Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 261, 2010
Людмила Оболенская-Флам
О дипийском прошлом
по поводу книги Т. И. Ульянкиной «Дикая историческая полоса…» (Москва:РОССПЭН. 2010)
Эта книга посвящается «судьбам российской научной эмиграции в Европе (1940–1950)». Нужная и интересная тема, пока еще мало изученная. В этом отношении Татьяна Ивановна Ульянкина, специалист по социальной истории науки, – первопроходец. Она уже опубликовала в России ряд трудов, посвященных послеоктябрьской эми-грации российских ученых. Для данной монографии она провела большую исследовательскую работу в архивах России и Америки, собрав много опубликованных и еще не изданных материалов.
Перед тем, как перейти к индивидуальным судьбам, Ульянкина рисует общую картину правового (точнее – бесправного) положения русских, попавших в эмиграцию в результате исхода двадцатых годов прошлого столетия, и затем тех, кто оказался в Западной Европе по окончании Второй мировой войны. Именно этому послевоенному периоду автор уделяет основное внимание.
Для огромного числа людей мирное время после войны началось трагически. Я помню железнодорожные составы товарных вагонов с настежь раскрытыми дверьми (было лето 1945-го), в которых сидели веселые ребята – недавние остовцы и военнопленные. С флагами, распевая под гармонь русские песни, ехали они на восток, предвкушая возвращение домой, свидание с родными. Не знали они, что на родине многим из них уготована иная участь: все остовцы и военнопленные проходили проверочно-фильтрационный лагерь, где решалась их судьба – домой или в концлагерь. Люди менее наивные колебались: да, тянуло домой, но в памяти были живы коллективизация, голод тридцатых годов и массовый террор с расстрелами, чистками, «исправительно-трудовыми» лагерями. Однако хотелось верить, что положение изменилось, да и заранее налаженный советский аппарат пропаганды играл на патриотических настроениях и подталкивал людей следовать велению сердца, отбросив сомнения. Так шла волна первых добровольных репатриантов на родину.
Для многих вопрос выбора вообще не ставился: в cоглашении, подписанном американцами и англичанами 11февраля 1945 года в Ялте, говорилось, что все граждане Советского Союза, освобожденные их военными силами, будут переданы Советам. Генерал Де Голль также подписал аналогичное соглашение в 1944 г., когда он был с визитом в Москве. Следуя букве договора, западные союзники, не задумываясь, почему люди не хотят возвращаться на свою родину, принялись организовывать их репатриацию, добровольную и насильственную.
Сведения о том, каков был прием, оказанный репатриантам, как только они пересекали границу одной из западных зон и попадали в восточную, очень быстро распространились среди тех, кого еще не успели репатриировать или выдать насильственно. Хуже всех, естественно, пришлось бывшим военнопленным, попавшим в вспомогательные немецкие войска или служившим в Русской Освободительной Армии Власова (РОА). Кстати, как трудно умирают штампы! – В книге Ульянкиной есть цитата из книги Т. Вольтон «КГБ во Франции» (М. 1993), в которой поясняется, что Власов был «генералом Красной Армии, воевавшим на стороне Германии» (курсив мой. – Л. Ф.). На самом деле Власов не воевал на стороне Германии, более того – именно части РОА освободили от немцев Прагу, о чем чехи довольно скоро «забыли». Так или иначе, общее число интернированных добровольцев РОА, бывших военнопленных, остовцев и даже несколько тысяч не подлежавших репатриации старых, «белых», эмигрантов, выданных советам, составило более 2-х миллионов человек. Хорошо было бы установить, сколько среди них было собственно представителей научной интеллигенции, которых советская власть всячески старалась заманить назад, – не для того, чтобы использовать на благо народа их знания и таланты, а для того, чтобы жестоко и бессмысленно с ними расправиться.
Ульянкина приводит таблицу, согласно которой общая численность репатриированных советских подданных составляла 5 218 000 человек. А Н. Толстой, автор книги «Жертвы Ялты»[1], приводит данные, полученные от бывшего офицера советских органов Госбезопаности, согласно которым общее число репатриированных из западных зон Германии, включая вернувшихся добровольно, было примерно на 300 тысяч больше. Из них, по его же сведениям, 20% получили либо смертные приговоры либо 25 лет лагерей; 15% –20% получили от 5-ти до 10-ти лет лагерей; 10% высланы в Сибирь сроком на не менее шести лет; 15% отправлены на работы в Донбасс, Кузбасс и другие разоренные войной районы без права возвращения в родные места, и лишь 15%–20% смогли вернуться к себе. Толстой отмечает, что тут не учтено 15%–25% возвращающихся. Возможно, часть из них погибла в пути, предполагает Толстой. ООН, заменявший собой иностранный паспорт. Однако и тут допущена неточность: по словам автора, этот документ – Titredevoyage – «давал возможность беженцам ездить в большинство стран без виз». На самом деле большинство стран все равно требовало визу. Ни одно государство не хотело бесконтрольного въезда в страну неимущих, лишившихся гражданства иностранцев, – а вдруг застрянут!
Татьяна Ульянкина уделяет много внимания послевоенному расселению беженцев, особенно эмиграции в США. К началу 1946 года, пишет она, в Западной Германии все еще сохранялось 920 лагерей ди-пи. Относительно общего числа невозвращенцев, как уже отмечалось, сведения противоречивы. По одним данным, которые она приводит, их было 62 тысячи, по другим 529 тысяч[2]. Вероятно, именно эта цифра ближе к действительности, т. к., по сведениям Ульянкиной же, число советских невозвращенцев, доставленных и расселенных в США, составило 137 тысяч 700 человек. Их приезд в США был облегчен особым, принятым в июне 1948 года, Законом о перемещенных лицах. Канада, Австралия и ряд стран Латинской Америки также открыли доступ многим беженцам от коммунизма.
Стремление как можно скорее «выбраться» из статуса ди-пи было обусловлено несколькими причинами, и наименьшую роль играли бытовые условия жизни в лагерях. Были они, как правило, вполне сносными, особенно в американской зоне оккупации: люди получали удовлетворительный паек, превышавший количество продуктов, выдаваемых по карточкам местному населению, были одеты и обуты, им оказывалась медицинская помощь. Правда, жили тесно, но для тех, кто вкусил жизнь в коммунальных квартирах, – не самое плохое решение жилищного вопроса в разрушенной войной стране. Доступ в лагерь посторонним не был воспрещен, а жители лагеря могли свободно отлучаться из него и возвращаться, когда заблагорассудится. Даже в самых плохих лагерях, где были русские, непременно создавалась церковь, организовывались занятия с детьми. В нескольких крупных лагерях были начальные и средние школы. Устраивались концерты и танцы. Летом дети и подростки ездили на природу в лагеря. Бесплатно. Все обеспечивала ЮНРРА, а потом ИРО. Молодежь студенческого возраста получала возможность дальнейшего обучения, чему способствовала возникшая в Мюнхене Организация Российских Студентов (ОРС) с ее отделениями в других городах. Многие, кто в ту пору был молод, вспоминают это время чуть ли не как самое веселое в своей жизни. Однако все понимали, что такое существование временно и что дальнейшая жизнь в побежденной Германии, Австрии или Италии бесперспективна.
И даже не бесперспективность была главной причиной стремления людей во что бы то ни стало куда-то эмигрировать, а угроза советской агрессии, страх оказаться застигнутым Третьей мировой войной. Опасения эти были вполне реальны, учитывая, что Сталин очень ловко подмял под себя страны Восточной Европы и пытался проделать то же самое с Грецией. А когда в 1948 году он учинил блокаду Берлина, то казалось – еще немного, и он двинет войска на Западную Германию. Вот почему, спасая себя и семью, некоторым приходилось делать это всякими правдами и неправдами, уезжать не только под вымышленной фамилией, но с подмалеванными профессиональными данными, даже иногда с чужими рентгеновскими снимками легких! Так, в 1948 году под нашей фамилией, с нашими бумагами, с нашими положительными результатами медицинского обследования, в Америку из Германии уехала совершенно нам незнакомая семья. А мой отец, опасаясь войны, вместо того, чтобы начинать заново, всю процедуру с получением бумаг на выезд в США, принял первое попавшееся предложение работы, и мы вместо Америки оказались в Марокко. Пишу об этом в качестве иллюстрации, с пониманием тех трудностей, с которыми сталкиваются сегодняшние исследователи, стараясь воссоздать истинную картину той «дикой исторической полосы». (Кстати, это название для своей монографии Татьяна Ульянкина заимствовала из письма писательницы-публициста Е. Д. Кусковой, хранящегося в Бахметевском архиве.)
На фоне безразличных к человеческим судьбам исторических событий в книге Ульянкиной возникает один поистине положительный герой. Это – Александра Львовна Толстая, младшая дочь писателя, основавшая в США благотворительный Толстовский фонд помощи русским беженцам. При содействии ее фонда в США въехало из разных стран около 40 тысяч человек. Какую гигантскую энергию пришлось для этого проявить Толстой, можно судить по представленным в книге письмам из Бахметевского архива и архива Толстовского центра, который хранится на Толстовской ферме («Толстовском центре») близ Нью-Йорка, а также из архива Русской Академической группы в США. К кому только Толстая не обращалась в письмах, по телефону и лично, стараясь добыть средства на помощь русским беженцам и добиваясь от американских властей послабления иммиграционных законов! Еще до того как Александра Львовна, с помощью своей «правой руки» – Татьяны Алексеевны Шауфус, открыла европейское отделение Фонда, она начала оказывать денежную помощь многим нуждающимся и наладила отправку вещевых и продуктовых посылок в Европу. Толстая изыскивала средства всевозможными путями, включая устройство благотворительных концертов. Об этом свидетельствует ее переписка с авиаконструктором И. Сикорским, дирижером С.Кусевицким, историком Г. Вернадским и др. Можно только поражаться ее неутомимым усилиям, организаторским способностям и еще – личному вниманию, которое она уделяла людям, обращавшимся за помощью. Об этом свидетельствует и ее переписка с учеными в Европе, которую цитирует Т. Ульянкина. Я имею основание полагать, что Александра Львовна уделяла не меньшее внимание и простым людям, нуждавшимся в ее помощи.
Одно из главных направлений деятельности Толстовского фонда после принятия закона о допуске в США ди-пи было обеспечение их «аффидевитами» – гарантией, что данные лица не станут обузой для государства, что им гарантирована работа или оплачиваемое содержание со стороны выдающих аффидевит гарантов. Автор пишет, что после того, как в Мюнхене открылось европейское отделение Толстовского фонда, он стал также выдавать «перемещенным лицам» нансеновские паспорта. Однако к тому времени, после упразднения Лиги Наций, новые нансеновские паспорта больше не выдавались; более того – моя знакомая, которая работала в этом офисе, категорически опровергает эту информацию: Толстовский фонд таким правом не располагал.
Многие страны, согласившиеся принять к себе ди-пи, были заинтересованы в получении людей, готовых к физическому труду. Австралии нужны были заводские рабочие, Англии и Бельгии – шахтеры, Канаде – лесорубы, и т. п. Вот отчего случалось людям с высшим образованием занижать в анкетах свои профессиональные данные (не подумайте, что я профессор, – умею работать лопатой!). Да и в США отдавали предпочтение тем, кто не гнушался работой на фабрике, на апельсиновых плантациях, куриных фермах, швейных мастерских, трудом прислуги, официантов или, как в случае моих тети и дяди, работой уборщиками в сумасшедшем доме. При этом – все за гроши. Роптали люди? Не очень. Главное – вырвались из Европы, отпала советская угроза. К тому же, со временем почти все, имевшие ранее или получившие образование уже здесь, так или иначе выбирались «в люди» и обретали материальное благополучие. Но это не меняет факта существенной неразберихи в сохранившихся документах.
Некоторая ясность была достигнута в результате принятия законопроекта, внесенного сенатором Джоном Кеннеди о легализации иммигрантов, въехавших в США с бумагами, подделанными, чтобы избежать репатриацию в СССР. В акции спасения людей, которым грозила высылка из США за подложные документы, участвовала та же Александра Толстая. Это она, вместе с проф. Иваном Чебаторевым и редактором газеты «Новое Русское Слово» Марком Вейнбаумом, собрала 10 000 подписей в защиту писателя Родиона Березова (наст. фамилия Акульшин). Он приехал в 1950 в США с вымышленной биографией, решил рассказать властям правду, после чего и был привлечен к ответственности за подлог. Отстояли не только Березова, но добились через Конгресс амнистии для всех, кто добровольно признался перед иммиграционными властями в допущенной фальсификации. Ссылаясь на материалы Толстовского фонда, Ульянкина пишет, что всего таких людей, «больных березовской болезнью», к 1954 году насчитывалось в США 20 тысяч человек. А в биографическом словаре «Русские в Северной Америке» (редактор Е. Александров. 2005) приводится цифра в 25 тысяч человек. Подобные расхождения еще раз указывают на трудности при изыскании и проверке источников.
Первый раздел монографии заканчивается приложением – документом Русской Академической группы в США – списком ученых, инженеров, врачей и техников, находившихся в лагерях для перемещенных лиц в Европе. В нем 177 человек, не считая членов семей. Ясно, что список неполный. К тому же, в нем есть и ошибки. Так, мне доподлинно известно, что некоторые из них жили не в лагерях, а на частных квартирах (где я сама у них бывала). Второй раздел открывается Биографическим словарем, который занимает почти 200 страниц. Это ценный справочник, но тоже не без греха. Так, например, нахожу имя Веры Аполлоновны Оболенской, участницы французского Сопротивления. К ученым она отношения не имеет. И не была она поэтом. Сведения, что она «поэт», взяты из справочника «Российское Зарубежье во Франции» В. Н. Чувакова. Беда с некоторыми подобными источниками в том, что неверная информация получает дальнейшее хождение и обрастает правдоподобностью. При том, что Ульянкина проделала огромную исследовательскую работу (об этом свидетельствует и обширная библиография), такие промахи досадны. Не совсем ясно и каким критерием пользовался автор при составлении Биографического словаря: в охватываемый период, 1940–1950 гг., попадаются имена и тех, кто только сошел со школьной скамьи (напр., Б. С. Пушкарев, Г. Г. Вербицкий, П. А. Уртьев), высшее образование они получили уже в США. А если, расширив рамки, включать имена и этой категории, то список следовало бы увеличить многократно!
Говоря о последовательности, напрашивается и вопрос: почему в книге нет хотя бы беглого упоминания научной эмиграции в Прибалтике? Об ученых, находившихся до Второй мировой войны в Чехии, Венгрии, Югославии, сказано, но разве Литва, Латвия и Эстония – не Европа? На самом деле, после насильственного присоединения их к Советскому Союзу, с июня 1940 по июнь 1941 русская интеллигенция в Прибалтике понесла огромные потери. Многие были арестованы, расстреляны или сосланы. А когда 14 июня 1941 года началась массовая депортация жителей Прибалтики в Сибирь, то среди полмиллиона высланных большой процент пришелся как раз на семьи тех, кого можно причислить к научной эмиграции. Оставшихся спасло нарушение Гитлером Пакта о ненападении и ввод германских войск в балтийские территории. Неудивительно поэтому, что когда в 1944 году к Литве, Латвии и Эстонии стали вновь подступать советские войска, часть из русских старых иммигрантов предпочла спасаться бегством в нелюбимую ими Германию. Когда же Советская Армия освободила эти страны от немцев, по Прибалтике вновь прошла волна коммунистического террора, и вновь среди пострадавших были остававшиеся там представители интеллигенции. Судьба этой части российской научной интеллигенции, несомненно, заслуживает изучения.
Т. И. Ульянкина не считает свою монографию окончательной и непогрешимой. Она предлагает читателям доводить до ее сведения возможные поправки и дополнения. Можно надеяться, что она продолжит свой большой и важный труд, посвященный тяжелому жизненному пути тех, кого по праву можно причислить к цвету российской интеллигенции.
Вашингтон