Интервью
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 259, 2010
«Vir est Vis»
– так написано на гербе рода Голицыных. Сегодня мы беседуем с одним из представителей этой старейшей аристократической фамилии России – с князем Владимиром Кирилловичем Голицыным, старостой Синодального собора Знамения Божией Матери в Нью-Йорке, членом Правления Объединения кадет российских кадетских корпусов за рубежом, членом Совета директоров Дворянского собрания Америки. В беседе принимала участие княгиня Т. В. Голицына.
Марина Адамович: Владимир Кириллович, род Голицыных – один из старейших российских аристократических родов, ему около 600 лет. От какого Голицына ваша семья пошла? Насколько я высчитала по родословному древу, получается от Бориса Алексеевича Голицына, боярина, воспитателя Петра I, или я не туда свернула на ветках?
Владимир Голицын: Нет, как раз оттуда. И еще дальше. Имеет смысл начать с Литвы, с Гедимина, отправившегося на Русь, чтобы навести там порядок. Гедимины начали свою работу в Новгороде Великом и потом переехали в Москву. Несколько лет назад состоялась семейная встреча Голицыных, наверное, первая за 200 лет. Съехалось 120-130 человек. Мы так и проехали – от Новгорода до Москвы. Главный прием проходил в Третьяковской галерее, где уже собрались Голицыны со всей России. Есть замечательная книга-описание рода Голицыных, мы – в четвертом разделе, а всего, кажется, 16 филиалов; сейчас осталось около пяти. В Лондоне, во Франции, в Америке… ну, в России, конечно. Вот такие кусочки нашей семейной жизни мы собирали и собираем, и на сегодняшний день есть несколько книг с изложением общей истории семьи.
Мой прадедушка был предводителем Дворянского собрания в Москве. Он организовывал встречи во время посещения Москвы Царской семьей. Мой дедушка, его сын, Владимир Владимирович, тоже стал предводителем Дворянского собрания в Москве. Он весьма интересно женился: первый муж бабушки погиб на Японской войне сразу после свадьбы; она была беременна, когда дедушка сделал ей предложение. И родила сына, моего старшего дядюшку Андрея. Они венчались, и у них было трое детей. Тетя Вера, моя старшая тетка, дядя Димитрий Голицын, он был старостой в Синоде Русской Зарубежной Церкви до меня, и самый младший – мой отец, Кирилл. Они все родились в Москве, в Георгиевском переулке. Тот дом снесли давно, и сейчас там стоит что-то вроде школы. Когда же начались всякие тяжелые события, связанные с революцией, дед решил вывезти семью в Сочи, там находилась голицынская дача. Так мой отец, дядя и тетя Вера оказались на юге, кстати, с ними вывезли и няню моего отца – она служила уже моему деду и потом стала моей нянькой, и дожила до 100 лет.
Это было примерно в 1918-м. Через какое-то время стало понятно, что нужно бежать дальше. А деда пригласили к генералу Врангелю, хотя он не был военным. Вместе с Врангелем они и проделали путь в эмиграцию. Прабабушка уже скончалась к тому времени, а прадедушка, дедушка со всей своей семьей, включая старшего сына Андрея, попали на один из самых последних, если не последний, пароход, который шел в Константинополь. Это был французский пароход. Попали в Константинополь и – как все остальные эмигранты – не знали, что дальше делать. Вот с этого момента начинается история нашего Зарубежья, которая включает и историю моей семьи. Король Александр Карагеоргиевич согласился принять всех белых беженцев. Дал им разрешение не только строить свои церкви и школы, но и открывать кадетские корпуса, что фактически означало – и все это понимали – подготовить молодых русских мальчишек к моменту, когда они могут вернуться на родину и отвоевать страну от большевиков. Их так и учили, так и воспитывали. После кадетского корпуса они шли кто в университет, кто – работать.
МА: А как попала в Королевство СХС семья вашей матери?
ВГ: Другой мой дед был пажом, как и дедушка моей жены. Александр Петрович фон Энден. Он закончил Пажеский корпус. Его семья в Россию попала во времена Петра Великого, когда немцев приглашали на всякие работы. Дедушка был очень строгий и очень религиозный. И три раза женат. Похоронил трех жен – и хотя влюбился в четвертый раз, но ему не хватило храбрости пойти к митрополиту Анастасию получить благословение на четвертую свадьбу, а без этого нельзя было венчаться. Но это – позже, уже в эмиграции. Он был офицером – кавалергардом, ранен во время Гражданской войны. И, как все, в какой-то момент он взял семью, включая дочь от первого брака (мою мать), и все они, тоже через Константинополь, попали в Югославию. Он всегда был очень близок к Синоду (в свое время в Германии был даже помощником секретаря Синода, секретарем был Граббе, позже – Владыка Григорий). Он очень близок был к митрополиту Анастасию.
МА: Сколько лет было вашей матери, когда она попала в Югославию?
ВГ: Она родилась в 1917 году, кстати, мой отец – тоже, между ними – месяц разницы. Но они выехали в 1920-м из России и разными путями попали в Белград. Они жили в Новом Саду, в Панчево. В Белграде – уже когда Вторая мировая война началась. Там, в Сербии, они пошли в школу – в русские школы, которые были организованы эмигрантами.
МА: Вы не помните, в какую гимназию ходила ваша мама?
ВГ: Нет, не помню. Оба моих родителя не любили рассказывать о себе, ничего не рассказывали. Я что-то знаю только благодаря моей тетке, тете Вере, которая в Париже недавно умерла. Вот она знала все моменты жизни семьи – и хорошие, и нехорошие. Она жила в Париже. Курила до девяноста с чем-то лет, всегда была превосходно одета, с утра вставала и приводила себя в порядок, будто она собирается на бал или в гости или в церковь идет. И садилась в свое кресло. После ее смерти, между прочим, я это кресло привез в Нью-Йорк, оно у меня стоит в спальне, иногда приятно в нем посидеть… И она мне рассказывала все не стесняясь. Ей я мог задать любой вопрос, а мне многое было интересно, потому что мои родители развелись. В Германии еще, мне было всего шесть лет. Они навсегда остались друзьями. Тетка мне все рассказывала. Когда я приезжал к ней в Париж, по нескольку дней сидел, никуда не выходя, и записывал все в маленькие тетрадки, задавал вопросы – и быстренько писал ее ответы. Вот на основе этих самых записок, я сейчас, когда поеду в Югославию, хочу найти все могилы, и где жили, где учились…
…Так вот, в эмиграции бабушка, княгиня Голицына, супруга московского предводителя Дворянского собрания, принимавшая в прошлой своей жизни Царскую семью, – она пошла шить и стирать. Дед начал работать в банке, был такой Кредитанштальт-Банк-Верайн. Австрийский банк. Дедушка Энден пошел работать бухгалтером. Папу послали в Кадетский корпус, вместе с дядей Димитрием.
МА: В каком корпусе они были?
ВГ: В Крымском. Папа мой еще побывал в других корпусах. Рассказывал, что это из-за плохого поведения, но не знаю… Во всяком случае, он посмотрел много школ, пока жил в Югославии, включая последнюю школу в Бельгии, – дедушка, видно, решил, что нужно его немножко подтянуть и послал к иезуитам. Должен сказать, что мой отец иезуитам тоже надоел, и они его вернули в Югославию, где он и закончил учебу. А мама закончила гимназию в Белграде, и дедушка решил ее послать в Оксфорд, в университет, учиться. Она провела год в Оксфорде и вернулась в Югославию, в Белград. Она была очень красивой. Да и папа был интересный… Они ходили по всем вечеринкам, на балы, и в какой-то момент он сделал ей предложение. В 1941-м году они венчались. Тогда уже были всякие беспокойства… Мама была очень веселый человек, с юмором. И она сказала отцу: хорошо, если хочешь венчаться – а это в январе месяце было, – я без белой сирени не пойду в церковь. И в Белграде, во время войны, зимой, бросились искать белую сирень,– потому что она бы не пошла, точно знаю. Представьте себе, нашли! У меня сохранилась их венчальная фотография, где она – в платье с белой сиренью.
МА: Этого не может быть! Где же они ее нашли?
ВГ: Не знаю, может, в Италии… самое главное, что нашли. Всегда можно найти. И вот они венчались, а в 1942-м году родился я. И тут уже начались серьезные проблемы. Нашу больницу, где я родился, разбомбили… Но для того, чтобы закончить с Югославией, я хочу сказать, что каждый человек, который был воспитан в Югославии, из русских, всегда вспоминает эту страну с большой любовью, всегда будет благодарен королю и всем, кто их так принял, дал возможность иметь свою жизнь. И если вы сегодня пойдете в Русскую Зарубежную Церковь, вы всегда услышите, как молятся за Сербию, как поминают «народ американский, народ русский, народ сербский»… Колоссальное уважение к этой стране.
МА: Сербия действительно дала возможность русским беженцам сохранить себя, свою культуру, в общем, выстроить «миниатюрную Россию» на их земле, включая Церковь. Я читала, не все сербские иерархи были согласны с такой установкой: допустить равное существование чужой Церкви на своей земле, но тем не менее Русская Православная Церковь была создана – со всеми правами. И такое положение вещей сохранялось вплоть до окончания Второй мировой войны, когда белоэмигрантам пришлось опять бежать. Рассказывают, что ситуация стала небезопасной еще до наступления Красной армии – партизаны Тито начали уничтожать Белую эмиграцию, особенно в маленьких городках, в провинции, – убивали семьями. С другой стороны, очевидно, для Германии белоэмигранты тоже стали просто русскими, с которыми Германия воевала… Что было с вашей семьей?
ВГ: Рассказывали, как боялись, что попадут к красным, что начнут опять расстреливать всех, и так далее. И решили бежать. Скажем, дядя Димитрий… Его семья бежала через Австрию (там родилась моя двоюродная сестра). Бежали в Мюнхен. Почему в Мюнхен – потому что он был оккупирован американскими войсками, и считалось, что это самый лучший выход для беженцев – к американцам. Отец и мать, дедушка бежали разными группами, не вместе. С нами бежала Поля, нянька, – мы шли через Германию, и немцы поймали нас. Всю группу. И взяли в такой «рабочий плен». Отца – пожарником, тогда американцы и англичане бомбили немецкие газолиновые заводы. И они не хотели своих туда посылать, посылали вот таких, как мой отец, русских. А мою мать – она тогда свободно говорила на семи языках – ее определили переводчицей в суд, знаете, такой суд военного времени, когда ловили мальчишек и приговаривали их к смерти за дезертирство и тому подобное. А она им переводила, что их расстреляют. Это повлияло на нее колоссально, потому что когда мы приехали в Америку – денег нет, сами понимаете, никакого велфера, никаких структур социальных, – начинай работать в первый день или будешь голодать, мама могла бы получить хорошую работу переводчицей. Но она отказалась: никогда в жизни она больше не хотела переводить. И пошла стирать белье богатым американцам. Знаете, первый небоскреб в Манхэттене, апартментхаус на 3-й авеню, в районе 67-й – 68-й улиц?.. Шикарное здание было. В этом доме жил один известный музыкант – Бенни Гудмен. И мама стирала Бенни Гудмену белье… Да… Так вот, Германия. Бомбили все кому не лень, – сначала американцы бомбили, потом англичане, немцы… Добежали мы до Берлина. Берлин бомбили ужасно… Я думаю, эти страшные годы стали началом развода моих родителей… Годы стресса не могут пройти без последствий. Люди не выдерживают; может, развод – это какое-то своеобразное, странное избавление от пережитого… А тут еще с ребенком, с нянькой, нужно накормить, где-то жить… Конечно, в Мюнхене мамин язык ей помог, все-таки Оксфорд… Она пошла работать сначала для одного американского генерала, даже носила форму – у меня сохранилась ее фотография в форме. Ну, там, конечно, все были молодые – свадьбы, parties… одна за другой… Я это помню до сих пор, потому что я иногда ночами не спал… я лежал на пианино, а мой дедушка, фон Энден, он жил на другой квартире и обожал играть Шопена, все знал наизусть, без всяких нот – нот никаких и не было… я помню, я лежал на пианино, а дед – строгий дед наш – всю ночь играл, все веселились…
МА: А другой дед, Владимир Владимирович Голицын?
ВГ: Он приехал в Германию через Австрию, а потом уехал во Францию к моему дядюшке Андрею. У Андрея и его французской жены была большая ферма, место называлось Монбильярд, во Франции. Монбильярд расположен близко от границы с Швейцарией. Дядюшка работал в Париже, приезжал каждую пятницу вечером на ферму. У них было 7 детей, общая большая спальня, и эту спальню превращали в церковь каждое воскресенье, приезжал какой-то батюшка… А в обычные дни там стояли кровати. Дядюшка каждую субботу привозил бочку вина, которое разбавлялось водой, и мы, все дети, пили вино, так было принято. Но это – чуть позже.
А тогда, в Германии, нам, как и многим-многим другим русским беженцам, помогла Татьяна Шауфус, они с Александрой Львовной Толстой через Толстовский фонд принимали всех русских ди-пи на Толстовской ферме. Это – другая история, но в моей жизни имя Татьяны Алексеевны важно. В Германии мои родители решили разойтись. А дедушка и бабушка уже жили во Франции. И решили меня послать во Францию к ним, пока развод оформляется. В 1947 году я туда приехал, мне было 5-6 лет. В какой-то момент бабушка и дедушка решили переехать в Аргентину, там уже жил дядя Димитрий, работал инженером. И вот однажды вечером маме, между прочим, говорят, что, мол, «Вуся и Верочка берут своего внука в Аргентину, в воскресенье уезжают». Мама сразу позвала папу: нужно что-то делать! А Татьяна Шауфус как раз в Париже, с ней связались – спасайте ребенка! И вот в воскресенье утром мы уже должны были ехать на вокзал, как вдруг приезжают полицейские, хватают меня… я помню, истерика у бабушки, меня тащат с маленьким чемоданчиком… Словом, они поехали в Аргентину, а меня посадили на поезд Париж–Мюнхен и говорят: сиди и жди, сейчас к тебе придут. И входит ко мне в купе Татьяна Шауфус. Значит, приехали в Мюнхен, – мама, папа… я обрадовался, конечно. А когда меня привезли домой, я всех гостей удивил, потому что попросил вина и обиделся, что мне не дают вино за столом.
Потом мать попала в ужасную аварию, в Германии, в больнице лежала восемь с половиной месяцев… В конце ее жизни эта авария напомнила о себе… она рано умерла, ей было 62 года всего… Так что мы в Америку смогли поехать только в 51-м году, 1-го марта. Помню, из Мюнхена мы сели на поезд и ехали до Бременрхафен, там вас сажали на чистый военный американский пароход, но предварительно вас пропускали через комнату, где посыпали специальным порошком, – чтобы не ввезти в Америку что-нибудь ужасное… 13 дней плыли мы до США на военном корабле; нам повезло, что мама, работая для американцев, имела PXcard. Знаете, что это такое? Для американских военнослужащих были устроены специальные магазины, где было все, что хотите. Без карточки вы не могли туда попасть. А на пароходе, это же был военный пароход, работал такой магазин. Мама могла покупать свежие фрукты, шоколад, всякие вещи, которых просто так купить было нельзя. Так и доехали. Папа уже был в Америке и дедушка фон Энден.
МА: Вы попали на Толстовскую Ферму?
ВГ: Нет, нас встретили дед и папа, они подписались за нас. Нужно было поручительство от любого спонсора, что он будет нас содержать и мы не станем требовать ничего от государства первые три года. В общем, нас встретили и повезли в Бруклин, ночью. Поселились мы в Бруклине. Там была церковь и одна из самых больших русских школ, которая состязалась со школой о. Антония Граббе, у него школа была при Синоде. А у нас был о. Александр Скляров. Я был ужасный студент. Сразу скажу, я не любил русскую школу, не хотел в нее ходить. Утром в субботу на занятия – и до вечера, а вечером на Всенощной прислуживать… Со мной в классе учились Мила Селинская, дочка Полчанинова, отец Константин Федоров, Юра Федоров, Наташа Свентицкая… Они-то все были умницы и хорошо учились, любили выступать, декламировать. Хотя потом, конечно же, я своих сыновей заставлял.
МА: Что представлял из себя Бруклин в те годы?
ВГ: Это был черный район. Достаточно сказать, что я был первый белый ученик в школе. Потом еще двое белых приехали. Но все – тихо, спокойно. Моя первая любовь была черная большая девушка, которую звали Мирна, и она была в два раза больше меня. Тут-то мама всерьез забеспокоилась. А что было делать? – Мама сначала работала в прачечной. Потом она устроилась на знаменитую спичечную фабрику Бахметева, посла Временного правительства. Он купил ее еще до войны, чтобы дать работу русским эмигрантам. Там же работал мой дед Энден, в общем, масса русских. Дедушка мне на Рождество всегда приносил такую коробку спичек, где мое имя было написано. В общем, зарабатывали как-то. Дед, конечно, был большой эконом, но зато он нас как-то провел через очень трудный момент в жизни. Бабушка, он, мама, я – все жили в одной квартирке. Но, учитывая мое школьное окружение, со мной надо было что-то срочно делать. Меня послали на Толстовскую ферму. Мы ходили пешком в школу с фермы, каждый день – дождь, снег, неважно. А на ферме – куры, свиньи, лошади, коровы… Так как мы там жили даром, нам нужно было после школы идти работать в огород, собирать яйца из курятника, убирать за животными… Побывав дома, я один, из Бруклина, ехал на ферму, а мне тогда было 10 лет. Сабвеем из черного Бруклина до остановки автобусной на 168-й улице, и на автобусе – до фермы. И так прошло полтора года. Я умолял забрать меня оттуда, но мама не хотела, чтобы я торчал в Бруклине, потому что у меня уже появился бруклинский акцент, и я активно входил в местную жизнь…
Кстати, нас называли коммунистами, а еще – наци, потому что мы из Германии приехали… Да… В общем, мама решила, что дальше так нельзя, и меня послали в частную школу, в WestHartford. Через 6 месяцев я уже говорил на совсем другом языке, и мои бруклинские друзья меня не понимали. В этой школе я пробыл 5 лет и очень ее любил Но в последний год highschool мне пришлось вернуться домой, потому что стипендии уже не давали и нечем было платить. Я получил стипендию в шикарной частной католической школе в Нью-Йорке, на 63-й улице. Закончив школу, я играл в футбол, бейсбол и баскетбол и получил полную стипендию в университете. Мама к тому времени уже изнемогала, она работала и работала, каждая копейка шла на покрытие задолжностей за мое обучение. Так что у меня не хватало денег даже поехать в университет, чтобы с ними поговорить. Просто не было. Через три дня после окончания школы ко мне обратилась наша знакомая – Маша Граббе, вы ее знаете, покойного отца Владимира Шишкова матушка. «Ты должен пойти к нам в банк, на интервью, просто поговорить.» 30 июня я пришел в BankofNewYork, и 1 июля начал работать. И проработал там 42 года. Там мы и познакомились с Таней. Я уже был супервайзером, однажды раздается звонок от отца: у меня есть знакомые, они хотят, чтобы ты устроил их дочку в банк, ей нужна работа. Кто она? – Татьяна Казимирова. Я не мог отказать отцу, но про себя решил заранее, что она не подходит. Однако мой босс, который участвовал в интервью, в нее просто влюбился и мне говорит: «Нужно найти для нее работу». Проходит месяц, и вдруг босс приходит: «Ты помнишь ту русскую девушку? Звони ей». Так я стал начальником Тани. Ну и потом сделал предложение.
МА: Татьяна Владимировна, ваша семья ведь тоже из Сербии?
ТГ: Да. Мама – из греческой семьи, греки, которые поселились в России 200 лет тому назад… Дуланаки. Дедушку по время Катастрофы расстреляли, и его старшего брата, моего дядю. А бабушка схватила мою маму и ее младших сестру и брата, няню и впятером бежали. И очутились в Югославии. Маме выпала не очень легкая жизнь. Она была старшая дочь. Бабушка рано выдала ее замуж за русского офицера, который был намного старше мамы, ей ведь стукнуло только 16 лет. Но бабушка, наверное, была совершенно потеряна с тремя детьми – профессии нет, денег нет, дома нет… В общем, выдала маму замуж за офицера, который достаточно быстро погиб, а у мамы уже две дочери!.. Когда она овдовела, она пошла в школу. Училась, работала, потом познакомилась с папой. Папа за ней долго бегал, но она все отказывала, потому что она была немножко старше. Папа тоже был офицер, кончил Донской кадетский корпус. В общем, в конце концов началась война, они опять побежали… Потом повенчались, и я родилась. Уже в Берлине.
МА: А остальные члены семьи?
ТГ: Они тоже бежали. Все очутились в Германии, в Мюнхене. Кроме маминых дочерей, которые хотели остаться в Югославии. Знаете, они были в таком возрасте… за ними ухаживали молодые сербы, они вообще считали себя почти сербками. Одна моя сестра еще жива. А из Германии – мне было уже семь с половиной лет – мы все приехали в Америку. Жили на ферме в Нью-Джерси, но это маме не очень подходило. Она хотела, чтобы рядом была церковь, русские, да и вообще, она человек городской, ей тяжело было на ферме. Так что мы прожили там меньше года. Тут как раз Константин Константинович Николаев, очень хороший наш друг, написал маме и пригласил к себе. Он жил в Бронксе, около Владыки Никона.
МА: Он тоже из Югославии?
ТГ: Да. Он при Синоде всегда был. Редкостный человек.
МА: А ваш отец, откуда его семья?
ТГ: Они из-под Москвы. Военная семья. Дедушка кончил Пажеский корпус, папа пошел по той же дороге. Бабушка вывезла двоих сыновей из России одна. Дедушка Василий Казимиров был тоже расстрелян.
МА: А как ваш отец попал в Кадетский корпус?
ТГ: Бабушка сразу его туда послала. Во-первых, это полезно, и традиции продолжались. Бабушка умерла уже здесь, в Америке, она была очень больна, умела в 64 года. А вот мамина мама жила долго, до 88 лет.
МА: А чем ваш отец занимался здесь?
Т Г: Инженером работал. Вообще-то, после кадетского корпуса он окончил Белградский университет и мечтал работать в лесном хозяйстве, но такая профессия на этом побережье Америки не популярна. Да и мама хотела жить здесь – среди русских, рядом с русской церковью. И папа приспособился и прилично работал.
МА: Я слышала, вы до сих пор говорите по-сербски. Так ли?
ТГ: Я выучила сербский язык как-то случайно. Обе мои сводные сестры свободно говорили, их мужья были сербами. Старшая потом жила в Канаде, мы туда часто ездили. Да и у мамы знакомые сербы, и вообще многие русские до сих пор говорят по-сербски. Мы, русские, приехавшие из Югославии, когда собирались, между собой говорили по-сербски.
МА: А чем вы здесь занимались?
ТГ: Работала в банке. Но тогда нельзя было мужу и жене работать в одном банке. Один из нас должен был уйти. И мы решили так, как полагалось в те времена: мужчина – это карьера, женщина будет с детьми.
ВГ: Через три дня она нашла работу, и стала получать в два раза больше меня. Все было очень хорошо, но ее рабочие часы были с 10 утра до 11 ночи. Она работала в частном клубе на 42-й улице, на GrandCentral. Там наверху был шикарный такой клуб мужской, для ланчей. А я, не попав в университет, работал и ходил на курсы. Так что мы встречались где-то поздно ночью. А потом мы узнали, что мы в ожидании… Словом, я остался в банке на 42 года. Ну, а Таня, уже когда мальчики выросли, сказала Кириллу – ты будешь готовить ужин, а Грише – ты будешь мыть посуду, а сама пошла на работу. Как-то жизнь пошла. Я водил моих бедных сыновей в русскую школу, они не хотели ездить… Но учились гораздо лучше, чем я в свое время.
МА: Есть еще одна сторона вашей жизни, о которой мы не поговорили, это – Церковь. Практически 40 лет вы являетесь старостой Знаменского синодального собора в Нью-Йорке. Чуть ли не строили его своими руками…
ВГ: Скажу так: Церковь для нас всегда в семье была очень важна. Мой дед, фон Энден, был чтецом и помогал с хором. Мы прислуживали – если, скажем, я опаздывал немножко, то за это нужно было земные поклоны бить перед Царскими вратами… В Великий пост дедушка, который, как и я, всегда читал комиксы в газете, покупая очередную газету в Прощеное воскресенье, прятал ее в шкаф – до Воскресения Христова нельзя было открывать. Мы ели гречневую кашу, какие-то сухарики, водичку, про которую говорили, что это суп и чай. Вот так, очень строго. Телевизор когда появился – только погоду смотреть. Это меня, честно говоря, немножко отталкивало от всего. Мама это чувствовала, иногда давала деньги пойти чем-нибудь закусить за углом. Но жизнь всегда была в церкви. Когда я уже начал работать в банке, Володя Шишков – старший иподиакон в Синоде, Владимир Шатилов – иподиакон в Синоде, Юра Лукьянов – иподиакон в Синоде… Когда мы только здание Семененко под Синод получили, мой отец заведовал перестройкой. Был такой архитектор Морозов, так вот, лестницу, которая подымается в Синод, – это он сделал, и балкон… В 1958-м году мы все работали в Синоде. Я делал вешалки для облачения, строил, делал рамы для всяких картин, проводил электричество, ставил лампы в Свято-Сергиевской гимназии, которая была рядом с Синодом. Бывало, отец уезжал на дачу и говорил: «Слушай, это нужно закончить до понедельника, ты тут работай…» И венчались мы с Таней в Синоде – а к этому времени мой дед Владимир Владимирович (бабушка уже скончалась в Аргентине, ее там и похоронили) переехал в Перу к дяде Димитрию, и потом они все эмигрировали в Нью-Йорк. Дед решил, что он пойдет в монастырь, станет монахом. Так он стал отцом Дионисием, а жил он у Владыки Виталия в Канаде. В какой-то момент митрополит Анастасий – ему нужен был келейник – пригласил деда в Нью-Йорк. Тот приехал, его посвятили в иеродиаконы. Помню эпизод, когда митрополит Анастасий вечером после школы пригласил меня к себе поужинать, и деду пришлось подавать нам еду, но сам он ушел, так как не мог быть гостем митрополита.
И когда мы с Таней венчались, то после свадьбы мы поднялись к митрополиту Анастасию, там сейчас митрополит Иларион живет, он нас благословил, дал две иконы, которые у нас до сих пор в спальне висят. И дед, который был на свадьбе своего внука, уходил из комнаты, чтоб не мешать митрополиту Анастасию с нами беседовать.
МА: Расскажите о Синодальном храме.
ВГ: Я боялся что вы зададите мне этот вопрос. И очень аккуратно подготовил вас к нему, вы сейчас поймете. Во время богослужения в Синоде оба деда моих – фон Энден, который был помощник старосты, и отец Дионисий, который был келейником, – им обоим было уже по 80 с чем-то лет, они все время ссорились. Один другого называл мальчишкой; они, бывало, и шумели во время богослужения. Мне позвонил отец Георгий Граббе: «Сделай большое одолжение – когда приезжаешь в церковь, не стой спереди, где ты стоишь, а стой между дедами, чтоб они молчали». Я свою карьеру начал в Синоде. Мой дядюшка был старостой, а я – его помощником.
МА: Вы ведь с митрополитом Лавром были очень близки?
ВГ: Да, Владыку Лавра мы знали, когда он был архимандритом. Когда его сделали епископом, то он часто к нам приезжал. Его привозил Павел Лукьянов, он был келейником. Они часто приезжали к нам домой, мы тут сидели, болтали, просто отдыхали. Мои сыновья Кирилл и Григорий прислуживали ему, сопровождали в поездках по приходам. Владыку Лавра мы считали членом семьи, очень любили, и потому его кончина стала для нас очень тяжелой личной потерей.
МА: Владимир Кириллович, вы принадлежите к старой эмиграции. Как меняется она, как меняется Зарубежная Церковь, даже – на примере вашего прихода?..
ВГ: Я вам скажу так: каждый период имел свою красоту и свои проблемы. Вначале – я, правда, еще был очень молодой тогда, – были кадеты, поколение моего отца; церкви были набиты на каждый праздник, в Синод нельзя было войти! А сегодня на Двенадцать Евангелий – полупустой храм… Скажем, у новых, новоприехавших русских верующих, не входит в традицию ходить на Всенощную. В субботу вечером церковь пуста. А в воскресенье – все там… Когда наши старики начали умирать, очень мало народу стало в церкви, что и финансово для нее тяжело. Но тогда еще были живы наши старые епископы, старые батюшки, старое духовенство, которые настолько привыкли за свою жизнь вот к таким тяжелым моментам, что они это не считали бедой и, скажем, никто из них не старался искать новых прихожан. И поэтому нас меньше и меньше становилось. Впрочем, всегда были какие-то новые люди, новые силы. Вот, скажем, когда умер Ледковский старший, наш регент, знаменитый музыкант, то Саша Ледковский, его сын, взял хор на себя. Когда Саша скончался, Петя Фекула взялся. Когда стали приезжать из России, то очень много народу приходило к нам в церковь с самого начала. Но они приходили по той же причине, что и мы когда-то, приехав в Америку: найти кого-то знакомого, пообщаться, найти работу… То есть церковь была центром для эмиграции, не только для духовной части жизни, культурным центром, да… А мы, кстати, не имеем никакой «инфраструктуры» вообще. Чтобы и помочь, и принять, и как-то продвинуть людей, которые к нам обращались… Бывало, с аэродрома приезжают, говорят, мне негде жить. – А и у нас здесь места нет… И куда идти православному человеку?
МА: Действительно, парадокс: всю жизнь куда-то ехали, передвигались, целый век прошел в беженстве, а структура не возникла.
ВГ: Никогда не было. Многие из наших стариков вообще не хотели обживаться. Папа мой так дом и не купил, потому что он всегда боялся: а вдруг что-то случится. Дедушка Энден до конца жизни, пока не попал в nursinghome, держал чемодан под кроватью с консервами. Он считал, что это нормально, вдруг опять нужно куда-то бежать, а у меня есть чемодан с консервами… Менталитет совсем другой. Мы воевали, мы твердо стояли против большевизма, коммунизма – и этим все жили, этим всем питались. Я боюсь, что это уже было начало наших расколов. Как я вдруг начну всех любить, после того что я их всех ненавидел, с ними воевал… Я уже что-то потерял как будто бы. У моего отца точно корни не пускались, и у деда корни не пускались. Мы с Таней – первое поколение в нашей семье, как и дети дяди Димитрия пустившие прочные корни, которые принялись. Мы уже не говорили, что сидим на чемоданах и мечтаем вернуться в Россию, нет. Мы любим Россию, нас учили ее любить, уважать ее историю, культуру… Но когда мне задавали вопрос: вы хотели бы вернуться? – я отвечал: Нет. Я с удовольствием поеду, поживу какое-то время, но моя жизнь – здесь; здесь мои друзья, моя церковь, все здесь. Той России, которую помнили наши деды и отцы, фактически нет. Прошли десятилетия, поколения сменили поколения – это уже другая Россия. Я верю, что все с ней будет хорошо, но она – иная.
МА: А ваши прихожане? Ведь старая эмиграция уходит…
ВГ: На сегодняшний день, я бы сказал, у нас очень здоровая, хорошая жизнь для наших прихожан. Я не говорю о политических всяких проблемах, которые существуют, но люди знают, что они могут прийти в церковь, что там красиво, хорошо поют, духовенство им всегда идет навстречу… Конечно, нас очень-очень всегда держала Чудотворная икона. Это наша ценность, и мы очень ревниво относимся к ней; вот когда она уезжает на 6 месяцев, как сейчас уехала, то мы переживаем: когда же она вернется!..
МА: Курская-Коренная икона Божией матери «Знамение» ведь тоже эмигрантка, она прошла весь путь белых беженцев.
ВГ: Да, конечно. Она выехала на том же пароходе, на котором князь Алексей Павлович Щербатов. И попала, конечно, в Югославию. Для нас очень важно было, чтобы икона была с нами. Интересный момент, кстати, из церковной жизни: если нашу икону взять на 97-ю улицу, в Николаевский собор (Московская Патриархия), там будет тысяча людей, на улице очередь будет стоять, а вернуть к нам, на 93-ю улицу, на ее место – будет человек 30-40. Вот он, менталитет, вот что мне непонятно. Но это так, мелочи.
Фактически последний главный момент жизни нашей Зарубежной Церкви, всей зарубежной жизни, – это наша икона, остальное… А это очень важно. В Курске активная жизнь; они вообще молодцы, они там собор построили, потому что это было условие: икона не приедет туда, пока собор не будет построен для ее приезда. Фильмы всякие делали, книги писали, очень хорошие…
МА: …если говорить об истории, о памяти… Вы – сын кадета, внук кадета. Старых кадет почти не осталось… Как сегодня живет Кадетское объединение?
ВГ: Кадетское объединение не только в Нью-Йорке, но и в Калифорнии, и в Венесуэле, в Аргентине, во Франции… Пока еще все были здоровы и работали, это была колоссальная организация, очень сильная, и – зная историю зарубежных кадет довольно хорошо – мне всегда обидно, когда кадет обвиняли, что они устраивают какие-то приемы, веселятся, балы какие-то собирают… А кто преподавал в русских школах? Кадеты. Из кого наше духовенство – из кадет: из 13-ти епископов Зарубежной Церкви 6 епископов закончили Кадетский корпус. А простые священники?.. Эти люди были главные двигатели Зарубежья во всех организациях. Володя Шишков, Миша Миро, Алеша Йордан… Сколько было напечатано материала в «Кадетской перекличке» за все эти годы, я уже не говорю о политических журналах, о газетах, вроде «Новости из Аргентины». Все эти «Переклички» стоили, помимо труда, еще и колоссальных денег.
МА: Иными словами, кадеты были волей, энергией эмиграции? И ведь они очень хорошо были организованы.
ВГ: Была структура, проводились съезды кадетские, очень много съездов. В этом году в июне-начале июля – 21-й съезд в Сербии, в Белграде. У кадет не только была сильная организация, но они очень строго придерживались Белого движения, Белой идеи. И поэтому воспитание, которое мы все получили, – все-таки как-то в нас вошло, и вошло с ранних лет. Я в кадетском объединении, наверное, лет 35-40, и мы это передаем нашим детям, которые тоже участвуют в съездах. Мой младший сын Гриша, например, – его задача на съезде была хорошо провезти кресло Великой княгини Веры Константиновны. Когда она принимала парад, она уже не могла ходить, и Гриша ее возил. Это было в Вест-Пойнте, в строй тогда встало, наверное, человек 100 кадет, настоящих кадет. А сейчас настоящих кадет – очень мало.
МА: 21-й съезд кадет – действительно последний?..
ВГ: Должен был быть, ведь мы всегда заканчивали съезды тем, что больше никто физически не может поехать, уже все резолюции за последние 50 лет высказаны, я даже предложил на этом съезде одну резолюцию сделать: «Все резолюции, которые были приняты, мы поддерживаем».
Сейчас мы встречаемся и собираем общие съезды с суворовцами и нахимовцами из России. На сегодняшний день в России, мне кажется, чуть ли не 65-66 кадетских корпусов. Алеша Йордан и все кадеты, которые ездили в Россию, помогали им в процессе становления, поддерживали. Борис Йордан, Алешин сын, который создал Фонд Алексея Йордана – в память об отце – пожертвовал деньги на это дело, и на сегодняшний день Фонд поддерживает множество училищ, покупает им форму, книги. Наши кадеты настаивали, что нужно не только основать корпус, но и включить туда все идеалы старых кадетских корпусов, чтобы подготовить молодых к будущему офицерству, честному и славному, что необходимо включить и церковь, иметь свою часовню, своего духовника… Конечно, вначале было очень тяжело. Сейчас почти во всех корпусах есть своя церковь, свой священник. А эти корпуса разбросаны по всей России, так же, как в старое время корпуса были по всей России. Кадеты очень много сделали для России. И все-таки я думаю, что Объединение нужно закрыть. Конечно, идея не уйдет, но мы – как сыновья и внуки кадетов – мы не можем стать их… туфлей, скажем, да? Мы же не учились там. То, что их объединяло, то, почему они так держались вместе, – это была их школа. Но я-то не стоял в очереди за кашей где-нибудь в Одесском корпусе… Поэтому Объединение должно быть закрыто. Я думаю, что после этого съезда так и будет сделано. Но наши энтузиасты горят продолжить. Конечно, встречи, идеи, передача традиций и так далее – должно продолжаться. Вот Борис Йордан теперь печатает «Перекличку» в России. Уже 8-й и 9-й номера вышли. Нахимовцы, суворовцы устраивают большие съезды, помогают. Да, остался, конечно, серьезный вопрос – знамена, кадетские знамена. Как наша Чудотворная икона, знамена – это будет последнее, что вообще…
МА: …мы отдадим…
ВГ: Это уже когда последний уйдет, после него тот, кто не понимает что почем, тот и будет решать, но пока знамена в Синоде.
МА: Владимир Кириллович, вопрос тогда такой: это – конец старой эмиграции? Или?..
ВГ: Я думаю, да, но – не сегодня, даже не завтра, может, когда наше поколение уйдет, это уже будет конец эмиграции, и мы вешалку снимем в Синоде с двери и поставим замок.
МА: И совсем последний вопрос, возвращаясь к роду Голицыных. На гербе Голицыных девиз: «VirestVis» – «Человек есть сила». Так человек – это сила? И испытания, которые пришлось за весь прошлый век пережить вашей семье во всех ее поколениях, – они сломали или укрепили? С точки зрения человека – пусть даже сильного: зачем все это было?
ВГ: Да, конечно, человек – это сила. Никто этого не желал, никто этого не хотел, я уверен, что мои деды и прадеды не хотели выезжать из России и никогда не думали, что так случится. Они все жили по своим принципам, и единственное, что я могу сказать: за все эти тяжелые времена, когда спасались и выживали то в одной стране, то в другой, когда нужно было каждый раз начинать все заново – вплоть до нового языка, именно их воспитание им колоссально помогало выжить в самые тяжелые моменты. А не забывайте – все-таки войны, и бомбили, и голодали, и дети… И как-то они смогли не только спасти себя и своих детей и внуков, они спасли саму идею, саму красоту вот этой жизни, которая для них была так важна. Так что, было ли это зря? – не знаю…
В любом случае, я думаю, они хорошо это дело довели до конца, во всяком случае, до их конца, а теперь все зависит от нас. Конечно, мы, как в жизни всегда бывает, уже «жиже» становимся. Нам уже тяжело сохранять верность идеям и принципам… Сказал бы я своему деду или даже маме, что я в воскресенье в церковь не пойду, потому что буду играть в школе в футбол?.. Но я надеюсь, что не настолько мы потеряли свою силу… Не знаю, согласны ли со мной или нет некоторые молодые…
МА: Не про них речь. Спасибо.