Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 261, 2010
Валентина Синкевич
От Ясной Поляны до станции Астапово.
Кто виноват?
На англоязычную книгу Александры Попофф Sоphiа Тоlstоу. А Вiography. (New Yоrk–London–Тоrontо–Sidnеу, 2010) откликнулись литературные рецензенты главных американских газет, включая престижную New York Times – Sunday Book Review. По-видимому, пришло время внимательно присмотреться к жизни этой незаурядной и разносторонне одаренной женщины. В нынешнем, 2010 году отмечается столетие со дня смерти нашего великого классика. И к этой дате опубликованы две биографии его жены Софьи Андреевны: за рубежом – Александры Попофф (так она пишет свою фамилию и по-русски), а в России – Н. А. Никитиной.
Александра Попофф – бывшая москвичка, дочь недавно скончавшегося известного прозаика Григория Яковлевича Бакланова (наст. имя Фридман). Ныне она постоянно живет в Канаде, выйдя замуж за канадского журналиста русского происхождения.
Едва ли не главное достоинство англоязычной биографии Софьи Толстой в том, что эта книга побуждает читателя глубоко задуматься над характером и судьбой двух необычных людей, до конца своей жизни не сумевших понять друг друга.
В предисловии с музыкальным названием “Прелюд” А. Попофф пишет, что ей повезло получить доступ к архивам Софьи Андреевны. Таким образом она имела возможность читать ее неопубликованные (до сих пор!) воспоминания, прозу и письма. Она справедливо замечает, что почти все, кто хоть мимоходом встречался с Толстым, затем что-то писал о нем, а воспоминания его жены мертвым грузом пролежали в архиве восемь десятилетий. Многое из ее записей было недоступно для биографов, и поэтому сложная семейная ситуация Толстых до недавнего времени не могла быть полностью рассказана. Однако здесь возникает вопрос: возможно ли, даже при наличии множества биографических материалов, не субъективно и не становясь на сторону одного или другого супруга, разобраться во внутренней (да и внешней тоже) жизни таких сверхсложных людей, коими были Софья Андреевна и Лев Николаевич?
Конечно, она, почти полстолетия (48 лет!) прожившая бок о бок с Толстым, могла рассказать о нем много такого, о чем только она одна могла знать, включая на редкость непростое их общение друг с другом (большинство ее записей именно об этом), и также описать их отношение к семейной жизни, постепенно ставшее неодинаковым, понимание религии и политики, то есть взгляды на окружавший их мир, тоже ставшие неодинаковыми. Со строк писем, дневников и воспоминаний Софьи Андреевны не только она, но и Толстой встает перед читателем во весь рост – со всеми своими слабостями и противоречиями, коих, как мы знаем, было у него предостаточно, особенно в последний период его жизни.
Книгу “Sophia Тоlstоу” можно назвать апологией Софьи Андреевны. Ее нередко обвиняли в косвенной, а иногда и в прямой причине смерти Толстого.
А. Попофф пристально всматривается в жизнь Толстых – от начала их брака до трагического конца. Автор сочувствует Софье Андреевне, прошедшей трудный путь повседневного общения с гением. В том, что ее муж был таковым, она не сомневалась и долго гордилась своей миссией быть женой гения. А. Попофф неустанно подкрепляет свои выводы в пользу Толстой обильными выдержками из ее автобиографических редких записей, найденных ею в российских и зарубежных архивах.
Александра Попофф проделала огромную исследовательскую работу, на которую потратила несколько лет жизни. Нельзя также не оценить ее умение выбирать цитаты, поддерживающие ход авторской мысли, и, вместе с тем, дать возможность читателю попытаться самому разобраться в вопросах, то и дело возникающих при чтении этой непростой биографии. Главным остается все тот же вопрос, до сих пор остающийся спорным: каким образом в начале будто бы благополучная семейная жизнь Толстых, закончилась станцией Астапово, прославившейся на весь мир, потому что не в Ясной Поляне на своей постели, а в этом захолустном месте умер великий русский классик Лев Николаевич Толстой?
Софья Андреевна Берс (1844–1919) была на шестнадцать лет моложе Толстого, за которого вышла замуж в восемнадцатилетнем возрасте. Она родилась в семье придворного врача немецкого происхождения. Лев Николаевич хорошо знал семью д-ра Берса, даже слегка ухаживал за своей будущей тещей, бывшей всего на два года моложе его. Она, как затем и ее дочь Софья, родила тринадцать детей, из коих у каждой умерло пятеро.
В первые годы супружеской жизни Толстых Софья Андреевна неустанно поддерживала в своем муже живой творческий огонь. Она вдохновляла его своей непоколебимой уверенностью в его исключительности, в его гениальности, была первым читателем и даже критиком произведений Толстого. Он прислушивался к ее замечаниям, иногда переделывая по ее совету те или другие строки своего будущего шедевра. Софья Андреевна очень гордилась этим. И, как мы знаем, в “Войне и мире”, да и в “Анне Карениной”, многое списано с натуры. На страницы этих книг попало, в том или ином преломлении, много родственников и друзей Толстых, сама Софья Андреевна и ее сестра Татьяна, с кем она устно или эпистолярно всю жизнь делилась своими радостями и горестями. (Письма к ней, из которых взяты многие цитаты книги Попофф, представляют бесценный биографический материал.) То было счастливое время для обоих супругов. Но, вероятно, трудно долго выдерживать почти безумную интенсивность и эмоциональную накаленность их взаимоотношений. Наверное, мало кто смог бы перенести такую напряженную атмосферу, которую они создали в своей супружеской жизни. Притом оба были легкоранимы и нередко подвергались вспышкам ревности. А Софья Андреевна постоянно нуждалась в подтверждении любви к ней мужа. Это было ей необходимо как воздух.
Трудно не заметить в характерах четы Толстых довольно много общих черт. Оба они страдали от периодов меланхолического настроения и даже отчаяния с суицидными тенденциями, оба были сентиментальны, нередко обливаясь слезами от горя или восторга. И оба очень любили музыку… Но главное: они обладали каким-то сверхчеловеческим трудолюбием. Об этом качестве Льва Николаевича свидетельствует астрономическое количество томов его произведений, а толстовское увлечение физическим трудом хорошо известно по многочисленным воспоминаниям современников и также по картинам знаменитых художников, запечатлевших Толстого не только склонившимся над письменным столом, но и за “мужицкой” работой, например, пашущий граф Лев Толстой. В конце концов он полностью изменил свой образ жизни, переключившись на самообслуживание: убирал свою комнату, пек хлеб, рубил дрова, носил и возил воду, тачал сапоги… На эти странные, далекие от литературы, занятия жена сначала смотрела с иронией: “чем бы дитя ни тешилось…” Но впоследствии это стало ее раздражать, так как мешало нормальному семейному налаженному быту. А некоторые друзья потешались. Так, Афанасий Фет за шесть рублей купил у Толстого сапоги и развлекал своих гостей, показывая им купленный “товар” с надписью: “Эти сапоги сделаны автором ▒Войны и мира’ 15 янв. 1885 г.”. Однако у этого автора перемена быта имела более сложный и глубокий характер, чем думали некоторые из его непосредственного окружения.
О Софье Андреевне Попофф пишет, что она, “как и ее муж, любила любую работу – интеллектуальную, артистическую и физическую” (в этой статье цитаты даны в обратном или прямом переводе с английского. – В. С.). Действительно, за какую только работу не бралась хозяйка Ясной Поляны! Она, обладая хорошим четким почерком, от руки переписывала прозу Толстого (“Войну и мир” шесть раз!), воспитывала и учила детей, делала для них игрушки, ставила спектакли и писала сказки. Также шила одежду для мужа и детей, вышивала, вязала… И сверх всего этого писала подробные дневники, письма, воспоминания и даже художественную прозу, играла на рояле, занималась живописью, скульптурой и стала незаурядным фотографом. В книге Попофф есть образцы фотографий Софьи Андреевны и сравнительно недавно в Вашингтоне вышла замечательная книга: “Song Without Words.
Photographs and Diaries of Countess Sophia Тоlstoy”.(“Песня без слов. Фотографии и дневники графини Софьи Толстой”, 2007)– Нужно сказать, что лучшие семейные снимки в Ясной Поляне – ее работы. Также она находила время для лечения крестьян (дочь врача!) и вела сложное хозяйство большого имения… Притом вся эта работа совмещалась с болезнями (и со смертью тоже) детей, да и с собственными болезнями и недомоганиями: родильные горячки, грудницы, 16 (!) беременностей, 13 (!) деторождений… Интересно, какая из нас, обыкновенных современных женщин, выдержала бы такую нагрузку?! Но разве Софья Андреевна была обыкновенной женщиной? Ни в коем случае!Трудно разгадать настоящую причину ее слишком многосторонней и какой-то лихорадочной деятельности. Заметно лишь то, что в ней, в этой деятельности, было нечто нездоровое, надрывное. Слишком часто, особенно в дневниках и письмах, Софья Андреевна горько жалуется на усталость (удивительно ли это?) и на неудовлетворенность (тоже неудивительно). Присутствует также жалость к себе, обреченной быть женой великого писателя, недостаточно ценящего и любящего ее, принесшую себя ему в жертву. Правда, ее жалобы нередко сменялись бравадой и уверением самое себя в счастливой семейной жизни и в любви (опять-таки жертвенной) к своему “Левочке”. Позднее Софья Андреевна сменит ласкательное “Левочка” просто на имя и отчество мужа.
Тут возникает вопрос: зачем она, имея в своем распоряжении слуг, взваливала на себя такое количество работы? Да ведь не было необходимым, например, самой обшивать всю семью, хотя делала она и это умело: знаменитые “толстовки” – ее замечательное швейное искусство. И от некоторых других работ она, при желании, тоже могла бы себя избавить. Но нет, Софья Андреевна трудилась до полного изнеможения, при этом раздражаясь, обижаясь и жалуясь. Невольно приходит на ум: не присутствовало ли здесь некое единоборство, некое соперничество с мужем – знаменитым писателем, неутомимым тружеником, а затем не менее знаменитым философом-правдоискателем? А не слишком ли старалась Софья Андреевна ни в чем не отставать от него? Можно заметить у нее и долю нарциссизма: она не уставала фотографировать себя, писала автопортреты, а свою прозу и автобиографию “Моя жизнь” читала всем, кто попадался ей под руку: муж, собственные дети, Репин, писавший портрет Толстого (довольно часто художники писали и ее портреты), постоянный гость Ясной Поляны пианист и композитор Александр Гольденвейзер, в будущем автор книги “Вблизи Толстого”, и другие вольные или невольные слушатели. Ей, по-видимому, не приходило в голову, что кому-нибудь из них могла быть интереснее беседа с Толстым. Известно, что кое-что из своих опусов Софье Андреевне удавалось даже печатать.
В конечном итоге, опираясь на ее автобиографические писания, можно лишь заключить, что характер у нее был весьма сложный, разгадать который так же нелегко, как и характер Льва Николаевича. Александра Попофф приводит слова Софьи Андреевны, сказанные посетителю Ясной Поляны в 1918 году, то есть через восемь лет после смерти Толстого и за год до своей: “Да, я прожила со Львом Николаевичем 48 лет, но так и не узнала точно – что же он был за человек”. Наверное, это же самое о своей жене мог бы сказать и Толстой.
В 1895 году Толстые пережили страшную трагедию: в семилетнем возрасте умер их любимый сын – последний, тринадцатый ребенок Ванечка. Мать и отец его обожали. Он обладал качествами, всегда ценимыми всеми родителями: добрый нрав в сочетании с подчинением родительской воле. От него много ожидалось в будущем, и потерю своего любимца Толстые переживали особенно остро. Безутешная мать стала врачевать свое горе музыкой, которую любила с детства. Тут возникло ее довольно сильное увлечение композитором и пианистом Сергеем Ивановичем Танеевым (1856–1915) – Софья Андреевна в него влюбилась. Ей стало необходимым постоянно общаться с ним. Она не уставала посещать его московские концерты и полностью окунулась в волшебный и для нее целебный мир музыки, освободивший ее от бесконечных забот о детях, муже и от хлопот по хозяйству – тоже нескончаемых. Софья Андреевна помолодела, похорошела, стала серьезно и вдохновенно музицировать. Поражает ее репертуар, включавший сонаты Бетховена и другие, не менее трудные для исполнения вещи, требующие немалого владения фортепианной техникой.
Конечно, увлечение Танеевым носило платонический характер: он, как известно, не влюблялся в женщин и к Софье Андреевне питал лишь дружеские чувства. Лев Николаевич, хоть и знал об этом, но безумно ревновал жену, да и дети были против материнского, все-таки, слишком интенсивного увлечения. Но потом все постепенно вошло в нормальную колею, и хозяйка Ясной Поляны вернулась к своему прежнему образу жизни. Интересно, что эта история произошла после, а не перед “Крейцеровой сонатой”, поэтому нельзя сказать, что для своей повести Толстой позаимствовал кое-что из собственного семейного опыта, как это было в ранних его художественных произведениях. Известно, что Софья Андреевна очень не любила эту вещь, что вполне понятно. Она даже написала нечто вроде анти-“Крейцеровой сонаты”. Однако добилась аудиенции у Николая II, прося его снять запрет на публикацию повести мужа. Царь удовлетворил ее просьбу, чем она, безусловно, гордилась.
Одна из глав книги Александры Попофф называется Маrtyr and Martyress, то есть – “Мученик и мученица”. И в дневниках Лев Николаевич называет свою семейную жизнь мукой. А ведь два его шедевра – “Война и мир” и “Анна Каренина” – кончаются семейной идиллией. Как могло потом дойти до “Крейцеровой сонаты” и “муки”? В возникших серьезных семейных конфликтах Софья Андреевна винит Черткова.
Владимир Григорьевич Чертков (1854–1936), аристократ по происхождению, человек со средствами и с неистощимой энергией, обладал негибким, можно сказать фанатичным, характером. Был он самым верным последователем толстовского учения, с удивительным рвением проводил его в жизнь, безоговорочно разделяя все взгляды своего учителя, включая его отношение к частной собственности, ставшее у Толстого резко отрицательным.
Для Софьи же Андреевны именно этот вопрос являлся одним из самых больных и непонятных в новом мировоззрении мужа. Обладание собственностью было для нее вполне нормальным явлением, как обычным было оно и для других людей ее круга. Раздать свое имущество, то есть ни с того, ни с сего вдруг обречь себя и детей на бедность, представлялось ей чем-то совершенно немыслимым. К этому она не была подготовлена ни своим происхождением, ни воспитанием, ни замужеством. Замуж-то она выходила не за какого-нибудь бедного чиновника и тем более не за аскета. Ведь восемнадцатилетняя невеста долго не могла придти в себя от дневниковых откровений, которые в порыве исповедального настроения дал ей прочитать жених перед самой их свадьбой. В свое время молодой граф Толстой был весьма далек от аскезы и от серьезных размышлений над словами Нагорной проповеди и над Евангельскими заповедями. В молодости в нем бурлила неудержимая, чисто физическая сила, не давая ему глубоко задумываться над духовными, социальными, этическими и другими проблемами, которые он осмысливал и по-своему истолковывал в зрелые годы. В 19 лет граф Толстой стал владельцем большого имения Ясная Поляна и прикрепленных к нему более 300 душ крепостных. И жил он тогда в свое удовольствие, полностью пользуясь земными благами, щедро подаренными ему судьбой.
А ныне Софья Андреевна стала серьезно беспокоиться о будущем своих детей. По натуре она была собственницей: местоимения мой, моя, мое, мои не сходили со страниц ее писаний. Но нельзя сказать, что она оставалась равнодушной к страданию несчастных. Нет, напротив, когда случилось стихийное бедствие и тысячи людей, в основном крестьян, гибли от голода в результате неурожая от страшной засухи, Софья Андреевна проявила свою огромную организаторскую энергию: она писала множество писем, адресованных богачам, с просьбой о неотложной денежной помощи для голодающих. Ее воззвания, подкрепленные именем Толстого, возымели успех: обильные дары хлынули со всех сторон. Вся семья Толстых неутомимо работала, спасая людей от верной смерти. Здесь Лев Николаевич должен бы был признать, что деньги не всегда “корень всего зла”, иногда они насущно необходимы.
Но вернемся к семейным разладам в Ясной Поляне. Неизменным участником яснополянских конфликтов был все тот же Владимир Чертков. Его отношения с Софьей Андреевной постепенно превратились в нескончаемую войну верной жены Толстого с его же верным учеником. Они стали заклятейшими врагами, создавая трудно выносимую атмосферу недоверия, подозрительности, подглядывания, подслушивания, ревности и недоброжелательства. Оба обвиняли друг друга в эгоизме, в непонимании Толстого и оба жестоко боролись за свое место в его жизни.
А Лев Николаевич, на новом этапе своих духовных исканий, переписал все имущество на имя жены, дабы избавиться от собственности, с некоторого времени ставшей невыносимо тяготить его совесть. И также отдал жене право на переиздание своих художественных произведений. В тот момент у него в корне переменился не только обычный образ жизни, но и весь взгляд на жизнь, то есть на цель человеческой жизни. Так, когда один из его сыновей, закончивший университет, обратился к нему с просьбой помочь ему выбрать дальнейший путь, отец посоветовал сыну взять метлу и подметать улицы.
Бедная Софья Андреевна, наверное, решила, что им всем придется вскоре подметать улицы, если она не спасет положения. И снова (в который раз!) она принялась за работу, непосильную даже для самого выносливого человека. Так, Софья Андреевна взвалила на свои плечи все дела по управлению большим имением, ныне ее собственным, и заботы по содержанию московского дома Толстых, теперь тоже ее собственного. Кроме этого, она взялась за издание и распространение художественной прозы мужа. Последнее стало необходимым, так как давало средства для безбедного существования большой семьи, отнюдь не привыкшей к экономии. Тем более, что сыновья кутили, играли в карты (“яблочко от яблони…”) и беспрестанно требовали от матери денег. Всю работу она, конечно, выполняла сама, включая корректуру многотомных толстовских книг. О помощниках Софья Андреевна не думала, вероятно, не без основания считая, что никто ничего не сделает так добросовестно, как сделает это она. На современном русском такие люди называются трудоголиками, но Софья Андреевна была каким-то сверхтрудоголиком.
А на мужа она стала смотреть не очень доброжелательным взглядом. “Лев Николаевич очень счастлив, – пишет Софья Андреевна, – за ним хорошо ухаживают, и вся его свита здесь: Чертков, Булгаков и Маковицкий.” (Душан Петрович Маковицкий, толстовец, личный врач Л. Н. Толстого. Впоследствии он сопровождал Толстого в его бегстве из Ясной Поляны.) Софья Андреевна не переставала жаловаться на создавшуюся в доме обстановку: “Сейчас на первом месте Чертковы (муж и жена. – В. С.), а я должна создать свою собственную личную жизнь или свою собственную смерть”. Постепенно ею овладело чувство одиночества и отчаяния. Она, на которой держался весь порядок дома и все благосостояние семьи, почувствовала себя никому не нужной, лишней. Переписку произведений мужа она бросила сама, потому что не любила его дидактических трактатов и чуждых ей философских рассуждений. В начале наняли двух переписчиков для замены одной Софьи Андреевны, а потом взялись за переписку дочери и справились с этой работой. Особенно преуспевала младшая дочь Саша, двенадцатый ребенок Толстых, самая верная последовательница отцовского учения. В яснополянских конфликтах она полностью встала на сторону отца, крайне враждебно относясь к матери. А Черткова Софья Андреевна серьезно считала дьяволом, даже первый слог его фамилии указывал на это: черт. “Они” – то есть Лев Николаевич, Саша, Чертков – мучают, убивают ее, – утверждала она.
Ненависть к Черткову приняла у нее патологические размеры. Одно имя Черткова приводило ее в истерическое состояние. Притом она стала безумно ревновать мужа к Черткову, подозревая у Толстого гомосексуальное влечение к своему ученику. Видеть их сидящими рядом было для нее настоящей пыткой. Сидят слишком близко друг к другу – отмечала она. И, наконец, добилась изгнания своего врага: больше он не имел права приходить в дом. Но это не успокоило ее больные нервы: ей мерещилось, что Лев Николаевич тайно начнет ездить к своему “кумиру”, жившему неподалеку от Ясной Поляны. Такая мысль терзала ее денно и нощно, хотя она выпросила у него обещание не делать этого. Но следила за мужем в оба глаза. Если не удастся разлучить Льва Николаевича с Чертковым, то его нужно убить, фантазировала Софья Андреевна. (Интересно, кого бы она нашла для такого “дела”?)
Смерть, не только Черткова, но и ее собственная, тоже превратилась у нее в навязчивую идею. “Смерть – мое оружие и моя месть”, – писала она. Может быть, Лев Николаевич, увидя ее в гробу, возненавидит Черткова как ее убийцу, мечтала бедная Софья Андреевна. Слова “я страдаю” не сходят со страниц ее дневников того времени. И она, переутомленная физически и душевно, действительно страдала, постоянно находясь в истерическом, бредовом состоянии. Но крепко стояла на своей непримиримой позиции по отношению к “врагам”, коих постепенно становилось все больше. Члены семьи, впоследствии даже сыновья и другие домочадцы, сочувствовали Льву Николаевичу, примыкая к “вражескому стану”. Доктора, да и муж, советовали ей поехать куда-нибудь отдохнуть, но такие советы Софья Андреевна воспринимала как желание от нее избавиться, выбросить ее из дому, как ненужную тряпку.
А в это время Лев Толстой становился все более знаменитым, все более почитаемым во всем мире. Отлучение его от Церкви вызвало новый прилив популярности великого писателя и мыслителя. В Ясную Поляну хлынули тысячи писем, открыток, подарков и всяческих заверений в почтении и любви к правдоискателю и пацифисту. Поражало его поистине уникальное учение о непротивлении злу насилием. (Впоследствии, как мы знаем, оно дважды “сработало” на практике: Махатма Ганди и Мартин Лютер Кинг.) Однако трудно воздержаться от замечания, что одним из противоречий толстовских проповедей было его наставление о половом воздержании, исходящее от отца тринадцати детей. Но слава Толстого неимоверно росла. Так, однажды, остановка Толстых на провинциальной железнодорожной станции привлекла до пяти тысяч народу, желавшего хоть взглянуть на современного пророка, расшатывающего государственные законы и оспаривающего учение Церкви.
Понятно, что толстовство не поощрялось правительством, что пугало Софью Андреевну, боявшуюся неприятностей для семьи. Правда, преследовались толстовцы, а не Толстой. Но мало ли что может быть в будущем, разумно рассуждала она. Притом толстовское учение привлекло много людей, раздражавших Софью Андреевну своим обликом и поведением. Она называла их “темными”, считая бездельниками и тунеядцами. Зачастую – не без основания. И терпеть не могла общение Толстого с этими “темными”. Когда муж сфотографировался с группой толстовцев, Софья Андреевна вытребовала у фотографа негатив снимка и уничтожила его.
Так же ее стала мучить мысль: как потомки оценят ее роль в жизни Толстого? Неужели назовут ее Ксантиппой? Это вполне возможно, так как существуют его дневники, в которых есть критические замечания в ее адрес. Она знала об этом и потребовала, чтобы он вычеркнул из них все о ней негативное. Толстой согласился и многое повычеркивал. Но где дневники? У Черткова.
Вообще дневники в супружеской жизни Толстых не способствовали мирному сосуществованию супругов, так как были открытой книгой для обоих, рождая взаимные обиды, упреки и ссоры. Нужны ли слишком подробные и сверхправдивые дневниковые записи в семейной жизни, да еще такой сложной, как у Толстых? Наверное – нет. Но дневниковые записи обоих супругов сохранились и являются хорошим биографическим материалом, одновременно они дают нескончаемую пищу биографам, до сих пор решающим вопрос: кто виноват?
Здесь можно вспомнить об издании дневниковых записей Софьи Андреевны. Четырехтомник этих записей впервые вышел в Москве (1928–1936).Редактором третьего и четвертого тома был старший сын Толстых Сергей Львович. В предисловии он пишет, что хотя записи его матери не всегда правдивы и беспристрастны, однако ее нельзя целиком обвинять в причине смерти мужа, как делают это некоторые критики. О ее психическом состоянии он пишет, что она страдала от истерии, но не от паранойи, как, опять-таки, утверждали многие. И говорит, что пора услышать и ее голос. Жаль, что Сергей Львович не дожил до нашего времени. Например, сейчас в Америке голос Софьи Андреевны услышан великолепно: современные критики очень ее жалеют. Совсем недавно (2010) здесь переиздан в мягкой обложке большой том дневников Софьи Андреевны, ранее опубликованный в твердом переплете: The Diaries of Sophia Tolstoy. (Достойный перевод Sаshu Porter. 1985). На переиздание сразу же откликнулась крупная американская газета “The Washington Post” (30 сент. 2010), поместив рецензию Michaelam Dirda под заголовком: “Трагически обвенчана с литературным гением”. И подзаголовок: “В дневниках Софьи Толстой дана душераздирающая картина жизни, полной боли и отчаяния”. Текст рецензии соответствует заголовкам.
Однако именно в дневниках самой Софьи Андреевны есть места, не всегда способствующие к размышлениям о ее положительном, жертвенном характере. А это ведь то, к чему она так энергично стремилась, в особенности, думая о своем облике в будущих поколениях. Толстой не требовал от нее никаких вычеркиваний, поэтому в ее записях сохранились такие заметки, будь они правдой или неправдой: “В течение времени мой муж вымотал меня своей холодностью и взвалил на мои плечи решительно все: дети, имение, дом, его книги, деловые заботы, общение с людьми, и после всего этого, с эгоистичным, безразличным равнодушием, он ненавидит меня за то, что я все это делаю. А что о его (курсив Софьи Андр. – В. С.) жизни? Он прогуливается, ездит верхом, немного пишет, делает то, что ему хочется, никогда не пошевелит пальцем для своей семьи и эксплуатирует всех и все для своей пользы: услуги дочерей, жизненный комфорт, людскую лесть, мою покорность, мой труд. И слава, беспрерывно движет его неутолимая жажда славы. Надо быть бессердечным, чтобы вести такой образ жизни”. (Diaries of Sophia Tolstoy. Стр. 175). “Немного пишет”. Кажется, в этом Толстого упрекнуть трудно. А так облик беспощадный.
Но в то время Софья Андреевна была занята исключительно своим обликом, особенно в будущем. Ей нужно, решила она, во что бы то ни стало вырвать у Черткова дневники Льва Николаевича. Софья Андреевна поставила вопрос ребром: “Дневники или моя жизнь. Пусть он решает”. “Он”, конечно, решил в пользу ее жизни. Но на руки дневники она не получила, потому что “враги” отдали их на хранение в банковский сейф в Туле. Тогда Софья Андреевна стала требовать, чтобы ей выдали на них расписку. Не получив ее, соврала, что приняла смертельную дозу опиума. Бедняжка не знала, что воевать так жестоко за мужнины дневники ей, собственно говоря, было уже незачем. Чертков сохранил копии оригиналов.
Создавшаяся в доме атмосфера со временем не улучшалась. Возникали ссоры о праве на публикацию толстовских произведений. Трудно Софье Андреевне было перенести и то, что не она стала душеприказчицей и наследницей литературного архива ее мужа. Так же, и не без основания, она подозревала “врагов” в составлении нового, не известного ей завещания. Софья Андреевна была уверена, что в новом завещании будут ущемлены ее интересы и что Лев Николаевич состоит в тайном союзе с Чертковым “против меня и моих детей”. От подобных мыслей бедная женщина совсем потеряла рассудок. За ней следили, так как она не раз порывалась кончить жизнь самоубийством, хотя бы для того, чтобы наказать Черткова. В 1910 году, то есть в год ухода, вернее, бегства Толстого из дома, Софья Андреевна решила сама бросить всех и все. В прощальном письме мужу она обвиняет его в том, что он променял жену на Черткова. Ее вернул домой сын Андрей.
Находясь в совершенно расстроенном психическом состоянии Софья Андреевна не понимала, что ее муж серьезно болен. Несмотря на пешие прогулки, верховую езду, физическую работу, вегетарианство, он, в сущности, уже давно не был здоровым человеком. Довольно часто лечился: от последствий малярии – панацеей того времени – кумысом, от кашля – крымским воздухом, дабы кашель не перешел в туберкулез. В прошлом Софья Андреевна врачевала мужа, применяя свои методы лечения: горчичники, компрессы, массажи… А ныне спокойно констатировала факт: у Льва Николаевича снова обморок, временная потеря памяти и дара речи. Здесь не нужно докторского диплома, чтобы заподозрить хотя бы легкий инсульт. И, наверное, в нормальном состоянии она прекратила бы всякие споры о дневниках, завещании, издательских правах и прочем, дала бы ему отдохнуть от всего этого. Но в то время логично думать Софья Андреевна уже не могла. Можно предположить, что Лев Николаевич покинул Ясную Поляну, будучи уже слабым и больным человеком. Схватить воспаление легких в таком состоянии было нетрудно.
Последние дни Льва Толстого подробно описаны множество раз. А ставшую знаменитой на весь мир железнодорожную станцию Астапово фотографировали, экранизировали и описывали тоже много раз. И разыгравшиеся там трагические сцены и описывались и интерпретировались не однажды. Вполне понятно: сенсация.
После смерти Толстого дочь Александра и Чертков выкупили яснополянскую землю у наследников и, согласно воле Льва Николаевича, отдали ее крестьянам. В книге Александры Попофф говорится, что крестьяне в сороковой день кончины Толстого пропели “Вечную память” над могилой своего барина, их долголетнего благодетеля и заступника и в бурные революционные годы они не допустили мятежников до грабежа толстовского дома в Ясной Поляне.
Первое полное девяностотомное собрание сочинений Толстого началось публиковаться в России в 1928 году. 72 тома этого издания вышли под редакцией Владимира Черткова.
И все же остается вопрос: кто виноват? Но разве можем мы, чужие люди чужого века, ответить на этот вопрос? Не можем. Однако на основании многих биографических и автобиографических записей, невольно создается впечатление, что Лев Николаевич и Софья Андреевна все время сгибали друг друга – каждый в свою сторону, а созданы были оба из негнущегося материала.
* * *
Сейчас, к столетию со дня смерти Льва Толстого, хочется вспомнить, что его, можно сказать, бурный брак с Софьей Андреевной дал нам (не только русским) необыкновенного человека – Александру Львовну Толстую. Благодарная память о ней сохранилась у многих сотен людей, которым она помогла выжить в трагические времена прошлого века. С ранней юности жизнь младшей дочери Толстых была направлена на служение добру.
Личность Александры Львовны Толстой можно, не боясь преувеличений, назвать легендарной. Поражает диапазон ее деятельности: секретарь отца с 1901 года, в дальнейшем – филантроп и общественный деятель, биограф и мемуарист, школьный учитель, лектор, медсестра, фермер. Она преуспевала в каждом из этих разнообразных призваний и занятий. Во время Первой мировой войны за проявленное на фронте усердие в качестве сестры милосердия Александра Львовна была трижды награждена Георгиевской медалью.
В 1931 году ей удалось из Японии, где она читала лекции, эмигрировать в США. Здесь Александра Львовна читала лекции в школах и университетах о своем отце и об истинном лице коммунизма. Несколько лет в штатах Пенсильвания и Коннектикут она занималась фермерством: разводила кур, доила коров, работала в поле. И писала книги.
В 1939 году Александра Толстая, со своим долголетним другом и неутомимой помощницей – Татьяной Алексеевной Шауфус, организовала Толстовский фонд. При содействии этого Фонда в Америку въехало 40000 человек, сначала русских, затем калмыков, и дальше, после окончания американо-вьетнамской войны, – вьетнамских беженцев. В 1941 году Толстая получила в дар в штате Нью-Йорк 74 акра земли и там основала существующий по сей день Толстовский центр, где были построены старческий дом, больница, библиотека. И церковь. Нужно сказать, что дочь Толстого, во всем идущая по стопам отца, в вопросе религии с ним расходилась, будучи не только верующим, но и воцерковленным человеком. (Я сама видела ее, молящуюся в храме Толстовского центра.)
Особенно нам, представителям второй волны русской эмиграции, невозможно забыть гуманитарную деятельность Александры Толстой. После войны мы, “вторые”, попали в Германии в совершенно безвыходное положение. Наша судьба зависела от двух звезд: советской красной и американской белой. (Об этом писал прозаик Леонид Ржевский в романе “Между двух звезд.) В то время мы никому не были нужны, кроме Сталина, – понятно зачем. А для союзников, которые нас содержали, мы представляли непредвидимый и тоже ненужный балласт. Им, опьяненным победой, было не до дипийцев. Притом – Ялтинское соглашение с союзником Сталиным: всех вернуть домой. В защиту рьяных исполнителей соглашения можно сказать только следующее: многие из них не вполне понимали, чем тогда для нас мог стать “родной дом”, куда энергично направляли невозвращенцев.
В то трагическое время в нашу защиту выступили две женщины: Элеонора Рузвельт и Александра Толстая (когда-то она года три просидела в советской тюрьме). Их заступничество возымело успех: вскоре после речи Рузвельт в ООН прекратилась насильственная репатриация, а Толстая стала выписывать в Америку целые группы так называемых “перемещенных лиц” (ди-пи), затем помогая их устройству в новой стране.
Совсем недавно мне сказал мой старый друг художник Виктор Сергеевич Лазухин, что, не будь Толстовского фонда, его семья еще хороших несколько лет промаялась бы в Германии.
Господь Бог дал Александре Львовне долголетие: она тихо скончалась 26 сентября 1979 года, не дожив двух месяцев до 96 лет. С девяностопятилетием ее еще успел поздравить Солженицын. В своем послании он писал, что “Лев Николаевич был бы счастлив от объема Вашей работы и от ее направленности”.
По случаю кончины Александры Толстой из Белого Дома пришло соболезнование от Джимми Картера, бывшего тогда Президентом США. В его письме от 5 октября 1979 года, адресованном директору Толстовского фонда Теймуразу Багратиону, есть такие строки: “Розалин (жена. – В. С.) и я были опечалены, узнав о смерти Александры Толстой. С ее кончиной мы потеряли одну из последних человеческих связей с великим веком русской культуры. […] Александра Толстая всегда останется в памяти тысяч людей, воспользовавшихся ее помощью, когда они вступали в новую жизнь свободными мужчинами и женщинами”.
Письмо (по-английски) президента Картера опубликовано в “Новом Журнале” (1979, № 137).
Филадельфия