Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 259, 2010
Александр Петров
ПЕТРОВ Александр (1938, Ниш, Сербия). Поэт. Выходец из семьи русских белоэмигрантов. Возглавлял кафедру истории литературы Института Литературы и Искусств (Белград) на протяжении 17-ти лет. Был председателем СП Сербии (1986–88) и президентом СП Югославии (1987). Член ПЕН-клуба с 1965. С 1992 года преподает в Питтсбургском университете. Занимается историей русской эмиграции и эмигрантской прессы, историей и теорией литературы. С 1993 – главный редактор старейшего (с 1906) журнала сербской истории и культуры «The American Srbobran » (University of Pittsburgh/ Serb National Federation). Биография А. Петрова опубликована в Dictionary of Literary Biography, v. 181, 1997. Его стихи переведены на многие языки мира.
В РУССКОЙ ЦЕРКВИ В
БЕЛГРАДЕ
Мальчик прислуживал
в русской церкви в Белграде
в белом стихаре.
Перед алтарем, со свечой,
он стоял между Спасом
и паствой,
молившей за себя и тех,
кто остался на кресте.
Они сошли. Каются ли в этом?
Или же они хлеба,
убраны Его рукой
и ссыпаны сюда в амбар?
Ведь светятся у них
в глазах
поля, покрытые жнивьем.
За церковной стеной
их ждет
несожженный корабль.
А мальчика – дом.
Здесь восприемник
вложил ему в уста
иной язык,
пьянящий его
своим вином.
Но вот он молится
на том
ржаном, родном.
ЧИТАТЕЛЬНИЦА РУССКОЙ ПОЭЗИИ
Есть у мамы подруга, ее имя –
альбом.
Я протягиваю ей руку
и, смотри-ка, –
еще не утратили аромата
январские розы,
расцветшие в год смерти Ленина.
Грусть петроградской ласточки.
Боже,
сколько нападало снега!
Мело днем и ночью…
Он шел целый век…
Засыпал Москву, Балтику, Смольный,
колодец в саду…
На улице все в снегу –
знамена, повозки, трамваи…
Толчея. Пожары.
Паника колоколен.
Лихорадка телеграфных столбов.
А в комнате – тени.
Ночной столик, стул, лампа.
Кровать.
В постели сугроб.
У изголовья вьюга.
Метель ахает: а-а-а-ах!
Я – Ахматова.
Она – Пастернак.
Перевод с сербского Музы Павловой
СМОЛЬНЫЙ
Мама – моя личная связь с Лениным.
Ленин – в Смольный. Мама – из Смольного.
Ленин из Смольного руководил революцией.
Мама в Смольном проходила гимназический курс.
В так называемом Институте благородных девиц.
Смольный для мамы был, как клетка для птицы.
Раз в неделю отпуск. Как в армии.
Летние каникулы, пока их дождешься!
Рождество. Пасха.
Заключительный бал.
И тут Ленин. На улицах – рабочие отряды.
Революция – краткий перерыв в уроках.
Перемена между французским и немецким.
По-русски говорили только по воскресеньям.
Или шепотом.
И в вагоне, когда ехали в Харьков…
Вокзал. Старый Петроград на перроне.
Провожают с иконами.
Девушки в форменной одежде. Родные с цветами.
Конфеты, извлеченные из потайных ящичков.
Будь осторожна! Пиши нам!
Благословение бабушки. Брат-близнец с шапкой в руке.
Скоро увидимся!
Смольный – обратно в Смольный?
Красные – в Харьков. Мамин Смольный – в море.
Новая классная дама. С желтым лицом.
На голодных уроках впервые не откликаются вызванные.
Одесса – Варна – София – Ниш – Белград.
Наконец Турецкий Бечей. Кофе с молоком на завтрак.
Тайные записи на всех языках. Знакомые русские кавалеры.
Одни с эполетами, другие в штатском.
Балканский Смольный.
Выпускные экзамены. Двери настежь!
Десять часов за кассой.
И так – десять лет…
Благородная девица в капиталистическом обществе.
За чужой кассой.
Мамина новая семья. Неизменившиеся обычаи.
Война. Красная армия.
Чаепитие с красными офицерами. Разговор по душам.
До рассвета.
Разные взгляды. Общие слезы.
Занавес. Упал. Поднялся.
И мама пришла к Ленину,
как в торжественный зал. Как на прием
к новому директору в Смольном.
Поклонилась и молча прошла.
Седая.
Он уже был моложе.
Перевод с сербского Музы Павловой
УРАВНЕНИЕ С ОДНОЙ НЕИЗВЕСТНОЙ
В каком облике, под каким шифром,
в вечной зависимости от нажатия какой кнопки,
на какой глубине под землею,
на какой высоте над уровнем человека,
при каком давлении воздуха,
какой влажности, температуре
проживает история души
Николая Ивановича Петрова?
Всемогущий перст,
дальнозоркое зеркало,
негасимый светильник, –
я прошу вас во внимание:
он учил студентов
поступать с цифрами,
как с женщиной, –
смотришь нежно, а держишь крепко,
не разделяя идеи своего сына,
что мир – уравнение с одной неизвестной.
ЯЙЦА, CОЛОМКА И ВОСК
Мальчишкой он взбирался
на кручи Кавказа,
собирал яйца горных птиц,
высасывал их через соломку
и наполнял растопленным воском.
Его сын Кавказа даже не видел.
В дело вмешался
случай.
Ни когтей. Ни клюва.
Ни крыла дракона.
Пестрый, как яйцо индюшачье!
А в наследство я получил
соломку и воск.
Перевод с сербского Музы Павловой
ГЛОТОК ЭНТРОПИИ
Бункер в глубине коридора дядиного дома.
Кирпичный пол. Ящик из струганых досок.
Балканский Цэ без дубль-Вэ.
Окно как бойница.
Смотрит на клумбу с розами.
Внутри ощутимый запах фекалий.
Утонченные дамы из Нового Бечея оставляют
аромат скошенного сена и черной кошки.
К нему примешивается дым дешевых сигарет.
Тонкая струна света проткана волосками.
Дрожит на мальчишеской руке и колет вены.
Конец сороковых. Нехватка туалетной бумаги.
Михаил Николаевич раз в неделю собирает
газеты.
Блестящий студент из Москвы. Судья из
Урошеваца.
Пенсионер с астмой в морской фуражке.
Бережно складывает листы «Политики».
Насвистывает оперную арию и разрезает кухонным
ножом.
Колода газетных отрезков на доске у толчка.
Пасьянс на мальчишеских коленях.
Перемешанные страницы. Рубрики. Даты.
Перебит хребет фабулы, низка сюжета
рассыпалась в мозаику.
Политические речи вперемешку с извещениями о смерти.
Хлебозаготовки переходящие в прыжок лыжника.
Рекордная добыча угля. Знаменитые усы
топорщатся безо лба и глаз. Справедливость конца.
Смерть обязательного чтива в теплом глотке энтропии.
В сороковые я не читал Паунда.
Когда рвалось вязанье «новой критики»
носил заштопанные носки. Гонял тряпичный мяч.
Был доктринирован социализмом. Лечился от детских
болезней.
Клин артизма не выбивал «Клином» Уильямса.
Открыл только желтое пятно.
Четкая картина. Чистый зрачок.
ОГНЕННАЯ ОЛЬГА
Сестре в июльский
день рождения и именины
Великая княгиня Ольга, сожженная,
по свидетельству поэта Джео Богзы,
большевиками в утробе паровоза,
никогда не была моей сестрой.
Моя сестра – другая Ольга,
с другим паровозом в утробе.
Ни ее грешный муж Андрей,
чья борода светлела по ночам,
как фитиль в лампе путевого обходчика,
ни их сын Алексей,
появившийся на свет с сорванным стоп-краном в руках,
не промолвили об этом ни слова.
А великая Ольга пыхтела,
вскипала, как молоко, рассыпала фосфор.
Как перед всемирным потопом,
наполняла дом всем, что производит земля
и что будет разжевано, съедено
и возвращено обратно в землю,
запасалась дровами и углем,
льном, хлопком, шерстью и кожей
для русской зимы на сербской земле.
Наверное, ей было написано на роду
стать подругой Борхеса
или правой рукой какого-нибудь звездочета,
алхимика или энциклопедиста,
ибо ее спальня – вавилонская библиотека,
где книги громоздятся прямо на голове,
а голова ее забита переселениями друзей и родных,
этих перелетных птиц,
все равно – со стула на стул
или из птичьих гнезд в норы и берлоги,
и обратно,
из новой России – в старую,
из балканского Кремля –
в таврическую Сербию,
в одну из мыслимых
гусарских, полицейских, черных Сербий,
распятых на казачьем кресте,
лицом в жито, затылком в зенит,
забитых, как клин, между исторической Польшей
и Турцией пророков,
а великомученица Ольга
свистела и носилась по комнатам
и мировым перекресткам,
по расписанию
тысяча семьсот пятьдесят шестого,
перелетала через Карпаты,
обводя взглядом четыре реки –
Саву и Неву, Дунай и Терек,
не заботясь о сердечных перегородках
и пределах ума,
чтобы иногда,
претворив свое громовое Слово
в грозовую тучу, окропить нас слезами.
Застыв под скрип тормозов,
стояла в церкви, перед алтарем.
Окружена свечами, вся в черном, смиренная,
провожала наших мертвых в место мирное,
под золоченый дощатый кров.
Теперь стоит в июльском пекле,
неподвижна,
между двумя скрещенными солнечными лучами,
дневным и ночным,
прекрасна, как ангел,
неведома, как его меч.
А друзья умные и друзья безумные
посматривают на часы.
Перевод с сербского Виктора Дозорцева
НЕБЕСНАЯ ПАВА
На стене церкви
у подножья Кавказа
хвостатая звезда тысяча шестьдесят шестого года
оставила след
рукой неизвестного писца.
В середине прошлого века француз Бросе
посетил церковь, прочитал надпись
и опубликовал ее в своем «Voyagearcheologique…»
Надо ли говорить,
что с тех пор История –
руками и камнями –
вмешалась в отношения писца
и звезды
и стерла слова.
Правда, у Истории нет резца и молотка.
Кто-то другой строит или разрушает
от ее имени.
Другое дело – Природа.
Звезда возвращается к нам в точно назначенное время.
Независимо от наших приготовлений, встреч и речей.
Излишни пророки, мученики, святые.
Если только
за ней не стоит тот,
кто однажды привел нас всех в движение.
Так что же нам делать?
Снова вписать звезду в камень?
Покорно проверить часы
и подогнать время?
Но чьей рукой?
И на чьей руке?
Лучше пойдем ей навстречу.
На вопрос «Боже, откуда вы здесь?» –
ответим: «Прогресс».
Гостья смотрит на нас
таким радужным взором.
Спрашиваем: «Помнишь Эйнштейна?»
«Кого? Помню старого Франца, Ники –
какой нежный взгляд! – Вильгельма…»
«Да нет, профессор физики из Цюриха.
Еврей. Теория относительности…»
«Это евреи ищут по всей вселенной
землю обетованную? Где они сейчас?
Берлин – Новый Иерусалим?
Иерусалим – Новый Берлин? Что-то третье?
Братья, Исмаил и Исаак, наконец, побратались
в Палестине? А Рим? Где Рим?
Сербия – еще на Балканах? На небе?
А Сараево? Под Веной? Крест? Или полумесяц?
Социализм еще в моде? Где?
Кровоточит ли красная муза?
А женщины? Рабочая диктатура
уже свергла оковы брака?
Что за все это время произошло?»
Какой это дух, злой или добрый,
выглядывает из моей ArsPoetica?
К чему ирония?
Но смогу ли без нее повернуть стрелку
семь раз по семь и девять по три?
…Швейцарские защитные механизмы.
Фрейд. Кушетка. Все это обречено на костер.
Сон умирает во сне.
Наяву – эротическая картина.
Райское древо украшено плодами.
Семилетний мальчик, Оруэлл,
на дереве. Зеленые яблоки.
Спрашивает первое: «Когда?» –
«В будущем году». И так по порядку.
Вплоть до тысяча девятьсот
восемьдесят четвертого.
Владычица мира разворачивает веер
своего барочного тела.
Вдоль высокой ноги
перекатывает солнечный мяч. Ловит его
блестящими черными ногтями.
Огненные мотыльки вьются вокруг ее головы.
Вереница девичьих серпов.
Приносят золотые колосья.
Виноград.
Добро пожаловать снова,
небесная пава!
Перевод с сербского Виктора Дозорцева
ЛЕТНИЕ ЗАНЯТИЯ
Она из Азии. Он с Балкан.
Встреча на полпути.
Ни имени его, ни запаха кожи
не знала и все же лук натянула
и шелковистое тело
перенесла
как небесный перстень
через японское магнитное поле,
через биржи, бульвары, чайные домики,
сумрак, горы, воды, пески,
до этого поля,
где стоит, не решаясь поднять стопы,
чтоб поплыть в этом мелком пшеничном море…
Огненная Мария распахнула одежды.
Ее тело рассыпалось повсюду,
по колосьям и травам…
Видят ли ее металлические тарелки,
расставленные на пшеничном поле,
чтоб собрать в порошке
небесный суп
для научной кухни
университета Огайо?
С теплого ночного ковра,
который то стелется, то парит над землею,
любопытной, гулкой,
видно здание университета.
Завтра там, на лекции,
они оба
вдруг открывшимися глазами
увидят Кирилла, Мефодия, Вука,
Достоевского, Чеслава
и других славянских святых.
Перевод с сербского Музы Павловой
КРИНКA
Кринке П.
1.
В родном языке
глиняное имя твое
кипит молоком,
как родник
в горах
бьет ключом.
Обжегшись на кровинке
обливки простой,
я на воду не дую,
а горю свечой.
Глубиномер гончара
пропал в огне.
Тебя не измерить
на глаз.
Лишь познать
душой.
2.
Глиняное имя твое
в языке родном
кипит как родник
и пахнет молоком.
Обжегшись на кровинке
обливки простой,
я на воду не дую,
а горю свечой.
Гончара глазомер
сгорит уж в огне.
Ты же прах его
береги у себя,
на дне.
УРОК ВЕСЕННЕГО ПОДСОЗНАНИЯ
Ты, пчелка,
Пчелка огненная…
Русская народная песня
Университет в Огайо. Школа
языков. Третий этаж. Комната сорок шесть.
Февраль в спортивном костюме.
Желтые брюки. Грязно-красный пиджак.
Нарукавники табачного цвета.
На плечах голова – снежный куст. В снегу – пробор.
Рядом – красавица-студентка.
Профессор говорит о славянском подсознании.
На стене профиль Балкан. Рядом ладонь
скифской степи. Прочерчен Днепр.
Запорожское житное море. Стальная Балтика.
Контактная линза фиксирует пчелу.
Лети, пчела, лети за море.
Принеси нам ключи. Золотые ключи.
Зиму запри на замок. Отопри двери лету.
А в моей Сербии девушка
выходит из подземного мира
и подает своей матери розу.
А поляки
белою пылью со стен
осыпают черную Марию…
Ваша зима. Наше лето.
Лети, красавица, лети!
Перевод с сербского М. Петкович
Белград – Питтсбург
ПЕТРОВ Александр (1938, Ниш, Сербия). Поэт. Выходец из семьи русских белоэмигрантов. Возглавлял кафедру истории литературы Института Литературы и Искусств (Белград) на протяжении 17-ти лет. Был председателем СП Сербии (1986–88) и президентом СП Югославии (1987). Член ПЕН-клуба с 1965. С 1992 года преподает в Питтсбургском университете. Занимается историей русской эмиграции и эмигрантской прессы, историей и теорией литературы. С 1993 – главный редактор старейшего (с 1906) журнала сербской истории и культуры «The American Srbobran » (University of Pittsburgh/ Serb National Federation). Биография А. Петрова опубликована в Dictionary of Literary Biography, v. 181, 1997. Его стихи переведены на многие языки мира.
Мальчик прислуживал
в русской церкви в Белграде
в белом стихаре.
Перед алтарем, со свечой,
он стоял между Спасом
и паствой,
молившей за себя и тех,
кто остался на кресте.
Они сошли. Каются ли в этом?
Или же они хлеба,
убраны Его рукой
и ссыпаны сюда в амбар?
Ведь светятся у них
в глазах
поля, покрытые жнивьем.
За церковной стеной
их ждет
несожженный корабль.
А мальчика – дом.
Здесь восприемник
вложил ему в уста
иной язык,
пьянящий его
своим вином.
Но вот он молится
на том
ржаном, родном.
ЧИТАТЕЛЬНИЦА РУССКОЙ ПОЭЗИИ
Есть у мамы подруга, ее имя –
альбом.
Я протягиваю ей руку
и, смотри-ка, –
еще не утратили аромата
январские розы,
расцветшие в год смерти Ленина.
Грусть петроградской ласточки.
Боже,
сколько нападало снега!
Мело днем и ночью…
Он шел целый век…
Засыпал Москву, Балтику, Смольный,
колодец в саду…
На улице все в снегу –
знамена, повозки, трамваи…
Толчея. Пожары.
Паника колоколен.
Лихорадка телеграфных столбов.
А в комнате – тени.
Ночной столик, стул, лампа.
Кровать.
В постели сугроб.
У изголовья вьюга.
Метель ахает: а-а-а-ах!
Я – Ахматова.
Она – Пастернак.
Перевод с сербского Музы Павловой
СМОЛЬНЫЙ
Мама – моя личная связь с Лениным.
Ленин – в Смольный. Мама – из Смольного.
Ленин из Смольного руководил революцией.
Мама в Смольном проходила гимназический курс.
В так называемом Институте благородных девиц.
Смольный для мамы был, как клетка для птицы.
Раз в неделю отпуск. Как в армии.
Летние каникулы, пока их дождешься!
Рождество. Пасха.
Заключительный бал.
И тут Ленин. На улицах – рабочие отряды.
Революция – краткий перерыв в уроках.
Перемена между французским и немецким.
По-русски говорили только по воскресеньям.
Или шепотом.
И в вагоне, когда ехали в Харьков…
Вокзал. Старый Петроград на перроне.
Провожают с иконами.
Девушки в форменной одежде. Родные с цветами.
Конфеты, извлеченные из потайных ящичков.
Будь осторожна! Пиши нам!
Благословение бабушки. Брат-близнец с шапкой в руке.
Скоро увидимся!
Смольный – обратно в Смольный?
Красные – в Харьков. Мамин Смольный – в море.
Новая классная дама. С желтым лицом.
На голодных уроках впервые не откликаются вызванные.
Одесса – Варна – София – Ниш – Белград.
Наконец Турецкий Бечей. Кофе с молоком на завтрак.
Тайные записи на всех языках. Знакомые русские кавалеры.
Одни с эполетами, другие в штатском.
Балканский Смольный.
Выпускные экзамены. Двери настежь!
Десять часов за кассой.
И так – десять лет…
Благородная девица в капиталистическом обществе.
За чужой кассой.
Мамина новая семья. Неизменившиеся обычаи.
Война. Красная армия.
Чаепитие с красными офицерами. Разговор по душам.
До рассвета.
Разные взгляды. Общие слезы.
Занавес. Упал. Поднялся.
И мама пришла к Ленину,
как в торжественный зал. Как на прием
к новому директору в Смольном.
Поклонилась и молча прошла.
Седая.
Он уже был моложе.
Перевод с сербского Музы Павловой
УРАВНЕНИЕ С ОДНОЙ НЕИЗВЕСТНОЙ
В каком облике, под каким шифром,
в вечной зависимости от нажатия какой кнопки,
на какой глубине под землею,
на какой высоте над уровнем человека,
при каком давлении воздуха,
какой влажности, температуре
проживает история души
Николая Ивановича Петрова?
Всемогущий перст,
дальнозоркое зеркало,
негасимый светильник, –
я прошу вас во внимание:
он учил студентов
поступать с цифрами,
как с женщиной, –
смотришь нежно, а держишь крепко,
не разделяя идеи своего сына,
что мир – уравнение с одной неизвестной.
ЯЙЦА, CОЛОМКА И ВОСК
Мальчишкой он взбирался
на кручи Кавказа,
собирал яйца горных птиц,
высасывал их через соломку
и наполнял растопленным воском.
Его сын Кавказа даже не видел.
В дело вмешался
случай.
Ни когтей. Ни клюва.
Ни крыла дракона.
Пестрый, как яйцо индюшачье!
А в наследство я получил
соломку и воск.
Перевод с сербского Музы Павловой
ГЛОТОК ЭНТРОПИИ
Бункер в глубине коридора дядиного дома.
Кирпичный пол. Ящик из струганых досок.
Балканский Цэ без дубль-Вэ.
Окно как бойница.
Смотрит на клумбу с розами.
Внутри ощутимый запах фекалий.
Утонченные дамы из Нового Бечея оставляют
аромат скошенного сена и черной кошки.
К нему примешивается дым дешевых сигарет.
Тонкая струна света проткана волосками.
Дрожит на мальчишеской руке и колет вены.
Конец сороковых. Нехватка туалетной бумаги.
Михаил Николаевич раз в неделю собирает
газеты.
Блестящий студент из Москвы. Судья из
Урошеваца.
Пенсионер с астмой в морской фуражке.
Бережно складывает листы «Политики».
Насвистывает оперную арию и разрезает кухонным
ножом.
Колода газетных отрезков на доске у толчка.
Пасьянс на мальчишеских коленях.
Перемешанные страницы. Рубрики. Даты.
Перебит хребет фабулы, низка сюжета
рассыпалась в мозаику.
Политические речи вперемешку с извещениями о смерти.
Хлебозаготовки переходящие в прыжок лыжника.
Рекордная добыча угля. Знаменитые усы
топорщатся безо лба и глаз. Справедливость конца.
Смерть обязательного чтива в теплом глотке энтропии.
В сороковые я не читал Паунда.
Когда рвалось вязанье «новой критики»
носил заштопанные носки. Гонял тряпичный мяч.
Был доктринирован социализмом. Лечился от детских
болезней.
Клин артизма не выбивал «Клином» Уильямса.
Открыл только желтое пятно.
Четкая картина. Чистый зрачок.
ОГНЕННАЯ ОЛЬГА
Сестре в июльский
день рождения и именины
Великая княгиня Ольга, сожженная,
по свидетельству поэта Джео Богзы,
большевиками в утробе паровоза,
никогда не была моей сестрой.
Моя сестра – другая Ольга,
с другим паровозом в утробе.
Ни ее грешный муж Андрей,
чья борода светлела по ночам,
как фитиль в лампе путевого обходчика,
ни их сын Алексей,
появившийся на свет с сорванным стоп-краном в руках,
не промолвили об этом ни слова.
А великая Ольга пыхтела,
вскипала, как молоко, рассыпала фосфор.
Как перед всемирным потопом,
наполняла дом всем, что производит земля
и что будет разжевано, съедено
и возвращено обратно в землю,
запасалась дровами и углем,
льном, хлопком, шерстью и кожей
для русской зимы на сербской земле.
Наверное, ей было написано на роду
стать подругой Борхеса
или правой рукой какого-нибудь звездочета,
алхимика или энциклопедиста,
ибо ее спальня – вавилонская библиотека,
где книги громоздятся прямо на голове,
а голова ее забита переселениями друзей и родных,
этих перелетных птиц,
все равно – со стула на стул
или из птичьих гнезд в норы и берлоги,
и обратно,
из новой России – в старую,
из балканского Кремля –
в таврическую Сербию,
в одну из мыслимых
гусарских, полицейских, черных Сербий,
распятых на казачьем кресте,
лицом в жито, затылком в зенит,
забитых, как клин, между исторической Польшей
и Турцией пророков,
а великомученица Ольга
свистела и носилась по комнатам
и мировым перекресткам,
по расписанию
тысяча семьсот пятьдесят шестого,
перелетала через Карпаты,
обводя взглядом четыре реки –
Саву и Неву, Дунай и Терек,
не заботясь о сердечных перегородках
и пределах ума,
чтобы иногда,
претворив свое громовое Слово
в грозовую тучу, окропить нас слезами.
Застыв под скрип тормозов,
стояла в церкви, перед алтарем.
Окружена свечами, вся в черном, смиренная,
провожала наших мертвых в место мирное,
под золоченый дощатый кров.
Теперь стоит в июльском пекле,
неподвижна,
между двумя скрещенными солнечными лучами,
дневным и ночным,
прекрасна, как ангел,
неведома, как его меч.
А друзья умные и друзья безумные
посматривают на часы.
Перевод с сербского Виктора Дозорцева
НЕБЕСНАЯ ПАВА
На стене церкви
у подножья Кавказа
хвостатая звезда тысяча шестьдесят шестого года
оставила след
рукой неизвестного писца.
В середине прошлого века француз Бросе
посетил церковь, прочитал надпись
и опубликовал ее в своем «Voyagearcheologique…»
Надо ли говорить,
что с тех пор История –
руками и камнями –
вмешалась в отношения писца
и звезды
и стерла слова.
Правда, у Истории нет резца и молотка.
Кто-то другой строит или разрушает
от ее имени.
Другое дело – Природа.
Звезда возвращается к нам в точно назначенное время.
Независимо от наших приготовлений, встреч и речей.
Излишни пророки, мученики, святые.
Если только
за ней не стоит тот,
кто однажды привел нас всех в движение.
Так что же нам делать?
Снова вписать звезду в камень?
Покорно проверить часы
и подогнать время?
Но чьей рукой?
И на чьей руке?
Лучше пойдем ей навстречу.
На вопрос «Боже, откуда вы здесь?» –
ответим: «Прогресс».
Гостья смотрит на нас
таким радужным взором.
Спрашиваем: «Помнишь Эйнштейна?»
«Кого? Помню старого Франца, Ники –
какой нежный взгляд! – Вильгельма…»
«Да нет, профессор физики из Цюриха.
Еврей. Теория относительности…»
«Это евреи ищут по всей вселенной
землю обетованную? Где они сейчас?
Берлин – Новый Иерусалим?
Иерусалим – Новый Берлин? Что-то третье?
Братья, Исмаил и Исаак, наконец, побратались
в Палестине? А Рим? Где Рим?
Сербия – еще на Балканах? На небе?
А Сараево? Под Веной? Крест? Или полумесяц?
Социализм еще в моде? Где?
Кровоточит ли красная муза?
А женщины? Рабочая диктатура
уже свергла оковы брака?
Что за все это время произошло?»
Какой это дух, злой или добрый,
выглядывает из моей ArsPoetica?
К чему ирония?
Но смогу ли без нее повернуть стрелку
семь раз по семь и девять по три?
…Швейцарские защитные механизмы.
Фрейд. Кушетка. Все это обречено на костер.
Сон умирает во сне.
Наяву – эротическая картина.
Райское древо украшено плодами.
Семилетний мальчик, Оруэлл,
на дереве. Зеленые яблоки.
Спрашивает первое: «Когда?» –
«В будущем году». И так по порядку.
Вплоть до тысяча девятьсот
восемьдесят четвертого.
Владычица мира разворачивает веер
своего барочного тела.
Вдоль высокой ноги
перекатывает солнечный мяч. Ловит его
блестящими черными ногтями.
Огненные мотыльки вьются вокруг ее головы.
Вереница девичьих серпов.
Приносят золотые колосья.
Виноград.
Добро пожаловать снова,
небесная пава!
Перевод с сербского Виктора Дозорцева
ЛЕТНИЕ ЗАНЯТИЯ
Она из Азии. Он с Балкан.
Встреча на полпути.
Ни имени его, ни запаха кожи
не знала и все же лук натянула
и шелковистое тело
перенесла
как небесный перстень
через японское магнитное поле,
через биржи, бульвары, чайные домики,
сумрак, горы, воды, пески,
до этого поля,
где стоит, не решаясь поднять стопы,
чтоб поплыть в этом мелком пшеничном море…
Огненная Мария распахнула одежды.
Ее тело рассыпалось повсюду,
по колосьям и травам…
Видят ли ее металлические тарелки,
расставленные на пшеничном поле,
чтоб собрать в порошке
небесный суп
для научной кухни
университета Огайо?
С теплого ночного ковра,
который то стелется, то парит над землею,
любопытной, гулкой,
видно здание университета.
Завтра там, на лекции,
они оба
вдруг открывшимися глазами
увидят Кирилла, Мефодия, Вука,
Достоевского, Чеслава
и других славянских святых.
Перевод с сербского Музы Павловой
КРИНКA
Кринке П.
1.
В родном языке
глиняное имя твое
кипит молоком,
как родник
в горах
бьет ключом.
Обжегшись на кровинке
обливки простой,
я на воду не дую,
а горю свечой.
Глубиномер гончара
пропал в огне.
Тебя не измерить
на глаз.
Лишь познать
душой.
2.
Глиняное имя твое
в языке родном
кипит как родник
и пахнет молоком.
Обжегшись на кровинке
обливки простой,
я на воду не дую,
а горю свечой.
Гончара глазомер
сгорит уж в огне.
Ты же прах его
береги у себя,
на дне.
УРОК ВЕСЕННЕГО ПОДСОЗНАНИЯ
Ты, пчелка,
Пчелка огненная…
Русская народная песня
Университет в Огайо. Школа
языков. Третий этаж. Комната сорок шесть.
Февраль в спортивном костюме.
Желтые брюки. Грязно-красный пиджак.
Нарукавники табачного цвета.
На плечах голова – снежный куст. В снегу – пробор.
Рядом – красавица-студентка.
Профессор говорит о славянском подсознании.
На стене профиль Балкан. Рядом ладонь
скифской степи. Прочерчен Днепр.
Запорожское житное море. Стальная Балтика.
Контактная линза фиксирует пчелу.
Лети, пчела, лети за море.
Принеси нам ключи. Золотые ключи.
Зиму запри на замок. Отопри двери лету.
А в моей Сербии девушка
выходит из подземного мира
и подает своей матери розу.
А поляки
белою пылью со стен
осыпают черную Марию…
Ваша зима. Наше лето.
Лети, красавица, лети!
Перевод с сербского М. Петкович
Белград – Питтсбург