Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 259, 2010
Ростислав Полчанинов
Мы, сараевцы
Русские в Сараево
Русские, прибывшие в Королевство СХС, были в своей массе политическими эмигрантами, покинувшими родину с оружием в руках, а не беженцами, спасавшимися от политических или религиозных преследований, хотя, конечно, были и такие. Помощью русским эмигрантам в Королевстве СХС ведала Державная комиссия по делам русских беженцев (по-сербски – Државна комиси╪а Кральевине СХС за руске избеглице). Здесь слово «эмигрант» было умышленно заменено словом «беженец» (избеглица), чтобы правительству было легче получить от парламента (скупштины) деньги на помощь русским. Первое время мы, русские, никакой денежной помощи не получали, но правительство придумало такой оригинальный способ: русские эмигранты получили право раз в месяц обменивать ограниченную сумму своих рублей на динары. С одной стороны, это было пособием, но с другой стороны, у Королевства СХС был какой-то шанс в случае падения большевизма получить свои деньги обратно.
Сразу после конца Первой мировой войны в Королевстве СХС ощущался сильный недостаток в образованных людях. Сказывались не только огромные потери на войне, но и небывалые потери интеллигенции, оказавшейся в австро-венгерских концлагерях и в рядах отступившей через Албанию сербской армии. Крупные потери от голода и болезней были среди мирного населения в оккупированных Австро-Венгрией Сербии и Черногории. Сказывалось также и нежелание австро-венгерских специалистов служить новому государству.
Поэтому в лице русских эмигрантов Королевство СХС нашло недостающие кадры для строительства нормальной жизни в новом государстве. Процент русских, устроившихся по специальности в частных предприятиях или на государственную службу, был исключительно высоким. К этому еще надо добавить традиционное русофильство не только среди сербов, но и среди хорватов и словенцев. Правда, русским, особенно вначале, платили меньше и посылали их в провинцию, куда своя интеллигенция старалась не ехать. Одним из таких учреждений низкооплачиваемого интеллектуального труда был отдел государственной статистики в Сараево.
В 1921 г. была проведена перепись. Сараевский отдел государственной статистики был почти полностью укомплектован русскими офицерами. Подсчет анкет делался вручную. Евгению Ивановичу Гердту, русскому немцу, создавшему в Сараево Русскую художественную деревоотделочную мастерскую (Руска уметничка дрветна радньа), заказали счеты, которыми югославяне никогда не пользовались; были по-русски составлены инструкции и сделан перевод бланков. Директор и главный бухгалтер были из местных, все остальные – русскими. Два-три серба, случайно оказавшиеся среди служащих, очень скоро научились говорить по-русски. Из-за очень низкой оплаты служащие «Статистики», как ее сокращенно называли, старались подработать, где кто мог.
Отец, перейдя из «Статистики» в Дирекцию финансов, устроил на свое место мою мать, но через несколько лет, из-за начавшейся в стране безработицы, был издан закон, по которому муж и жена не могли быть одновременно на государственной службе, и мать уволили. Легче было тем, кто до службы в армии имел хоть какую-нибудь специальность. Несколько русских врачей получили право практики без каких-либо особых экзаменов. Инженеры и чертежники легко получали работу. Так, например, полковник В. Ф. Гущин руководил метеорологической станцией, а военный летчик – генерал Иван Степанович Стрельников (1886 – около 1927) – стал инструктором на военной авиабазе в Райлоцове около Сараево. Биолог Скворцов, крупный специалист по малярийным комарам, стал директором научного института. Когда Югославия оказалась в руках коммунистов, его арестовали и вывезли в Среднюю Азию, где он в заключении продолжал вести научную работу. Поручик Дмитрий Николаевич Сергеевский, археолог по профессии, возглавил археологический отдел Сараевского музея. Он был автором ряда научных работ на сербско-хорватском и русском языках. Гвардейский офицер Доне и князь Гедройц стали вскоре служащими в банках, первый – в «Областном банке» («Земальска банка»), а второй – в сербском сельскохозяйственном банке. Секретарем Британского консульства в Сараево стал однополчанин ген. Врангеля, говоривший по-английски ротмистр Герман Германович Стенбок-Фернер1. Он получил небольшое жалование и комнату в здании консульства – красивом особняке, в котором после зимних олимпийских игр в Сараево в 1984 г. был устроен Олимпийский музей. Прожив пять лет в консульстве, он попросил дать ему британское подданство, как прожившему пять лет на британской территории, каковой являлось консульство в Сараево. Для консула такая просьба была большой неожиданностью, но еще большей неожиданностью для консула стало согласие Лондона удовлетворить прошение Стенбока. Об этом, конечно, много говорилось в русской колонии.
В начале 1920-х годов жены офицеров, в том числе и моя мать, подрабатывали, делая искусственные цветы из гофрированной бумаги. Офицеры первое время донашивали военную форму. Мой отец снял погоны с шинели, но многие продолжали ходить с погонами. У многих форма была изрядно поношена, и хотя никто оборванцем не ходил, мальчишки на улицах обзывали их «оборванцами», крича им вслед: «Руски пан подрпан». Не только мне, но и взрослым ребята на улицах кричали:«Рус – купус» (русский – капуста).
Желая помочь русским, местные военные власти выдали офицерам новые австрийские серо-голубые шинели, хранившиеся неизвестно для чего на военных складах. Было только сказано перекрасить их в черный цвет. Со временем русские приобрели себе штатские костюмы и стали незаметными в общей массе. Хулиганы перестали называть русских «оборванцами», но на окраинных улицах продолжали кричать «Рус – купус».
Еще зарабатывали рисованием акварелью. Занимались этим и те, у кого был талант к рисованию, и те, у кого его не было. Мне запомнилось, как один «художник» после обеда в нашей столовой рисовал Ая-Софию в Константинополе. У него была калька с контуром рисунка. Контуры он заштриховывал мягким карандашом с нижней стороны, потом накладывал кальку на специальную бумагу для акварели, обводил твердым карандашом все линии – на акварельной бумаге появлялись легкие карандашные очертания. После этого начиналось писание картины. Получалось быстро и неплохо. «Художник», поставив свою подпись, клал картину в папку и нес ее на Баш-Чаршию («турецкий базар», как его называли русские) к торговцу, которому поставлял свои картины. Мусульмане охотно покупали изображение Ая-Софии для украшения своих квартир.
В Сараево, как и в других городах Югославии, все русские объединялись в организацию, называвшуюся «Русская колония», а по сербско-хорватски – «Руски одбор». Друг отца, узнав, что он живет в Сараево, как-то писал на конверте: «Полчанинов – Руски одбор», – и письмо дошло. Председателем русской колонии с первых дней и до смерти в 1934 г. был Леонид Николаевич Новосильцев, как его все звали, а вернее – Новосильцов, потомок Гончаровых.
Большинство офицеров состояло в РОВС – Русском общевоинском союзе. РОВС охватывал целый ряд объединений – казачьих, которые назывались «станицами», галлиполийцев, т. е. тех, кто прошел через лагерь в Галлиполи, и других. Был и Союз инвалидов. Югославия была единственной страной, которая платила русским инвалидам такую же пенсию, как и своим участникам войны. Русских офицеров (а в Сараево почти все русские были офицерами) югославские власти хоронили с воинскими почестями на военном кладбище. Там военные власти выделили для русских отдельный участок, на котором хоронили всех русских. Правда, кадеты имели особое место на Русском участке. Я помню деревянные кресты на кадетских могилах, которые в 1925 г. были заменены бетонными плитами. Потом был поставлен большой крест на высоком постаменте. Спереди на постаменте было написано по-сербски: «Обитель русского кадетского корпуса». На задней стороне – слова кадета V выпуска А. Эйснера:
Звонко прославят вас трубы походные
В дни наступленья великой весны.
Спите ж спокойно, России сыны,
Жертвы вечерние, жертвы бесплодные.
Справа – слова «Б. А.» (Б. В. Адамович):
Листки отлетевшие,
Весной чуть пригретые,
Мечты недозревшие,
И песни неспетые.
Слева – слова кадета А. Погребного, V выпуска:
Спите спокойно, кадеты родные,
Корпус наш память о вас сбережет,
Будет хранить имена дорогие,
В братской молитве он вас помянет.
Кадетский корпус покинул Сараево 5 сентября 1929 г., и для русских начался новый период. В Корпусе была русская домовая церковь, в Корпусе устраивались спектакли. С отъездом Корпуса в Сараево остались только русская начальная школа, Колония с библиотекой, РОВС и Союз инвалидов, расколовшийся на два отделения. Общественная жизнь замерла. Случайные встречи бывали только раз в неделю в библиотеке Колонии.
Некоторое оживление произошло с приездом русского батюшки – о. Алексея Крыжко (1885–1976), который был назначен православным священником в городскую больницу. По его почину был создан в Сараево русский приход. Для церкви было снято пустовавшее помещение какой-то мастерской по улице Деспича, 6 (после 1944 г. – Одиена Прице), в центре города, недалеко от отеля «Европа».
В начале 1931 г. приехавшие учителя Владимир Пелипец и его супруга Елена Николаевна основали воскресную школу. 4 апреля 1931 г. был основан патруль русских одиночных скаутов «Волк», развернувшийся 15 июля 1932 г. в отряд ген. Корнилова.
Воскресная школа, в ее первоначальном составе, долго не просуществовала, и В. Пелипец решил заняться другими делами, чтобы оживить общественную жизнь. Его супруга очень скоро стала активным членом сестричества, приобрела много знакомых среди русских сараевцев. Знакомство с председателем Русской колонии дало возможность В. Пелипцу основать при библиотеке колонии «Устную газету». «Устная газета» просуществовала недолго, но и это не обескуражило В. Пелипца. Следующим его начинанием было создание Югославянско-русской лиги, целью которой было, с одной стороны, сближение русских с югославскими общественными деятелями, а с другой стороны, подготовка к Пушкинскому юбилею – 100-летию со дня смерти в 1937 г., которое предполагалось отметить во всем мире как событие мирового значения.
В 1934 г. Югославянско-русская лига делала свои первые шаги и, в то же время, в Сараево было основано общество «Русский сокол».
После убийства короля Александра в Марселе 9 октября 1934 года, началась своего рода «оттепель». В том же, или в 1935-м, году появились на экранах советские фильмы – «Волга-Волга» и «Веселые ребята» (в Югославии фильм шел под названием «Пастир Костя»). Белградский издатель Страхов выпустил ноты и сербский перевод песен из этих кинокартин. Мне кажется, не было такого русского в Сараево, который не побывал бы на этих фильмах, а мы, молодежь, пели песни из этих фильмов по-русски и по-сербски.
30 апреля 1940 г. в Москву прибыла югославская торговая делегация, а 24 июня Югославия признала Советский Союз.
Если после отъезда Кадетского корпуса из Сараево русская общественная жизнь пришла в упадок, то к 1937 г. она, можно сказать, восстановилась. В. Байдалаков* использовал свое вынужденное пребывание в Сараево, чтобы устроить в ноябре 1937 г. первый в Сараево День непримиримости. В Дне непримиримости приняли участие все русские общественные организации города. Вскоре в Сараево было создано отделение НТСНП.
Я не был на Пушкинских торжествах, устроенных Югославянско-русской лигой, но на Дне непримиримости мне пришлось выступить с коротким словом от имени русских скаутов-разведчиков. Зная инертность русских сараевцев, я был приятно удивлен, увидев полный зал, вмещавший около ста человек. Даже торжественные события в кадетском корпусе не собирали столько людей. В скаутском журнале «Голос одиночек» (№ 2 от 1 июня 1940 г.) была напечатана моя статья «Статистика русской молодежи в Сараево», в которой, в частности, было написано, что русских в Сараево около 400. Многие русские жители Сараево считали мою цифру завышенной, но по переписи 1931 г. в Сараево оказалось 616 русских.
Большинство русских в Сараево приняло югославское подданство. В 1928 г. специальным указом «У. Бр. 2525» от 1 мая, всем русским, в виде исключения, было предоставлено право на льготное получение подданства. Это давало возможность продвижения по службе и повышения жалования. Для дальнейшего повышения по службе отцу следовало сдать экзамен по истории и географии Югославии и, кажется, по литературе, но отец не стал сдавать экзамены. Отец работал в Дирекции финансов с 8 утра до 2-3 часов дня без перерыва на обед. Так было во многих государственных учреждениях. К своему небольшому жалованию, он подрабатывал, собирая в магазинах заказы для деревоотделочной мастерской Гердта, бесплатно распространяя среди докторов лекарства французских фирм и собирая заказы на эти лекарства в аптеках. Я помогал отцу разносить докторам бесплатные образцы. За каждый доставленный пакет я получал 1 динар. Это были мои карманные деньги, но не подаренные мне, а заработанные. Не помню, сколько денег я зарабатывал, но их мне хватало.
Хотя русские не чуждались дружбы с местными, и там, где было мало русских, быстро растворялись в местной среде, в Сараево получалось так, что связи между русскими были крепче и глубже, чем связи с местными. Русские очень быстро стали свободно говорить на родственном сербско-хорватском языке, но оставались барьеры культурные и экономические. По своему экономическому статусу большинство русских принадлежало к низшим слоям среднего класса, но их интеллектуальный и культурный уровень был значительно выше.
На улице Хаджи Сулеймана в доме № 17 (после 1945 г. – Ф. Яхича Шпаца, № 21) нашей соседкой была судетская немка Саллер. Мы жили дверь в дверь и отношения были самые дружеские, но… Раз в неделю, кажется, по вторникам, у нее был «жур» (моя мать называла это – «журфиксами», ей был известен такой обычай по России). В этот день у соседки собирались подруги на чашку чая. Мою мать не приглашали, и понятно – общего у них ничего не было. Это и заставляло большинство русских держаться своих. Местные на нас за это не обижались.
Из тех, кто выбился в высший слой среднего класса, я знал одного судью и нескольких докторов. Про одного из них писал Юрий Ракитин (белградец) в газете «Новое время» от 31 июля 1924 г.: «Огромную популярность и практику имеет здесь (в Сараево. – Р. П.) наш известный петербургский доктор лейб-педиатр Высочайшего двора Иван Павлович Жегалов, друг почти всех артистов, так называемый ▒Ваничка Жегалов’; великолепный исполнитель романсов. Помню его выступления на вечерах у Н. П. Корбачевского. Здесь он также и театральный доктор, а жена его играет на здешней сцене». Добавлю от себя, что после отъезда в Белград д-ра Сергея Семеновича Трегубова Жегалов стал и врачом русской начальной школы. Про него говорили, что он «осербился» и вместо именин, которые сербы не отмечают, называл свой День Ангела «красной славой» (день небесного покровителя семьи у сербов), и проводил его по сербскому обряду с освящением «колача» и «колива» (кутьи) и угощением печеньем, вареньем и черным кофе, обозначавшим, что прием окончен и гостю пора идти домой. Может быть, это было хитрым расчетом, что на «крсну славу» никого не приглашают и что гостей не надо ни занимать, ни особенно угощать. Русские его за это очень осуждали.
В той же статье «Откуда все началось» Ракитин упомянул еще одного преуспевшего русского: «Бывший управляющий кабинетом Его Величества генерал Е. Н. Волков организовал здесь, на Илидже, большое лесное предприятие, где работает также много русских. Думал ли я там, в Петербурге, приходя каждое 20-е число за жалованием во флигель Аничкова дворца, что буду гостить у самого управляющего Императорским кабинетом, и где – в боснийских горах, на лесопильном заводе!». В 1924 г., когда Ракитин писал о своем посещении Сараево, мне было 5 лет, а когда я подрос, то Волкова ни в Илидже, ни в Сараево не было.
Будучи скаут-разведческим руководителем, я знал все семьи, где были дети. Это были и состоятельные люди, и среднего достатка, и сравнительно бедные. Бедствовавших среди русских в Сараево не было. Более состоятельные жили в центре города, имели радио, граммофон, но ни у кого не было ни телефона, ни автомобиля. Было центральное отопление, газовые плиты и холодильники. Менее состоятельные жили дальше от центра, в домах без газа и центрального отопления, а если жили в центре, то либо в подвальных помещениях, либо на 4-х этажах домов без лифта, а такими были почти все дома в Сараево.
Мало кто из русских имел холодильники, да и вообще в Сараево в 1930-х годах холодильники считались предметом роскоши. Приготовление еды отнимало у хозяек немало времени. Особенно трудно было вдовам, которым приходилось и работать, и вести хозяйство. Я знал двух таких, с детьми. Зарабатывали они на жизнь физическим трудом. Русские мужья славились в Югославии тем, что помогали женам по хозяйству. Ленивым местным девушкам говорили, что им нужен русский муж. Местные мужья были, конечно, разные, но очень многие после работы шли в «кафаны», где заказывали себе порцию турецкого кофе и сидели часами, разговаривая с друзьями.
Почти все русские, прибывшие в Югославию с Белой армией, имели образование не ниже среднего. Но первые годы многим приходилось браться за физический труд.
Во второй половине 1930-х годов, когда у Югославии улучшились отношения с СССР, стала возможной репатриация попавших к русским в плен во время Первой мировой войны и застрявших в СССР. В 1940 г. мне было известно 13 таких семей. Все их русские жены были крестьянками. Русские сараевцы и не подозревали об их существовании, а если и слышали про них, то никакого интереса не проявляли. С другой стороны, и у новоприехавших никакой тяги к русским не было. Жили они своим мирком и своими заботами. Встреча Белой эмиграции с новоприезжими произошла случайно. Один из скаутов-разведчиков, Игорь Москаленко, учившийся в ремесленной школе, случайно познакомился с девушкой лет 15-ти. Игорь пригласил ее на сбор к скаутам-разведчикам. Было много русских ребят, и она оказалась в центре внимания. Когда она рассказывала о своей жизни в Советском Союзе, ее внимательно слушали, а потом все вместе пели и «Легко на сердце», и «Как много девушек хороших». На следующий сбор она пришла с подружкой, такой же, как и она, новоприезжей. Они жили по соседству в рабочем поселке Новое Сараево, а их отцы работали там же в железнодорожной мастерской. Оказалось, что в Новом Сараево было еще несколько таких семей с детьми поменьше, которые успели разучиться говорить по-русски. Игорь взялся организовать скаутскую работу в Новом Сараево и дал мне кое-какие данные для статьи «Статистика русской молодежи в Сараево».
МАРТИНО И ПОЛЧАНИНОВЫ
Борис Иванович Мартино служил офицером на Балтийском флоте. Жил он в Кронштадте, но по службе часто бывал в Финляндии в Гельсингфорсе (по-фински Хельсинки). Там он познакомился с Викторией Августовной (–1947 г.), шведкой, протестанткой, у которой в Гельсингфорсе жила сестра.
Моя мать – Людмила Михайловна Новгородская (24.IX.1893 – 15.VII.1990), познакомилась и подружилась с Викой, как она ее называла. Таким образом Б. И. Мартино познакомился с Новгородскими. Отец моей матери Михаил Иванович (5.XI.1858 – 1919) в 1900 г. был в чине поручика и.д. заведующего лазаретом в Петергофе. Мой отец Владимир Павлович Полчанинов (14.VII.1881– 27.V.1939) в 1908 г. в чине подпоручика (до этого он с 1905 г. служил в Углицком полку) был переведен в 1-й Кронштадтский крепостной полк (с 1910 г. 199-й Кронштадтский пехотный полк) и в связи с работами по укреплению Кронштадтской крепости был назначен в штаб Крепости. Показав себя хорошим администратором, был отмечен царским подарком – серебряным портсигаром с платиновым гербом.
Дружба между сухопутными и морскими офицерами была довольно редким явлением, но между Мартино и Полчаниновыми она имела место.
В 1910 г. черногорский князь Николай провозгласил себя королем, он получил международное признание. На торжества в Цетинье была послана делегация на военном корабле, на котором служил Б. И. Мартино. Это было интереснейшей поездкой, о которой потом Борис Иванович охотно рассказывал и нам, детям, и своим ученикам Сараевской шариатской гимназии, где он преподавал французский язык. Говорили, что он в 1919–1921 годы был морским атташе при русском посольстве в Белграде, но от самого Б. И. Мартино я этого никогда не слышал.
Б. И. Мартино остался в Кронштадте и пережил там кровавые дни «бескровной» февральской революции. Его жизнь спасли верные ему матросы, которые отвезли его на санях по льду залива в Гельсингфорс, к сестре жены.
Летом 1916 г. мой отец был переведен в Могилев в Ставку Верховного Главнокомандующего, Императора Николая II, в Управление дежурного генерала Ставки, к ген.-лейтенанту Кондзеровскому, знавшему моего отца по работе в штабе Кронштадтской крепости. Отец, в чине капитана, командовал ротой писарей. Писаря были либо простыми солдатами, попавшими в армию по мобилизации, либо из интеллигенции, поступившими добровольно. Таких называли «вольноопределяющимися» и им полагались некоторые привилегии. Отец не был строгим и, где мог, распространял привилегии вольноопределяющихся на всех писарей. За это начальство иногда поругивало отца. Так, например, в армии было запрещено носить калоши, но офицеры часто нарушали это правило. Писарям тоже хотелось ходить в галошах, чтобы показать своим барышням, что они не простые солдаты. Отец мой на все это смотрел сквозь пальцы.
18 (31) июля 1917 г. ген. Корнилов был назначен Верховным Главнокомандующим, но 27 августа (9 сент.) был смещен и 2 (15) сентября 1917 г. арестован и заключен вместе с многими офицерами в тюрьму в Быхове. Мой отец принял сторону Корнилова и вместе со своими писарями писал, печатал и распространял листовки. Когда прошла волна арестов офицеров-сторонников Корнилова, моего отца не тронули: на капитана Полчанинова не обратили внимания, так как интересовались старшими офицерами, а о листовках никто не донес.
После Октябрьского переворота большевиков мой отец, имея право по возрасту и сроку службы на увольнение из армии, уволился 22 февраля (7 марта) 1918 г. 15 (28) августа, прибыв в Киев, он поступил в Южную армию, которая формировалась под командой ген. Н. И. Иванова на оккупированной немцами Украине, во главе которой поставили гетмана Павла Петровича Скоропадского (1873–1945). Отцу было поручено формирование I пехотной дивизии, за что он был произведен в подполковники.
14 (27) декабря 1918 г. войска Петлюры заняли Киев. Петлюровцы арестовывали русских офицеров, многих расстреляли. Отец ушел в Новочеркасск к Деникину. В день моего рождения 13 (26) января 1919 г. он был зачислен в Управление дежурного генерала и 24 марта (6 апр.) 1919 г., как сказано в «Послужном списке», «переименован в чин полковника». Что касается меня, то в метрическом свидетельстве о рождении было указано число 14 (27) января 1919 г.
В мае 1919 г. началось наступление Деникина на Москву, штаб двинулся вслед за наступающими войсками. Нам приходилось жить в товарных вагонах – «теплушках». Я заболел воспалением среднего уха.
Потом началось отступление. Мы оказались в Новороссийске. Лекарств не было. Мать делала мне какие-то компрессы. В это время англичане решили эвакуировать больных и раненых в Египет. Меня, мать и бабушку Марию Александровну (ур. Бравура, 1866–1925), включили в список эвакуируемых и нас повезли на русском пароходе «Саратов», вместе с собакой Белянкой, в Египет. Отец мог тоже уехать в Египет, но он решил служить до конца и из Новороссийска отбыл в Крым.
Сперва мы попали в лагерь Тель-Эль-Кебир, где нас разместили в палатках, а потом перевели в Сиди-Бишер, под Александрией, в бараки, где раньше находились турецкие пленные. Официально мы считались «гостями английского короля».
Мы пробыли в Египте с февраля по октябрь 1920 г. Так как положение в Крыму стало угрожающим, в октябре Врангель прислал в Египет все тот же «Саратов», чтобы забрать тех военных, которые поправились и могли вернутся в строй. Отец прислал письмо из Севастополя, в котором просил мать и бабушку вернуться в Крым. Русский консул в Египте уговаривал их не возвращаться, он не был даже уверен, успеет ли пароход вернутся в Белый Крым – катастрофа могла случиться в любой день. Тем не менее в октябре мы вернулись, а 15 ноября эвакуировались на французском угольщике «Сиам», доставившим в Севастополь столь необходимый для Белого флота уголь.
Константинополь был оккупирован союзниками, которые объявили карантин для всей Белой эскадры. Наше первое Рождество в эмиграции мы встретили в ужасных условиях, на корабле. После карантина отец был демобилизован и отправлен в Королевство СХС. Королевское правительство образцово организовало прием русских «избеглица» – беженцев, как мы официально назывались. Одни служащие искали помещения, куда можно временно поместить русских эмигрантов, другие сопровождали транспорт и доставляли каждого по месту назначения, третьи подыскивали работу и, наконец, была оказана временная финансовая помощь – под видом обмена русских бумажных рублей на динары.
В 1921 г. наша семья и группа сослуживцев отца были размещены в домах зажиточных венгерских крестьян в городе Ада в Воеводине. Хозяевам пришлось, конечно, потесниться; встретили они нас, разумеется, враждебно. Потом, увидев, в каком мы ужасном положении, без родины, без денег и работы, отношения потеплели.
Весной 1922 г. все русские в Ада получили работу в Сараево, в Отделе государственной статистики; получили бесплатные железнодорожные билеты и двинулись в путь. В Сараево нас ожидали трудности с квартирами, мы сперва поселились недалеко от города, в деревне Вогошче, откуда отец поездом ездил каждое утро на работу. Только летом 1922 г. отцу удалось получить квартиру, в которой уже жила группа русских офицеров, собиравшихся куда-то уезжать на новую работу. Это было в доме № 27 на Карпузовой (Арбузной) улице. По воскресениям родители ходили со мной в парк. И тут-то случилось нечто невозможное, что иначе нельзя назвать, как маленькое чудо. Здесь, за тридевять земель, произошла встреча давних друзей – моих родителей и Мартино.
В Сараево был «Детский дом», в нем находилась начальная школа и детский сад, куда ходил Боря Мартино. Хотя мне было тогда всего три с половиной года, Мартино посоветовали моим родителям попробовать определить меня в детский сад и забирать после обеда домой.
Борис Иванович Мартино говорил свободно по-французски и потому получил работу преподавателя («профессора», как говорилось в Югославии) французского языка в шариатской гимназии в Сараево. Гимназия была построена австрийцами, в чуждом Боснии мавританском стиле, в мусульманской части города, недалеко от главного базара – Баш-Чаршии. Гимназисты занимались шесть дней в неделю, включая воскресенье, но были свободны по пятницам, как того требовал шариат. Когда мы с женой были в 1989 г. в Сараево, мы посетили городской музей, устроенный в этой школе.
Преподавание в шариатской гимназии не считалось престижной работой, но у Мартино выбора не было. Он имел педагогический талант, полюбил свою новую профессию и учеников, которые отвечали ему взаимностью. Среди учеников шариатской гимназии было немало представителей мусульманской аристократии – детей беков, потерявших в 1918 г., вместе с развалом Австро-Венгрии, своих крепостных-христиан. Подумать только, что «Его Апостольское Величество» император Австрии и король Венгрии терпел в Боснии и Герцеговине крепостное право! Правительство Королевства выкупило крепостных-христиан у беков, уплатив им выкуп специальными облигациями, называвшимися «беглучке обавезнице», которые на бирже котировались довольно низко.
Мартино снимали квартиру в мусульманском доме, построенном из необожженного кирпича – самана (по-сербский «черпич») недалеко от гимназии. Перед домом был небольшой двор («авлия»), а вдоль улицы («сокак») стена с крепкими воротами («капия») и окошком с густой железной решеткой («димирли пенджер»), чтобы можно было незаметно взглянуть на пришельца. В Боснии и Герцеговине, особенно в разговорном языке мусульман, очень много турецких слов.
Когда мы в первый раз пришли к Мартино, Боря произвел на меня уже тогда сильное впечатление, напялив на себя маску китайца, которая висела у него на стене, и рассказав мне, как у него на Рождество был устроен маскарад и все гости-дети были в масках. С этого и началась наша дружба.
РУССКИЙ ДЕТСКИЙ ДОМ В САРАЕВО
Среди мальчиков в детском саду Боря Мартино пользовался авторитетом. Он это знал. Поэтому, когда меня привели, он объявил, что он – мой друг и что никто не смел бы меня обижать. Я был сразу принят в компанию мальчиков. Девочки держались немного в стороне, ссорились с мальчиками, но меня – маленького, не обижали.
В то время как в местных детских садах и начальных школах было по четыре урока, в нашей школе и детском саду занятия продолжались весь день. Родители приводили детей, идя на работу, и приходили за ними, возвращаясь домой. Нам давали один раз в день какао и один раз горячий завтрак. В городе были частные школы, организованные подобным же образом, но наша школа (всего 35 детей) была не только частной, но, я бы сказал, семейной.
На Рождество устраивались спектакли, елка, и все мы получали от школы подарки, пожертвованные друзьями школы или купленные на школьные деньги. Всем выдавался мешок со сладостями – конфе-тами, пряниками, яблоками, мандаринами и сухим инжиром (смоквой). На Пасху в школе устраивались разговины.
Мы занимались не только зимой, но и летом. Школа закрывалась только на один месяц, чтобы наши учительницы могли немного отдохнуть. Летом, конечно, занятий не было, но в дождливые дни игры сменялись беседами в классных комнатах. Беседы были по русской истории, географии или Закону Божию.
Я быстро и легко привык к детям в детском саду. В следующем школьном году, когда образовалась младшая группа, меня оставили со старшими. Иногда нас делили и занимались с каждой группой отдельно. Я над этим не задумывался, если бы не один случай. Это было, вероятно, в начале нового школьного года. Учительница, приоткрыв дверь, подозвала к себе старших. Я, как всегда, встал, и пошел со старшими. Но на этот раз учительница остановила меня, сказав, что я должен остаться с младшими, и буквально перед носом закрыла дверь. Это было для меня ударом. Я не протестовал, но не знал, что делать.
Я весь съежился и не подошел к группе младших, оставшихся в комнате. Ребята, особенно девочки, старались как-то вовлечь меня в общую игру. Наконец «урок» кончился и мы пошли всей школой играть во двор. Я подбежал к Боре и спросил, что случилось. Он мне объяснил, что теперь он будет учиться в школе, а мне еще рано идти в школу. Пришлось смириться.
На уроках мы были отдельно, но на переменках, во дворе, на коротких прогулках вдоль набережной Миляцки, мы с Борей были вместе. Вместе мы ходили и на дальние прогулки в «Дубовый лес», в «Семь лесков» (сосновых), вдоль Миляцки, за город, на «купание», а вернее, на полоскание в мелководных рукавах реки.
Наша школа была основана Земгором в 1920 или 1921 году. Находилась она на «обале» (набережной) Стэпы Стэпановича, № 22. В ней было три класса – точнее, три классных комнаты. В старшем учились переростки, которые в годы Гражданской войны в России не учились и теперь в ускоренном порядке готовились к вступительным экзаменам в кадетский корпус или гимназию. В младшем классе учились дети разного возраста, которые без особой спешки проходили науки по каким-то импровизированным программам. В третьей комнате был детский сад. Школьный подъезд выходил во двор, где школьники в хорошую погоду занимались гимнастикой и подвижными играми.
Войдя в этот подъезд, чтобы попасть в школу, надо было подняться на второй этаж. Дверь с лестницы вела в большую прихожую, которая служила раздевалкой. Налево – дверь в кухню, где хозяйкой была Фрося, готовившая горячие завтраки для всей школы. Из кухни дверь вела в крохотную комнатку, которая предназначалась для прислуги, но в наше время служила спальней начальницы школы Веры Яковлевны Велиогорской.
Школьным врачом был известный в городе специалист по внутренним болезням Сергей Семенович Трегубов. Он родился в Киеве 28 сент. 1888 г. в семье настоятеля Св. Владимирского собора. Окончив гимназию, поступил на медицинский факультет, стал доктором в 1913 г., а в 1914 г. пошел добровольцем на фронт. Был военным врачом в Первую мировую и в Гражданскую войны и дослужился до чина надворного советника, что соответствовало подполковнику. Из Крыма был эвакуирован в Сараево, где в 1924 г. женился на княжне Александре Алексеевне Мещерской (1896–1975). Вскоре был назначен уездным врачом в Озаль, Хорватия, где прослужил три года и был переведен в Белград, примерно в 1928 г., на работу в поликлинику Русского Красного Креста и имел частную практику. Дети – Сергей и, младший, Никита – выехали в 1953 г. через Триест в США. Сергея Семеновича коммунистические власти не выпускали, пока он в 1953 году не вышел на пенсию и, отказавшись от пенсии, смог выехать с супругой в США. В США он не смог получить докторских прав, но лечил своих старых белградских пациентов.
Во время поездки к сыну Никите, служившему американским военным врачом во Франкфурте, Сергей Семенович скончался, 13 мая 1966 г., от разрыва сердца. Похоронен он на русском кладбище в Ново-Дивееве, штат Нью-Йорк.
После отъезда из Сараево др. Трегубова школьным врачом стал толстяк и добряк др. Иван Павлович Жегалов, бывший придворный врач, специалист по детским болезням.
Первые годы в школе было все бедно и примитивно. В каждом классе стояли длинные скамейки. Их для школы сделал «по себестоимости» русский немец – Евгений Иванович Гердт. Он же подарил детскому саду деревянные кубики и бруски, которые были в первые годы нашими единственными игрушками. В комнате у младших висела большая таблица коренных слов на букву «ять» и большие плакаты с экзотическими животными и птицами, а у старших – снимок Царской семьи, карта полушарий и картины, изображающие представителей четырех человеческих рас.
Если не считать первых лет с ускоренными и «полуускоренными» выпусками, то обучение продолжалось четыре года, как во всех правительственных начальных школах. Проходили Закон Божий, русский и французский языки, арифметику, основы истории и географии, чистописание, рисование и ручной труд. В первом классе употреблялись грифельные доски.
Начальница школы В. Я. Велиогорская вела старшую группу. Одно время, правда, недолго, она преподавала одновременно и в младших классах кадетского корпуса. Кадеты любили ее и очень уважали – особенно за то, что во время войны она была на фронте, на передовых линиях в качестве сестры милосердия.
Младшую группу вела Варвара Николаевна (фамилии не помню). Во время гимнастики и игр на дворе она занималась со старшей и с младшей группами, в то время как с детским садом занималась своя учительница. Играли мы в «кошки-мышки», «третий лишний», «жгут» и другие подвижные игры.
Вера Михайловна Опокова руководила детским садом. Я ее запомнил потому, что она в сумочке всегда носила несколько бумажных солдатиков и дарила их кому-нибудь из особо отличившихся учеников.
В. М. Опокова вела все занятия с детским садом, за исключением французского языка, который и в детском саду, и в двух школьных группах преподавала Лидия Карловна Ротштейн. В детском саду она играла с детьми во французские игры и разучивала песенки. Я их до сих пор помню. Одна была про трех курочек, которые шли в поле; была песня про мост в Авиньоне, про Бисмарка и т. д. Во французкой песенке Бисмарк был, конечно, выведен в карикатурном виде. В ней пелось про его ружье и саблю и про его маленькую собачонку. Под эту песенку мы маршировали и в конце, при упоминании собачонки, останавливались, шаркали ножкой и отдавали честь. Маршировали и пели мы только на дворе, на глазах школьников, которые едва заслушав песню про Бисмарка, бросали свои игры и ждали момента, когда детский сад будет отдавать честь, чтобы вскричать: «К пустой голове руку не прикладывать!». Девочкам было все равно, но мы, мальчики, очень конфузились и не любили песенки про Бисмарка.
Из французских игр запомнилось мне лото с картинками вместо цифр. Учительница читала французские слова вместо номеров. Школьники проходили, конечно, и чтение, и грамматику. В общем, обучение французскому языку было очень хорошо поставлено.
Первые годы рисованием и в детском саду, и в школе занимались с нами учительницы, но потом преподавать этот предмет был приглашен из кадетского корпуса подполковник Л. Г. Реммерт. Он приходил раз в неделю, конечно, в офицерской форме, и преподавал отдельно младшей группе, а потом старшим. Подполковник показал себя героем при отступлении кадет-киевлян из Одессы и при переходе через Румынию. Я знал об этом от кадет, я уважал его геройство, мне только не нравилось, что во время уроков он больше обращал внимание на девочек, а не на мальчиков.
Одновременно с Л. Г. Реммертом стал с нами заниматься переплетным делом Мстислав Аполлонович Левицкий. Он был тоже преподавателем кадетского корпуса, тоже приходил к нам в военной форме, но занимался только с мальчиками-школьниками. К нему на урок приходили мальчики из старшей и из младшей группы, в то время как девочки обеих групп занимались с начальницей школы рукоделием. За несколько лет мы переплели все учебники, всю школьную библиотеку, чем потом очень гордились.
Раз в году, перед каникулами, в школе устраивалась небольшая выставка, которую посещали наши родители. Демонстрировались тетрадки лучших учеников и плоды ручного труда мальчиков и девочек. Детский сад выставлял складных петушков, мельницы, лодочки, кораблики и вырезанные из бумаги узоры. Выставлялись и школьные наглядные пособия, которые ежегодно пополнялись, и игрушки, число которых из года в год тоже росло.
Вначале у нас в школе не было глобуса. Помню, учительница принесла на урок географии вместо глобуса большой темно-зеленый арбуз. «Материки» были оставлены зелеными, а там, где полагается быть морям и океанам, срезался тонкий слой корки. Арбуз освещался снаружи фонариком, вращался вокруг оси, и мы наблюдали за сменой дня и ночи и времен года. После урока арбуз съедался учениками. Все было интересно, необыкновенно, наглядно и вкусно. Потом был куплен маленький глобус (на покупку большого у школы не хватало денег), и основы физической географии потеряли всю свою привлекательность. Вращение Луны вокруг Земли и Земли с Луной вокруг Солнца демонстрировали друг другу мы, ученики, вращались по эллипсу вокруг того, кто играл роль Солнца. Такую географическую терминологию, как притоки, проливы, заливы, острова, проходили мы во время прогулок на реку Миляцку. Река служила нам наглядным пособием. Играли мы не только во время прогулок за город (благо, город кончался недалеко от школы), но и во дворе и в классных комнатах, когда было холодно или шел дождь. Из игр на дворе я больше всего любил крокет, а из комнатных – в «блошки».
Законом Божьим занимались с нами учительницы, корпусной батюшка у нас в школе не преподавал. В детском саду мы разучивали молитвы. В церковь нас всей школой не водили. В городе были две сербские церкви и одна русская – корпусная. Я ходил в корпусную церковь, но школьников там бывало очень мало. Только во время Великого поста нас водили всей школой в эту церковь исповедываться и причащаться.
По достижении семи лет каждый из нас должен был выучить молитву перед причастием, хотя, конечно, читалась она не учениками, а батюшкой. Мы должны были не только ее выучить, но и уметь объяснить значение слов и смысл всей молитвы. Помню, что эта молитва произвела на меня тогда глубокое впечатление.
Специальных уроков пения не было, но мы разучивали русские песни иногда поклассно, иногда всей школой. Особенно много пели на привалах во время дальних прогулок.
Я окончил русскую начальную школу в 1928 году, и за все время, начиная с 1922 года, у нас, к сожалению, не было ни одного урока сербско-хорватского языка – языка страны, в которой мы жили. На вопрос моего отца, почему в школе не преподают местный язык, начальница школы ответила, что мы скоро вернемся в Россию. Таково было в те годы общее настроение русских эмигрантов. Из-за этого, в то время как Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев перешло на десятичную систему мер, мы в школе мучились с дюймами, аршинами, долями, золотниками, лотами, фунтами, пудами и тому подобным. Мы должны были знать не только всю таблицу коренных слов на букву ять, но и названия русских монет, все эти алтыны и гривенники, четвертаки и целковые. Учили мы все это, играя в уличных торговцев. Девочки продавали огурцы, морковку, редиску и лук, а мальчики ходили и кричали, как кричали когда-то в России уличные торговцы и скупщики старья: «Халат, халат», «Кости, тряпки, бутылки, банки – продавать!» – и еще что-то в том же духе. Ничего странного мы в этом не видели, так как в Сараево в те годы ходили подобные же уличные торговцы. Среди них был один русский точильщик. Он останавливался на перекрестках и кричал: «Брусим ножеве, маказе, госпоя!» («Точу ножи, ножницы, госпожа!»). Хозяйки давали ему точить ножи и ножницы, а он, окончив работу, брал свой станок на плечи и шел дальше. Парни с мешками белого, очень тонкого песка за плечами кричали: «Пьеска бьелога, кума!». Этот песок употреблялся для чистки посуды. Я думал, что говоря – «кума», продавец зовет к себе хозяек. Оказалось, что «кума» по-турецки – песок. Турецкие слова слышались повсюду и кое-какие вошли в литературный язык.
В начале 1920-х годов был только один уличный продавец мороженого. Это был старик, который помнил и турецкую власть, и австрийскую, и дожил до освобождения и объединения. У него была тележка с балдахином, украшенная гирляндами бумажных цветов. Он нараспев рекламировал по-турецки свой товар: Банабак, банабак (Смотри на меня, смотри на меня); Шечер-каймак-дундурма (Сахарное сливочное мороженое); То е добраза стома-ам! (Это хорошо для желудка)… Старик вскоре умер, и на улицах появились новые мороженщики с двухколесными тележками, не знавшие, что значит «дундурма» – «крути не останавливаясь». Были и торговцы восточных напитков – бузы и салена. Учительница объясняла нам не только правила игры, но и для чего покупались кости и тряпки, и что кричавшие «Халат, халат» были татарами, покупавшими поношенную одежду. Для этой игры у нас были привезенные из России картонные копейки. Игра была упражнением и по арифметике, и по названиям русских монет.
Мы должны были знать, как в России назывались особо сильные морозы – «рождественские», «крещенские», «сретенские», и другие. В Сараево, конечно, таких сильных морозов, как в России, не бывало, но все же эти дни отличались относительно сильными холодами.
Для старшей группы учитель рисования чертил табель-календарь на каждый месяц. Старшим полагалось следить за погодой. Каждый ученик, по очереди, обозначал на календаре погоду своего дня разноцветными кружками (солнце, пасмурно, дождь, снег), записывал температуру утром и в полдень. На табель-календарь наклеивались, с точным указанием даты, весною – первые найденные крокусы и т. д. Температура записывалась, конечно, по Реомюру. Снаружи к окну был привинчен термометр. С одной стороны ртутного столбика были градусы по Реомюру, с другой по Цельсию. Учительница нам объяснила, что Реомюр – это русские градусы, а Цельсий – сербские. Помню, я тогда подумал, что это очень любезно со стороны сербов – делать термометры не только с сербской, но и с русской шкалой. Потом я узнал, что в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев перешли на метрические меры сравнительно недавно, и в переходный период на термометрах обозначались как те, так и другие градусы.
В комнате у старших висела на стене большая фотография Царской семьи, и старшие должны были знать на память, как звали по имени и отчеству Царя и Царицу, и имена Великих княжен и Цесаревича.
Кроме помощи от Державной комиссии по делам русских беженцев, в первые годы русская школа в Сараево получала еще какую-то помощь от Американского Красного Креста. Не знаю, в чем она заключалась, но хорошо помню американское мыло, которым мы мыли руки перед завтраком. При этом всей школе приходилось становиться в очередь на кухню, где был один-единственный кран.
В первые годы, ввиду слабого питания, нам на переменке после первого урока давали рыбий жир. Тогда тоже вся школа становилась в очередь, и каждый получал по ложке рыбьего жира и кусочку хлеба с солью, которым закусывали.
Для школьников в эти первые годы Американский Красный Крест присылал поношенную одежду. Это было большой помощью, так как одежда стоила дорого, а мы были все очень бедными. Мы тоже старались помогать друг другу, передавая одежду, из которой вырастали, тем, кому она была впору. За все шесть лет моего пребывания в русском детском саду и школе мои родители не покупали мне новые костюмы.
Державная комиссия оплачивала только трех учительниц, кухарку, горячие завтраки и помещение. Преподавателей французского языка, рисования и переплетного дела школа должна была оплачивать из своих средств. Из тех же средств нам делали подарки на Рождество и дарили книги выпускникам по случаю окончания школы. Собственные деньги появились у школы не сразу, а лишь после того, как некоторые сербы стали отдавать к нам в детский сад своих детей. Делалось это, с одной стороны, для того, чтобы поддержать в финансовом отношении русскую школу, а с другой – потому, что наша русская школа считалась одной из самых лучших частных школ в Сараево.
Сербские дети были у нас только в детском саду. Когда приходило время поступать в начальную школу, их не оставляли из-за отсутствия уроков сербско-хорватского языка. Что это значит, я понял, когда, окончив русскую школу, поступил в местную гимназию. Первый год мне было очень трудно, несмотря на благожелательное отношение «профессоров», как в Югославии называли учителей гимназии. Очень часто, когда я не мог подобрать нужное мне слово, они предлагали мне сказать по-русски, хотя сами не знали русского языка.
Кроме того, школьная касса пополнялась продажей вышивок, которые делала наша начальница. Надо сказать, что Вера Яковлевна отдавала школе не только всю свою душу, но и все свободное время. На уроках, на прогулках и после окончания занятий она всегда что-то вышивала.
Иногда школе не хватало денег на покрытие расходов, и тогда родители русских детей должны были тоже что-то платить. Это происходило только в исключительных случаях. В нормальное время мы, русские, ничего не платили за обучение.
Мы привыкли к сербским детям в нашей среде. Когда они обращались к нам на переменках или на прогулках по-сербски, мы им отвечали тоже по-сербски, но разговорным языком в школе был русский. Между собой мы никогда не переходили на сербский, но когда говорили с сербами на их языке, учительницы не требовали от нас говорить по-русски. Мне запомнился такой случай. Привели к нам мальчика по фамилии Зозуля. По-русски он не умел говорить, но когда кто-то назвал его сербом, он ответил, что он не серб, а русский. Мы, ребята, удивились.
– Какой же ты русский, если не умеешь говорить по-русски?
Зозуля заплакал. Учительница обняла его и сказала, что он, конечно, русский и что он скоро будет говорить по-русски. Потом, когда его не было, учительница объяснила нам, что он карпаторос, но чтобы мы с ним не спорили и не обижали его. Тогда я верил каждому слову учительницы и не сомневался в ее познаниях по карпаторосскому вопросу.
В школе царил русский дух и семейная атмосфера. На Рождество у нас была школьная елка и спектакль, но не было колядования. На Масленицу были блины, на Пасху – разговины. Мы стукались крашеными яйцами, но катания яиц не было. Наши учительницы, как и вся русская дореволюционная интеллигенция, сами не знали многих народных обычаев. Зато в первый же год, когда я был в детском саду, я узнал об одном малоизвестном русском обычае. Это было 22 марта. Бабушка, как обычно, привела меня в детский сад, а сама ушла. С меня сняли пальто и шапку, но в класс не впустили. Двери во все комнаты были закрыты, и все школьники стояли в прихожей. Мы, новички, были удивлены и взволнованы, не понимая, что случилось. Я спросил своего друга Борю Мартино, что происходит, но он мне только сказал: «Не бойся, сейчас все увидишь». Это – «сейчас» показалось мне вечностью. Наконец, двери двух классных комнат открылись, и Вера Яковлевна с радостью в голосе объявила: «Весна пришла! Жаворонки прилетели!». На подоконниках были разложены булочки, сделанные в виде птичек, с изюминками (вернее, коринками) вместо глаз. Не всем известен этот обычай, соблюдаемый у нас и поныне.
Сербских обычаев в нашей школе не соблюдали. Даже день Св. Саввы – просветителя Сербии, который считается «славой», т. е. праздником всех школ, наша школа никак не отмечала. Также не соблюдали мы обычая уходить в день Св. Георгия до зари в горы, в память начала борьбы сербских четников (партизан) с турками. Каждый год, все 500 лет турецкого ига, в день Св. Георгия, 6 мая, как только леса оденутся листвой, начиналась партизанская борьба, продолжавшаяся до осени. Осенью четники расходились по домам, прикидываясь покорными крестьянами.
Все годы, с 1922 по 1928-й, пока я ходил в детский сад, а потом в русскую школу, эмиграция «сидела на чемоданах» в твердой уверенности, что большевистская власть скоро падет. Только этой верой в скорое возвращение в Россию можно объяснить тот особый дух, какой царил в школе, а также – чему и как нас учили. В год моего окончания школы наша начальница Вера Яковлевна вышла замуж за Орлицкого, преподавателя русской начальной школы-интерната в Храстовце, куда она получила перевод. Школа в Сараево потеряла талантливого и преданного педагога. Из другой школы к нам была прислана новая начальница, которая уже не была такой энтузиасткой; при ней в школе начал чувствоваться какой-то казенный дух. Русская школа в Сараево перестала быть тем, чем она была при Вере Яковлевне Велиогорской.
Хоть мы с Борей, будучи в школе, учились в разных классах, мы держались вместе. Учительницы говорили нашим родителям, что и Боря, и я, каждый в отдельности, неплохие дети, но когда мы вместе, то становимся «невозможными». Поэтому, отпуская школьников домой, учительницы всегда задерживали кого-нибудь из нас на четверть часа, а то и дольше, или наоборот, – отпускали кого-нибудь из нас раньше, чтобы мы не шли вместе домой. День в школе кончался играми, и некоторых детей, по просьбе родителей, отпускали раньше. С ними отправляли и кого-нибудь из нас.
Но тот, кого отпускали раньше, ждал другого в каменной будке для часового перед «Народным банком», на углу, недалеко от школы. Будки было две, и в австрийское время там стояли часовые. Иногда Борю или меня, в наказание, лишали игры, и тогда досрочная отправка домой выглядела даже как снисхождение к нашим грехам.
Вообще говоря, хоть Вера Яковлевна была замечательным человеком, была у нее одна странность. В любых ссорах между мальчиками и девочками она была на стороне девочек. Замечая это, некоторые девочки иногда провоцировали мальчиков на грубости и подсмеивались над нами, когда нас наказывали. Иногда Вера Яковлевна, понимая, что сделала ошибку, старалась ее загладить. В таких случаях на следующий день она старалась как-то при всех похвалить Борю за рисунок или стихотворение, а на рождественских спектаклях всегда давала Боре первые роли.
Вера Яковлевна знала, что я собираю марки и монеты, и вот, поставив меня в угол на кухне – кухня у нас служила местом изоляции, – она вдруг звала меня к себе и показывала какую-нибудь монету или марки, спрашивала, есть ли у меня такие, и если я говорил, что таких марок или монет не имею, то тут же их мне дарила. Я не был единственным коллекционером в школе, и она снабжала как меня, так и других. Потом, сев на кровать – у нее была маленькая и узкая комнатка – и посадив меня около себя, начинала со мной разговор о моих коллекциях, о марках и монетах, которые она мне только что подарила, и о других вещах, – так, как будто бы я пришел к ней в гости и не был ею же только что наказан. Не так подарок, как дружеский разговор сглаживал мою обиду, которую я быстро забывал и становился внимательным и благодарным слушателем.
Пока была здорова бабушка, она меня водила в детский сад, но в 1924 г. доктора посоветовали отправить ее для лечения на море в Игало, где был русский старческий дом и русские врачи. Бабушка Мария, мать моей матери, умерла там в день моего рождения, 27 января 1925 года, и там же была похоронена. Мать с отцом ездили на похороны.
После отъезда бабушки какое-то время меня водила в школу мать. Это ей было неудобно из-за работы в отделении Государственной статистики, куда она устроилась после того, как отец перешел на работу в Управление финансов («Финансийска дирекция»). Поэтому меня вскоре стали отправлять в школу одного. Я не приходил вовремя, так как по дороге в школу останавливался у витрин книжных магазинов, да и не только книжных. Мне в школе делали каждый раз выговоры и, наконец, Вера Яковлевна написала моим родителям записку с жалобой на меня. Меня, конечно, наказали, и я с тех пор перестал куда-либо опаздывать.
Когда Боря, окончив русскую школу, поступил в сентябре 1926 г. в гимназию, я ходил домой один, снова останавливаясь у витрины угловой лавчонки, торговавшей всякой ерундой. Я там иногда покупал за один динар конверт с кадрами из каких-нибудь фильмов. Покупал их как «кота в мешке», так как выбирать не разрешалось. С малышами не церемонились – бери, что дают, или убирайся вон. Эти небольшие кусочки кинолент, которые выкидывались, когда лента рвалась, надо было вставлять в специальную трубку, на конце которой было маленькое увеличительное стекло, и смотреть на свет. Картинки были самые разнообразные, но мы с Борей ценили только военные сцены или экзотику. Приходя друг к другу в гости, мы всегда уделяли какое-то время этим картинкам, особенно когда у кого-нибудь из нас появлялись новые картинки, и, конечно, комментируя картинки.
В той же лавчонке продавались и марки. Они были выставлены на витрине, и я их рассматривал так, как будто альбом своего отца, с интересом, зная, что они – не мои и что денег их купить мне родители не дадут. На другом углу Зринской и улицы короля Петра, напротив отеля «Централя», был большой книжный магазин с двумя витринами. Там было много открыток и детских книг. Я все это с интересом рассматривал и радовался всякой новинке.
Следующей на моей дороге домой была улица Штросмайера, на которой было еще два книжных магазина. В одном были выставлены открытки с репродукциями картин с видами Сараево местного художника Швракича, злоупотреблявшего синим цветом. Останавливаясь каждый день перед ними, я запомнил фамилию художника. Через несколько лет я оказался в гимназии в одном классе с его сыном, у которого тоже был талант к рисованию.
Последним магазином по дороге домой был писчебумажный магазин Симона Катана на углу улицы короля Александра и Гайдук-Вельковой улицы (или той, которая соединила Гайдук-Велькову с Александровой). В этом магазине мы купили наши первые елочные украшения, а потом я покупал там бумажных солдатиков, поздравительные открытки, переводные картинки, а потом и учебники для гимназии. Для меня витрины этого магазина были самыми интересными.
В 1927 г. мы переехали на улицу Хаджи Сулеймана, но маршрут до Симона Катана оставался прежним, только, пройдя квартал, я не сворачивал направо, а шел прямо, по крутой улице, у которой, как и у многих крутых сараевских улиц, были по бокам ступеньки.
У меня был еще один случай полюбоваться витринами. До 1929 г. в Белграде выходила русская газета – «Новое время». За ней я каждый день ходил в тот единственный киоск, в котором она продавалась. Дорога была длинной и интересной. Киоск находился около кадетского корпуса на углу парка Царя Душана, на другой стороне реки Миляцки. Там на углу улицы Короля Петра и той, которая сворачивала к посту Принципа, был большой часовой магазин Диаманта (фамилия хозяина). Там на витрине были и часы с кукушками и с фигурками, которые либо постукивали молотком, либо делали другие движения. Не доходя до часового магазина, я проходил мимо «сарафа» (менялы), у которого на витрине были выставлены монеты и бумажные деньги разных стран и эпох. Был там и второй «сараф», вернее, антикварный магазин, который торговал не столь монетами, сколь странными кремневыми пистолетами, оправленными серебром, и толстыми странными карманными часами с турецкими цифрами. «Новое время» выходило на четырех страницах, а под конец – всего на двух. В 1928 г., когда в Белграде были похороны ген. Врангеля, в газете было много снимков процессии и участников. Я их вырезал и сделал себе альбом. Боре этот альбом понравился, и он начал составлять себе альбом картинок из Первой мировой войны. Для этого родители ему купили старые немецкие журналы того времени, которые можно было на базаре купить за гроши. Я тоже начал покупать себе такие журналы и составлять альбомы. Кроме альбома Первой мировой войны, мы себе сделали альбом Боксерского восстания и Русско-японской войны. Картинки войн, в которых Россия не принимала участия, мы с Борей не собирали.
Составлял я и сборники стихов. Вернее, вырезал все стихи, которые печатались в «Новом времени», и клеил без разбора, подряд, в тетрадки. Были там стихи, переводы с сербского Юрия Лисовского, подписывавшегося Евгением Вадимовым. Помню, я тогда по-детски недоумевал, зачем переводить стихи с сербского языка, когда их каждый может читать в оригинале. Были там и другие стихи, на злобу дня или патриотические. Позднее, перелистывая свои тетради со стихами и перечитывая стихи, я их так запомнил, что не забыл до сих пор. Книг у меня было очень мало, и подобный «книгомонтаж» (о существовании такого термина я узнал позже) пополнял мою скудную библиотеку.
Когда в 1929 году «Новое время» закрылось, мы стали выписывать по почте сербскую белградскую газету «Политика». Она к нам приходила на следующий день, но зато подписка обходилась дешевле, чем покупка сегодняшней газеты в киоске (слова «киоск» я в Югославии не слыхал; все говорили «трафика»). Став взрослее, я находил в «Политике» много интересного. Я вырезал и хранил статьи по русско-сербской истории, географии, общей истории и истории искусства. Потом появилась детская страница, которую можно было вырезать и сшивать, что я и делал. Помню, там, в виде «стрип-романа» (или «комикса», как теперь говорят), печаталась «Сказка о царе Салтане» русского художника Жедринского.
Моя мать вырезала печатавшиеся из номера в номер романы, сшивала их и только тогда читала. Когда я подрос, я их тоже стал читать, но они мне не понравились, и я бросил это занятие. Помню, один мне понравился. Назывался он «Мишель и ее шофер». Роман из парижской жизни русских аристократов, в котором был выведен русский князь, возивший дочь богачей по ее делам и занимавшийся в заочном университете. Кончился роман тем, что она пошла со своим шофером на русский бал, где узнала, что ее шофер – всеми уважаемый князь, и, в конце концов, она вышла за него замуж.
ПОСЕЩЕНИЕ ГЕНЕРАЛОМ ВРАНГЕЛЕМ САРАЕВО В 1922 г.
Русский кадетский корпус в Сараево был военным учебным заведением и с первого же дня своего существования (июнь 1920 г.) был в подчинении ген. П. Н. Врангелю – главнокомандующему Русской Армией в Крыму. Директор корпуса ген. Б. В. Адамович и весь персонал состоял из военных, числившихся на службе в Русской Армии. До 19 апреля 1922 г., пока существовала в Белграде Русская военная миссия, корпус находился в ее ведении, а к началу ноября 1922 г. должен был перейти в ведение Министерства просвещения Королевства СХС. В связи с этим, корпус, который согласно русским программам имел всего 7 классов, должен был перейти на 8-летнее обучение: только кадеты, окончившие 8 классов, могли получить аттестаты зрелости, дававшие право продолжать учение в университетах Королевства СХС и других стран. В связи с этими переменами генерал П. Н. . Врангель решил 22 сентября 1922 г. посетить Сараево.
Формально ген. П. Н. Врангель оставался Главнокомандующим до сентября 1924 г., когда он преобразовал русскую армию в РОВС – Русский общевоинский союз. Все эти годы армия постепенно переходила на «трудовое положение». В Сараево было немало военных, устроившихся на гражданскую работу.
После посещения кадетского корпуса состоялась встреча Главнокомандующего с проживавшими в Сараево офицерами и их семьями в помещении Русской колонии. Помещение находилось недалеко от католической кафедральной церкви, куда прибыла и наша школа с детским садом. Мне, как самому младшему, было поручено сказать короткое приветственное слово и передать Главнокомандующему букет цветов. Я должен был сказать: «Вот тебе, дядя, цветы от русских детей!».
Мне предстояло в первый раз в жизни публично сказать короткое приветственное слово и не где-нибудь и перед кем-нибудь, а перед Главнокомандующим! Сколько раз я слышал это «главнокомандующий», но выговорить его не мог. Я только знал, что Он – самый главный. Он начальник и нашей главной учительницы, и моего отца, и всех русских вообще. По молодости, я не понимал, какая мне тогда была оказана честь. Я покорно заучивал слова приветствия. Наконец открылась дверь и вошел Главнокомандующий. Он был очень высокий. Таких высоких людей я еще не встречал, но я сразу же понял, что если бы он не был таким большим, то он и не был бы Главнокомандующим. Была отдана команда: «Господа офицеры» – и кто-то подошел с рапортом. Главнокомандующий пожал ему руку и пошел прямо на меня. Я стоял впереди детей с букетом и ждал, чтобы он подошел поближе. Я ему сказал заученные слова и протянул букет. И тут произошло неожиданное. Главнокомандующий – этот самый высокий человек – взял меня на руки и поднял под самый потолок. Я посмотрел на всех собравшихся с высоты птичьего полета. Я видел украшенные флагами стены, я видел строй господ офицеров с одной стороны и дам – с другой стороны, и свиту Главнокомандующего, задержавшуюся у входа. Помещение Русской колонии показалось мне огромным залом, а момент – вечностью. Больше я ничего не запомнил, но отец потом рассказывал, как ген. П. Н. Врангель обратился к собравшимся с короткой речью, со всеми поздоровался и немного поговорил. Моего отца он сразу узнал и вспомнил его службу в Штабе Верховного Главнокомандующего в Севастополе, а мой отец сказал, что мальчик с цветами – его сын.
Спустя много лет, будучи уже учеником старших классов гимназии, я не устоял перед искушением взглянуть на помещение, где когда-то была Русская колония. Набравшись храбрости, я открыл дверь и растерянно остановился: помещение оказалось совсем не таким большим, как оно мне запомнилось. Вдоль стен стояли столы и шкафы какой-то частной фирмы. Ко мне подошла барышня и спросила меня, по какому делу я пришел. Я ей сказал, что когда мне было три с половиной года, здесь находилась Русская колония, и я был в этом помещении среди встречавших генерала Врангеля; сейчас мне просто захотелось взглянуть на это место. Барышня улыбнулась и, видя мое смущение, просила не стесняться и оставила меня наедине с моими воспоминаниями. Я еще постоял, попрощался и ушел, унося с собой самое яркое воспоминание моего детства.
КАК МЫ СТАЛИ СКАУТАМИ
В сентябре 1926 г. Боря Мартино поступил в I класс II мужской гимназии. Боре было девять лет, а для приема в гимназию надо было иметь десять, но Борю приняли в виде исключения. Знакомых в гимназии у Бори не было, но не успел он как следует познакомиться с одноклассниками, как к нему подошел один из соучеников и сообщил, что через несколько дней, во время большой переменки, к ним в класс придет его старший брат и будет записывать желающих в скауты. Боря, получив разрешение родителей, записался и стал ходить на сборы. Ходить надо было два раза в неделю, и довольно далеко, в скаутскую штаб-квартиру, которая называлась – «скаутский стан». В звене (по-сербски – «вод») он оказался не только самым младшим, но и самым маленьким по росту. Одним словом, Боре у скаутов не понравилось и он перестал ходить на сборы.
У Бори в Белграде был троюродный брат, старше его, он был русским скаутом. Свой уход из отряда Боря объяснил мне, что югославские скауты не настоящие скауты, а вот русские скауты – это настоящие. Я в этих делах ничего не понимал, но считал, что оно так и есть, полагая, что Боря знает лучше. Я признавал его авторитет и обычно с ним соглашался, а когда не соглашался, то Боря мне напоминал, что он на два года старше меня. Он был старше не на два года, а на два класса. Мои родители были рады нашей дружбе, так как я многому учился от Бори, а Борины родители были тоже довольны, что у Бори есть покладистый друг, не претендующий на первое место.
О скаутах мы не вспоминали, пока Боря не перешел в V класс, а я в III. Это было в сентябре 1930 г. Один из Бориных одноклассников, который уже четыре года был скаутом и окончил курсы для вожаков, решил собрать свое звено и предложил Боре снова поступить в скауты, на этот раз на должность помощника вожака, которому он будет поручать проводить каждый второй сбор. Для Бори это было заманчивым предложением, а для вожака – облегчением. Вместо двух только один сбор в неделю.
При II гимназии был I отряд скаутов, основанный в 1921 г., а при I гимназии – II отряд, основанный несколько позднее. Начальником I отряда был Луло Фркович, считавшийся одним из лучших руководителей Сараевской дружины. Узнав, что Боря самостоятельно проводит сборы, Луло предложил ему должность вожака, если Боря соберет звено новичков.
В сентябре 1930 г. нас, русских, в гимназии стало трое. Во II гимназию поступил приехавший из г. Свилайнац (Сербия) русский мальчик – Слава Пелипец. После того, как мы познакомились, мы решили идти после уроков вместе домой. Нас шокировало поведение Славы. Хоть ему и было 14 лет, он по дороге столкнул с тротуара какую-то девочку, высунул язык какой-то даме и вообще вел себя неприлично. Боря сказал Славе, что если он хочет ходить вместе с нами домой, должен вести себя прилично. Слава смутился и откровенно признался, что хулиганил он только из желания не ударить лицом в грязь перед новыми друзьями.
Вожакам полагается быть старше своих скаутов, но Слава согласился поступить в Борино звено. В звене должно было бы быть 6-8 скаутов, и Боря попросил меня привлечь в скауты хотя бы еще четырех, за что обещал меня сделать в своем звене помощником вожака.
1 февраля 1931 г. в присутствии начальника отряда Боря провел наш первый сбор. Эта дата была записана потом в моем скаутском удостоверении как день вступления в Союз скаутов Королевства Югославии. О чем говорил Боря на нашем первом сборе, я в точности не помню. Вероятно, говорил о том, что все скауты – братья; что став скаутами, мы должны стараться быть лучше; что должны каждый день делать доброе дело, о чем нам должен напоминать узелок на скаутском галстуке; что не смеем пить и курить и так далее. Потом мы разучивали югославянский скаутский гимн и играли.
От этого первого скаутского сбора у всех у нас осталось самое хорошее впечатление, и, конечно, не от Бориных слов, а от игр, которыми закончился сбор. Последнее впечатление всегда сильнее запоминается. Игры в большой компании имеют всегда большую притягательную силу. Мы умели с Борей хорошо играть вдвоем, но это не то же самое, что игра всем звеном. У всех у нас дома редко собирались большие компании просто так, чтобы поиграть, а на улицу, в большие компании уличных ребят, нас не пускали родители. И было у них для этого немало причин.
Боря стал вожаком, не имея ни III разряда, ни «Завета» (по-русски – Торжественное обещание). Он сдал на III разряд 16 февраля. Программа была нетрудной: надо было уметь связать шесть узлов, вызубрить 10 скаутских законов, знать скаутский гимн и еще две-три скаутские песни и историю скаутизма, которая начиналась с биографии Баден Пауэлла и кончалась краткой историей скаутизма в Югославии, которому в 1931 г. исполнилось 20 лет. III разряд мы сдали в апреле начальнику отряда и получили свидетельства.
Почти у всех скаутов мира Св. Георгий считается небесным покровителем. В Словении и Хорватии день Св. Георгия праздновался по-католически – 23 апреля, вернее, в ближайшее к этому дню воскресенье. В православной части Югославии день Св. Георгия отмечался 6 мая, и этот день был выходным. Все шли до восхода солнца в леса на «уранак». По традиции, в этот день новички давали «Завет». И Боря вместе с нами – 6 мая 1931.
У сараевских югославских скаутов не было ни сборов отрядов, ни сборов дружины. Маленькие комнаты штаб-квартиры не вместили бы отряда, а двор не вместил бы дружину, в которой было более 150 человек. Походы тоже не устраивались. «Уранак» был единственным походом всей дружины. Эта сербская традиция ведет свое начало со времен турецкого ига. «Уранак» – это встреча ранним утром до восхода солнца. В турецкое время, в день Св. Георгия (Джурджевдан) – 6 мая по новому стилю, до восхода солнца, встречались «четники» (партизаны – от слова «чета», отряд) и уходили в покрывшиеся к тому времени листвой леса. Все лето они партизанили – грабили турецких купцов и убивали мусульманских помещиков и турецкое начальство. Католики, которых в Боснии было мало, партизанили вместе с православными. Осенью они возвращались домой, и изображали из себя покорных рабов. После освобождения от турок «уранак» соблюдался как традиция – в память 500-летней борьбы с турками. «Джурджевдан» был нерабочим днем, но отмечался он не как религиозный праздник, а как всенародный пикник. Он отмечался в Сербии, Черногории, Боснии и Герцеговине, то есть там, где когда-то правили турки. В Хорватии и Словении, где не было турок, не было ни «четников», ни традиции «уранака».
6 мая Сараево вставало до рассвета и все его жители шли в горы, в леса. Шли войска, школы, сокола и скауты. Думаю, что и мусульмане не сидели в этот день дома, а уходили за город, только не так рано, как христиане. На скаутские сборы мы не ходили в форме, но на «уранак» надо было быть в форме. Сбор назначался в скверике, около мечети Али-паши, мимо которой лежал путь в горы.
Боря пришел с флажком звена на посохе и с рюкзаком. Скауты сидели на скамейках или на траве в ожидании сигнала строиться. Вдруг ко мне подошел парнишка с двумя полосками вожака на кармане. Я его сразу узнал. Это был один из хулиганов, который кричал мне: «Рус – купус» (русский – капуста), кидал камнями и иногда лез в драку. У него была «своя улица», которую я по дороге домой старался обходить стороной.
– Так ты скаут, – обратился он ко мне, – значит, мы братья. Идем, я покажу тебя моему звену, – и он обнял меня за плечо. Подойдя ближе, я увидел, что все звено состояло из тех самых хулиганов, от которых мне пришлось столько терпеть. На их лицах было написано удивление. Не знаю, что их больше удивило: то ли, что я тоже скаут, то ли то, что их вожак идет в обнимку со мной. Все они были новичками, только вожак был уже пару лет скаутом. Ребята улыбались, а я был страшно смущен. Вожак обратился к своему звену, показывая на меня: «Этот ▒рус’ теперь наш брат, и вы его больше не трогайте, а если надо, то и защищайте».
Вскоре была дана команда к построению, и мы с песней двинулись в поход. Мы спели только одну песню, так как вскоре за мостом дорога пошла в гору, а идя в гору, песен не поют. Была дана команда идти вольным шагом. Мы шли мимо загородных «кафан» – ресторанчиков, окруженных лужайками. Там было много горожан. Для них жарились на вертеле барашки. Иногда барашков крутил кто-нибудь из служащих, а иногда костер располагался около ручья, у вертела были лопасти и вода вертела барашка. На лужайках вдоль дороги тоже было много горожан, и мы должны были уйти подальше в лес, не только от стен городских, но и от городских жителей. На одной такой лужайке мы остановились, постелили одеяла и сели отдохнуть и позавтракать. Потом мы построились по отрядам и началась церемония дачи Торжественного обещания. У югославских скаутов был такой порядок, что новички за зиму должны были пройти III разряд, а на «Джурджевдан» дать «Завет». Церемония была короткой. Никто приказов не читал – таких порядков у югославских скаутов не было. Молебна тоже не было. 6 мая – православный праздник, а среди сараевских скаутов не все были православными, день Св. Георгия отмечался как общескаутский праздник. Начальник дружины приветствовал новичков, давших «скаутски Завьет» и принятых в скаутское братство, и выразил надежду, что все поедут в лагерь, потому что нельзя стать настоящим скаутом, не побывав в лагере.
После церемонии был обед и лесные игры. Из леса мы должны были принести хворост для костра. Костер был устроен засветло, но мы, вставшие до зари, успели изрядно устать. Для всех нас, новичков, костер был большим событием. Раздалась команда: «Встать, смирно!». Мы запели югославский скаутский гимн – «пламен се диже…» (огонь разгорается). При словах: «Так поклянемся именем матери, что будем братству прокладывать путь» – мы все протянули руки к костру со скаутским салютом.
САРАЕВСКИЙ КОРНИЛОВСКИЙ ОТРЯД РУССКИХ СКАУТОВ (НОРС)
В середине июня 1932 г. в Сараево снова приехали на каникулы наши кадеты. Боря Мартино договорился с ними, что второй патруль (по-теперешнему – звено) будет сформирован из них, предложил название – «Белый Медведь» и предложил выбрать патрульного (по-теперешнему – вожака) из своей среды. Предполагалось, что первый сбор отряда состоится сразу после нашего возвращения из Загреба со Второго союзного лагеря (по-нашему – слета) югославских скаутов. Боря предложил назвать отряд Корниловским, как это ему подсказал его отец. Мой отец был тоже сторонником ген. Корнилова и даже принимал участие в так называемом «Корниловском мятеже».
Мы основали отряд, не думая, будет ли у нас штаб-квартира, и не ожидая приезда начальства из Белграда. Наш начальник Светов, конечно, знал о наших планах и хвалил за то, что стараемся привлечь в организацию друзей и знакомых. Он представил всех нас троих, Борю, Славу Пелипца и меня, за основание отряда в Сараево к награждению Пальмовой веткой IV степени.
Первый сбор, вернее поход, был назначен на 15 июля 1932 г., и этот день считается днем основания отряда. Быть начальником отряда Боря предложил Алексею Константиновичу Лебедеву. Мы его звали по имени и отчеству и на «Вы». Мне тогда было 13, а ему около 24 лет.
Лебедев жил на окраине города, и мы через минут двадцать были уже в лесу на подходящей для парада полянке. Боря построил нас по патрулям и подошел к Лебедеву с рапортом: «Брат начальник отряда, Первый Сараевский Корниловский отряд в составе (не помню, сколько нас тогда было) к церемонии построен». Лебедев скомандовал «Вольно!» и, в соответствии с историческим моментом, обратился к нам с короткой речью. Он сказал, что с сегодняшнего дня мы встали на путь служения Богу, родине и ближним, напомнил о ежедневном добром деле и сказал, что мы должны двигаться вверх по скаутской лесенке, т. е. сдавать разряды и специальности, чтобы завтра стать лучше, чем мы были сегодня. Потом он скомандовал: «Смирно! Будьте готовы! Помните Россию!». Мы дружно ответили: «Всегда готовы! Помним!» – «Разойтись», – скомандовал Лебедев, и на этом церемония была закончена.
Собственно говоря, никто из нас России не помнил, лишь в 1932 году, когда Шатерник составил новый Устав, устаревший клич «Помни Россию!» был заменен на новый, боевой, «За Россию!» и вместо иностранных названий – «скауты» и «патрули», были введены русские названия – «разведчики» и «звенья».
После конца церемонии мы двинулись дальше в гору, чтобы найти удобное место около ручья для обеда и игр. В горах около Сараево ручьев было сколько угодно. Мы вскоре нашли, что искали, углубились в лес, чтобы люди нам не мешали, собрали вместе все, что кто принес, разделили поровну и пообедали. После обеда у нас, как в лагере, был мертвый час. Мы все улеглись, а Лебедев стал рассказывать, как он в Константинополе в 1920 г. поступил в скауты, как знал лично русского Старшего скаута Олега Ивановича Пантюхова, человека, который для нас был легендой; как он сдавал 3-й и 2-й разряды и для этого выучил азбуку Морзе, и как это помогло ему устроиться на работу в Главном телеграфе, и что его «тотем» (по-теперешнему – «лесное имя») – Тантор. Он сказал, что Тантор – это имя слона из сказки Киплинга. Он спросил Борю и меня, какие у нас тотемы. Мы признались, что у нас тотемов нет, но решили что-нибудь потом себе придумать. Мы слушали Тантора с разинутыми ртами.
Потом мы играли в «захват флага» и «доставку донесения», и засветло устроили костер, чтобы вовремя вернуться домой. Костер начали с пения разведческого гимна «Будь готов, разведчик», ставили «точки» и пели песни, как по-русски, так и по-сербско-хорватски. Боря и я знали мало русских песен, зато кадеты многим нас научили. В те годы, до знакомства с НТС, мы не очень следили за чистотой русского языка. Под влиянием НТС мы очистили свой язык от сербизмов, но как особый разведческий жаргон сохранили такие слова, как «точка» – короткая сцена у костра, и «патенты» – так югославские скауты называли разные лагерные приспособления. Слово «Холливуд» для уборной мы тоже заимствовали у югославских скаутов.
Следующий поход был назначен на день, когда у Лебедева был выходной. На телеграфе, где он работал, выходные давали, главным образом, среди недели. Нам это было все равно, так как у нас были каникулы. В следующий поход Боря пошел со мной вперед – оставлять дорожные знаки, а Олег Цинамзгваров, которого кадеты выбрали себе патрульным, должен был позвать Лебедева и идти вместе со всеми по знакам. Остановившись на месте, которое мы выбрали для обеда и игр, в ожидании прибытия отряда, мы с Борей решили обсудить дела отряда.
В патруле «Волк» было четыре человека. Кроме Бори и меня, еще Слава Пелипец и полуангличанин Женя Леонард, а в «Белом Медведе» – 5-6 человек, которые к тому же в сентябре собирались уехать в кадетский корпус. Значит, надо было подумать о пополнении. Мы решили, что нам надо иметь в отряде «волчат». Быть начальником «волчат» мы решили предложить Славе Пелипцу. По годам он был даже немного старше Бори, и чтобы он не отошел от русских скаутов, ему надо было дать какую-то должность. Но идти к родителям просить разрешения записать их сына в скауты надо было самому Лебедеву, как взрослому.
Во время мертвого часа Боря начал разговор о том, что мы должны подумать о пополнении нашего отряда, а Лебедев – взять на себя переговоры с родителями. Лебедев сразу согласился, сказав, что ему неудобно ходить к людям в старом костюме, он для этого сошьет себе новый. Наше дело было составить список кандидатов.
К концу лета новички не справились с 3-м разрядом, но Олег Цинамзгваров обещал уже в корпусе пройти все, что полагалось по программе. Не забыл Боря и про тотемы. Все мы в то время увлекались Эрнестом Сетон-Томпсоном, и не удивительно, что своими тотемами решили взять имена его героев. Боря выбрал себе имя волка – Лобо; Слава – почему-то голубя – Арно, а я, тоже неизвестно почему, выбрал себе имя медвежонка – Джони. Отец Бори, узнав, какие мы себе придумали тотемы, одобрил имена Лобо и Арно, но Джони забраковал. Оказалось, что Джони по-английски – Ваня. Конечно, «Ваня» для тотема – имя неподходящее, и я переменил его на «Бурый Медведь». Я в свои 13 лет так и не понял, зачем нам тотемы, но решил не возражать. Потом мы придумали, как сказать «тотем» по-русски; мы придумали два слова, для рисунка – «пятно», для имени – «лесное имя». Принятую во французском отделе НОРС тотемизацию, с сжиганием в костре христианского имени, мы, сараевцы, посчитали для себя неприемлемой.
В Сараево в 1932 году лесные имена придумали только мы; мне кажется, что и в Белграде мало кто их имел. Агапов, дав своим курсам для руководителей девиз «Будем как солнце!», придумал себе лесное имя «Солнечный луч»; помню, у Жуковского было «Сип» (название какой-то степной птицы), но он его получил в Греции. В ОРЮРе «лесные имена» появились только после войны, и то под влиянием иностранных скаутов. Церемония дачи «лесного имени» с прожиганием галстука появилась, как мне кажется, только в 1950-х годах.
Ребята, получая «лесные имена», чувствовали себя как бы старше. Это понятно, но я бы не слишком увлекался этим. Мне кажется, что разведчики, давая Торжественное обещание витязей-дружинников (дружинниц) и получая черный фон под лилией, скрывающий разряды, должны бы были туда же спрятать и «лесные имена», что хороши для ребячьих игр в лесу, но не подходят витязям, дружинницам и руководителям. Все хорошо знают, что я своим «лесным именем» не пользуюсь. Только однажды я подписался в «Посеве» «Б. Медведев».
НА СЛЕТЕ СКАУТОВ ЮГОСЛАВИИ. 1935 г.
Прошлый слет назывался «Савезни логор», но югославянские скауты решили больше не употреблять немецкое слово «лагерь», а говорить «табор», будто бы это слово югославянского происхождения. Поэтому III слет Союза скаутов Королевства Югославии был назван «III савезни табор». Он был устроен на окраине Белграда в Топчидерском парке с 4 по 11 сентября 1935 г.
Узкоколейная (75 см) железная дорога Сараево–Белград доставила нас в Белград без пересадки. Выехали мы вечером и прибыли утром. Дорогу от Сараево до границы Сербии строили австрийцы. Она имела военное значение. Шла она по обрывистому склону каньона реки Дрины и на примерно 300 км было более ста туннелей. Это была самая красивая железная дорога в Югославии. После 1918 г. была построена дополнительная ветка от границы Боснии до Белграда.
Сараевские югославянские скауты получили целый вагон, и хотя мы ехали к русским, встретили нас по-братски и предоставили места. Для Бориса Мартино, Малика Мулича и меня это была первая поездка в Белград, и мы до темноты простояли у окна, наслаждаясь дикой красотой природы. <…>
Мы прибыли в Белград рано утром 4 сентября и на трамвае добрались до Топчидера. Ехали до последней остановки, а дальше шли пешком к месту лагеря. На центральной площади «табора» было построено несколько небольших бараков – радиоузел, редакция лагерной газеты, штаб слета, скаутская полиция, киоск со значками и сувенирами и почта, где сидели настоящие почтовые служащие.
В Белграде было 20 отделений связи, а временная лагерная почта получила номер 21. Письма гасились почтовым штемпелем с надписью латиницей: IIITABORSKAUTABEOGRAD 21. Это был первый и последний скаутский почтовый штемпель за всю почтовую историю Королевства Югославии.
III слет был задуман куда более грандиозным, чем в Загребе в 1931 г. Если в Загребе, не считая русских скаутов из Белграда, было только две иностранные делегации – венгерская и чехословацкая, включавшая в свой состав украинских пластунов, то в Белград прибыли, кроме венгров и чехословаков (на этот раз без украинцев), еще делегации из Австрии, Болгарии, Польши, Румынии и, конечно, местные русские. В состав болгарской делегации, примерно 30 человек, были, без всякого законного основания, включены 6 русских и 6 армянских скаутов. Русские и армяне имели собственные скаутские организации, которые не входили в состав БМР – Блгарските младежи разузнавачи (Болгарские юные разведчики), или «болгарские морские разбойники», как в шутку расшифровывались буквы БМР. Особенно были обижены армяне. Им не позволили поднять армянский флаг не только в границах болгарского лагеря, но и на площади, где были флаги всех иностранных делегаций, включая и русскую. Их форма была, как русская начала 1920-х гг., – синие штаны, зеленая рубашка, но вместо пилоток или ковбойских шляп, у них были синие береты. Русские имели такую же форму, но не новую, и пилотки вместо беретов. Они стояли на левом фланге. Болгарский начальник хотел поставить и Александра Михайловича Шатерника в общий строй по росту, но тот отказался, напомнив болгарскому начальнику, что он один из основателей организации болгарских юных разведчиков и что ему полагается соответствующее уважение.
Предполагалось, что русская делегация будет состоять из Белградской дружины, отряда из Будапешта и групп из Сараево и Софии, но приехавшим из Софии русским болгары не разрешили быть в русском лагере, а из Будапешта вместо отряда, который должен был привезти очень красивые лагерные ворота, украшавшие русский лагерь на IV Всемирном джамбори в Гёдёлё около Будапешта в 1933 г., приехал только один человек и без ворот. Видимо, собрать денег на поездку не удалось. В помощь отряду из Будапешта были выпущены открытки с изображением ворот и с надписью по старой орфографии: «Русский лагерь на 3-м национальном джамбори югославянских скаутов. 1-11.IX 1935 г. Белград» (ошибка: надо 4-11). Русские в Болгарии жили беднее, чем в Венгрии, и все же из Софии приехало 6 человек. Видимо, дело было не столько в недостатке денег, сколько в недостатке разведческого духа.
Мы, сараевцы, в русском подлагере бывали только в положенные часы, а в свободное время, а оно у нас было почти все свободным, мы ходили осматривать подлагеря местных и иностранных скаутов. <…>
Оказавшись на месте «табора», мы пошли в лагерную полицию и спросили, где находится русский подлагерь. Один «полицейский», взглянув на план, отвел нас к русским. Там мы застали человек 20 ребят и начальника подлагеря – Юрия Леонидовича Андреева (1913–1970-е). Он нам очень обрадовался. Он был единственным руководителем, и ему приходилось разрываться на части. Отряд состоял из новичков – вчерашних волчат. Были «патрули» (звенья, как теперь говорится), но не было «патрульных». Надо было одновременно строить и палатки, и кухню, а ребята работали только, пока с ними был Андреев, потому что они не знали, что и как надо делать. Мартино взялся за постройку ворот, так как уже было известно, что из Будапешта никто не приедет и ворот не привезет. Мулич взялся за палатки, а я стал помогать Андрееву по кухне. Работа закипела. Все мы устали, но были довольны.
4 сентября была среда. Мы поставили мачту и ворота. Отправив ребят спать, Андреев послал за приехавшими из Болгарии и пригласил всех нас к костру. Русскую группу из Болгарии возглавлял Шатерник, недавно назначенный (24.12.1934) заведующим ИЧ – Инструкторской частью НОРС-Р. Он нас обо всем расспрашивал и отвечал на наши вопросы. Это был очень интересный костер. <…>
Мартино был знаком с Шатерником по переписке. Уже в январе 1934 г. Шатерник разослал всем начальникам отделов, дружин и отрядов свой «Бюллетень Инструкторской части» и материалы в помощь руководителям, которые назывались «Инструкциями» или «Листовками». Раньше всех почта доставила все это в соседние с Болгарией страны – в Грецию и в Югославию, что дало возможность Мартино быть первым откликнувшимся. Это, конечно, расположило Шатерника к нам, сараевцам. Зная, что мы разделяем его взгляды, он говорил с нами совершенно откровенно, как со своими учениками и единомышленниками.
Шатерник был членом НТСНП – Национально-Трудового Союза Нового Поколения (ныне НТС) и ярым сторонником национального течения в русском скаутизме. В составленном им уставе, вместо непонятного для родившихся за границей «Помни Россию!» был дан новый клич – «За Россию!», что было девизом НТСНП, а организация была названа НОРС-Р – Национальной Организацией Русских Скаутов-Разведчиков.
В Белграде слово «разведчик» не привилось, а в Сараево, наоборот, мы стали говорить просто «разведчик», а если писали, то – «ск.-разведчик». Мелочь? – Не совсем. Это было символом разведческого духа, а не скаутского.
У Шатерника были планы превратить ИЧ в Главную квартиру организации. С Пантюховым было трудно договориться, потому что он жил в США, куда почта в те времена долго плыла, а воздушной не было. Шатерник надеялся встретиться и о многом договориться с заместителем русского Старшего скаута на Европу – генералом Владимиром Николаевичем Колюбакиным (1874–1944). Однако среди приехавших белградских руководителей в Топчидер был Иван Семенович Светов (1902–1982), но не было Колюбакина. Светов пригласил нас приехать на следующий день в город, чтобы осмотреть скаутскую выставку, а Шатернику обещал устроить поездку к ген. Колюбакину.
5 сентября мы, сараевцы, и Шатерник поехали в Белград, чтобы встретиться со Световым и пойти с ним на выставку. Предполагалось, что выставка будет открыта 1 сентября, но открытие было отложено на шестое, до дня рождения короля Петра II и официального открытия «союзного табора». План выставки был составлен Световым. Он был ее душой и последние 2-3 месяца отдавал ей все свое свободное время. Вторым человеком, готовившим выставку, был русский ровер (по-нынешнему – витязь) Николай Павлович Навоев (1913–1940), ставший вскоре в Югославии известным художником, одним из создателей «стрип-романов» (романов в картинках) в Югославии. Он был единственным служащим «Главне управе» (главного управления) Союза скаутов Королевства Югославии, на котором лежало все делопроизводство, и не смог целиком посвятить себя выставке.
Официальное открытие выставки было 6 сентября в день рождения короля Петра II, который формально считался покровителем Союза скаутов Королевства Югославии. Ни малолетний король, ни регенты скаутам не симпатизировали, но правительство оказывало небольшую финансовую помощь, хватавшую для самого скромного существования. Как-никак, а международный престиж требовал, чтобы в стране была популярная на Западе скаутская организация.
Мы весь день не смели покидать лагерь, так как не знали точного времени посещения лагеря высокими гостями. К их приходу мы должны были сразу построиться, а Андреев рапортовать. Андреев придавал участию на слете русских скаутов-разведчиков очень большое значение. В листке «Дневник разведчика», № 4 (апрель 1935), который он издавал, на первой странице крупными буквами было написано: «Мы должны показать всему, не только русскому, но и югославянскому обществу, что мы не ▒сгнили’, что в нас течет еще молодая русская кровь. Мы обязаны доказать, что мы настоящие скауты…». Номер был посвящен докладу Андреева в «Клубе Старших Разведчиков», в котором, кроме всего прочего, было сказано: «Нам необходимо участвовать на этом съезде, если мы собираемся дальше работать, а не только существовать. Нам надо построить лагерь, который бы не вызывал улыбку соучастия (сербское слово, по-русски – сочувствия – Р.П.) у югославян, который бы заставил гордиться всех русских. Это единственный способ поддержать честь Oрганизации <…> Для Сводного отряда мы должны пожертвовать все».
Открытие затянулось до обеда. После обеда была церемония освящения знамени скаутского Союза. Освящение совершало, как полагалось в Югославии, духовенство четырех основных религий: православное, католическое, мусульманское и еврейское. После церемонии была подготовка к факельному шествию. Андреев, на плечах которого лежала вся тяжесть участия русской делегации, потом писал: «Этот съезд является одним из самых светлых воспоминаний моей скаутской работы: ночной парад – смотр войскам и организациям в честь молодого короля Югославии. С зажженными факелами в руках, широким развернутым строем прошли мы по улицам столицы, высоко неся на вытянутых руках свои знамена и русские флаги, закусив от боли губы (смола текла по рукам – мы, единственные почти, не бросили факелов), молодые, уверенные в себе, крепкие. Скаутмастер А. М. Жуковский нес знамя дружины. Когда я подал команду ▒вольно’, двое скаутов, от напряжения, свалились без чувств». («Русские скауты». – Сан-Франциско. С. 276). Мы, сараевцы, понимали чувства Андреева, но не разделяли их. Для одних скаутизм был, по выражению Баден-Пауэлла, «большой игрой», для Андреева – парадом и факельным шествием, а для нас, сараевцев, разведчество (иностранное слово «скаутизм» мы избегали) было ответом на призыв РОВСа – Русского Общевоинского Союза: «Молодежь, под знамена!».
На следующий день, 7 сентября, до обеда всем было «вольно». Мы зашли в болгарский подлагерь и вместе с нашими новыми друзьями пошли осматривать другие подлагеря. После обеда у русских и во всех других подлагерях шла подготовка к большому общелагерному костру. Его снимали для кинохроники. Это было первым и последним разом, когда скаутов показывали в кинохронике.
Иностранные гости выступали с песнями и танцами. Одни выступали в скаутских формах, а другие привезли с собой национальные костюмы. Болгары спели песню «Един словен», о братстве славян, подчеркивая новую эру в югославско-болгарских отношениях. Русские разведчики не были голосистыми, но хорошо танцевали. Некоторые иностранные делегации были похожи на ансамбли песни и пляски. Было видно, что для национальной пропаганды были подобраны знающие и умеющие ребята. Среди «точек» (это тоже сербское слово, обозначающее номер программы, сохранившееся до сих пор как разведческий жаргон) были «Дедушкина шапочка с кисточкой» и «Король Лир», где все выражалось мимикой, а короткие объяснения давались по громкоговорителю на всех языках.
Осматривать Белград мы ездили только один раз. Андреев дал нам гидом одного из своих разведчиков, и мы, сараевцы, вместе с софийцами, посетили старинную турецкую крепость Калемегдан, построенную у впадения реки Савы в Дунай, на месте, где когда-то стоял римский город Сингидунум. Мы прошлись пешком от театра и памятника князю Михаилу через площадь Теразие, выложенную деревянными кубиками «торцом», присланными в подарок из России. Мы видели на площади отель «Москва», принадлежавший некогда русскому страховому обществу «Россия», а потом по улице короля Милана дошли до русского посольства – небольшого одноэтажного домика с огромным двуглавым орлом над входом. Напротив посольства был старый дворец, а около него новый дворец, перед которым стоял гвардейский караул. От посольства спустились по ступенькам на улицу королевы Наталии, где на русской земле стоял Русский дом Императора Николая II, в котором, на втором этаже, помещались Русско-сербские гимназии, женская, занимавшаяся утром, и мужская – после обеда. Там был большой сокольский гимнастический зал, который, с субботы на воскресенье, превращался в домовую церковь и театральный зал. Там находилась Державная комиссия по делам русских беженцев, библиотека, музей Императора Николая II и т. д. <…>
Мы, сараевцы, выросли на традициях югославянских скаутов, особенно их БКС курсов. Многие их традиции были русского происхождения, но мы их получили не от русских скаутов, а от югославян. Нам хотелось узнать от русских о наших русских традициях. Белградцам они не были известны, и мы обратились к нашим новым друзьям из Софии. От них мы узнали про «стакан воды» за сквернословие. Виновный поднимал руку и ему в рукав вливали стакан воды. Второе, что мы от них узнали, была песня «Гуммиарабикум», которая пелась на мотив арии герцога из «Риголетто». Двух поссорившихся окружали кругом и пели одно только слово «гуммиарабикум» до тех пор, пока поссорившиеся не мирились. Тогда круг говорил: «клей, клей, клей!» и расходился. Еще был обычай одностороннего примирения, когда обиженный писал на бумажке свою обиду, и бросал ее вечером в костер. После этого обиженный должен был забыть о своей обиде.
В настоящих разведческих лагерях день кончался костром или, как на Дальнем Востоке говорили, «беседой». Лагерный костер был одним из символов разведчества. Место костра обкладывалось камнями, через костер нельзя прыгать, бросать в него мусор или печь картошку. Для этого есть кухня. В лагерный костер можно бросать только бумажку с написанной на ней обидой.
Ликвидация лагеря была 11 сентября. Мы сложили свои вещи, попрощались с Андреевым и белградцами, с Шатерником и софийцами и пошли к сараевским югославянским скаутам, чтобы с ними вместе ехать домой. Ни на слете в Загребе в 1932 г., ни на слете в Белграде в 1935 г. никаких состязаний не было. Программа и без того была достаточно насыщенной, и свободного времени оставалось не так уж много. Слеты устраиваются для дружеских встреч, других посмотреть, себя показать, научиться новым песням и «точкам», меняться значками, собирать оттиски печатей, обмениваться адресами для дружеской переписки в будущем. Для Мулича слет в Белграде был его первым лагерем в жизни и, конечно, произвел более сильное впечатление, чем на нас, видавших виды.
ЛЕТЧИК СТРЕЛЬНИКОВ – МОЙ ДЯДЯ ВАНЯ
Родители говорили мне, что мой дядя Ваня был донским казаком и известным летчиком в России, но только недавно я узнал, что он был генерал-майором, Георгиевским кавалером, одним из создателей донской авиации, но не был донским казаком, как мы все думали. Начальник штаба Главнокомандующего ВСЮР – Вооруженными Силами Юга России – генерал Петр Семенович Махров в своих воспоминаниях «В Белой Армии генерала Деникина» (СПб., 1994 г.), пишет о командующем Донской армией генерал-лейтенанте В. И. Сидорине: «Бесстрашным и энергичным человеком был постоянный спутник Сидорина по полетам летчик Стрельников» (С. 160), но в приложении к книге, в довольно обширном биографическом справочнике, о летчике Иване Степановиче Стрельникове ничего не сказано, а следовало бы.
Георгиевское оружие дядя Ваня получил «за то, что 8 ноября 1914 г., когда все виды связи Верховного Главнокомандующего армиями Северо-Западного фронта со 2-й и 5-й армиями были утрачены, получив распоряжение доставить во что бы то ни стало командующему 5-й армии приказание чрезвычайной важности Верховного Главнокомандующего, вылетел на аэроплане при исключительно неблагоприятных атмосферных условиях и, неоднократно обстреливаемый противником, установил прерванную связь и доставил приказание, а возвратившись обратно, пройдя около 300 верст, ориентировал в положении дел на фронте 2-й и 5-й армий», а орден Св. Георгия получил «за то, что будучи начальником 6-го корпусного авиационного отряда, в чине штабс-капитана, 3-го, 6-го и 22 января 1916 г., неоднократно подвергая свою жизнь несомненной опасности, под огнем артиллерии противника, при крайне трудных атмосферических условиях, произвел в высшей степени ценную воздушную фотографическую съемку позиций неприятеля на фронте всей армии».
Бесстрашный и скромный летчик Стрельников был мужем двоюродной сестры моего отца – Нади, Надежды Дмитриевны, урожденной Асатиани (по первому мужу Бодиско). Сестра первого мужа моей тети была замужем за известным в Зарубежье писателем Сергеем Рудольфовичем Минцловым (1870–1933), тетя Надя состояла с ним в переписке и получала от него в подарок его новоизданные романы. Ее сын от первого брака – Дима – в годы Гражданской войны оказался в Польше, в семье Карницкого, генерала русской службы, женатого на другой нашей русской родственнице; после 1918 г. генерал перешел на польскую службу и был представителем Пилсудского при генерале Деникине. Он был большим русофилом и, будучи не согласным с политикой Пилсудского по отношению к Белому движению, подал в отставку.
После смерти первого мужа тетя Надя вышла замуж за И. Стрельникова. Из Константинополя мы вместе прибыли в Королевство СХС, где он сразу получил назначение инструктором в военную эскадрилью в Райловац около Сараево, а наша семья была послана в город Ада ждать трудоустройства. Имея адрес, мы не потеряли друг друга из вида и, оказавшись в Сараево, часто ездили в гости к тете Наде и дяде Ване.
Дядя Ваня был из крестьян Тамбовской губернии, родился 30.03.1886 г., окончил 5-классное Новочеркасское реальное училище, считал себя донским казаком и старался из меня, родившегося в Новочеркасске, тоже сделать казака. Он называл меня станичником, показывал мне книги с картинками из быта и истории донского казачества, так что истории Ермака Тимофеевича и атамана Платова были моими первыми уроками по русской истории. Было мне тогда четыре-пять лет, и тетя Надя считала, что рано со мной говорить на исторические темы, но дядя Ваня отвечал ей, что чем раньше – тем лучше и что я что-нибудь запомню. И был прав.
Дядя Ваня любил рассказывать о своих боевых полетах, как в Мировую, так и в Гражданскую войны, а из детских воспоминаний дяди Вани запомнилось мне одно: в Новочеркасске тогда только появились в домах звонки, связанные с входными дверями шнурком или проволокой с висюлькой, за которую надо было дергать. Так вот, дядя Ваня с мальчишками привязывали к таким висюлькам кусочки мяса на веревках и забавлялись, глядя, как собаки, желая полакомиться мясом, дергали звонки, заставляя хозяев открывать двери. Тетя Надя протестовала, что он такими рассказами портит меня, но дядя Ваня лишь громко смеялся, не обращая внимания на тетины протесты.
Помню, что аэродром был недалеко от железнодорожной станции и что у входа стоял часовой. Дядя Ваня предупреждал часового о нашем приезде, и когда мы говорили, что идем к Стрельниковым, часовой отдавал честь и пропускал нас на аэродром. Небольшая метеорологическая станция находилась сразу у входа, и дядя Ваня мне объяснял, как работают всякие термометры, барометры, и мешок-колбаса, и вертящиеся лопасти, измерявшие силу ветра. Мне, конечно, все было интересно, и я любил ездить к дяде Ване и тете Наде.
Вместе с дядей Ваней мы осматривали двухместные самолеты-бипланы времен Первой мировой войны, которые Югославия получала от Франции для своей военной авиации. Про эти самолеты, которые у русских получили название «этажерок», была кем-то придумана частушка:
Легче плавать в табакерке,
Чем летать на этажерке.
Такие частушки пелись среди военных и назывались «журавлями» – по своему припеву:
Жура, жура, журавель,
Журавушка молодой.
Каждый год осенью в Райловце устраивался День авиации. За неделю до этого дня с низко летавших над городом самолетов сбрасывались листовки, приглашавшие горожан приехать в Райловац и полюбоваться искусством пилотирования. У бипланов не было кабинок, и с земли можно было различить двух человек – пилота и второго, который сбрасывал листовки. Ребята на улицах бегали собирать эти листовки, и я с ними тоже. Ребята кричали: «Эроплане баци папире» (самолет, брось бумажки), хотя летчики не только не слышали, но и не всегда могли видеть кричавших им ребят.
Горожан, приезжавших в День авиации полюбоваться искусством пилотов, на аэродром не пускали, и они устраивались на полях вокруг аэродрома. Мы же, как гости главного инструктора, наблюдали за полетами, сидя на скамейках вместе с начальством и семьями служащих. Дядя Ваня всегда очень волновался и живо обсуждал каждый номер, рассказывая, как и с кем он что подготавливал.
Как и у всех служащих, у Стрельниковых был одноэтажный отдельный домик. Там у дяди Вани был кабинет с шкафчиком для книг и журналов, в том числе специальных французских и немецких, по вопросам воздухоплавания. Дядя Ваня был страстный охотник. У него было охотничье ружье-двустволка, и в доме жила его охотничья собака. Патроны дядя Ваня делал сам и показывал мне, как это делается. Помню картонные гильзы, и помню, как он в них насыпал дробь. Когда мы приезжали в гости осенью, то ходили с ним на охоту. Он стрелял уток, собака искала в камышах добычу, а дядя Ваня отдавал потом все нам.
Дядя Ваня скончался примерно в 1926 году, и тетя Надя должна была освободить казенную квартиру, да и делать ей в Райловце стало нечего. На первое время она переехала к нам в пустовавшую комнату. Военное ведомство помогло ей получить службу на сараевской государственной фабрике ковров, а когда освободилось место заведующей русской начальной школой – Русским детским домом, как официально называлась школа, то ее назначили на эту должность. Там она и оставалась до 1944 г., когда ей пришлось из-за приближающейся Красной Армии уехать в Германию. Скончалась тетя Надя в США, где жила вместе со своим сыном, приехавшим к ней из Польши, еще когда она жила в Югославии.
______________________________
Приношу благодарность Марине Николаевне Тарасовой и Виктору Ивановичу Косику за присылку материалов, на которые я ссылаюсь в этой статье.
Б. Мартино
В 1934 г. Боря окончил VIII югославянский курс для руководителей на Плитвицких озерах, девизом которого было БКС – «Будем как солнце» (слова из стихотворения Бальмонта). Там он был замечен начальником БКС курсов Максимом Владимировичем Агаповым-Таганским (1890–1973), который пригласил Борю читать лекции на следующем курсе. То был единственный случай в истории курсов, когда только что окончившему курсанту оказывалась такая честь. Следующий курс состоялся там же в 1935 г., и Боря читал лекции по Звеновой системе (по-хорватски – Водни систем), одному из главных предметов. Готовясь к чтению лекций, Боря написал пособие «Водни систем», которое позднее перевел на русский язык, назвав «Звеновая система» (1-е издание, Берлин, 1942. Несколько переизданий).
Окончив гимназию в 1934 г., Боря поехал в Белград и записался на юридический факультет. Для этого достаточно было иметь свидетельство об окончании гимназии с оценкой по латинскому языку. Боря решил заниматься заочно, что формально не разрешалось, но негласно допускалось. В 1935 г. Боря был назначен начальником Сараевского отряда и, кажется, тогда же был произведен в помощники скаутмастера. Проведя успешно свой первый лагерь, Боря решил в 1937 г. провести месячный совместный лагерь Сараевского и Загребского отрядов в Шуметлице около г. Нова Градишка. В этом лагере был проведен I КДВ – Курс для вожаков. Это был первый русский курс, проведенный по программе югославянских руководительских БКС курсов, созданных русскими руководителями Агаповым-Таганским, Гарднером и Ивашинцевым.
Осенью 1937 г. Борин отец получил повышение по службе с переводом из Сараево в г. Ужице. Родители решили, что в создавшейся обстановке будет лучше, если Боря поедет в Белград, где он без труда устроится в Студенческий дом короля Александра. С ним поехал и Малик Мулич, а Слава Пелипец уже с 1934 г. учился на агрономическом факультете Белградского университета в предместье Белграда – Земуне.
Живя в Земуне, Слава Пелипец принимал активное участие в работе местного общества «Русский Сокол» и НТСНП – Национально-Трудового Союза Нового Поколения. Боря и Малик решили работать в Белградской дружине русских скаутов и вместе со Славой посещали собрания НТСНП в Белграде. Боре было предложено руководить II Белградским отрядом русских скаутов. Поначалу Малик помогал Боре, но вскоре, в том же 1937 г., основал III БОРС. II БОРС получил название Суворовский, а III БОРС – Ермака Тимофеевича. Слава решил вернуться к разведческой работе и 9 апреля 1938 г. основал IV БОРС генерала Дроздовского. Таким образом, тремя белградскими отрядами из четырех руководили сараевцы.
Белградец Саша (Александр Михайлович, р. 1920) Глянцев так теперь вспоминает появление сараевцев в Белграде: «Очень-очень жаль, что между белградцами и сараевцами получились и отчасти амбициозные нелады <…> но вы пришли и принесли НОВОЕ, ЖИВОЕ, ИНТЕРЕСНЕЙШЕЕ! <…> Боря, Малик и Слава внесли огромнейшее оживление в работу белградских скаутов: советские отличнейшие песни: ▒Веселый ветер’, ▒Эй, вратарь, – физкульт-ура’, ▒Широка страна моя родная’ и пионерскую ▒Крутыми тропинками в горы’».
Мы, сараевцы, решили выпускать в Белграде разведческий журнал и назвали его – «Мы». Первый номер журнала вышел в январе 1938 г. Начиная с № 3-4 в журнале появилась страница юмора, которую делал Сева Селивановский. В 1945 г. в Зальцбурге он возобновил издание журнала, который в 1997 г. вернулся в Россию, и в Санкт-Петербурге вышло три номера (30, 31 и 32).
Школьный год 1937–1938 прошел в подготовке к большому месячному лагерю в Шуметлице, на этот раз всего Югославянского отдела. В лагере были одновременно проведены и II КДВ и I КДР – Курс для руководителей, тоже по программам югославянских БКС курсов. Если лагерь в Шуметлице в 1937 г. был назван лагерем Перуна, то лагерь в 1938 г., по случаю отмечавшегося всем Зарубежьем 950-летия крещения Руси, – лагерем Св. Владимира. Эти два случая положили начало традиции давать лагерям свои названия, которые затем ложились в основу идейной работы, проводимой в лагере. Большинство лагерных традиций в российском разведчестве ведут свое начало от курсов БКС и лагерей в Шуметлице в 1937 и 1938 годах.
Сдав последние экзамены в университете, Борис Мартино в июне 1938 г. отправился в гости к сестре своей матери в Финляндию. По дороге Борис посетил Литву, Латвию и Эстонию. Побывал на искони русской Печорской земле, посетил Валаам и подходил вплотную к колючей проволоке, отделявшей родину от Свободного мира. Везде встречался с русскими скаутами и вынес неизгладимые впечатления от этой своей поездки из Югославии к границе СССР.
Председатель НТСНП Виктор Михайлович Байдалаков (1900–1967) попросил Бориса узнать о судьбе арестованных в Эстонии местных Союзных руководителей: Б. Агеева, В. Булдакова, А. Тенсона, Р. Чернявского и С. Ходоровского. По счастливой случайности, скаутский руководитель в Нарве Константин И. Луга (Luuga) был членом Союза и мог сообщить все подробности случившегося.
Окончив университет, Борис, как полагалось в Югославии, был призван в армию. Как новобранец с высшим образованием, Борис отбывал воинскую повинность в школе пехотных офицеров запаса в Сараево, которую он окончил летом 1939 г., но так, что смог в июле в Шуметлице провести в лагере Димы Шипчинского II КДР. В 1940 г. в лагере около Пазарича (26 км от Сараево) под руководством Бориса был проведен III КДР.
Найти работу по специальности было не так просто, а тут в апреле 1941 г. на Югославию напала Германия со своими союзниками и разгромила ее в считаные дни так, что Югославия даже не успела призвать на военную службу из запаса. Сараево и вся Босния и Герцеговина были присоединены к Хорватии. Для православных, названных «греко-восточниками», был введен особо строгий полицейский час. Шли массовые аресты и расстрелы православных сербов. Только после нападения Германии и ее союзников на СССР отношение к православным русским улучшилось. В связи с этим начался и призыв русских в хорватскую армию и посылка их на борьбу с четниками и партизанами.
Слава Пелипец, отбывавший во время войны воинскую повинность, был послан на фронт и взят немцами в плен. Слава бежал из плена и при помощи НТС вскоре оказался в Смоленске. Борис, Жорж Богатырев, Клавдий Цыганов, Игорь Москаленко и я решили последовать примеру Пелипца и поехали на работы в Германию в надежде оттуда продвигаться дальше в Россию.
Мы покинули Хорватию 26 января 1942 г. и с рабочим транспортом прибыли в Берлин. Борису Мартино удалось бежать, и дней через десять НТС отправил его в Варшаву. Для этого надо было около Ченстоховы нелегально перейти границу, а это было не так просто. Борис шел по пояс в снегу через лес и сильно простудился.
Из Варшавы он должен был двигаться дальше, но не сразу. На несколько месяцев Борис получил работу в Варшаве в Доме молодежи. Дом молодежи находился в ведении Русского комитета и помещался на улице Маршалковской, д. 68, в помещении, где до войны был русский студенческий клуб. В Доме молодежи несколько раз русскими скаутскими руководителями начиналась скаутская-разведческая работа, но каждый раз, когда становился заметен ее скаутский характер, по приказу немцев работа пресекалась.
Борис умел увлекательно говорить, хорошо рисовать и даже писать стихи. В 14 лет он написал на мотив «Алла верды» песню сараевского звена «Волк»: «Когда патруль наш основался…», а через год – «Марш Сараевского отряда». Приехав в Варшаву, он в начале 1942 г. написал песню «Костер разведчика» («Давно, еще в павловском парке…»), которая вскоре стала как бы вторым гимном организации. Тогда же он написал и стихотворение «Забытые Гумилевым», в котором упрекнул поэта, что в стихотворении «Капитаны» не упомянул ни одного русского героя. У меня случайно сохранились два первых куплета:
Не всех он воспел капитанов,
Искателей всех не назвал.
Любитель чужих караванов,
Он пряности Юга искал.
Его ж за Россию убили.
Не долго он ей послужил.
Они ее в сердце забыли,
Он ее в песнях забыл.
Дальше Борис писал о русских землепроходцах, построивших в Калифорнии Форт-Росс, и т. д.
Председатель Русского комитета в Генеральной губернии (оккупированная немцами часть Польши) Сергей Львович Войцеховский (1900–1984) писал впоследствии, что: «Б. Б. Мартино, обладавший необыкновенной способностью привлечь сердца молодежи, <…> занялся в Варшаве русским Домом молодежи и преобразил его талантливым руководством». На праздновании дня Св. Георгия 1942 г. предполагалось, что Борис попрощается с Дружиной молодежи (официальное название), чтобы двинуться дальше «на восток», но у него неожиданно пошла кровь горлом. Врачи нашли у него туберкулез. Сильная простуда, полученная при нелегальном переходе через границу, и плохое питание (русские были приравнены к полякам, а поляки получали очень скудные продовольственные карточки) сделали свое. О продвижении «на восток» не могло быть и речи. Борис остался в Варшаве, а меня назначили его помощником. Надо было готовить лагерь для русских детей, против чего со стороны немцев не было возражений. В прошлые лагеря принимались только дети из Варшавы, но я предложил принимать и иногородних, на что С. Л. Войцеховский охотно согласился. В своих воспоминаниях он упомянул детей из Радома и Ченстохова, но я помню, что были и из Кракова, и из Люблина.
После лагеря разведческая работа в Доме молодежи была прекращена. В своих воспоминаниях С. Л. Войцеховский написал: «В 1943 году лагерь был переведен из Свидера в соседний дачный поселок Михалин и из скаутского стал детским». Руководство этим лагерем было поручено Георгию Михайловичу Шульгину. Мне кажется, что в действительности любая скаутская деятельность была нацистами запрещена. В Свидере же на лагерных воротах красовалась лилия и кое-кто носил разведческие треугольные галстуки. Однажды в лагерь неожиданно приехала какая-то немецкая комиссия, которая не могла не заметить скаутской символики. Думаю, что это было настоящей причиной того, что в следующем году лагерь «из скаутского стал детским». Думаю также, что все сложилось бы иначе, предупреди С. Л. Войцеховский Бориса. Дом молодежи был закрыт, а Бориса и меня уволили с работы, предупредив, чтобы мы не вздумали нелегально вести разведческую работу.
Переждав какое-то время, Борис все же начал осторожно встречаться с разведчиками и разведчицами и устраивать поездки небольшими группами в окрестности Варшавы. О разведческих лагерях в Генеральной губернии не могло быть и речи. Но в 1943 г. Борис получил из Берлина официальный вызов явиться в лагерь из Центрального штаба НОРМ, на бланке с печатью. На основании этого вызова Борис без труда получил пропуск через границу и смог в июле, в лагере «Русь» около местечка Пельцкуль, провести VI КДР. Это был самый многолюдный лагерь-слет подпольного Германского отдела.
В марте 1943 г. при помощи НТС я устроился в Псковскую православную миссию на должность преподавателя Закона Божия, а в Варшаву, вскоре после моего отъезда, приехал, тоже при помощи НТС, Малик Мулич. Он пробыл в Варшаве недолго, готовясь ехать дальше. В глазах немцев он был говорящим по-русски хорватом и потому без всякого труда получил работу переводчика в одной немецкой фирме в Крыму. Малик, будучи в Варшаве, помогал Борису, принимая активное участие в подпольной разведческой работе.
Когда летом 1944 Красная армия приблизилась к Варшаве, Борис уехал в Грац, где в то время пребывал начальник НОРМ и подпольного Германского отдела разведчиков Георгий Львович Лукин. Было решено, несмотря на исключительные трудности, устроить лагерь и VII КДР. Найти место для лагеря взялся Олег Н. Минаев, которому и удалось его устроить в августе в Альпах в Цойчахе (Zeutschach), якобы для подготовки русской молодежи к вспомогательной службе в противовоздушной обороне (Flakhelfer). Кандидаты на КДР, которые не могли на работе получить отпуск, т. к. в середине 1944 г. уже никому отпусков не давали, получали на бланках НОРМ вызов явиться на курс «флакхелферов». Благодаря таким вызовам, на КДР собралось около 20 человек. Подготовка «флакхелферов» входила в планы немцев, и потому все прошло благополучно. Для курсантов даже были получены от немцев палатки.
В сентябре 1944 г. Борис, приглашенный быть крестным отцом моей дочки Людмилы, приехал ко мне в Берг, в рабочий лагерь, что находился на немецкой стороне Дуная недалеко от Братиславы. Встреча Бориса и приехавшего с ним Г. Л. Лукина с Евгением Евгениевичем Поздеевым (1916-1994) и мною была использована для обсуждения дел подпольной организации скаутов-разведчиков.
Пражский манифест 14 ноября 1944 г. ген. Андрея Андреевича Власова открыл новую страницу в биографии Б. Б. Мартино. 17 декабря состоялось заседание КОНР – Комитета Освобождения Народов России, на котором ген. Георгий Николаевич Жиленков сделал доклад о положении русской молодежи в Германии. Генерал А. А. Власов проявил особый интерес к работе с молодежью, и в январе 1945 г. был создан СМНР – Союз молодежи народов России, который подчинялся Гражданскому управлению КОНР. Начальником СМНР был назначен лейтенант Ю. В. Дьячков (член НТС), а Б. Б. Мартино был членом Совета СМНР. В феврале КОНР и его Гражданское управление были эвакуированы в Карлсбад (по-чешски: Карлови Вари). Конец войны застал Б. Б. Мартино, С. В. Пелипца, Г. Л. Лукина и Маргариту Николаевну Сагайдаковскую в баварском городе Меммингене, в 30 км от Фюссена и 100 км от Мюнхена.
1 октября 1957 г. вступил в силу новый устав ОРЮР. Если раньше номинальным главой организации признавался О. И. Пантюхов, то по новому уставу он был лишен этого почетного звания и единственным главой организации был утвержден Б. Б. Мартино. Таким образом, давно назревавший разрыв произошел, и ОРЮР и НОРС-Р стали двумя отдельными русскими скаутскими организациями, одна с Б. Б. Мартино, а другая с О. И. Пантюховым во главе.
Осенью 1958 г., выйдя из санатория, Борис устроился на работу на «Радио Освобождение» в отдел новостей. Борис писал мне в письме от 29.11.58: «Я служу в ▒Освобождении’. После санатория очень трудно. Зверски устаю, а свободное время трачу на поиски комнаты, что крайне сложно (лестницы ведь для меня неприемлемы). Живу пока в пансионе». Летом 1959 г. Борис прилетел в Калифорнию, чтобы принять участие в юбилейном слете ОРЮР по случаю 50-летия организации. На радио это было оформлено как служебная командировка. Борис делал записи для передач. На «Радио Освобождение» (с мая 1959 г. – «Радио Свобода») Борис пробыл до самой своей смерти 22 июля 1962 г.
У Бориса не было семьи, и все свое свободное время он отдавал воспитанию русской молодежи в национальном духе, видя в этом посильное служение Родине. Б. Б. Мартино похоронен на городском кладбище города Мюнхена PerlacherForst, в ста метрах за оградой которого находится православный собор. За могилой ухаживает Мюнхенская дружина ОРЮР.
В. М. БАЙДАЛАКОВ. забытаЯ страница биографии
Осенью 1937 г. из Белграда был переведен в Сараево председатель Союза (НТСНП) Виктор Михайлович Байдалаков. Об этом я уже писал в статьях, где говорилось об истории зарубежных Дней непримиримости. Последний раз статья «О нашей непримиримости» была напечатана в «Гранях» в сентябре 2000 г. в № 195.
Осенью 1937 г. я был единственным подписчиком союзной газеты «За Россию» и единственным членом Союза в Сараево. Поэтому, естественно, оказавшись в Сараево, В. М. Байдалаков захотел со мной встретиться. Телефона у меня не было, и Виктор Михайлович прислал мне открытку с просьбой зайти к нему по указанному адресу. Это было в конце сентября – начале октября, во всяком случае, после отъезда Б. Б. Мартино в Белград и до моего назначения на пост начальника Сараевского отряда скаутов-разведчиков.
При первой же встрече В. М. Байдалаков сказал мне, что хоть его и перевели с повышением по службе из Белграда в Сараево, но он считает, что это – своего рода ссылка, сделанная по требованию СССР, сам он был против перевода в Сараево. Был бы жив король Александр, cказал В. М. Байдалаков, ни о каком советском давлении не могло бы быть и речи, но после его убийства в Марселе в 1934 г., Югославия начала осторожно идти по пути сближения с СССР. Интересы СССР в Югославии представляла Чехословакия, и наоборот. В 1937 г. СССР имел уже основания считать Союз опасным противником, и, кроме ссылки В. М. Байдалакова в Сараево, СССР добился закрытия союзной газеты «За Россию», которая, впрочем, продолжала выходить, только под новым названием – «За новую Россию».
Мне было 18 лет, и я чувствовал себя мальчишкой перед Виктором Михайловичем. Помню, как я вошел к нему в комнату, как он протянул мне руку, я пожал ее, и он мне сказал:
– Позвольте мне показать вам, как надо здороваться за руку.
Помню, что я растерялся и ничего не сказал, а он, не дожидаясь ответа, сразу начал меня учить:
– Когда старший протянет вам руку, смотрите сперва на руку, затем слегка сожмите ее и посмотрите прямо в глаза тому, с кем здороваетесь, а потом слегка опустите руку вниз. Давайте поздороваемся еще раз.
И мы снова поздоровались, но уже по всем правилам. После этого Виктор Михайлович предложил мне сесть и сразу же перешел к делу. Он объяснил мне, что в Сараево он не намерен бездействовать. Он попросил меня рассказать, какие имеются в Сараево русские организации и какие люди стоят во главе этих организаций.
В. М. Байдалаков слушал меня очень внимательно, и когда я закончил, спросил меня, отмечалось ли ранее в Сараево 7 ноября как День непримиримости и как русские в Сараево отметили в 1927 г. десятилетие захвата большевиками власти. Я ответил, что хоть мне и было тогда всего 8 лет, я хорошо помню, что в 1927 г. в Сараево отмечалось 50-летие Балканской войны. По этому случаю в кадетском корпусе было устроено юбилейное собрание, на которое меня родители взяли с собой, чтобы не оставлять одного дома, и что мне на этом собрании было изрядно скучно. Насчет Дней непримиримости я мог с уверенностью сказать, что ничего подобного в Сараево ни разу не отмечалось.
– Так вот мы его тогда и отметим, благо, в этом году круглая дата – 20-летие захвата большевиками власти над Россией.
Виктор Михайлович рассказал мне, как в 1927 г. митрополит Антоний призвал русскую эмиграцию отметить 7 ноября как День непримиримости, как эмиграция тогда не откликнулась на призыв своего первоиерарха, и как Союз поставил себе целью провести в жизнь предложение митрополита Антония.
– Это очень важно, – сказал Виктор Михайлович. – С одной стороны, нам надо как-то объединить национально мыслящую эмиграцию, с другой стороны, нам надо как-то напомнить эмиграции, которая начала страдать «ожирением совести», о ее долге перед Россией и русским народом.
В. М. Байдалаков, с присущей ему энергией, посетил всех намеченных возглавителей организаций, начиная с генерала Н. В. Запольского, который был одновременно председателем русской колонии в Сараево и начальником местного отделения РОВС, и председателя отделения Союза русских инвалидов Буяченко, который особенно близко к сердцу принял предложение Виктора Михайловича и оказал ему исключительную помощь в деле подготовки Дня непримиримости.
Устроители согласились, что основной доклад прочитает Виктор Михайлович, а каждой организации будет затем предоставлено короткое, но одинаковое для всех время для приветствия собравшихся. Одним из выступавших должен был бы быть и я, и это, конечно, меня несколько смутило. Какой-то опыт выступления на собрании у меня уже был. В январе этого же 1937 года я выступал на собрании, на котором объявил об основании в Загребе отряда скаутов-разведчиков и на котором было освящение отрядного знамени. Но это было короткое слово, которое я легко выучил наизусть. На этот же раз мне предстояло говорить значительно дольше, столько же, сколько будут говорить взрослые, привычные к подобным выступлениям. Виктор Михайлович не только составил мне текст выступления, но и научил меня, как с выражением сказать выученное на память приветствие.
Хоть Виктор Михайлович и был очень занят встречами с общественными деятелями, он все же находил время и для занятий со мной, как он говорил, «курсом умения говорить». Я уже знал, что если ошибусь, то не должен поправляться, а должен импровизировать и продолжать говорить дальше, и что должен все время обводить взглядом слушающих, но я не умел говорить выразительно, и Виктор Михайлович учил меня, какие слова надо выделить и где и когда поднимать и опускать голос.
Мы говорили на многие темы. Однажды Виктор Михайлович задал мне такой вопрос: «Не понимаю, – сказал он, – как вы (он имел в виду сараевских разведческих руководителей Мартино, Пелипца, Мулича и меня) можете с таким почтением относиться к этому ▒земгусару’ Агапову?».
Я, конечно, переспросил, кто такие «земгусары», на что Виктор Михайлович ответил, что в Союзе так называют «земгоровцев» – сторонников Объединения земских и городских деятелей, одной из левых организаций Зарубежья, к которой принадлежал Агапов. Вообще надо сказать, что В. М. Байдалаков не жаловал левых. Он был офицером, а в офицерской среде левую интеллигенцию называли «шпак», т. е. – штатский. Он считал, что из-за Агапова, который был начальником Югославского отдела НОРС-Р, у многих родителей скаутизм-разведчество не пользовалось симпатией. Я, конечно, защищал Агапова, который в моих глазах был русским патриотом, панславистом и одним из главных сторонников национального течения в скаутизме-разведчестве. Он был не только против индейщины, но и против созданной Баден-Пауэллом программы для руководительских курсов в Гилвелле (Англия). Агапов создал свою, русско-югославянскую программу для руководительских курсов.
Кадетский корпус покинул Сараево 1 сентября 1929 г., а до этого все собрания устраивались в зале корпуса. После отъезда корпуса, в Сараево вскоре была создана Югославянско-русская лига. В помещении Лиги в 1937 г. русская общественность отметила 100-летие со дня смерти Пушкина, и там же в воскресенье 7 ноября был устроен и День непримиримости. Собралось более ста человек, как говорится, – все русское Сараево, хотя в Сараево проживало более 600 русских. Выступление В. М. Байдалакова вызвало среди сараевцев интерес к Союзу, и был создан Комитет содействия. В 1938 г., после того как новый устав упразднил возрастное ограничение, из Комитета содействия было создано отделение Союза. Под руководством Виктора Михайловича начали проводить собрания, два раза в месяц, на квартире гвардейского офицера Доне в части города, называемой Бистрик. Самым младшим был Жорж Богатырев (15 лет). Из молодых, хоть и намного старше меня, были Леня (Леонид Брониславович) Буйневич с женой Шурой; другим же, в том числе и председателю отделения Союза инвалидов Буяченко, было за пятьдесят.
В программу входило прохождение курса НПП – Национально-политической подготовки – и курс умения говорить. Пока Виктор Михайлович был в Сараево, то он был председателем отделения, а после его возвращения в Белград в конце 1938 или начале 1939 председателем был избран Доне. Мы все приобрели учебники, названные, благодаря зеленой обложке, «зелеными романами», и по ним занимались. По ним же мы сдавали экзамены. Членами Союза считались только сдавшие экзамены по НПП. Проходили мы и историю ВКП(б).
На курсах умения говорить мы читали с выражением прозу и стихи русских классиков и говорили «пятиминутки». «Пятиминутками» назывались короткие, зажигательные обращения к советским гражданам с призывами свергнуть советскую власть.
Однажды Виктор Михайлович посвятил все собрание умению хранить тайну. Он говорил о том, что обычно у хранящего тайну это «написано на лбу». А тайну, наоборот, надо скрывать беззаботным видом, рассказом анекдотов и т. п. Нам говорилось, что если «союзник» (член Союза) что-то скрывает, то его нельзя расспрашивать и просить рассказать по секрету; что можно рассказать ровно столько, сколько собеседнику надо знать, и только тому, кому это надо знать. Боже мой, как это все потом пригодилось в годы войны, когда мы оказались под немецкой оккупацией или в Германии на работах!
Быт в Советском Союзе мы изучали по материалам Солоневичей и по анекдотам из «Крокодила», конечно, с соответствующими пояснениями. Да, живя в свободном мире, трудно было представить себе советскую жизнь, с ее коммуналками, отсутствием частной торговли, доносительством, соцсоревнованиями и прочими прелестями социализма. В Югославии советские газеты и журналы, включая «Крокодил», были запрещены, но Виктор Михайлович получал их какими-то таинственными путями и показывал нам на собраниях. Думаю, что ни «Правда», ни «Известия» не имели в СССР таких внимательных читателей, какими были мы, члены Союза. К тому же, это были «запретные плоды», что, конечно, увеличивало интерес. Мало того, что хотелось все прочитать, хотелось еще и в руках подержать.
У Союза было немало друзей, покупавших союзную газету и поддерживавших союзные начинания. Среди них были генерал Н. В. Запольский и капитан 1-го ранга Борис Иванович Мартино. Оба были арестованы в 1945 г., и оба скончались по дороге в СССР. Арестованы были и все члены Союза, по тем или иным причинам не покинувшие Сараево с отступавшими немцами в 1944 г. Председатель отделения Доне, получивший 15 лет, выжил, но вскоре скончался в лагере для зеков-инвалидов в Потьме.
КАЗНА ГЕНЕРАЛА П. Н. ВРАНГЕЛЯ
Русско-сербский исследователь истории русских в Югославии Иоанн Николаевич Качаки, в своей статье «Судьба драгоценностей Петроградской ссудной казны в Югославии 1920–1944 гг.» («Судбина блага Петроградске заложне банке…») в журнале «Общество общественной истории» («Удруже°е за друштвену историjy», VII, тетрадь 2-3. – Белград, 2000), писал, ссылаясь на письмо В. Н. Штрандтмана М. Н. Гирсу, что Петроградская ссудная казна в Югославии была государственным учреждением, либо выдававшим ссуды под залог драгоценностей сроком на год, после чего хозяин драгоценностей должен был вернуть ссуду и уплатить проценты за хранение, либо принимавшим на хранение драгоценности сроком не более 30 лет. И. Н. Качаки подробно, на основании документов, описывает всю историю Ссудной казны, ставшей сперва именоваться Казной генерала Врангеля, а с конца 1944 г. – Казной генерала Власова, с первых дней ее прибытия в Котор (Королевство СХС) в июле 1920 г. и первого случая ее ограбления на сумму примерно 1400 фунтов стерлингов – при участии югославской охраны, там же в Которе.
Среди сдавших на хранение семейное серебро или другие драгоценности была и моя мать. Комиссия ее разыскала и прислала счет за хранение, транспортные расходы и оплату труда членов комиссии. Жили мы бедно на небольшое жалование отца, и мать, не имея требуемых денег, была вынуждена отказаться от права на собственность. Таких, как моя мать, было немало. Для тех, у кого были документы, но не было средств на выкуп вкладов, была организована своего рода биржа: несколько предприятий выкупали у собственников документы, выплачивая, конечно, только часть стоимости вкладов.
Кроме собственников, которых Комиссия смогла разыскать, были люди, либо погибшие в годы Гражданской войны, либо оставшиеся в Советском Союзе и тоже не имевшие возможности выкупить свой вклад. Оставшиеся драгоценности, после покрытия расходов, были объявлены правительством Королевства СХС «Казной генерала Врангеля» и хранились в государственных сейфах.
Одной из ранних распродаж ценностей Казны, сделанной по распоряжению ген. Врангеля, была продажа 7000 кг серебряных монет, принадлежавших Государственному банку России. Позже также устраивались официальные и неофициальные распродажи драгоценностей, о чем, основываясь на документах, подробно пишет Качаки. Считается, что в Котор в 1920 г. прибыло 1618 сундуков драгоценностей, а в 1923 г. в Белград попало только 657 сундуков. Из года в год количество сундуков сокращалось.
О том, что случилось с Казной ген. Врангеля после 1941 г., у Качаки сказано довольно коротко, с ссылкой на книгу Вл. Маевского «Русские в Югославии» (Нью-Йорк, 1966). Автор пишет, что при неясных обстоятельствах германское командование передало ген. Владимиру Владимировичу Крейтеру, начальнику Представительства русских в Сербии6 122 сундука с драгоценностями Казны ген. Врангеля (С. 349). Некоторую ясность вносит своими воспоминаниями Юрий Константинович фон Мейер: «В 1941 году, когда пришли немцы и появилось опасение, что они конфискуют оставшиеся в Министерстве финансов вклады Казны, мне удалось выхлопотать передачу этого имущества Представительству для русских беженцев <…> Белградское Фертрауенсштелле выгодно отличалось от себе подобных в других европейских столицах, благодаря получению в свое распоряжение остатков Петроградской ссудной казны, оно материально не зависело от немцев, в то время как в других местах – в Берлине, Париже, Брюсселе и Варшаве – немцы содержали эти учреждения на свои оккупационные марки».
Мне кажется, что в том, что жалование служащим Бюро платили не немцы, никакого преимущества не было. Наоборот это было выгодно немцам, покупавшим русские драгоценности на свои оккупационные марки и не платившим русским служащим жалования. К слову сказать, служащие представительств русских эмигрантов в Берлине получали жалование не в оккупационных марках, а в рейхсмарках, а в Варшаве – в злотых. И дело было не в материальной независимости, а в том, что служащие русских Фертрауенсштелле в Германии и других оккупированных странах вообще никакой свободы действий не имели и делали только то, что им немцы приказывали.
Кроме оплаты жалования служащим русского Бюро, какая-то часть расходовалась и на нужды Русско-сербской гимназии в Белграде и Кадетского корпуса в Белой Церкви. Валентин Николаевич Мантулин, в «Седьмой кадетской памятке юбилейной 1920–1995», в главе «Последние годы корпуса. Немецкая оккупация 1941–1944» (Нью-Йорк, 1997, С.358) пишет: «Бюджет на учебную часть ассигновывался из средств, получавшихся от распродажи имущества Петроградской ссудной казны, изъятой немецкими оккупационными властями у сербов и переданной в распоряжение Бюро для содержания русских учреждений».
В воспоминаниях Ю. Мейера мы находим и ответ на вопрос, как Казна ген. Врангеля стала Казной ген. Власова: «В сентябре 1944 года белградское ведомство для русских эмигрантов было эвакуировано в Вену. К тому моменту ценности Казны находились в 23 ящиках. Н. Э. Барановский поселился в Баварии на Тегернзее и хранил эти ящики при себе. Генерал Крейтер в ноябре 1944 года ездил в Берлин и передал все права на имущество Казны Андрею Андреевичу Власову. В мае 1945 г. Барановский выехал из Тегернзее в эшелоне с частью 2-ой Власовской дивизии, погрузив с собой и ценности Казны. Уже в Австрии пришлось бросить поезд, так как впереди был разрушенный мост, спускаться под кручу, чтобы перейти ручей, и ждать на другом берегу, пока подадут другой поездной состав. Солдаты Власовской части переносили ящики с казной, очевидно, не зная, что в них. Один солдат уронил ящик, который разбился о камни, и из него посыпались серебряные ложки. Таким образом в эшелоне узнали, что везут клад. Барановского с женой высадили на ближайшей станции, а ящики увезли. Их нашли нетронутыми в Мюнхене уже после прихода американцев, и, в конце концов, они перешли в собственность Общественного Русского комитета в Мюнхене, который продал остатки ценностей Ссудной казны частной фирме. Так закончилось тридцатилетие странствия за границей Петербургской ссудной казны».
Ю. Мейер в тех случаях, когда он сам не был очевидцем, повторяет более или менее правдоподобные слухи, и потому на его публикации нельзя полностью полагаться. Известно, что после конца войны казна оказалась в руках американцев и что они передали ее проживавшему в Мюнхене русскому генерал-лейтенанту Петру Владимировичу фон Глазенапу. Об этом пишет Маевский в своей книге, цитируя слова Ю. Сербина, и сопровождает их своими примечаниями (С. 350-351): «После оставления Белграда немцами, 20 ящиков с остатками ценностей попало в Вену (после ранее вывезенных самых ценных вещей. – Р.П.) и затем должны были быть переданы ген. Власову, для чего ящики послали в Мюнхен. После занятия Мюнхена американскими войсками ящики 7 октября 1948 г. были переданы генералу Глазенапу, который должен был определить дальнейшую судьбу этого имущества». Спрашивается, почему именно ему? Думаю, что тут сыграли роль его связи с германско-американской разведкой ген. Гелена, о чем будет сказано ниже.
О судьбе Казны генерала Власова говорилось и в гамбургском немецком иллюстрированном журнале «DerStern», № 9, от 26.2.1950 (С. 29). Под одной из фотографий надпись: «400 ящиков, полных серебра и икон, первоначально были переданы русским эмигрантам. Теперь их только 18. Драгоценности в сундуках с надписью ▒Власов’ должны быть проданы в США. Бесподданным русским нужны деньги для жизни». На фотографии около ящиков сняты ген. Глазенап, справа, как мне кажется, – Арцюк, а слева – неизвестный. Кто передал русским эмигрантам 400 ящиков и почему «теперь их только 18», в не сказано.
На другой фотографии – двухэтажный особняк с мезонином в Мюнхене (VillaPiezenauerStrasse 30 imHerzogpark), в котором разместился штаб САФ – Союза Андреевского флага – и редакция с типографией газеты «Сегодня» (показана на фотографии). Откуда у САФ особняк – не сказано. Во главе САФ стоял ген. Глазенап, а при нем заметную роль играл Евгений Николаевич Арцюк (псевдоним – Державин), глава РОНДД – Русского общенародного державного движения, который безуспешно пытался возглавить и русских скаутов и, вообще, всю русскую эмиграцию в Германии. Русская общественность относилась к нему отрицательно, но он пользовался поддержкой американцев. Говорилось, что он продал переданную ген. Глазенапу казну ген. Власова знакомым ему американцам и немцам, а на вырученные деньги выплатил жалования себе и охране. Позднее американцы разоблачили его как двойного агента, он загадочно погиб в автомобильной катастрофе.
Существует «Извещение от Национального представительства российской эмиграции в американской зоне Германии», датированное апрелем 1951 г., сделанное от имени Совета НПРЭ, без указания, из кого состоит Совет, что, конечно, умаляет ценность документа. В этом извещении про Казну ген. Власова сказано: «Эти ценности в конце 1948 года американскими военными властями были переданы С. В. Юрьеву, который с организованной им комиссией (гг. Арцюком, Гетмановым, Голубинцевым и Миловым) принял 18 ящиков серебра, икон и других ценностей и передал все это на хранение г. Глазенапу. <…> Теперь все ценности ЦПРЭ продало за 40000 немецких марок. Из них около 30000 нем. марок переданы организации РОНДД, возглавляемой достаточно известным с моральной стороны г. Арцюком, а остальные распределены между разными лицами, состоящими в ЦПРЭ и примыкающими к нему». Говорят, что ген. Глазенап, проживавший с 1920 г. в Германии, был хорошо известен начальнику немецкой разведки генералу Гелену, и когда американцы предложили Гелену организовать немецкую или немецко-русскую разведку, то Гелен привлек своего старого знакомого ген. фон Глазенапа, а Глазенап привлек Арцюка. Арцюк до 1939 г. проживал в Лодзи (Польша), и как и где с ним познакомился ген. Глазенап, сказать трудно.
Не на все вопросы можно дать исчерпывающие ответы, но мне кажется, что на вопрос, как Казна ген. Врангеля стала Казной ген. Власова и что с ней случилось, собранные материалы проливают некоторый свет. Очень интересную подробность сообщил мне И. Н. Качаки в письме от 1 августа 2008 г.: «Я в Белграде, в архиве Министерства иностранных дел Югославии, три года тому назад нашел, что правительство СССР в 1947 г. потребовало от югославского правительства данные о Ссудной казне. Югославское Министерство иностранных дел послало акт Национальному банку, требуя эти данные. Банк ответил, что после исследования утверждено, что у них ничего нет, а во время немецкой оккупации Министерство финансов правительства Недича, по приказу немецких оккупационных властей, передало все имущество в Бюро по защите интересов русских эмигрантов. В течение этой передачи комиссия Министерства финансов сделала исчерпывающий каталог всего имущества, но в бомбардировке Белграда 1944 года здание Министерства и архив сгорели».
И еще об одной подробности сообщает И. Н. Качаки в упомянутом письме: «Несколько лет тому назад Этнографический музей в Белграде (почему он, Бог его знает) готовил большую выставку русского серебра времен до Октябрьского переворота. Будучи в Белграде, я случайно узнал о готовящейся выставке, а также, что у них нет экспертизы по русскому серебру. Так как я собираю русское серебро, я предложил кустосу музея, молодой даме, свою помощь. В складе музея я увидел огромную кучу серебра, из которой, после очистки, кое-что было отобрано для выставки. На мой вопрос, откуда это у них, я получил неофициальный ответ, что приблизительно в 1947 г. музей получил несколько ящиков этого серебра из Национального банка. Я уверен, что это серебро, которое сейчас хранится в Этнографическом музее, – последняя уцелевшая часть Ссудной казны, которое правительство Недича утаило от немецких оккупантов». Выставка состоялась в 2000 г.
А. Арсеньев в своем письме от 14.12.2008 г. пишет: «В каталоге выставки 70 номеров, а было выставлено 322 штуки серебряных предметов. В каталоге указывались инвентарные номера музея. Самый низкий (малый) порядковый инвентарный номер – 41048, а самый высокий (большой) – 43227, это значит, что русским серебряным предметам было присвоено минимум 2200 инвентарных номеров, причем один номер присваивался одинаковым предметам, которых могло быть и 6, 12, даже 94 штуки (94 вилок зарегистрировано под инв. № 41672, 12 ножей – под № 43227)». Письмо А. Арсеньева, вероятно, последняя страница этой, окутанной тайнами, истории.
_____________________________
Благодарю Иоанна Николаевича Качаки и Алексея Борисовича Арсеньева за помощь при составлении этой главы.
ЛИТЕРАТУРА
1. Письмо от 25.8.1922, № 21 (Hoover, Girscoll., 47/5) Василий Николаевич Штрандман (или Штрандтман, 1877–1963) – бывший посол России в Сербии и до 1941 г. делегат, ведающий интересами русской эмиграции в Югославии. Михаил Николаевич Гирс (1856-1932) – бывший старший дипломатический представитель в Комитете защиты русских беженцев во Франции, после 1920 г. – председатель Совещания послов.
2. М. Jованови·, Досе ава°е руских избеглица у Кра евину СХС 1919-1924, Београд 1996, С. 259.
3. К. А.. Серебряные операции Врангеля, Дни, № 195, Берлин, 23.6.1923; также: Ссудная казна – продажа серебрянной монеты. 18.3.1921 (Hoover, Wrangelcoll. 154/57); и: Ссудная казна – Руссосерб, 13.7.1921 (Hoover, Wrangelcoll. 154/57).
4. 40 hiljada kg. Zlata I srebra. Blago ruskih
izbeglica – Odvezli ga Englezi – Delegat Min. Financ. Po·uruje izvoz, Veиernja
po ta, No 341,
5. 27-ой Протокол. Перевод. Сост. 7.12.1923, Белград. (
6. То, что Маевский назвал «Представительством», официально называлось: Бюро по делам Русской эмиграции в Сербии, или по-сербски «Пуномо·ни биро за заштиту Руске емиграциjе у Србиjи», или по-немецки Vertrauensstelle fur die Russische Emigration in Serbia.
7. Мейер Ю. Русские беженцы в Югославии, Новое русское слово, Нью-Йорк 5.9.1982
8. Там же.
9. ЦПРЭ – Центральное представительство российской эмиграции. Эта организация существовала одновременно с НПРЭ – Национальным представительством российской эмиграции. Обе утверждали, что только они являются законными представителями российской эмиграции в американской зоне Германии. В дальнейшем в ЦПРЭ произошел раскол. В газете «Воскресение», которую издавал Лейдениус в Эсслингене в 1963 г., в № 57-61 за апрель-август на первой странице было «Оповещение» ЦПРЭ, в котором говорилось о попытке Арцюка захватить в свои руки ЦПРЭ и о его переходе на позиции советского патриотизма.
10. Прянишников Б. Новопоколенцы. 1986. С.206.
11. Ирена Гвозденови·. Руско сребро. Етнографски музеj у Београду. Београд, 2000. С. 57. Штампа: Чигоjа, тираж 500 примерака.