Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 261, 2010
Разговор на монреальской кухне
C известным поэтом Бахытом Кенжеевым беседовал сотрудник Русской редакции International Radio Canada Евгений Соколов.
Евгений Соколов. Бахыт, когда мы вместе работали на “Радио Канада”, у нас было правило: мы всегда обращались друг к другу на “Вы”. Но сейчас у нас другой формат – встретились два друга, хотя мы из тех друзей, которые далеко не всегда приходят ко взаимному согласию.
Бахыт Кенжеев. Еще не хватало во всем соглашаться…
ЕС. …так что будем на “ты”. Сейчас какой-то новый этап начинается в твоей жизни. Мы сидим в твоей монреальской квартире, заставленной книгами, но скоро здесь будут жить другие люди, так как ты уезжаешь в Нью-Йорк. Впрочем, ты всегда вел кочевой образ жизни за исключением того периода, когда работал на радио.
БК. Не могу сказать, что я уезжаю в Нью-Йорк. Я уже забыл, когда три недели подряд был бы на одном месте. Говорят, это гены.
ЕС. Ты же казах у нас наполовину…
БК. Женечка, я “казах наполовину” генетически, но продолжаю настаивать: будучи русским писателем, тем не менее, я – казах. Это помогает мне избежать некоторых проблем.
ЕС. Хорошо. Ты знаешь, я подумал, что нам необыкновенно повезло в жизни. Мы были свидетелями многих эпох в разных странах. Мы выросли в Советском Союзе, который очень не любили. Но в то же время, там были вещи, которые мы принимали, как данность, и о которых не задумывались. Хорошее образование, например. Нравственных ценностей там тоже было достаточно… Кстати, в каком году ты приехал в Канаду?
БК. В 1982, 24 июня. В день, как я люблю шутить, святого Жана Баптиста, то есть Иоанна Крестителя. На самый главный праздник Квебека. Монреаль встретил меня фейерверком. Я приехал с женой… Ты помнишь, Женя, чеховский рассказ? “Жена моя, Луиза, лютеранка…” Вот, жена моя Лаура, канадка… В животе у нее сидел восьмимесячный младенец, сын наш Лешка. Мы приехали нищие, несчастные и вдруг – фейерверк! Так нас приветствовала Канада.
ЕС. Я приехал чуть раньше. Я уехал из России в 1975 году, в Канаду попал в 77-ом. Для меня ты был человек свежий, ОТТУДА. Я все спрашивал: ну как там? Да-а… хотя физически мы были здесь, но жили, по большей части, Россией. Все же, если вспоминать первые годы эмиграции, – что она тебе дала?
БК. Очень многое. Есть такое понятие, по-умному называется “провинциальность”, по-русски – “местечковость”. Одним из недостатков наших – советских – людей, была вот эта местечковость. Мы были, если честно, фантастически невежественные люди. Мы могли знать какие-то интересные вещи про другие страны, но знания эти были фрагментарны, потому что никто из нас не мог путешествовать, мы не видели, как живут в чужих странах. Не могли сопоставить свою жизнь с другой. Более того, была и еще одна проблема. Не хочется следовать стихам Тютчева: “Как грустно полусонной тенью, с изнеможением в кости, навстречу солнцу и движенью за новым племенем брести!” – не хочу быть человеком прошлого. Я, как и ты, Женя, мы – люди настоящего. Я наслаждаюсь жизнью, я чувствую себя молодым человеком. Тем не менее, мы сформировались тогда, и от этих воспоминаний нам никуда не деться, правильно? Вот что я имею в виду. Наш недостаток в том, что мы считали себя самыми несчастными, самыми бедными, самыми угнетенными. Потребовалось довольно много лет прожить на Западе, чтобы понять, что при всей моей катастрофической нелюбви к советской власти, – то есть, “нелюбовью” это чувство называть – значило бы делать комплимент советской власти, – сейчас я понимаю, что в сегодняшнем Иране хуже, чем при советской власти было. Что в сегодняшнем Зимбабве – гораздо хуже, чем нам при советской власти. И в Верхней Вольте – хуже. Так что все относительно. Расширение кругозора – это одна из тех вещей, за которые я чрезвычайно благодарен Господу, что сподобил меня приехать на Запад и здесь жить.
ЕС. Для меня большим открытием было знакомство с Белой эмиграцией. Ты же знаешь, я всегда интересовался историей. Первыми людьми, которых я встретил и в Австрии, и здесь, и которые стали моими друзьями, были как раз представители Белой эмиграции. Через них я познакомился с той Россией, которой уже нет. Я понял, почему они с оружием в руках защищали Россию, которую мы потеряли. Я до сих помню их имена, слышу звучание их голосов… Свидетель Февральской революции профессор Ростислав Владимирович Плетнев, Борис Александрович Сахаров, в числе последней двадцатки врангелевцев покинувший Графскую пристань в Севастополе, герцогиня Екатерина Александровна Лейхтенбергская, сестра милосердия во время Гражданской войны, которую чуть было не расстреляли, и многие другие…
БК. Интересно, как у нас с детства в голове складываются стереотипы, с которыми очень трудно бороться. Но вот сейчас уже прошло больше четверти века с моего приезда сюда, кончилась советская власть, и я ловлю себя на том, что красные и белые… когда я был мальчишкой, у меня слово “красный” вызывало положительную реакцию, а слово “белый” – отрицательную. А сейчас наоборот, и уже довольно давно. Я тоже ухитрился, благодаря тебе, в основном, застать некоторых из этих людей… Господи Боже мой, да что говорить, что говорить… И сейчас я думаю: Белая Россия – это нормальная, чистая Россия при всех ее недостатках, а Красная Россия – это кровавая Россия. Извини.
ЕС. Да, это действительно так. А ты помнишь политические страсти, которые здесь кипели?! Тогда все крутилось вокруг Александра Исаевича Солженицына. Он был как лакмусовая бумажка. Для тех, кто его поддерживал – он был “патриот России”, нелюбившие его – зачислялся в ненавистники России. Хотя, на самом деле, это было не так. Приличные люди были с той и с другой стороны, но ощущение… именно такое.
БК. Я всегда был оппортунистом. Я ухитрялся одновременно дружить с Максимовым и с четой Синявских. И когда они начинали со мной говорить, – скажем, Синявский о Солженицыне, – я отвечал: “Давайте мы не будем говорить об Александре Исаевиче Солженицыне, я его люблю.” – “Но мы-то не любим!” – говорили мне они. – “Ну, это Ваше дело.” – “А нас-то ты любишь?” – “И Вас люблю, и Солженицына люблю… я, говорю, соглашатель из стихов Маяковского”… Россия потеряла Александра Исаевича Солженицына, и хотя почти ни в чем я не был с ним cогласен, это не мешает мне, во-первых, нежно любить его и уважать его память, а, во-вторых, понимать, какого масштаба это была личность.
ЕС. А я почти во всем с ним согласен… и, конечно, точно так же скорблю. Такой человек ушел!
БК. Ну, вот видишь… Это штучные люди, такие люди бывают по одному на два поколения.
ЕС. Он сдвинул какой-то пласт наносной и обнажил русскую историю так, что мы смогли ее почувствовать нутром…
БК. Женя, ты знаешь, если мы говорим об Александре Исаевиче, напомню свое bon mot, я придумал остроту такую, правда, не очень смешную. Я очень горжусь тем, что моя литературная деятельность, мои стихи, статьи какие-то, хочу надеяться, приблизили конец советской власти минут на десять. Твоя работа в качестве журналиста и антисоветчика, может быть, приблизила конец советской власти на три месяца. А деятельность Александра Исаевича Солженицына приблизила конец советской власти на десять лет. И вот за это я всегда буду ему благодарен, всегда в храме поставлю свечу в его память.
ЕС. Бахыт, по приезде сюда ты познакомился с другой литературой. Понятно, что частично ты прикасался к ней и в Советском Союзе. Но все же, какое ощущение у тебя было, когда перед тобой оказалось обилие новых книг? Что среди них было интересно для тебя?
БК. Последние три года я жил в России в весьма привилегированном положении. В наш с Лаурой дом американские и канадские дипломаты подкидывали антисоветские книги. У меня на эту тему есть забавное воспоминание. Господь Бог, я думаю, не чужд чувству юмора. Я был скуповат и не любил давать читать книги. Но, тем не менее, давал, потому что – святое дело. Из нашей не очень большой библиотеки – там было книг сто – книг сорок было на руках. Когда к нам пришли с обыском и все книжки забрали, а потом уничтожили, те сорок книг, которые были выданы на чтение, они-то как раз и остались… Я приехал сюда, и, конечно, очень быстро разочаровался. Потому что оттуда казалось, что здесь есть маленькая русская эмиграция – сплоченная, свободная, веселая, которая читает Шестова, Бердяева и Солженицына непрерывно… Вышло же так, что ничего этого нет. Люди всюду – люди. Люди, попавшие на свободу, начинают и жить по-свободному. Они начинают думать о мебели, о том о сем, начинают скандалить друг с другом. Мы однажды говорили на эту тему с покойным Дмитрием Александровичем Приговым, когда я еще жил там, в Советском Союзе. “Дима, – говорю, – почему русские эмигранты так ссорятся друг с другом?” И Дима, будучи человеком очень игровым, веселым, вдруг ответил мне серьезно: потому что у них не хватает чувства гражданской ответственности. Но даже он, будучи человеком очень умным, не понимал, что здесь чувства гражданской ответственности и не может быть. Есть просто нормальная жизнь и люди, выясняющие отношения… Понятно? Да, мне здесь попало в руки очень много книг, хотя и не так много, как в России. Главное, конечно, периодика. Никогда не забуду того волшебного ощущения, когда я приезжал из Монреаля в Нью-Йорк и мог там в ларьке уличном купить газету “Новое русское слово”. Газета была по-русски, и газета была антисоветская. И там все печаталось, как есть. Все правильно печаталось. Это было редкое ощущение… Но, в общем, не могу сказать, что я многое здесь открыл.
ЕС. У нас здесь был оазис, все-таки: Русская школа при Норвичском университете в Вермонте. Впервые мы туда приехали с Сашей Соколовым в 1979 году, я там учился, а потом преподавал. Летом туда съезжались буквально все. Сколько знакомств там случилось! – с Василием Павловичем Аксеновым, с Булатом Окуджавой, с Фазилем Искандером… дружба с Юзом Алешковским идет оттуда. Сколько задушевных бесед было с Наумом Коржавиным! Этот оазис нас как бы питал. Ты ведь тоже приезжал туда…
БК. Это одна из моих больших потерь в жизни – закрытие Норвичской школы. Я ее, кстати, описал в одном из своих романов. Это была такая наша мини-Россия. Там было очень хорошо, туда приезжали люди самых разных политических взглядов, но, тем не менее, на этом пятачке вермонтской земли, где рядом жили два взаимоисключающих, но великих русских писателя, – Александр Исаевич Солженицын и Саша Соколов, – на этом пятачке умудрялись уживаться все, и царила атмосфера, как на “Острове Крым”; атмосфера такой вот реальной России. Норвича больше нет… Правда, мы можем ездить в Россию, но в Норвиче никто взяток не брал!
ЕС. Таким образом дотянули до крушения Советского Союза. Очень хорошо помню то время. Я оказался 19 августа в Москве, в первый раз, кстати, после отъезда из России. Когда уезжал в эмиграцию в 1975 году, решил для себя, что меня там не будет, пока в России коммунисты у власти. 20-го должен был быть подписан новый Союзный договор и становилось понятно, что компартии у власти уже не будет. А 19-го – переворот. Помню, пришел ночью к “Белому дому”, – там танк, а над ним – русский трехцветный флаг. У меня аж слезы навернулись на глаза, у нас с генерала Врангеля не было, чтобы над танком – трехцветный флаг. Но тогда же у меня мелькнула мысль: танк-то – хорошо, но что за ним, в этом самом “Белом доме”? Теперь я знаю, что там было… К сожалению, мои надежды на возрождение России не оправдались…
БК. Я тогда тоже рыдал при виде русского флага, говорил: “Ну, еще 10 лет, – и нас будет, как в Чехии”. Увы, вот уже два десятка лет прошло, и в России все стало… До Чехии мы не дотянули, к сожалению. Это разговор особый, и разговор, наверное, не между русским патриотом-журналистом и русским писателем казахского происхождения… Единственное, чем я хочу поделиться, это своей великой грустью. Я по-прежнему склонен, как это ни странно, во всем винить большевиков. Потому что был русский народ. Кто были самые богатые купцы в России?
ЕС. Староверы.
БК. Староверы. Почему? Потому что все знали: если старовер дает слово, то он жизнь отдаст, а слово не нарушит. В современной России люди, к сожалению, привыкли за 70 лет советской власти воровать. Я расскажу один очень смешной случай, бытовой. Мы с моим сыном были в аэропорту Домодедово, и я, будучи казахом, захотел съесть плов. Плов представлял собой немножко вареного риса без следов мяса, моркови, – вообще, чего-либо. Я начал сердиться, что мне несвойственно, поднял небольшой скандал, и в ходе скандала спрашиваю: “Девочки, а как насчет понятия корпоративной чести, Вы же работаете в этом заведении?!” В ответ на что мне выдают фразу, которая стоила потерянных 15 долларов за миску плова: “Что Вы, молодой человек, – говорит она мне, хоть я и старик. – В России слово ▒честь’ больше не употребляется”. Все это очень грустно.
ЕС. Действительно, печально. Та власть, которая пришла в 1991 году, на мой взгляд, совершенно не думала о России, о тех десятках миллионов русских, которые оказались вне ее рубежей, о том, что, в принципе, задача любой власти – защищать территориальную целостность своей страны. Крым, скажем. Взять – и все просто отдать, забыть о своих стратегических интересах, о людях… Во мне боль эта все еще остается. Хоть сейчас стало восстанавливаться какое-то понимание того, что у России есть свои собственные национальные интересы, а не только интересы каких-то советников из-за рубежа…
БК. Тут мы с тобой не сойдемся, Женя. Для того, чтобы употреблять выражение “у России есть национальные интересы” нужно провести некую маленькую логическую работу по определению “Россия”. У советской России тоже были свои национальные интересы, вероятно, но мы их не признавали.
ЕС. То были коммунистические интересы, то был – Советский Союз…
БК. Что касается советников за рубежом, то я с тобой, как ни странно, согласен. Но тут не только Ельцин виноват. При Ельцине, между прочим, были приняты законы, позволявшие в облегченном порядке получить российское гражданство любому человеку, который считал себя русским. При Путине эти законы были отменены. Как ты знаешь, сегодня даже упрощенный порядок все равно предусматривает, что нужно приехать в Россию, оформиться, получить регистрацию, жить в какой-нибудь Тульской губернии… очень мало что изменилось. Особенно уместно об этом говорить, потому что мы с тобой находимся сейчас на канадской земле. А Канада по населению маленькая, но гордая страна. Ты неоднократно замечал, как Канада, которая является естественным другом, союзником и главным торговым партнером Соединенных Штатов Америки, как она неоднократно говорила: “Нет, ребята, до свидания, в Ирак не пойдем. У нас своя точка зрения”. Вот это мне очень нравится. Я вообще считаю, что нам, в смысле, – России, не везет с правителями, просто не везет. Ни при советской власти, ни сейчас. Я считаю, они, в основном, занимаются набиванием карманов или удовлетворением своих амбиций, преследуют, как правило, интересы корпоративной элиты, а не русской державы.
ЕС. Мы тут вспомнили староверов. Во время крушения Союза много было разговоров о духовности…
БК. Этого слова при мне говорить не надо, Женечка!
ЕС. Я знаю. Но у меня-то было другое. В Монреале я оказался близок к митрополиту Виталию, тогда – главе Русской Православной Церкви за границей, был его прихожанином. В мае 2007 года произошло событие, которое назвали историческим: объединение двух ветвей Русской Церкви – Московской Патриархии и Зарубежной Церкви. Я понимаю, ты не из тех людей, что каждое воскресенье в церковь ходят, но, тем не менее, – как ты отнесся к этому событию, действительно очень важному в русской истории?
БК. Ты прав, я редко хожу в церковь, хотя формально принадлежу к Американской Православной Церкви. Для меня это событие трагическое, потому что, какого бы я ни придерживался мнения о Русской Православной Церкви за границей – а у меня могут быть свои претензии, тем не менее, РПЦ, по-моему, – департамент НКВД. Вот и все мое мнение, надеюсь, что ты с ним согласишься…
ЕС. Я это тоже воспринял как явление трагическое, хотя я – за объединение Церквей, но при условии устранения причин, вызвавших их разделение. Причины – рабское служение богоборческим властям и экуменизм – остались. А ведь, по словам митрополита Виталия, последователи митрополита Сергия (Страгородского), автора печально известной Декларации 1927 года о лояльности советской власти, внесли в Церковь не Божью волю…
БК. Женя, я тоже полностью за соединение Церквей. Церквей, но не организаций.
ЕС. Мы в Зарубежной церкви надеялись, что когда Россия освободится от коммунизма, в Церкви найдется достаточно сил осознать, что сергианство – служение безбожной власти, экуменизм – явление, несовместимое с православием. Посему я предпочел остаться в Истинно-православной Церкви, которая не пошла на объединение. После этого объединения исчез как бы последний бастион нашей эмиграции. Еще существуют очаги духовного и даже политического сопротивления, но об эмиграции говорить уже не приходится.
БК. Ее нет в силу появления интернета; у всех есть русские паспорта, все ездят туда-сюда… Тем не менее, я считаю, что жизнь за пределами своей страны имеет смысл. На то и щука в море, чтобы карась не дремал. Мне кажется, что люди, которые живут здесь, менее подвержены сиюминутным колебаниям политических курсов. Им есть что сказать тем людям, которые живут в родных пределах. Я не собираюсь вставать на котурны. Людям, которые живут там, тоже есть что сказать нам, живущим здесь. Это правда. Все это – полноправные русские общины, которым есть чему учиться друг у друга. Возьми китайцев или индийцев… евреев, в конце концов. Китайская, индийская или еврейская диаспора являют собой цельный организм. Хотелось бы мне дожить до тех времен, когда мы, русские (в данном случае я – русский, поскольку я – русский писатель), станем единым русским организмом вне зависимости от государственных границ.
ЕС. На это надежд у меня нет. Русская эмиграция почему-то не селится в одном месте, как китайская или еврейская, например.
БК. Как в том анекдоте: “Мойша, у тебя есть лавочка, и у меня есть лавочка, а у Шлёмы нет лавочки. Давай дадим ему денег в долг, пусть купит себе лавочку”, – “Джон, у тебя есть дом, у меня есть дом, а у Сэма нет дома. Давай по субботам будем приходить к нему, построим ему дом. Пусть живет нормально”, “Вань, ты сидел? – Сидел. – А Петька не сидел. Давай его посадим”… Я не хочу на этой ноте обрываться, нет. Это действительно большая проблема. И, опять же, все на большевиков, на последствия их правления, списываю.
ЕС. Мы мечтали 25 назад: мол, рухнет коммунизм, мы вернемся в Россию. Скажи, эта мысль у тебя еще есть?
БК. Нет. По целому ряду причин, но, в основном, бытовых. Например, я женился. У жены Леночки нет в мыслях в Россию возвращаться, она любит Америку. Если бы я любил Россию больше, чем жену, я, может быть, и подумал бы… Знаешь, Жень… Мы лет тридцать здесь прожили, ну зачем мне вторая эмиграция? Там уже совсем другая страна. А где я буду деньги зарабатывать? Кто меня будет лечить, если у меня случится инфаркт?.. Я уж как-то привык здесь. Впрочем, не хочу сводить все к бытовым причинам. Я думаю, что мне очень нравится мой статус, наш статус как русских людей, которые живут в добровольной изоляции от России. Хотя это и не изоляция… Мы все время читаем газеты, интернет смотрим, мы живем Россией… Время от времени люди в России мне говорят: ты не имеешь права судить, ты здесь не живешь… Я им говорю: я летаю сюда из Америки, кстати, на последние деньги, три-четыре раза в год, причем, по российскому паспорту. И если здесь будет какая-то заварушка, то первым, кого расстреляют, буду я, что я прекрасно понимаю. Тем не менее, это меня не останавливает. В Америке я живу не из соображений материальных: так сложилось. Как я любил говорить 26 лет назад, если ты помнишь: я подданный Российской империи, который по семейным обстоятельствам проживает за границей. Этим статусом очень дорожу.
ЕС. Я тебя хорошо понимаю, потому что у меня, конечно, тоже была мысль вернуться в Россию. Но теперь это не моя Россия, скажем так… Я жил в районе Мещанских улиц, очень люблю старую Москву, помню каждый сломанный дом. Когда я там бываю, то останавливаюсь у друзей либо родственников, которые живут в том же районе. Хожу, смотрю, какие-то дома еще сохранились, главное – флора там все та же… да фауна не та. Той Москвы, в которой я вырос, безусловно, уже нет. А новая мне не близка. Конечно, у меня тоже семейные обстоятельства, хотя и я, и моя жена Америку не жалуем. Канада?.. – Да, мы ей благодарны, но и здесь много отрицательного. Конечно, мы привыкли к здешней жизни, нам здесь легко. Да и дети вряд ли навсегда переедут в Россию, они выросли, у них уже своя жизнь. Хотя по-русски говорят хорошо и духовно с Россией связаны. Во всяком случае, считают себя русскими. Ксюша, дочь, очень любит навещать Россию и все время туда стремится.
БК. Ну, навещать Россию и жить в России – разные вещи. Новое поколение, которое выросло в сегодняшней России, оно, наверное, там умеет жить. Это ведь мы с тобой – старики, “комсомольцы двадцатого года”, как пелось в старой советской песне… нам под 60, извини. Куда ехать? Помнишь, друг наш, Дима Лебедев, великолепный человек, которого я всегда с нежностью вспоминаю… Он всю жизнь прожил за границей, говорил по-русски, как мы с тобой, и один раз в жизни съездил в Россию, в Питер. Я его спросил, как там было. – “Как в Африке, – ответил он, вздыхая, – только все по-русски говорят.” Я не считаю, что Россия хуже Канады, нет. Все гораздо тоньше. Беда состоит в том, что та Россия, которую я любил, может быть, никогда и не существовала… Это такая наша воображаемая белогвардейская Россия… Помнишь такую песню, мы ее пели в детстве с друзьями, такая строчка была: “это красногвардейские цепи…” На самом деле полагалось петь: “белогвардейские цепи”, а мы пели наоборот, потому что мы были монархисты. Но набоковской России, может быть, никогда и не было? – Во всяком случае, мы в ней не жили. Но мы тихо надеялись, что на развалинах Советской России она воскреснет. Будет нормальная Россия Чехова, Набокова, Бунина… А этого не произошло. Произошла этакая пародия на Америку, только с сарафанами… Что мне очень обидно.
ЕС. Мне тоже. Тем не менее, существует в сердцах наша Россия. Кстати, Старый новый год я как-то справлял в русском ресторане “Эрмитаж”. У нас есть традиция: мы второй тост всегда поднимаем за Россию и поем “Боже, царя храни!”. Присутствовавшим монреальцам мы так и объяснили: у нас традиция. Так вот, когда мы пели, весь ресторан встал и многие нам подпевали. Вот. Это очень интересное явление.
БК. Ты прекрасно знаешь, что я, будучи твердокаменным либералом, одновременно не менее твердокаменный монархист российский…
ЕС. Мы ведь приехали сюда в поисках этой самой знаменитой свободы. И ты знаешь, Канада, в которую мы приехали, скажем, в 1978, в 80-ом, даже в 82-ом году, – она была другой. И сейчас происходит постоянно ущемление свобод. Взять хотя бы курение. Никто не спорит, что оно вредно, но когда доходит до сумасшествия, что ты не можешь курить, скажем, ближе, чем в пяти-девяти метрах от навеса над входом в здание, когда политкорректность заставляет преподавателей изучать многотомную книгу, как себя вести со студентами, и не дай Бог ошибиться, – не кажется ли тебе, что то общество, о котором писал Оруэлл, оно уже при дверях…
БК. Ты знаешь. я вынужден с тобой не согласиться, объясняю, почему. Дело в том, что у меня очень крепкая советская закваска, или антисоветская, назови ее, как хочешь. Несмотря на ущемление моих мелких свобод, которое я вижу на Западе, начиная с обыска при посадке в самолет, и курения, и политической корректности… Это все омерзительно, я согласен с тобой. Но, к сожалению, в меня в возрасте 15 лет была внедрена советская система ценностей, которая гласит: да ради Бога, не буду я курить, не буду смотреть влажными глазами на свою студентку, только не сажайте меня за то, что я власть ругаю. Понимаешь, какая-то грань всегда остается. Может быть, если бы я был рожден в Канаде, во мне бы это все вызывало праведный гнев. Действительно, у меня близкого друга-преподавателя уволили когда-то за то, что он ухаживал за студенткой. И это, конечно, нехорошо. Но, тем не менее, его ведь не сослали на Колыму. Ничего, ничего… я считаю, можно еще жить. Хотя канадская и американская бюрократии вызывают и у меня ужас. Но это имеет отношение не к демократии, а к общим недостаткам человечества, как такового. Человечество, надо сказать, – это сообщество очень глупых людей… Вот ангелы где-то в небесах, у них не нужно ходить в ОВИР получать визу. У них все хорошо, а мы, к сожалению, не совершенны.
ЕС. И последний вопрос: у тебя надежда на Россию есть?
БК. Если бы у меня не было надежды на Россию, я бы не жил. Это моя любимая страна. Как это там?.. – Вынесет все, и широкую, ясную, грудью дорогу проложит себе. Жаль только, жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе…
ЕС. Тут можно и Волошина процитировать: Доконает голод или злоба, но судьбы не изберу иной. Умирать, так умирать с тобой, и с тобой, как Лазарь, встать из гроба.
БК. Россия – страна Пушкина, Некрасова, Мандельштама, Шестова, обоих Булгаковых, отца Сергия и Михаила, страна Пастернака, Есенина, эта страна… – ей суждена великая судьба! Она еще встанет с колен, только по-настоящему.
ЕС. И я добавлю еще владыку Антония Храповицкого, основателя Зарубежной Церкви, и Ивана Алексеевича Бунина.
БК. С большим удовольствием, особенно Бунина с его “Окаянными днями”. Добавим Ходасевича, добавим Георгия Иванова, добавим…
“…имена их, Господи, веси”.
ЕС. Имена их, Господи веси. Я думаю, что уместно здесь и закончить. И, хотя читатель этого не увидит, налив по рюмочке, выпить за будущее нашей великой Отчизны. Я настаиваю на этих словах: Нашей Великой Отчизны. Все.
Монреаль–Нью-Йорк