письма о незначительном” (в 1952 г. они вышли отдельной книгой в издательстве им. Чехова с предисловием М. Алданова). Однако гораздо мучительней, чем безрадостный неуют, была оторванность от тесного круга друзей, масонских бдений, привычных дел и интересов (“Мы так одиноки и сиротливы здесь! Ни людей, ни книг, ни надежд, ничего. И очень плохи дела – близится крайняя нужда, в которой будет некому помочь нам”, – жалуется он в письме к Бахраху от 3 сентября 1941 г.). И одно только присутствие Татьяны Алексеевны спасало от этой тоски и душевного упадка.
Больное сердце едва справлялось с одолевавшими Осоргина мрачными настроениями и мыслями. Нестерпимо острым было ощущение общего краха гуманистических ценностей, разгула беспощадного деспотизма и те безрадостные известия, что приходили с театра Второй мировой войны: для него, подлинного русского патриота, физическую боль доставляла сама мысль о продвижении немцев вглубь России, о захвате ими новых территорий и гибели десятков и сотен тысяч людей.
Сохранилось немало писем Осоргина, написанных из Шабри друзьям, в которых он, человек далеко не слабый, переживший на своем веку тюрьмы и ссылки, смотревший в лицо смерти и испытавший многие тяжелые удары судьбы, признавался, что не в силах преодолеть овладевших им пессимизма и отчаяния8. Теми же мыслями и эмоциями проникнуты многие из его упомянутых выше очерков, составивших книгу “Письма о незначительном”.
Нечто сходное испытывал в это время и его корреспондент Бахрах, переживший свою военную эпопею и скрывавшийся от превратностей войны в доме И. А. Бунина в Грассе на арендованной им вилле Jeannette. После того как 3 сентября 1939 г. Франция объявила войну Германии, многие русские эмигранты, оказавшиеся настоящими патриотами своего нового отечества, пошли добровольцами во французскую армию. В их числе был и Бахрах, прошедший солдатом от Реймса до Лиможа и демобилизовавшийся осенью 1940 г. в Тулузе. Сменив, говоря метафорическим языком, воинскую шинель на цивильное платье (на самом деле никакого цивильного платья у него не было, и он остался в той же форменной шинели) Бахрах решил посетить Буниных9. В своих воспоминаниях он пишет, что визит к Бунину “был продиктован еще и тем, что, пока я был в армии, я вел учащенную переписку с Верой Николаевной. Надо сказать, что ее длинные письма, приходившие по полевой почте, ‘сектор такой-то’, были для меня своего рода праздником, и я могу только пожалеть, что мне не удалось сохранить их”10.
К Буниным Бахрах попал 22 сентября, а не “поздней осенью”, как сказано в тех же воспоминаниях11 – см. начало его письма Осоргину от 23 сентября 1940 г.: “Только вчера приехав в Грасс…”12. Рассчитывая первоначально на короткую остановку, Бахрах “задержался” надолго. “Я забрел сюда на день, другой, – писал он Осоргину 30 сентября 1940 г., – и встретил столько ласковости и теплоты, что застрял уже на неделю и, вероятно, пробуду еще несколько дней.” “Несколько дней”, однако, растянулись на годы: Бахрах провел в доме Бунина более четырех лет, вплоть до освобождения Франции. Покинул Грасс он 23 октября 1944 г., см. в письмах Бунина Б. Зайцеву – соответственно от 22 и 26 октября 1944 г.: “Милый друг, пишу тебе с Александром Васильевичем Бахрахом, который завтра покидает нас после нашего четырехлетнего сожительства, летит ‘в пыли, на тройке борзой’ в Париж”13, “В доме стало еще более пусто – 23-го уехал в Париж Бахрах – навсегда…”14 Впоследствии Бахрах признавался, что многим обязан Бунину – “кто знает, может быть, даже жизнью”15.
Несмотря на то, что под бунинской кровлей он оказался, по собственным словам, забронирован “чистейшим арийством и комбаттантностью”, и мимо него пронеслись “все враждебные вихри” (из письма Осоргину от 4 октября 1942 г.), Бахрах испытал душевные муки, сходные осоргинским, от тупикового и бездейственного существования. Это был собственный горький “военный” опыт, приобретенный в “несносные годы оккупации”16, пусть в обстоятельствах, далеких от линии фронтового огня, однако потребовавший нелегких драматических испытаний, неизбежных жертв и потерь и оплаченный тревогой за судьбу близких людей, оставшихся в оккупированной зоне, собственными отчаянием и страхом быть в любую минуту арестованным и депортированным в лагерь смерти. Письма этой поры полны обменом известий о родственниках, друзьях и знакомых, которых постигла трагическая участь.
Достаточно хорошо известно, что отношения между обитателями “грасского ковчега”, где в качестве домочадцев, кроме Бахраха, жили Галина Кузнецова, Маргарита (Марга) Степун и Леонид Зуров, были весьма непростыми. Об этом, в частности, свидетельствуют дневниковые записи самих хозяев17, сюда же примыкает “Грасский дневник” Г. Кузнецовой, “Бунин в халате” Бахраха, упомянем еще дневник Я. Б. Полонского18, которого Иван Алексеевич, а изредка и Вера Николаевна, посещали в Ницце, ср. в публикуемом ниже письме Бахраха от 15 июня 1941 г.: “Иван Алексеевич после творческого периода тоже впал в естественную меланхолию – писать перестал и жалуется, что ему скучно. Иногда неожиданно срывается и скачет в Канны или Ниццу, куда, едва приехав, начинает сразу готовиться к обратной поездке, несмотря на безотносительную утомительность дороги”.
В последние годы к перечисленным источникам добавились новые ценные свидетельства, например, эпистолярные полилоги Г. Кузнецовой, Л. Зурова и журнала “Современные записки”19. Письма Бахраха Осоргину, в известном смысле, принадлежат тому же тематическому кругу исторических документов. При этом едва ли можно принять – на основании одних только надписей на книгах, подаренных Буниным Бахраху, – одностороннюю трактовку тех чувств, которые хозяин питал к гостю: Бунин, якобы, относился к Бахраху, которого приютил на своей вилле, “иронически”, хотя и “с некоторой нежностью”, за что “прихлебатель Бахрах” “отблагодарил” его “омерзительной” книгой ‘Бунин в халате’”20.
Не касаясь здесь достоинств и недостатков книги Бахраха о Бунине, заметим, что создавалась она много позже тех событий, о которых идет речь в публикуемой ниже переписке. В письме к Г. П. Струве от 7 сентября 1976 г. Бахрах сообщал: “Представьте себе, что, роясь в моих бывших подвалах, я нашел не только чаяновское руководство по гравюре, но свыше собственных пятидесяти машинописных страниц записей разговоров с Буниным. Я думал, что они пропали, а теперь, перечитывая их, я не в состоянии вспомнить, когда я их в Грассе отстукивал. Вижу, что в них есть немало любопытного и ‘неизданного’ об области ‘Бунин ен пантуфль’21. Еще не придумал, что с этим делать, потому что года два тому назад я посвятил ему по радио целых семнадцать скриптов и вторую часть этой волынки они, конечно, не захотят и, может быть, будут правы. Есть, как Вы сами догадываетесь, в этих записях кое-что ‘нецензурное’, но его сравнительно мало. Не хватает, конечно, нескольких страниц, но и это не беда”22.
Название книги Бахраха, увидевшей свет в 1979 г., и сама ее, как сказал бы Ю. Тынянов, “домашняя семантика” многим и тогда казались неуместными в соседстве с таким именем, как Бунин. Иронизируя над этим простодушным пуризмом, И. Чиннов писал Бахраху 14 апреля 1980 г.: “Почему кому-то не по нраву заглавие ‘Б[унин] в халате’? Все-таки не ‘Б[унин] в подштанниках’ или ‘Б[унин] на горшке’… Что за ерунда!”23
Один из самых острых вопросов, обсуждаемых в публикуемой переписке, – отъезд эмигрантов в Советский Союз после начала Второй мировой войны как утопическая попытка найти надежное убежище и спастись от гибели, грозящей Европе. О предпринимаемых Буниным в этой связи шагах, точнее, некоторых попытках обрести в обстановке мучительной неопределенности хоть какие-то ориентиры и ощущение “твердой почвы”, – о его послании старому приятелю писателю Н. Д. Телешову (8 мая 1941)24; об обращении к А. Н. Толстому и о подготавливаемом тем письме к Сталину25, которое должно было, по замыслу писавшего, подвести “вождя народов” к мысли и желанию сыграть эффектную политическую партию и вернуть Нобелевского лауреата на родину, – давно и хорошо известно. Публикуемые письма добавляют к этому лишь некоторые штрихи и нюансы. Например, фраза Бахраха из его письма Осоргину от 15 июня 1941 г.: “Но и он (Бунин. – В. Х.) продолжает бояться, хоть и порой ему и хочется туда и – между нами – он даже написал в те края одну или две открытки, в частности и Толстому, чтобы посмотреть, что ему скажут”, – лишний раз свидетельствует о бунинском, пусть и временном, внутреннем разладе в вопросе о возвращении на родину и, без сомнения, – о реально существовавшем его послании А. Толстому (само это письмо или открытка, как известно, затерялись). Правда, с годами сам Бахрах выражал сомнение относительно достоверности этой истории и 16 марта 1979 г. писал Г. П. Струве: “Я не думаю, что Бунин о чем-либо думал, посылая открытку Телешову, он даже, вероятно, не особенно надеялся, что она дойдет до него. Алешка (Толстой. – В. Х.) – есть шансы – всю эту историю придумал, потому что все-таки странно, что в его архивах сохранилось три черновика его писания к Сталину, а ‘слон’, т. е. бунинский текст, каким-то образом исчез. Хотя можно поставить себе вопрос – зачем это было ему нужно? Ну, это ребус, который мы разгадать не сможем. Мало ли для чего”26…
Едва ли, однако, поздние сомнения могут оспорить факты, зафиксированные в письмах, которые приобретают, в данном случае, значение неопровержимого документа. Сам же Бахрах в статье, написанной по случаю четвертой годовщины со дня смерти Осоргина, выразил эту мысль в предельно лапидарной форме: “Я просматриваю сейчас пачку его писем, случайно сохранившуюся у меня после всех налетевших бурь, сохранившуюся, как принято говорить, ‘почти чудом’, ибо на всем, что у нас еще осталось от той, допотопной, жизни лежит некий отблеск чудесного, и эти, начинающие уже покрываться желтой ‘патиной’ листки бумаги разных цветов и форматов, упорно продолжают о чем-то говорить и сердцу, и уму, и, следовательно, вопреки суждениям их автора, продолжают жить самостоятельной жизнью, хоть и пресеклась жизнь человека, чья рука некогда водила по ним пером”27.
Как “человеческий документ”, публикуемые письма дают представление о том, что питало в реальности те или иные события, и проливают свет на сокрытые в тени факты. Так, одну из главок в “Листах из блокнота”, которые он публиковал в “Новом русском слове” (1940, 13 апреля), Осоргин назвал “Неизъяснимы наслажденья” и приводил в ней строки из письма своего анонимного корреспондента: “‘За месяц я не прочитал (первый раз в жизни) ни единой строки и даже не испытываю желания прикоснуться сейчас ни к каким плодам духовной культуры.’ Это пишет человек, у которого была полка классиков философии на разных языках – предмет моей зависти. И дальше сейчас же пишет: ‘Вот только порой ловлю себя на том, что ночью, спросонья, лежа меж двух спокойно дышащих товарищей, силюсь вспомнить – вне моего желания – какие-то пушкинские или другие строки и озлоблен на собственную память. Зато наутро еще более озлоблен на себя за присутствие таких антиномий, потому что знаю, что они способны только тормозить мою деятельность. А ведь это даже не начало, и ‘неизъяснимы наслажденья’ только предстоят. Пока – неимоверное опрощение и развитие выносливости.’”. Как теперь становится понятным, этим анонимным корреспондентом был не кто иной, как Бахрах, – пушкинский образ из “Пира во время чумы”, оброненный им в недошедшем до нас письме Осоргину, приобрел в публицистике последнего едва ли не то значение, о котором пророчествовал В. Ходасевич, говоря о том, “каким именем нам аукаться, как нам перекликаться в надвигающемся мраке” (“Колеблемый треножник”, 1921). “Ауканье”, таким образом, является одним из самых запоминающихся литературных мест в публикуемой ниже переписке.
Примечательно, что в упомянутом выше очерке “Памяти Осоргина” Бахрах вновь вспоминал те же пушкинские “неизъяснимы наслажденья” из своего письма, процитированного Осоргиным: “Да прощено мне будет здесь маленькое отступление личного характера. В 1940 году, перед самым кануном сокрушительных событий, у меня завязалась после лет разлуки с М[ихаилом] А[ндреевичем] (судьба как-то разбросала нас в разные стороны, хотя жили мы не только в одном городе, но и в ‘одном’ мире) интенсивная по тем условиям переписка. Будучи уже облаченным в солдатскую шинель, я стал часто обмениваться с ним письмами (не было и не могло быть корреспондента более чуткого) и как-то писал ему, приводя пушкинские строки, о ‘неизъяснимых наслажденьях’, которые неожиданно просыпаются для человека – среднего, нормального, трусливого человечка – в ошеломляющем опыте военной обстановки. Эти слова его, видимо, поразили и, к моему удивлению, это мое письмо к нему, сопроводив собственным комментарием, он напечатал в одном из последних номеров ‘Последних новостей’28. Неисповедимыми путями этот номер достиг меня на берегах Марны. Читая тогда в газете, почти с неловкостью, свое письмо, не мог я думать, что так быстро придется мне ‘реваншироваться’ перед М[ихаилом] А[ндреевичем] и что выдержки из его писем окажутся посмертно данью его памяти”29.
Следует отметить, что пять писем из публикуемой серии Бахраха Осоргину (от 25 февраля 1940, 6 октября 1940, 22 июня 1941, 8 июля 1941 и 4 октября 1941) уже были напечатаны вдовой Михаила Андреевича Т. А. Осоргиной-Бакуниной в подборке осоргинских писем и статей30. Разумеется, не стоило, даже в интересах сохранения целостности переписки, вновь переопубликовывать уже обнародованные письма, если бы не то обстоятельство, что Т. А. Осоргина напечатала их по сохранившимся черновикам, а не по тем подлинникам, которые отложились в бумагах Бахраха в Бахметевском архиве (Bakhmeteff Archives (New York), Bacherac Coll., box 3). Хотя и в незначительной степени, но они все же отличаются между собой, что дает основание дать не черновую, а окончательную редакцию осоргинских писем к Бахраху. Письма Бахраха Осоргину публикуются по подлинникам из архива последнего в Bibliothèque de documentation internationale contemporaine (в дальнейшем – BDIC), Nanterre université F Δ res 841 (1) (8).
Письма печатаются в соответствии с нормами современной грамматики.
Остается выполнить лишь всегда приятный долг и выразить искреннюю признательность и благодарность куратору Бахметевского архива Татьяне Чеботаревой и куратору Русского архива в Лидсе Ричарду Дэвису, без участия которых данная публикация не состоялась бы.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Александр Бахрах. Об Осоргине. – “Новое русское слово”, 1982, № 25937, 25 сентября. C. 5.
2. См. статью М. Осоргина “Разговор с духом родственника” (“Дни”, 1925, № 850, 11 ноября), где он писал о том, что для него невозможно примирение “никогда и ни с какой властью”.
3. Из творческого наследия Семена Абрамовича Луцкого / Публ., вступл. и прим. О. Ласунского в кн.: Евреи в культуре Русского Зарубежья: Статьи, публикации, мемуары и эссе. – Иерусалим, 1996. C. 87–105.
4. Из предисловия к кн.: М. Осоргин. Письма о незначительном: 1940–1942. – Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1952. C. XV.
5. В. С. Яновский. Поля Елисейские: Книга памяти. – СПб.: Пушкинский фонд, 1993. C. 19, 181.
6. Андрей Седых. М. А. Осоргин. – “Новое русское слово”, 1967, № 1998, 10 декабря. C. 8.
7. Мих. Осоргин. В тихом местечке Франции. – Париж: YMCA-Press, 1946. С. 81.
8. См., к примеру: “Мы можем быть только летописцами…”. Письма М. Осоргина А. Полякову (1940–1942) / Публ. О. Демидовой. Диаспора: Новые материалы, I. – Париж, СПб.: Athenaeum – Феникс, 2001. С. 422–476 (далее: “Мы можем быть только летописцами…”, с указанием страницы) или опубликованные нами письма С. А. Луцкого Осоргину и его вдове, из которых хорошо видно, насколько глубоко переживал последний военные потрясения не только как личную трагедию, но именно как общечеловеческую катастрофу (Семен Луцкий. Сочинения / Подг. текста, сост., вступ. статья и коммент. В. Хазана. – Stanford, 2002. C. 247–291).
9. В письме от 5 сентября 1940 г. В. Н. Бунина сообщала М. С. Цетлиной: “Получила сумасшедшее-радостное письмо от Бахраха. Надеется скоро повидаться” (Новое о Буниных / Публ. Н. Винокур. Минувшее: Исторический альманах, 8. – М.: Феникс, 1992. C. 289).
10. Александр Бахрах. Бунин в халате. – М.: Согласие, 2000. C. 22 (далее: “Бунин в халате”, с указанием страницы).
11. Там же. C. 21.
12. В письме М. С. Цетлиной от 25 сентября В. Н. Бунина сообщала: “У нас гостит Бахрах. Очень приятно. Он изменился к лучшему и внешне и внутренне. Загорелый, подтянутый. Много и интересно рассказывает, кратко, ясно и с юмором. Он вносит в нашу атмосферу спокойствие и душевный уют” (Новое о Буниных. C. 292).
13. Письма И. Бунина к Б. Зайцеву / Публ. А. Звеерса. – “Новый Журнал”, 1979, № 137. C. 141.
14. Там же. 1980, № 138. C. 155.
15. Александр Бахрах. По памяти, по записям. Литературные портреты. – Париж: La presse libre, 1980. C. 9.
16. Александр Бахрах. Об Осоргине. – “Новое русское слово”, 1982, № 25937, 26 сентября. C. 5.
17. Устами Буниных. Дневники Ивана Алексеевича и Веры Николаевны и другие архивные материалы. Под ред. М. Грин. В 3-х томах. Т. 3. – Frankfurt-a.-Main: Посев, 1982 (далее: Устами Буниных, с указанием страницы).
18. Иван Бунин во Франции. Публ. Е. Эткинда. – “Время и мы”, 1980, № 55, июль–август; № 56, сентябрь–октябрь (далее: Иван Бунин во Франции, с указанием номера журнала и страницы).
19. Ирина Белобровцева. Галина Кузнецова и Леонид Зуров как авторы и корреспонденты журнала “Современные записки”. / Вокруг редакционного архива “Современных записок” (Париж, 1920–1940). Сборник статей и материалов. Под ред. О. Коростелева и М. Шрубы. – М.: Новое литературное обозрение, 2010. C. 146–160.
20. Р. Герра. “Когда мы в Россию вернемся…” – СПб.: Росток, 2010. C. 175-176.
21. Бунин в тапочках (домашних туфлях) (фр.).
22. Hoover Institution Archives (Stanford University), G. Struve Coll., box 75, folder 75-12 (далее: HIA).
23. Bakhmeteff Archives, Bacherac Coll., box. 2.
24. Литературное наследство, т. 84: Иван Бунин. В 2-х книгах, кн. 1. – М.: Наука, 1973. C. 623.
25. См. об этом: Письмо А. Н. Толстого о Бунине / Сообщение Ю. А. Крестинского. Литературное наследство, т. 84: Иван Бунин. В 2-х книгах, кн. 2. – М.: Наука, 1973. C. 388–397.
26. HIA, G. Struve Coll., box 75, folder 75–13.
27. Александр Бахрах. Памяти Осоргина. – “Русские новости”, 1946, № 80, 22 ноября. C. 4.
28. Бахрах ошибается: это было “Новое русское слово”.
29. Александр Бахрах. Памяти Осоргина. – “Русские новости”, 1946, № 80, 22 ноября. C. 4.
30. См.: Cahiers du Monde russe et soviétique, 1984, XXV (2-3), avr.-sept. Pp. 295-332.
Иерусалим