Интервью
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 259, 2010
Олег Миклашевский: жизнь и театр
Имя Олега Миклашевского до сих пор знают и помнят в Белграде. Юный ветеран Добровольческой армии, музыкант и актер, он был среди тех, кто поднимал русский театр в эмиграции. Мы предлагаем читателям НЖ интервью его сына, члена Совета директоров Дворянского собрания в Америке Игоря Миклашевского.
Марина Адамович. Игорь Олегович, мне хотелось бы поговорить с Вами о ваших замечательных родителях – актере и режиссере Олеге Миклашевском и поэтессе Нонне Белавине, жизнь и деятельность которых тесно связаны с межвоенной Югославией. Известно, что в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев, как и в других странах рассеяния, русское искусство было той яркой звездой, что освещала трудную жизнь русских беженцев. Балерина Нина Кирсанова, певицы Надежда Архипова и Ксения Роговская, театральные режиссеры и актеры Юрий Ракитин, Александр Черепов, Олег Миклашевский и многие, многие другие… Первые русские спектакли были поставлены уже в ноябре 1921 года – практически через год после того, как в молодом Королевcтве появились русские эмигранты. В Белграде работало Русское литературно-художественное общество Ю. Л. Ракитина, с 1925 – Белградское русское драматическое общество, затем – Театр русской драмы Ю. В. Ракитиной, с 1933 – Русский общедоступный драматический театр при Русском Доме им. Императора Николая II (реж. Черепов и Дуван-Торцов). В Общедоступном театре играл и ваш отец – Олег Миклашевский. Расскажите, как ваша семья вообще оказалась в эмиграции в Сербии? Олег Петрович родился в 1903 году в Ялте, но, как отмечается в его биографии, он принимал участие в Белом движении. То есть – ему было тогда около 16 лет!
Игорь Миклашевский. Совсем мальчишкой был. Как он попал в Белую Армию, я не знаю, но думаю, что под влиянием своего отца, который был ярым сторонником Белого движения. Семья была богатая, известная, род старинный. У нас есть придворный портрет Миклашевского, который скончался в 1703 году. Мы о нем, к сожалению, ничего не знаем, но дата говорит о том, что уже в начале XVIII века семья была известна. Мой дед был офицером, врачом. До 1917 года семья принадлежала к высшему обществу, они вращались при Дворе. Сестра отца, Валентина Петровна, потом тоже переехала в Америку – из Франции (скончалась лет пятнадцать назад), словом, вся семья оказалась в эмиграции. Зная папин характер, даже в конце его жизни, могу сказать, что папа был большим патриотом. Могу только предполагать, что юношей он просто не мог остаться в стороне от борьбы с большевиками, осознавая, что хоть чем-то поможет сопротивлению красным.
МА: …но он не из кадет?
ИМ: Нет. Позднее, когда я уже сам стал взрослым, я спрашивал его о Гражданской войне, – и мне казалось, что папе даже немножко больно говорить на эту тему, он не любил вспоминать войну. А я не очень нажимал на него.
МА: Они все были детьми – ведь первая группа, отправившаяся на юг по призыву ген. Алексеева, состояла из юнкеров, мальчишек 16-18 лет. Думаю, война для них – тем более, такая, как русская Гражданская – стала потрясением. Степень жестокости этой войны такова, что о ней и сегодня тяжело читать. Впрочем, о любой войне тяжело вспоминать…
ИМ: Я знаю, что он был ранен. А потом, когда Белое движение было разбито, пришлось бежать. Папа вообще не любил рассказывать о себе. Так что я больше знаю про маму. Словом, папа попал в Турцию. Здесь важно сказать, что он был прекрасный музыкант – играл на рояле, на скрипке… кажется, на всех инструментах, кроме духовых. И вот он организовал оркестр в Константинополе – сперва маленький, а потом – большой; работали они в ночном клубе. А потом папа поехал в Белград. Там с оркестром не вышло. Но зато вполне успешным оказался другой его замысел – театр. Он и раньше много интересовался театром, писал пьесы. И он основал театральную труппу. Сперва они разъезжали на гастроли, а потом удалось снять помещение для театра. Основная труппа состояла из 10 человек. Когда на спектакль не хватало актеров из своих, они набирали актеров со стороны. Он был режиссером.
МА: Год создания Общества русских сценических деятелей – 1941, Вы ведь сейчас имеете в виду другое объединение актеров?
ИМ: Да, речь идет о 1930-х годах. Я знаю это точно, потому что в 1935–38 гг. он купил аккордеон для какой-то пьесы. Потом папа привез этот аккордеон в Америку, он у меня до сих пор хранится.
МА: Они разъезжали по всему Королевству?
ИМ: Да, то был передвижной театр. Здание появилось уже позже, в конце 1930-х годов, – Общедоступный драматический театр, с постоянной сценой и труппой.
МА: Какие роли предпочитал ваш отец, какое у него было амплуа?
ИМ:Он предпочитал драматический репертуар. Комедия – это было не его. Он сам мне признавался в этом.
МА: Он что-нибудь вам читал из своего репертуара?
ИМ: Почему-то всегда вспоминаются «Мертвые души». Он часто вспоминал именно об этой пьесе – может быть, роль особенно удалась…
МА: А как он познакомился с вашей мамой? Она ведь была актрисой – хотя здесь, в Америке, ее знали как поэтессу. Вообще, расскажите про нее подробнее.
ИМ: Мама родилась в Евпатории, она – из богатейшей семьи Белавиных. Позднее она печаталась под этой фамилией – Нонна Белавина, хотя девичья фамилия матери – Мирошниченко (с материнской стороны у мамы в Канаде жили родственники). В Сербию они попали, когда ей было 3 года, – мама на 12 лет младше папы (это не первый его брак). Позднее ее отец стал священником, уже в Сербии. Мама выросла в Югославии, кстати, она была воспитанницей Донского Мариинского института, потом окончила юридический факультет университета, работала в суде – была следователем, в отделе расследований. Любопытно, что после ее смерти, совсем недавно, лет пять тому назад, мы нашли выданное ей югословенское разрешение на ношение револьвера. Носила ли она его или нет, не знаю, но разрешение имела.
МА: Замечательно! При том, что она писала стихи – и стихи лирические… Скажем, вот такие, из сборника «Русская женщина в эмиграции», изданном в Америке, в Сан-Франциско:
Кончиком пальцев росинки блестящей коснуться,
К теплому дереву нежно прижаться плечом,
В комнате утром от света нежданно проснуться,
Сразу объятия солнцу открыв горячо.
Вот она – жизнь. И ничьих поцелуев не надо,
Только бы слушать веселые всплески воды,
Только бы в августе ночью из темного сада
Взглядом скользнуть по дороге упавшей звезды,
Только бы рифмы в душе никогда не иссякли,
Не порвалась мелодии тонкая нить,
Только бы жизнь до последней малюсенькой капли,
Словно шампанское, жадно и бережно пить!..
ИМ: Да, как они познакомились… Папа набирал для какого-то спектакля актеров. Мама узнала об этом и пошла на прослушивание. Режиссер Олег Петрович Миклашевский ее увидел, принял на роль. Она начала выступать. Выступала, кстати, много. Папа в то время еще был женат вторым браком. Ну… тут начался роман…
МА: Когда она стала писать стихи?
ИМ: С детства. Но она ничего не публиковала. Вообще, ее поэтическое творчество – это несколько нетипично для ее семьи.
МА: Итак, они жили в Белграде. Родители что-то рассказывали Вам об этом времени? – Как был устроен дом, каков круг друзей?..
ИМ: Мама рассказывала мне, что первое время ей было трудно жить в Белграде, она ведь выросла в Белой Церкви. Большой город, движение… Где в Белграде они жили – точный адрес я не знаю. Вращались почти исключительно в русском обществе. Среда, я думаю, главным образом – театральная. Мама прекрасно говорила по-сербски, так что у нее были друзья из местных. Но потом она прочно вошла в русское театральное сообщество. Надо сказать, она не сразу оставила свою работу в суде – не знаю, как долго, но продолжала работать следователем, совмещая это с русским театром.
МА: Вообще русская эмиграция, в основном, жила бедно. Но вы говорили, что вашему отцу повезло еще в Константинополе, он сумел там неплохо заработать и встать на ноги. Да и вообще, чтобы устроить театр – кроме талантов еще и деньги нужны, затраты на театр – немалые.
ИМ: Я думаю, что его успех в Турции помог потом в Югославии, средства у него действительно были, фактически он сделал театр на свои деньги, вложил все свои сбережения.
МА: Играли русский репертуар?
ИМ: Да, то был классический репертуар русского театра. Впрочем, я точно не знаю, были ли у них и пьесы новых авторов, можно проследить по сохранившимся афишкам. Которые, кстати, и подтверждают, что театр имел постоянную труппу, а от спектакля к спектаклю производился дополнительный набор актеров.
МА: В 1941 году ваш отец основал Общество русских сценических деятелей. Очевидно, прежний театр перестал существовать, ведь началась оккупация. Что он рассказывал про это время?
ИМ: Театр начал страдать из-за идущей войны и, в конце концов, закрылся. Труппа распалась, многие разъехались. Жизнь стала намного тяжелее. И бедность наступала. Я знаю, что родители уже не жили так, как до войны. Папа подрабатывал где мог. По вечерам играл в каком-нибудь кабаре, мама тоже уже не работала в суде – сменилась власть, оккупация… Изменился сам характер государства. Все переменилось, жизнь стала другой.
МА: Почему ваш отец назвал Общество русский деятелей?
ИМ: Это действительно было общество. Там не только спектакли играли. Общество носило скорее литературный характер. И заправляла делами уже мама. Выступали поэты, прозаики… Как мне кажется – это моя точка зрения – русским эмигрантам во время войны стало не хватать какого-то культурного гнезда. Интеллектуалы – люди, которым нужно было что-то большее от жизни, чем просто выжить, и объединились в группу, где мог происходить обмен идеями, где можно было рассуждать о поэзии, может быть, даже и о политике, но – размышлять, рефлексировать, получить такое intellectualstimulation. И они держались друг за друга. Общество не было сосредоточено на театре, оно имело более широкую направленность. Устраивали вечера, литературные встречи. Тогда уже мама начала выступать со своими стихами.
МА: Она уже где-то печаталась?
ИМ: Что вы, где печатать? – Война – не самое лучшее время для литературных журналов и газет. Но она продолжала писать стихи – и по-русски, и по-сербски.
МА: И так они жили до 1944-го… А потом – сразу в Германию или какой-то более сложный путь?
ИМ: В Германию они ушли вместе с союзниками, с американцами, ушли от красных. В Югославии у мамы остались родственники, бабушка моя умерла незадолго до этого, от туберкулеза, а отца ее, он был священник, убили партизаны, титовцы, – замучили до смерти… В Белой Церкви.
МА: Старые эмигранты рассказывают, что титовцы крайне отрицательно относились к русской эмиграции, считали их «классовыми врагами» и убивали беспощадно, целыми семьями. Многие тогда погибли. Говорят, опять же, что русские, жившие в провинции, тогда устремились в Белград, – вроде, в столице было легче уберечься. В провинции было страшно жить.
ИМ: Это так. Словом, родители опять эмигрировали, с американцами попали в Германию, в Германии они венчались (до этого, в Югославии, был светский брак), в скором времени и я появился. В лагере, дипийском лагере в городке Дайсенхофэн, чуть южнее Мюнхена, по адресу 19 Кибергштрассе. Он еще существует, я был там лет 10 тому назад; дома, конечно, нет, но место я нашел. Маленький городок, посередине протекает сонная речка. Городок был наводнен русскими. Там я и родился, фактически в бараке для ди-пи. Жизнь трудная. Вот там наступила настоящая нищета. Оба, и мама, и папа, рассказывали, что жили очень бедно. Постоянной работы не было. Работали где могли, зарабатывали как могли, – только, чтобы получить кусок хлеба. Торговали, в том числе, папиросами. Жизнь была паршивая. Мама, правда, иногда писала, у нее есть стихи, напечатанные в Германии.
МА: Очевидно, в «Посеве». Елагин там тоже печатался, да многие…
ИМ: Они были знакомы с Елагиным, и с Люшей Анстей. Елагин у нас бывал дома, и Люша. А я хорошо знаком с их дочкой – Еленой Матвеевой, она сейчас где-то в Пенсильвании живет.
МА: Да, наш журнал с ней поддерживает связь. Как тесен мир!
ИМ: Мама еще дружила и переписывалась с поэтом Димитрием Кленовским.
МА: О, Кленовский! Великолепный поэт! Он остался в Германии.
ИМ: Да. Жил, кажется, в Баварии. Она ездила к нему, неоднократно с ним встречалась. Они обменивались стихами, критиковали друг друга… Но это мы уже в Америке жили.
МА: Как вам удалось попасть в Америку? Через Толстовскую ферму или как-то иначе?
ИМ: Нужен был вызов. Но мы получили его не от Толстовской фермы, у нас в Америке нашлись какие-то знакомые знакомых, которые помогли с вызовом. Папа хотел уехать в Южную Америку, но мама категорически была против – только в Северную. Мы могли поехать в Аргентину годом раньше, но мама настояла – и слава Богу, мы ждали еще год, наконец бумаги были оформлены, и в 1949 году, кажется, в мае, точно не помню – мне было 3 года всего, на американcком корабле MarineJumper мы переехали в США, в Нью-Йорк, но не через ElyseIsland – потому что все бумаги уже были. Когда приехали сюда, мамино юридическое образование абсолютно ей не помогло, папины занятия театром тоже оказались мало полезны – правда, кажется в 1958 году, папа один раз все-таки выступал на телевидении, играл роль русского генерала. Небольшую, эпизод. Это оказалось его единственной ролью в американском театре.
МА: Но он пытался себя здесь реализовать как актер? Как режиссер?
ИМ: Да, одно время здесь работал русский театр, папа там играл. Но как-то это было не очень серьезно. Понимаете, это – Америка, Нью-Йорк, – и вдруг русский театр… С их точки зрения, почти любительский. Не вписывался такой театр в их стандарты. Признаться, очень быстро папин интерес к театру погас. Им всем было так трудно в Америке – особенно пожилым; и с языком, и с профессией… Многие, как вы знаете, работали на спичечной фабрике Бахметева, через нее, кажется, все русские прошли! Правда, мои как раз не работали там, хотя папе не раз предлагали место. Папа же не хотел; хотя где он только не работал! Мама убирала квартиры, работала на курорте – убирала номера в отелях. Был интересный эпизод: когда узнали, что она пишет стихи, то по вечерам устраивали ее чтения, постояльцы гостиницы платили ей за выступления. Так что они ее оценили – она не была для них просто горничной.
МА: Ваш отец уже не предпринимал попыток собрать собственную труппу?
ИМ: Нет, уже нет… Все эти годы – эмиграция в Югославии, потом – Германия, Америка… Это повлияло на него. Я думаю, он сдал. Ослабел. Не то что бы физически, нет, – устал душой. Разочарование. Всю жизнь куда-то бежать… это тяжело. Это ломает человека. Да, у меня было такое ощущение, что он именно ослабел. Морально. Не стало энергии, толчка, чтобы создать свое дело, – так, как когда-то. Это было невозможно повторить. Другая культура, другие обстоятельства… Язык, интересы… Да и финансово… Ведь в Югославии у него были деньги, на которые он мог создать театр, а здесь они жили по-настоящему бедно.
МА: Да, это поколение век побил; им пришлось всю жизнь куда-то бежать – словно век догонял их, преследовал… И жизнь прошла. Вечное изгойство – это тяжело. И какой же дух выдержит такое! Жалко этих людей. Тут возникает еще вопрос – о вере и Церкви. Ваш дед – он ведь не был потомственным священником, насколько я знаю. Его священничество – это итог какой-то внутренней работы.
ИМ: Тут я должен поставить некоторую запятую: мама мне рассказывала, что у нее было какое-то родство с Патриархом Тихоном – она ведь из Белавиных. Точно какое – не знаю, но было. Так что, вероятно, еще до моего деда, отца Сергия, духовенство в семье было. Что о. Сергий делал до принятия сана – не знаю. Их семья ведь была очень богата – вполне возможно, в России они просто жили от доходов с поместьев. У нас даже сохранился план их дома в Евпатории – шикарный дом, маленький дворец! Небольшой – но дворец.
МА: Но здесь, в Америке, когда жизнь складывалась так тяжело, – переносимые страдания как-то приблизили к Церкви? Вообще, Церковь в Америке сыграла колоссальную роль, она стала настоящим объединяющим центром русской эмиграции.
ИМ: Оба – мама и папа – были очень верующими людьми, но не слишком религиозными, невоцерковленными. Я прислуживал в алтаре, когда был мальчишкой. Мама, еще когда была в институте, тоже прислуживала – девочкам до определенного возраста это разрешалось в женском институте, где она училась. Меня вырастили с Церковью. Но сами не очень часто ходили туда.
МА: Какой круг общения в Америке?
ИМ: Прежде всего – Литературный фонд, где мама очень часто выступала. Папа иногда тоже выступал – в качестве чтеца. К тому же, он был замечательный музыкант, после него даже остались ноты – его танго, песни, все это можно восстановить. Впрочем, кого сейчас интересует танго 37-го года… Несколько вещей было написано на мамины стихи. Здесь, в Америке, они оба были очень активны в разных литературных кружках; мама собрала группу своих институток – из Донского Мариинского института. Они устраивали здесь балы, литературные вечера, собирали деньги в помощь неимущим институткам, оставшимся в Югославии, – вот те жили в полной нищете. Эта организация работала много лет. Была еще организация кадет. Устраивались вечеринки, собрания, художественное чтение и т. д. Проводилось очень много культурно-просветительных вечеров. Конечно, мама была более активна, чем папа. Скажем, Кадетское общество существует до сего дня – мама ездила на их собрания, посвящала им стихи; считала себя почти что членом организации, потому что кадеты и институтки были связаны еще по годам в Югославии. И Кадетское объединение приняло маму. Ей это было интересно, это давало новый стимул, новые темы. Часто собирались на общие ужины – скажем, был такой Коля Козякин – инженер, и другие. Бывало, на таких ужинах: – Ноночка, прочтите… И – начиналось… Или: – Олег Петрович, «Устрицы», пожалуйста… А у папы была такая сценка: человек в первый раз устрицы ест… Мне жаль, что я никогда не записал это на камеру. Люди хохотали, сто раз видели – а все равно хохотали… Папа очень хорошо это делал.
МА: А вы получились таким американским мальчиком… Или все равно вращались в русской среде?
ИМ: Я до сего дня вращаюсь почти исключительно в русском обществе. Я активен в нашей церкви, моя старшая дочь вышла замуж за сына православного священника, и младшая тоже вышла замуж за русского, с которым познакомилась в скаутском лагере (ОРЮР). Теперь внуки начинают тоже становиться лагерниками. Я – член Правления Дворянского общества… Но русский язык забываю…
МА: Ваш русский язык для современной России – просто идеален!
ИМ: Я всего один раз был в России, в 1994 году. Мне страшно интересно было разговаривать с молодежью. Один молодой человек мне сказал: «У вас язык – не наш русский, у вас – царско-русский». Действительно, у них язык развивался последние 70 лет, а у меня он застыл на том, что знали мои родители. Язык же должен меняться, развиваться. А у меня – застыл.
МА: Были скаутом-разведчиком?
ИМ: Конечно, три года ездил в НОРР, это было прекрасно. Сейчас поддерживаю русский лагерь ОРЮР, куда обе дочки ходили.
МА: Вы выросли в атмосфере старой русской эмиграции, она была очень активной, создала свой особый мир. А если мы будем сравнивать сегодняшнюю русскую общину с прежней – на убыль пошло? Как вы оцениваете?
ИМ: О-о, это совсем другое. Совсем другое. Даже сравнивать нельзя. Потому что сейчас нет таких литературных вечеров, таких собраний… То ли интереса нет, то ли средств… Нет, средства, пожалуй, есть, – просто интереса нет. Жизнь пошла быстрее, чем для моих родителей. У них было время сесть и написать что-то… Еще в моем поколении мы иной раз о литературе поговорим, а в поколении детей, внуков… Нет, нет…
МА: Как сложилась ваша жизнь?
ИМ: Я, как обычный русский мальчик того времени, по субботам ходил в русскую школу, при церкви. Закончил американскую школу, университет, получил диплом магистра, работал в авиационной компании. Для работы мне русский не нужен.
МА: Тем не менее, вы очень активны в «русской части» своей жизни. Вы – член Правления Дворянского собрания Америки, устраиваете Дворянский бал, поддерживаете русский летний лагерь…
ИМ: Да, нас, и меня, и мою жену Ольгу, тянет в русское общество. Моя жена прекрасно говорит по-русски. Она родилась в Германии, тоже попала в Америку из Германии в 1950-м, но это – послевоенная эмиграция, вторая волна. Мать Оли была доктором, отец – инженером.
МА: Как раз таким путем попали в Германию и Елагин с Анстей. Да… Россия в ХХ веке пережила страшный период. 2 миллиона белой эмиграции оказались в рассеянии. Судьбы тяжелые, во многом – разрушенные. Жалеть ли о том, что выпало на твою долю, – или все – во благо? Вы заметили в нашем разговоре, что в конце жизни ваш отец испытывал усталость. Вашему поколению повезло больше, прямо скажем. Оглядываясь назад, на судьбу своей семьи в поколениях, – выпавшие на их долю испытания были во благо или..?
ИМ: Не знаю… Одно скажу: я не уверен, что смог бы пережить то, что пережили мои родители, бабушки с дедушками. Их сила воли и, вообще, внутренняя, моральная сила – гораздо больше, чем у меня, чем у моего поколения. Не знаю, смог бы я пережить то же, что испытали они, – и остаться нормальным… не знаю.
МА: А современной России нужен этот опыт? Старые эмигранты сохранили в изгнании Россию, «унесли с собой», как говорил Роман Гуль. Они выстроили Россию в тех странах, куда занесла судьба, – причем выстроили во всей полноте, силе и красоте. Сохраняли традицию, веру, культуру. Кстати, они называли себя не иммигранты, а эмигранты, настаивая на этом Э (у потомка старой эмиграции в Праге, Ивана Савицкого, даже статья есть на эту тему – с обоснованием, почему то был поток э-мигрантов, с «е оборотной»). А сегодня – вообще мигранты. Так нужно ли все это, весь накопленный опыт, современной России?
ИМ: Я считаю что современным русским нужно смотреть на эмиграцию как на урок. Ведь эмигранты, буквально бежавшие из своей родины, сумели сохранить свои традиции, обычаи и культуру в очень трудных обстоятельствах. Их деятельность не только хранит историю, которая, к сожалению, была за 70 лет исковеркана, но их жизнь будет примером настойчивости и силы воли русских людей. Пускай русские в России научатся ценить то, что даже младшее поколение эмигрантов, дети и внуки тех театральных деятелей в Югославии, под влиянием своих родителей, сумели сохранить культуру, язык и традиции предков.