Рассказ
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 260, 2010
Лейла Александер-Гарретт
Леший
В одном из самых живописных районов Лондона под сенью размашистых каштанов и душистых кустов сирени неприхотливо приютился Клуб художников с его легендарными членами, составляющими скандальную славу столицы.
Быть художником здесь совсем не обязательно: многие завсегдатаи Клуба никакого отношения к искусству, какому бы то ни было, не имеют. Зато они платежеспособны и сползаются сюда регулярно поглазеть на давно переставших творить художников, послушать сплетни, расслабиться, а главное – вкусно и дешево поесть да выпить как можно больше поднимающих жизненный тонус напитков, – словом, приобщиться к богемному очагу.
Порой жрецы искусства не в духе, им скучно, тогда они ведут себя прескверно. Они игнорируют все ваши человеческие достоинства и глядят в пустоту, сквозь вас, пока вы не пожертвуете им бокал любимого вина: зимой – красного, летом – белого. А посему наш вам совет: попав в это закрытое для простых смертных заведение, немедленно прикрепитесь к какому-нибудь члену – постарше да покрепче, как это сделала одна из посетительниц Клуба Камилла. К счастью, большинство членов в настоящий момент испытывают финансовые затруднения и с радостью примут вас в свою обитель, если вдобавок к любимому вину вы предоставите им кредит на неделю, а лучше на две. Тогда сам рыжий зажравшийся кот Орландо – вы уж не забудьте ему кусочек пожирней! – вальяжно прыгнет к вам на колени, потрется о ваши брюки и снисходительно подарит в знак прохождения товарного качества клочья своей длинной апельсиновой шерсти. Так что не забудьте про лакомый кусочек!
Камилле двадцать четыре года, и она уже шефствует над заслуженным сэром Лоренсом. Он чертовски образован – в прошлом ваятель и поэт, лыс, знает кучу языков и на редкость остроумен. До наступления весны в Клубе свирепствует вирус скуки – богемный вирус, и заразившиеся им члены могут в пять минут уморить вас до смерти. Тут Лоренс выступает в роли пенициллина.
Миниатюрная кареглазая Камилла похожа на Луиз Брукс, особенно челка. Вот уже третий год она изучает русский язык и, как ни странно, делает успехи, что производит на членов Клуба колоссальное впечатление. Сами они вечно сетуют на отвратительную память – морщатся, тужатся, пыжатся, тщетно пытаясь вспомнить имя и адрес вчерашней возлюбленной. Только не вздумайте их за это журить – рассоритесь навек. Камилле повезло: она живет неподалеку от Клуба, снимает комнату у долговязой бледнолицей Труди из Южной Африки. Труди тоже изучает русский язык и еще что-то из области химии. Каждый месяц родители присылают ей деньги – и много, но ей на это наплевать: она привыкла, когда много денег. Вот уже вторую неделю у них гостит русская учительница английского языка из Новосибирска, с которой они познакомились год назад на практике. Зовут ее Ксения Аристарховна. Кроме Камиллы и Труди, во всей Англии никому этого имени не выговорить: для англичан подобные русские звукосочетания – артикуляционное трюкачество. Поэтому члены Клуба называют Ксюшу – кто Сюся, кто Суша. “Хорошо, что не сука!” – с благодарностью улыбается про себя Ксения Аристарховна, одергивая машинально трикотажное синее платье. Всю свою жизнь, перевалившую уже за пятьдесят, она провела узницей канувшего в Лету государства. Правда, ей неприятно, когда так говорят. “Такую страну, как мячик, в речку уронили!” – вздыхает она и тут же утешительно подбадривает себя и свое государство: “Тише, Танечка, не плачь, не утонет в речке мяч… поживем – увидим…”
От встреч с великосветскими, великодержавными художниками у гостьи из канувшего в Лету государства замирает сердце и кружится голова от предвкушения, как она дома будет рассказывать, что была в Клубе, куда наведывался сам Фрэнсис Бэкон. Хотя дома будут интересоваться Биг Беном и Мадам Тюссо да почему королевская семья с жиру бесится, да кто поджег Виндзорский замок, да кто будет королем? И что по чем?..
Как-то перед самым закрытием Клуба у Камиллы вдруг развязался язык, и она пригласила к себе, то есть к Труди, в гости, в безукоризненно убранную квартиру, с полдюжины художников, да еще с их хихикающим антуражем в крошечных юбочках в обтяжку.
Поначалу все шло хорошо: гости пили и выкрикивали тосты. На низком дубовом столике выстраивались одна бутылка за другой. Труди достала свой любимый датский вишневый ликер, Камилла – “Куантро”, а Ксения Аристарховна сбегала к себе на второй этаж за “Столичной” и “Перцовкой”. После “Перцовки” часть гостей, что послабей, заснула мертвым сном в обнимку с разбросанными на полу подкушами и плюшевыми мишками. Остальные довольно скоро по привычке заскучали и заскулили. Кое-кто поплелся домой, а те немногие, что остались, принялись поочередно звонить по телефону и диктовать по буквам Трудин адрес; спустя некоторое время за окнами раздавался скрежет тормозов, и из такси вываливались богемные незнакомцы. Они настойчиво нажимали на все соседские кнопки и подолгу объясняли заспанным голосам, что время есть иллюзия… Ксения Аристарховна чувствовала себя как дома. “А все-таки художники всюду одинаковы!” – радовалась она, моя за ними посуду. “Господи, как мне повезло! Я в Лондоне целых две недели! Если б не эти милые девушки, так бы и сидеть мне в моей дыре; жалко только, что время летит так быстро…”
– Сюся! – послышался за спиной приятный голос сэра Лоренса в бабочке. – Вы не могли бы нам устроить чистую пепельницу?
Ксения Аристарховна вздрогнула и покраснела. Несмотря на свои уже за пятьдесят, она как школьница заливалась румянцем, когда к ней обращались мужчины, – а тем более, английский джентльмен! – тут не помогли бы даже самые крепкие напитки. “Yes, sorry, of course, please…” – забормотала она, подавая лысому Лоренсу чистую пепельницу. “Ах, я сибирский пельмень, с людьми общаться не умею, – ругала она себя. – Вот уж эта наша русская закомплексованность, никуда от нее не деться… а все Сталин, проклятый, пропади он пропадом…”
– Сюся, а почему вы моете посуду без перчаток? – от нечего делать полюбопытствовал Лоренс. – Ведь это старит руки и портит маникюр. На Западе женщины практически не снимают перчаток: они в них моют посуду, если, конечно, муж не купил посудомоечную машину, водят автомобиль, гуляют с собакой, ходят на приемы. Единственное место, где можно застать английскую леди без перчаток – это постель.
Лоренс, по-джентельменски, не разжимая губ, усмехнулся и удалился, а Ксения Аристарховна сконфуженно потупила голову и поспешно натянула розовые резиновые перчатки. Мыть посуду в них было неудобно: вода из вертящегося крана проникала внутрь, бокалы выскальзывали, пальцы липли к резине… Пожав плечами, она оглянулась и сняла перчатки, встряхнула своей жиденькой шестимесячной завивкой и обратилась неизвестно к кому: “Да у вас мыть посуду в горячей воде – одно наслаждение!”
В это время к подъезду подскочил очередной автомобиль. Ксения Аристарховна схватила с вешалки клетчатый шарфик и поспешила вниз открывать парадную дверь. Из машины вылез, заметно покачиваясь, представительный седовласый мужчина с хвостиком. “Неужели и этот педик?” – сморщилась Ксения Аристарховна, вспомнив, что ей накануне рассказывала Камилла про английских мужчин. “Нет, этот, пожалуй, ради моды”, – решила она и не ошиблась. Лестер, по кличке Леший, глубоко презирал мужчин. По профессии Лестер был зодчий, а по призванию – пьяница. Одет он был, что сразу же подметил проницательный женский взгляд, неопрятно: в потертые джинсы с пестрыми заплатками, из-под бежевой замшевой куртки высовывались белая мятая рубашка, разноцветный жилет и мятая цветастая косынка. В зубах у Лестера торчала гигантская вонючая сигара. “Ну, этот – оригинал! Наверняка, американец!” – заключила Ксения Аристарховна, припоминая, что именно таким рисовала советская мультипликация отвратительного буржуя-капиталиста. Пока мужчина с хвостиком расплачивался с таксистом, проклиная дырявую память и худые карманы, Ксения Аристарховна вычислила, что ему под шестьдесят, он холост и нуждается в женской опеке. Тут она ошиблась: Леший был неоднократно женат, причем на самых именитых вдовах Лондона. Он обожал вдов и имел от них кучу детей. “Какое чудо, – восклицал он, – что половина людей на свете – женщины!” Это было единственной причиной, почему Леший не роптал на Бога. Увидев на своем пути съежившееся существо в платье и шарфике, Леший ухарски отбросил свесившуюся на глаза прядь волос, одобрительно крякнул, нагнулся и поцеловал незнакомку прямо в губы! Ксения Аристарховна вскрикнула: “Сексуальный маньяк какой-то!” Молча Лестер повлек Ксению Аристарховну за собой в ярко освещенный подъезд, целуя на ходу пунцовые щеки, плечи и непонятно когда и как обнажившуюся грудь. “Господи, да что же это? Нечистая сила! – бормотала она, поправляя прическу. – Вот тебе и Англия – традиции… Да мне же никто дома не поверит!” Как ни странно, поведение этого скуластого мужчины не казалось ей оскорбительным. Наоборот, ей показалось, что давно знала этого человека, что он уже осыпал ее поцелуями в чужом подъезде… Так они дошли до самой двери и, если бы не Леший, вовремя застегнувший верхние пуговицы ее парадного синего платья, она бы и предстала перед лондонской богемой с обнаженными персями. Впрочем, в комнате было так накурено, что не только топор можно было вешать, но и ходить голым. От волнения у Ксении Аристарховны закружилась голова. Она открыла окно и повисла на подоконнике, глубоко вдыхая еще холодный свежий воздух. Развалившаяся на полу богема тут же заныла: “Сюся, ты с ума сошла! Это тебе не Сибирь, нам свежий воздух вреден”. Ксения Аристарховна извинилась и поспешно закрыла окно. Оглянувшись, она увидела в двух шагах от себя Лоренса, декламирующего Верлена в оригинале, на коленях перед Камиллой, и хлопающего в ладоши Лешего. Неподалеку, на диване, нахохленная пара из Литвы блеяла под гитару что-то из Вангелиса – тоже в оригинале. Лоренс время от времени прерывал “Poemes saturniens” и поправлял их произношение. До войны он изучал классические языки в Кембридже, после войны – синологию, а теперь брал уроки не то сербского, не то хорватского – шел, как говорится, в ногу со временем. Ксения Аристарховна поискала глазами, куда бы сесть. “У них тут к соседям за стулом не сбегаешь”, – пожалела она и опустилась прямо на пол, к низкому столику, уставленному бутылками и солеными орешками.
– Сюся! – оживился Леший. – Принеси-ка мне виски, я на кухне оставил. Только без льда, терпеть не могу со льдом. Я хочу с тобой выпить! Да, не забудь чистую пепельницу… А ты похожа на Нефертити!
Ксения Аристарховна с беспокойством посмотрела на него, уж не белая ли у него горячка?
– Да не ты, Сюся, не ты! Вон она… – он кивнул в сторону Труди, сидящей на турецком пуфе со скрещенными ногами. – Бескровная мумия. А ты, Сюся, похожа на мою любимую Лиз Тэйлор с двойным подбородком. Я ее люблю. Я поляк!
“Вот где собака зарыта!” – с облегчением вздохнула она.
– Да, я поляк, – повторил Леший, – но живу в Англии и люблю все жирное. Знаешь, я был у вас в плену. У меня там была своя кляча по имени Спиридон, и я был счастлив. Хочешь я тебе спою “Шумел камыш”?.. А эта – вылитая Нефертити! Дай-ка я тебя поцелую в твой неприступный египетский лобик… Иди ко мне, лоб! А ты, Сюся иди за виски…
Не то от изумления, не то от испуга Труди широко раскрыла глаза и стала впрямь похожа на Нефертити.
“Пьян, пьян, а двойной подбородок разглядел! – промелькнуло у Ксении Аристарховны. – Нефертити ему захотелось… Да что же это я за бука? Ладно, пойду, принесу ему виски…” Она встала и отправилась на кухню, высоко задирая подбородок.
– Сюся! – раздался через минуту оглушительный бас Лестера. – Мне без тебя скучно. Иди скорей, да не забудь виски…
Ксения Аристарховна заторопилась – ею давно никто не командовал, она и забыла, как это приятно.
– Ты куришь? – с ходу набросился на нее Леший.
– Нет, – ответила она, пододвигая к нему пепельницу.
Сидеть на полу было неудобно: затекали ноги, платье задиралось и из-под него высовывалась белая, вместо необходимой черной, комбинация, облезлые истоптанные туфли мозолили глаза. “Убожество, а не туфли”, – покачала головой Ксения Аристарховна и незаметно под столом сняла их.
– Кури! – настаивал Леший. – А то долго жить будешь – государство свое разорять. Не подрывай перестройку, старуха!
Ксения Аристарховна вспыхнула: “Оставьте меня в покое! Какая я вам старуха? Я некурящая. У меня от вас и так голова болит”.
– Понимаю, – сочувственно произнес Леший. – Все русские страдают головной болью и запорами. Запоры и мигрень – две типично русские болезни.
Кто-то, услышав, прыснул со смеху, Ксения Аристарховна сжалась от стыда и закашлялась. Леший заботливо похлопал ее по спине.
– Запей, старуха, – сказал он, протягивая ей свой стакан с виски. – Вы, русские, даже пить разучились. А знаешь, с чего вам надо было начать перестройку? С общественных туалетов. Как Гераклу: в один день очистить весь ваш скотный двор. А то вы все только подражаете Америке. Думаете в Америке – демократия, свобода! Я слышал вашу пропаганду по радио. Дураки вы были, дураками и останетесь. Свой Белый дом и тот слизали у американцев, не могли как-нибудь другой цвет подобрать… Серый дом… или Желтый дом… больше подходит. Поляки умнее вас: поляки хитрые, как бесы. Я на них в собственной стране в суд не могу подать. Они у меня нелегально работают – ничего не делают, пьют, а я им даже по морде дать не могу! Какая же тут свобода, где тут демократия? Бедные англичане бессильны перед иностранцами. Иностранец, Сюся, как таракан, он всех переживет. Вот если бы полякам можно было набить морды, они бы вели себя достойно, а то орут: “Демократия, солидарность!” – и хоть ты лопни! Вы, русские, думаете – в Америке благодать. Да там без пистолета жить нельзя. Там все покупается – и Клинтон, и Буш, и этот второсортный актер с обезьяной… Ты со мной не спорь, Сюся, нет в Америке демократии. Я там жил. Я везде жил: и в Египте, и в Палестине, и в Константинополе – вот это чудесный город! Ты со мной не спорь… я тебе не советую со мной спорить… Что ты там в своей Сибири знаешь?
Ей, признаться, и в голову не приходило с ним спорить: какая ей разница, кто и что там в Америке покупается? Она смотрела на его аляповатые заплатки и думала: “Кто же так неаккуратно пришил?” Заметив ее пристальный взгляд, Леший спросил:
– Тебе нравятся мои джинсы? Я их недавно купил на модной улице Кингс-Роуд. Давай я их тебе подарю.
Он принялся расстегивать ремень, кряхтя и проклиная современных поляков.
– Пожалуйста, не делайте этого, мне не нужны ваши джинсы.
– И мне не нужны, – обиделся Леший и стал застегиваться.
– Не обращайте на него внимания, – услышала Ксения Аристарховна приятный голос Лоренса. – Леший всегда дарит своим женщинам старые вещи вместо цветов. Это его хобби… Ха-ха-ха…
– Лоренс – мой лучший друг, – расплылся вдруг Леший.
– То-то оно и видно, – тихо сказала она и спросила: – Вы, кажется, упомянули, что были у нас в плену?
– А как же? – с гордостью заявил Леший. – Кто у вас не был в плену? У вас пол-Европы было в плену. Где, ты думаешь, я научился петь “Шумел камыш”? Эй, вы! – окрикнул он скучающих литовцев. – Давайте, сыграйте что-нибудь русское.
Литовцы заерзали: дома они бы послали этого “псевдоангличанина” подальше, но тут, в цивилизованном обществе, они знали свое место и делали все, что требовалось. За лишнюю неделю в Лондоне они готовы были петь и “Калинку”, и опостылевшие “Подмосковные вечера”, и даже “Шумел камыш”.
“Как все на свете странно складывается”, – с грустью думала Ксения Аристарховна. И эти “независимые” лакеи, и эти пьяные англичане, фальшиво, но трогательно подпевающие русские песни, и этот неизвестно откуда взявшийся Лестер-клейстер. Как бы ей хотелось идти с ним под ручку где-нибудь у себя дома, смотреть на пар изо рта, на тающие льдинки на усах и ресницах, вдыхать запах снега и дыма и слушать таинственные звуки зимы… Ах, если бы он ее встретил двадцать лет назад – без двойного подбородка… Ну почему мы, русские, такие сентиментальные идиоты? Глаза у нее заблестели от навернувшихся было слез.
– Я сейчас приду, – торопливо сказала она. – Я тоже хочу за вас выпить.
– Эй, старуха, ты мне нравишься, поцелуй меня – не отравишься, – завыл Леший.
Ксения Аристарховна махнула рукой и отправилась к себе наверх, где у нее в чемодане была припрятана последняя бутылка водки. Выходя из комнаты, она прыснулась кристиандиоровским “Ядом” – подарком Камиллы и Труди – и подмигнула пышной, черноглазой, румяной женщине в зеркале: “Ничего, старуха, где наша не пропадала!”
Крепко прижимая к груди “Столичную”, она спустилась вниз, но Лешего за столом не увидела. “В туалет, наверное, пошел”, – подумала она и вышла из комнаты. Проходя мимо ванной, она услышала знакомый бас: “Ну, что ты такая упрямая?..”
Ксения Аристарховна остановилась и с опаской дернула ручку. Дверь распахнулась: перед ней на унитазе с длинной тонкой сигаретой и со спущенными лиловыми трусиками беззаботно сидела Камилла, а на полу, на зеленом коврике, перед ней возлегал Леший.
“Какое бесстыдство!” – беззвучно прошептала Ксения Аристарховна и отвернулась.
– Тебе что, жалко? – не унимался Леший, развязывая Камиллин туго зашнурованный высокий ботинок.
Только сейчас Ксения Аристарховна заметила рядом с Лешим свои истоптанные туфли.
– Что вы делаете? – прошептала она дрожащим голосом. – Кто вам позволил взять мои туфли?
– А, Сюся! – обрадовался Леший. – Куда ты пропала? Я тебя везде ищу. Я тут замучился с этими дурацкими шнурками. Объясни ты ей, что запах женских туфель – это также божественно, как аромат секса. Тебе, кстати, эти духи не идут, слишком ядовитые для тебя… Я тебе подарю “Шанель”…
– Лестер, катись-ка ты! – не выдержала Камилла. – Не слушай его, Ксюша. Он фетишист! Врывается в туалет! Я Лоренсу на тебя пожалуюсь…
Леший притворно застонал, вытянул руку и попросил: “Помоги мне, старуха, подняться. Пусть этой строптивой бабой занимается Лоренс. Ты-то меня любишь?”
– Отдайте немедленно мои туфли, как вам не стыдно! – теряя терпение, закричала Ксения Аристарховна.
– Фу, какая ты старомодная, Сюся! Я буду тебя вспоминать. Я люблю женские туфли и готов их нюхать день и ночь. В детстве я любил мороженое и дни рождения, но детство я провел в вашей проклятой Сибири без того и без другого. А в молодости я любил свадьбы, но потом почему-то полюбил разводы. Разводы даже веселей – сильней эмоции, ножи к горлу, а на свадьбах одно сюсюканье и уж больно много родственников. Зато теперь, на закате существования, у меня появилась новая страсть: похороны и женские туфли. Все вокруг умирают, Сюся, надо же чему-то радоваться… Когда русские взяли нас в плен, мне было восемь лет. Это было в сороковом году, но я все помню, особенно запахи. У меня там была своя кляча – Спиридон. Лошади, Сюся, самые прекрасные и благородные существа на свете. Я их больше людей люблю. Они ласковые, умные и пахнут божественно. Поверь, старуха, я люблю запах твоих туфель. Я вообще все люблю, кроме педерастов и современных поляков… Ах, Сюся, Сюся, у тебя такая грудь – я бы мог на ней умереть… У англичанок таких не бывает. Местные бабы любят, чтобы все у них было упругое и плоское, чтобы ничего не висело, а природа не любит углов, она любит, чтобы висело, и я тоже…
– Ну и надрался же ты! – строго сказала Сюся. – Ты совершенно ненормальный, отвратительный, несерьезный тип, хоть я и не верю в существование отвратительных людей в чистом, так сказать, виде… все, конечно, зависит от внешних факторов и стечений обстоятельств… Ну, зачем, скажем, тебе этот хвост? Ты что – стиляга!?
Она вдруг поймала себя на мысли, что никогда прежде в таком тоне не обращалась к мужчине.
– Ой, какая ты у меня умная, Сюся! – заохал Леший. – Тебе нравится мой хвост? Завидуешь? У нас в Клубе все такие. Поэтому к нам очередь, как у вас в мавзолей Ленина. А Лоренс, чтоб ты знала, у японцев в плену два года сидел, голодал. С него япошки чуть кожу не содрали за то, что он у них дерьмо по ночам на удобрение воровал. А дочь Лоренса – красавица, певица, умирает от анорексии, жена от горя пьет. Но ты попробуй с ним быть серьезным – помрешь со смеху. У Лоренса, как говорил мой любимый Честертон, “трагедия в сердце и комедия на уме”. Он страдает, оттого и спит с молодыми, когда у него получается, конечно, и плевать ему на всю твою бессмысленную серьезность. Вот так-то, Сюся. Только дураки в этой жизни серьезны. Дай Бог, Лоренс не перепьет сегодня и переспит с этой шустрой брюнеткой, а я с тобой, если, конечно, получится…
“Что же это? – подумала Ксения Аристарховна. – А еще Верлена в оригинале читают?! Кошмар!”
Они оба не заметили, как очутились у нее в комнате, как откупорили бутылку и пили из горлышка, как последние забулдыги.
– Ну, оставь ты мне свои туфли, Сюся, – умолял Леший. – Я тебе валюту за них дам.
– Ни за что!
– Может, останешься тут жить? Ребеночка мне родишь, или ты уже старая? Ничего, не расстраивайся, у меня полно детей.
– Тоже мне, молодой нашелся! – ворчала она. – Ты не смейся! Ты наших цен не знаешь. Мне вот клей для учителей в школе надо купить. Нынче клей – заказ номер один.
Леший печально посмотрел на нее и нежно погладил ее мягкую грудь.
– Тебя надо лепить, Сюся, хоть ты меня и обидела. Ну к чему, скажи, мне быть серьезным? Жизнь – как ветер: подула и улетела, и никто не знает, откуда она взялась и куда унеслась. Когда я был мальчишкой, мне казалось, что сон – это вор, что он ворует у меня забавы дня, а теперь у меня бессонница и я жду сна, как манну небесную… У нас отца первым арестовали – кагэбэшники – польские евреи, которые сами потом сгинули. Отец наш был доктор. А нас с мамой и двумя братьями арестовали через два месяца. Загнали в вагоны для скота и повезли. После пяти недель нам разрешили выйти и вынести мертвых. Этот вояж длился четыре месяца – с тринадцатого января по первое апреля. Это мой день рождения, Сюся, запомни. Я родился в День дураков. Пришли мне когда-нибудь открытку из своей Сибири… Потом нас привезли на больших санях и сказали: “Стройте себе дом или подыхайте!” Двести пятьдесят поляков, женщин и детей. Но ты не плачь, Сюся, чего ты плачешь? Глупая! К вечеру мы уже нашли где жить: нас приютили местные – тоже ссыльные. Всего в этой деревне было человек четыреста – чудесные люди. Я даже помню их лица. Мне, мальчишке, было все интересно: какой-то колхоз, два дряхлых рябых инвалида надзирателя, снег по самую макушку, мороженые пельмени. Но самое главное, что в школу нас, поляков, не принимали. Это было счастливейшее время моей жизни. Я пас коров, у меня был конь Спиридон… в доме с нами жили поросята – красавицы, блондинки, они умнее собак. Я обожал с ними спать: такие теплые, ласковые, хрюкают. У меня были кальсоны из суслика. Мы ели сибирские пельмени, и я влюбился в одну лысую девчонку Юльку. Я ее дразнил, а она бросала в меня камни и кричала: “Шпион! Предатель! Рецидивист!” Моя первая любовь. А потом мы уехали, и я не знаю, что с ней стало и почему она звала меня рецидивистом?
– А как же вы оттуда выбрались? – вытирая слезы, спросила Ксения Аристарховна.
– Через Красный Крест, в сорок четвертом. Отец наш тогда работал в Янгиюле, в лагере, врачом. О нас он ничего не знал. Мы приехали, а нас не пускают, говорят – карантин, эпидемия дизентерии. Люди умирали сотнями – и местные, и поляки. Тогда нас посадили в джип и повезли в Афганистан. Я был совершенно очарован этой машиной и, как только у меня появились деньги, купил себе джип… Я тебя когда-нибудь покатаю, поедем с тобой в Шотландию – это британская Сибирь. Тебе Англия-то нравится, Сюся?
– Нравится, только ты все мое представления о ней перевернул с ног на голову.
– Такая она Англия и есть, здесь все не так, как кажется. Вы там в Сибири читаете об английских джентльменах, а они страшные извращенцы. Они жен режут на мелкие куски, кладут в пакеты из самого роскошного магазина Харродс и выбрасывают в Темзу. А женщины – мечта Фрейда! Все, без исключения, истерички. Я тебя, Сюся, правда полюбил, хоть ты и старая, как твои туфли, и чувства юмора у тебя нет. Но я тебя сюда летом приглашу, покатаемся на джипе. Приедешь?
– Приеду, если позовешь. Мы с тобой, считай, оба – сибирские пельмени. Только куда ты меня поместишь? У тебя ж жена, дети…
– А я к тому времени разведусь, – засмеялся Леший. – Это у меня хобби такое – жениться, кровь англичанам разбавлять, а потом расходиться. Да ты не волнуйся, Сюся, я тебя в обиду не дам. Я тебя в гостиницу помещу, будешь как дама с собачкой жить. Деньги у меня есть. Я богатый. А может, я к тебе сам приеду? Сваришь мне пельмени. Англичане тут ничего не понимают – жмутся, рецензии на все читают да проблемы себе от нечего делать создают. Не живут, а размышляют. А в Сибири люди живут и наплевать им на калории и на рецензии…
– Ты, милый Леший, идеалист, – устало сказала Ксения Аристарховна, склоняя голову к нему на плечо. – Ничего ты о нашей жизни не знаешь. Только поздно тебе сейчас объяснять. Звать-то тебя как?
– Лешек.
– Лешек, – повторила она, приглаживая свисающую на глаза прядь волос.
За окном моросил дождь. Небо из черного стало светло-серым, а они все говорили и говорили… И про то, что у Сюси в детстве был стригущий лишай, и она, как его первая любовь, тоже была лысой и беззубой; и про то, что он написал первое в жизни письмо в село Железное восемь лет назад, но ответа не получил; что в этом селе, между пятью озерами, похоронен его старший брат Томас; и про то, что она никогда не вышла замуж, хотя и были у нее кавалеры, да все какие-то непутевые – и книжек не читали… Они говорили о прошлом, словно не было у них ни настоящего, ни будущего.
За завтраком Камилла сказала, что Лоренс пригласил их всех в Клуб на ланч. “Он, кстати, тебя искал”, – многозначительно прибавила она, косясь на Лестера.
– А что меня искать, у меня все в порядке, – засмеялся Леший, подмигивая их гостье.
Ксения Аристарховна улыбнулась, пожала плечами и намазала ему на булочку толстый слой масла.
– У тебя хорошая память, Сюся! – просиял Леший. – Я люблю все жирное. Тут мне тяжело: масло, говорят, нельзя – ешь маргарин, пить – вредно, от сала у них вообще глаза на лоб лезут! Поеду я с тобой в Сибирь, буду там жрать сало, трескать водку в тайге, на охоту пойду… а ты меня будешь ждать…
– Буду.
…Через несколько дней, сидя в поезде с заснеженными окнами, Ксения Аристарховна в который раз спрашивала себя, почему же Леший не пришел в Клуб на ланч, как обещал? И почему не он сам, а Лоренс передал ей перед самым отъездом подарок – крошечную коробочку – с наставлением открыть только дома, в Сибири. Но дома ей до поздней ночи пришлось рассказывать про Биг Бен и про Мадам Тюссо, да Гольфстрим и цветущий зимой миндаль, про скверики с ручными белками, пабы с йоркширским пудингом и темным ирландским пивом Гиннесс с пеной, как сливки…
Ей все не терпелось начать про Клуб, про Фрэнсиса Бэкона, про сэра Лоренса, сумасбродного Лешего и жирного Орландо, но… “завтра!” – решила она. Только ни завтра, ни послезавтра она ничего не сказала. Зато каждую ночь перед сном она открывала бархатную коробочку, бережно вынимала оттуда изумрудное колечко, обрамленное малюсенькими бриллиантами, и надевала себе на палец. И уж потом принималась перебирать в памяти каждое движение, каждую фразу, поправляя и добавляя несказанное. Она оглядывала свою комнату, закрывала глаза и засыпала с улыбкой на губах: “Ах, Лешек, Лешек, бедовый ты мужик. Где ж ты был раньше?” Утром она снимала колечко и возвращала в бархатную коробочку.
Однажды, в начале весны, она получила от Камиллы письмо. Та писала, что Лестер попал в больницу, но что ему там надоело и он удрал к Лоренсу, и они вдвоем кутили целую неделю. Еще она писала, что он притащил “для Сюси” кучу подарков, но по почте отсылать она боится, слышала, воруют.
К первому апреля Ксения Аристарховна отправила Лешему открытку на день рождения. “Чем черт не шутит, – подумала она, опуская конверт в почтовый ящик. – Может, увидимся…” Потом она сделала в парикмахерской маникюр, надела его подарок и решила никогда больше не снимать.
В то же самое время к ней, в Сибирь, спешило второе письмо от Камиллы, в котором та с прискорбием сообщала, что Лестер умер 21 марта – совершенно неожиданно – от цирроза печени. Он давно был серьезно болен, но скрывал от всех, пил, курил и балагурил до последнего. Деньги он завещал в больницу детям, страдающим лейкемией. На его похоронах присутствовало много женщин. Одни плакали, другие ругали его на чем свет стоит. Кстати, Лестер оформил для нее приглашение и сказал, что жить она может в гостинице – как дама с собачкой. Но Камилла и Труди будут рады, если она остановится у них.
В PS Камилла приписывала, что Лоренс шлет огромный привет, что дочери его гораздо лучше, правда, никто не знает, надолго ли, что в Клубе сейчас ремонт и посему в Лондоне неимоверная скука, даже Орландо потерял интерес к жизни – ничего не ест. После смерти Лешего у всех как будто оторвался кусочек души. До сих пор не верится. А как там в Сибири? Снег? Труди недавно вернулась из Австрии, говорит, что в Альпах снега совсем нет. Зато у них в саду уже отцвела камелия.
Лондон