Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 260, 2010
Чем мягче стелет в ноябре,
тем снег колючей и печальней.
Так золото о серебре
&печалится – первовздыханней,
Чем свет и росы – чем рассвет,
ибо значительней и тверже
Черта, за коей – снег как “нет”
на все вздыхательные “Боже…”
Но если нечего просить,
то поздний вздох – как самый ранний,
Как ускользающая нить,
связующая пальцы с тканью.
И сумеречен блеск иглы,
и снег как сталь, на влажных окнах.
Конец, начало ли игры –
суть воткана, как нить в волокна.
Плети, стели… На тихий стон
каминной песни отзываясь,
Ко всенощной – далекий звон, –
смертям назло, снегам на зависть.
* * *
Охватывая камень-рок
корнями цепкими,
Как стрелами, наискосок
и к небу – ветками,
Деревья вдоль дороги в ряд
стоят, не движутся,
Впотьмах читая наугад
аллею-книжицу,
Где исковерканный абзац
скамьи пошарпанной
С утра вороны ворошат;
где – столб, расшатанный
Хмельною ночью; где фонарь
плывет под кронами:
Карминными лучами вдаль,
а близ – червоными.
И мало жизни в тесноте,
но столько рвения
В ветвистой этой высоте –
солнцесплетения.
Деревья – стражники у врат
(врата со скрипами),
Неторопливы, как огляд
луны над липами.
Но если – ветер, то смелей
души движение:
Взлет к небу, от корней – с ветвей,
как отторжение.
И асимметрию листвы
итожат, парные,
А в ней – крещендо – соловьи
как богоравные.
ТРИПТИХ
1. ВЕТЕР
Рассыпался на сотню крыл,
На вздохи и глотки.
Кого любил, того обвил:
Крыла – не коротки.
Кого обнял, того сломал,
И раз любовь, то – смерть,
И кто его не целовал,
Тому не умереть.
А тот, кто рвался под уздцы
Любви его, под стон,
Под гривы жесткие зубцы,
Тот смертью обожжен,
Как окрылен… Тяни крыло,
Раскачивая взмах,
С обрыва – в небо… И светло
В его тугих узлах.
2. МОРЕ
Говорят, что если ты уйдешь,
То в песчинках старых фотографий
Оживет, как в датах эпитафий,
Плавность моря, плеск его и дрожь.
А пока – классический прибой,
Скорбный скарб из ящика Пандоры
Выползает на песок, опорой
Ставший дому, а камням – судьбой.
И ползет ленивая волна,
Словно от натуги и разбега
Расплескавшись, – замахнувшись в небо,
Но не дотянувшись до окна.
Этот дом на тающем песке –
Бутафория из итальянской пьесы,
Где герои – мелкие повесы:
Он – на ниточках, она – на волоске.
Буффонада смыслов по стене:
“Новь” – Нью-Йорк, и Рим – от “романтизма”.
Это Хьюз свои шлифует письма,
Бишь, стихи к неслышащей жене.*
Это после занудит гудок,
Загнусавит припортовый рупор,
А пока – морской недвижный ступор
Монотонно подминает бок
Дому… Дому ли? Какие, моряки,
Вас удержат стены или флаги?
На земле – портовые бродяги,
На волне – как ангелы, легки.
Фотографий черно-белый ряд
Со стены глядит окаменело,
Белодушно так – так чернотело,
В пустоту вперяясь наугад.
Если в доме тишь да блажь, да сыть,
То еще невнятней мерный лепет,
Колыбелит море и колеблет –
Ся звезда, уставшая светить.
На крючке – бушлат (ты – у стены?),
В мягких складках – море: дрожь и ропот,
И такой безбрежно-нежный шепот
Из иссиня-черной тишины.
_________________________________
*Тед Хьюз, британский поэт, автор стихотворного сборника “Письма ко дню рождения” (1998),
написанного в память о первой жене, поэтессе Сильвии Плат, покончившей с собой в 1962.
С тем воздухом, что называют домом,
С дыханием листвы, с ее чутьем –
Под корень срублен, спилен да изломан.
Пойдет… Пошла под суету и треск,
Под колесо – судьбина кольцевая,
Ветвей – как рук пересеченных – крест
Зачеркивая, комкая, срывая.
Здесь трудится спешащий дровосек,
Здесь плотник щурится, прицеливаясь смело,
Здесь жизнь в нежизнь наивный человек
Переправляет бойко и умело.
А ты следи, вдруг жизнь переборщит –
И ввысь листвы встревоженная стая!
Ведь только то, что в кровь переболит,
Сослужит службу, в слове затихая…
И разлетаясь щепками в подол,
Весь лес ушел – на крепкое весло,
На чью-то лодку, мачту, столб и стол…
А срез зарубцевался – в ремесло.
ЛАМПА
Чуть наклонясь, как птаха из гнезда,
Еще не знающая, для чего даны ей
Те два заспинных млеющих пласта –
Крыла – в еще необожженной глине;
Чуть изогнувшись, как хребет моста,
Проложенного для соединенья
Двух – “А” и “Б” – и глубь под ним пуста,
Кругла, как вздох без выдоха;
поленья,
Чуть разгорясь, разбрасывают свет
По всем углам – так щедро и фривольно,
Что темнота сжимается в кастет
В чужой руке;
бессонно и бессольно,
Чуть серебрясь, как древний дальний плач,
Многоголосью этой ночью вверен, –
Так лампа над столом: и круг горяч,
И свет упруг, и стол под нею – черен.
* * *
А. Ахматова
Лети и звени – мимо моих застав,
Где воины дышат в опущенные забрала,
Где воины спят… Oдернуть бы за рукав
И выдохнуть многоточием: “Я устала…”
Лети и звени, да сон не тревожь, у них –
По женам тоска, вся молодость – в черных латах.
Не нужно о светлом – солдатам, вкусившим лих,
Что в зной – о воде, что каменщику – о каратах.
Устала, летящее! И опускаю щит.
Устала, звенящее! Что – бубенцы и стрелы
Лежащему, спящему, видящему Лилит:
Сон – что душа над беспробудным телом.
Только – сквозь смерть – снится: живая нить
В потусторонье скрещивает пути…
Дабы мне не быть, – быть тебе, Время, быть,
И потому – лети и звени, лети…
(Сны у куста – шуршащие, как мыши) –
Ложится тень о четырех углах,
Как одеяло, сброшенное крышей.
Куст, просыпаясь, ищет первый луч,
Затягиваясь им, как сигаретой
Хозяйка дома. Будет день тягуч,
В ленивых хлопьях тающего света.
Но вдруг хозяйка приоткроет дверь,
И шум, скользя вдоль стенки, как по насту,
Обнимет куст, соединив сквозь щель
И дом с кустом, и частное с нечастным.
И куст – тот куст, тот стражник на посту –
Прочь – как актер, не выпросивший роли,
Врастает с корнем в гам и суету,
Как в камень мох, как в исповедь католик.
Он вобран весь в совсем иной уклад,
В порядок, уводящий от природы.
Так рубят лес, переправляя в сад,
Вот так сады идут под огороды.
С какой самоотверженностью он
Идет к руке – мальком в реке, дитятем,
Все принимающим, вбирающим, как сон
Вбирает свет от лампы у кровати.
И будет жизнь, змеясь и серебрясь, –
На ниточке, на волоске – по краю,
Где вечность-мать, над люлькою склонясь,
Певуче просит: “Полно, баю-баю…”
ВЯЗ
Пролегла от твоего заплечья к чужому),
Воздето к небу, словно рука-клюка
Безумного старца, шаркающего по дому.
То шелест, то шарканье стертых до пят подошв,
В никуда устремленное, просто живущее – звуком,
То скрежет – то кашель, то дождь – то немая дрожь,
Не кольца ствола, а страшные мысли – кругом.
Эти ветви – к небу, вверенные себе,
Как уставшей вязальщицей вдетые наспех спицы.
Эти руки – в воздух в ветренной ворожбе,
И не веет выпиской из ни одной больницы.
Вот – старое дерево. Вот, обомлев, старик
Приседает в тени его и бормочет себя – инертно –
О том, что он – как вяз в листве – многолик,
А все, что в нем, – высоко и, к счастью, смертно.
* * *
грозящихся туч, грезящих гром-грозой.
А здесь, на земле – аллейка в немых слезах,
медленных, тихих… Там – битва, а здесь – отбой.
Там, наверху, – воздух, дыши, что есть
мочи, или кричи, коли станет сил.
Смерть с высоты – тоже благая весть,
тоже полет – не расправляя крыл.
Ствол да скамья (скольки прощались здесь?) –
стар антураж, да драматург устал.
Этому ветру дела здесь нынче несть,
этот каштан и без ветров опал.
Здесь устаешь от жизни, как от сохи.
Веретено крутит в ветвях паук.
Утренни росы – слезы? Да нет, стихи.
Кается ветер, жизнь истончая в звук.
* * *
Маячит образ незакрытой книжки.
Но нещадяще колкий снег с высот
Расстреливает тихие домишки.
Уже бело. Уже погашен свет.
Уже с утра сонливо и закатно.
Не все кончается… Но снег сойдет на нет
И утечет легко и безвозвратно.
Смотри туда, где нечему гореть,
Где нас не ждут, где слово “ждать” забыли,
Где переулки ветряную плеть,
Попридержав, со стоном отпустили.
Не все кончается… Там – снег по кольцевой,
Мельканье стен по замкнутому кругу,
Там звук и свет, скользя по лицевой,
Веками представляются друг другу.
Не все, не все… Ты видишь, у ворот –
Следы подошв и птичьих лапок пряжа?
Там вечно длится наш с тобой уход,
Необнаруженная в суете пропажа.
Там так бело, что слез не утаишь…
Есть свой уют, уклад однообразный,
Когда неторопливо из-под крыш
Кириллицей ссыпается бессвязной:
Не все кончается…
* * *
Немецким бургом или русским градом?
Убрали урожай, пожали рожь,
Но хлеб – не хлеб, и дом – не дом, а прадом.
Назавтра окольцуется зимой,
Застынет – вещь в себе – подобьем льдины,
И ворон, позабыв, что – за спиной,
От кромки пробежит до середины.
Зима, где – купола и ни кола,
Жизнь умещает в скважине замочной,
Жизнь – два забытых за спиной крыла –
В лед – траурным контрастом ненарочным.
Нечаянным… Теперь и места нет!
Не чаяли, а вот – мука и перья
Летят к земле, что мотыльки на свет,
Что жизнь – в себя – за стиснутою дверью.
Не все ль равно, как назовешь свой дом,
Страну, погост – каким прельстишься дымом?
Когда поймешь, что суть не в нем, а в том,
Что вороном прикинулось бескрылым.
Застынет тень на том конце реки,
Ей по весне – скукожиться и стаять.
И тянут крылья снего-мотыльки,
Что нарочито коротки, как память.