Интервью
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 259, 2010
Кадет – это состояние души
Мантулин Валентин НиколаевиЧ
выпускник I Русского Вел. кн. Константина Константиновича Кадетского корпуса 1939 года
Марина Адамович: Вы родились уже в эмиграции, в Сербии. Как туда попали ваши родители – когда, через какие страны?
Валентин Мантулин: Мои родители были очень скромными людьми, оба – учителя. Отец – народный учитель, причем он окончил учительскую семинарию в знаменитых Сорочинцах. Конечно, большой поклонник Гоголя… А мать работала учительницей в школе при крупном сахарном заводе в Черкассах. Что их побудило к эмиграции, я не знаю, сегодня можно по-разному рассказывать. Но я-то хорошо помню его истории про то время. Возвращается, скажем, мой отец ночью домой, во время революции, и застает такую картину: на его белоснежной простыне лежит матрос-красноармеец в грязных сапогах с кипой ученических тетрадей и переправляет выставленные отцом отметки. Теперь, говорит, – свобода, и больше нет никаких ни колов, ни двоек… У отца что-то в мозгу щелкнуло: вот оно, лицо революции… Нет, Россия на ложном пути, – подумал он.
МА: Ваш отец принимал непосредственное участие в боевых действиях во время Гражданской войны?
ВМ: Нет, он так и оставался штатским человеком. Хотя он носил форму, был вольноопределяющимся. В 1920-м, в ноябре, они с матерью эвакуировались, их вывезли через Босфор сразу в Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев. Такая есть бухта Которская… А в августе 1921-го уже я родился. Так что, может статься, я был зачат в России, что в данном случае не так существенно. Отец до последнего времени сожалел, что он не попал в Сербию в тот момент, когда король Александр лично встречал всех русских и пожимал им руку. Потом и беженцев стало больше, и проблем по их расселению… А ту партию разбросали по разным городам в Боснии – Високо, такой был городок, Зеница, это центр Боснии… В конце концов отец получил назначение в школу – но не преподавателем русского или сербского даже языка, а – музыки. Потому что он был самоучка – на скрипке играл хорошо, на рояле… Забегая вперед, скажу вам, что такие носители русской культуры, вроде моего отца, внедрялись в жизнь той или иной страны рассеяния и начинали играть огромную роль в жизни народа, в развитии его культуры. «Сердцем покаянным, / С пламенной молитвою / Припадем к Создателю: / Боже, храни родную Русь» – это известная песня-гимн, христианский кант, который был переложен на музыку Чайковским. И вот отец подготовил школьников – уже взрослые мальчики и девочки, – и они выступили на концерте. А у отца был коллега, серб по фамилии Радован Йованович, совершенно гениальный поэт, и он перевел это на сербский язык. И можете себе представить, на гражданском акте местной гимназии отец выступает с хором, и они поют на сербском языке кант в честь России!
МА: Это было в каком городе?
ВМ: Я родился в Сараево. Что давало моему отцу повод подтрунивать, что два несчастья из одного города: «началась Первая мировая война и родился мой сын». На самом деле, первым такой трюк выкинул Бернард Шоу. К нему подошел студент и сказал: «Imagine, IwasbornthedayShakespearedied» – Шоу и ответил ему соответствующим образом: «Imagine, twomisfortunes – inoneday». Да, я родился в Сараево – причем у матери началось заражение крови. Она, как ни странно, выжила, ее заставляли пить сливовицу. Спустя некоторое время мы уехали в небольшой городок Тузлу. Туз – это по-турецки: «соль». В городке была соледобывающая промышленность. Всюду – вышки, вроде нефтяных. В Тузле уже была отдельная гимназия, которую построили австрийцы, – с мраморным фасадом, с мраморной лестницей, к сожалению, здание погибло, как и вообще половина строений Тузлы: под землей образовалось пустое пространство и в определенный момент все рухнуло. Но это уже после нас. Тузла – одно из старейших мест в Европе, где селились люди, место это обитаемо уже шесть тысяч лет. Да и вся Югославия, каждый городок, представляла собой очень интересную землю. Кого и чего там только не было!
Председателем колонии русских беженцев был полковник Милохов. В Тузле были представлены самые разнообразные комбинации русских людей, или, как сейчас принято говорить, – россиян. Владимир Рудольфович Бауман – полковник, который потом жил в Аргентине, переквалифицировался в лаборанта и долгие годы проработал в так называемом Доме народного здравля (Дом народного здравия) – это больница областного масштаба. У него сын, Саша, мой друг, недавно умер в Аргентине. А мать – урожденная Протопопова. Вот такие имена… Это большие наши друзья и, конечно, патриоты в самом прямом смысле этого слова. С другого конца – Аркадий, или как мы его просто звали Адик. Да, между прочим, в Тузле всех детей звали на «-ик»: Адик, Сашик, я – Валентин, значит – Валюк; Тадеуш Стеткевич – Тодик. Таков обычай. Конечно, устраивали детские вечера, масленицы. Меня в первый раз в Масленицу нарядили зайчиком, и я был просто в отчаянии – меня все таскали за хвост! Но все это было очень давно…
МА: Расскажите о ваших друзьях детства.
ВМ: Аркадий, или опять-таки – Адик, Рудомино – довольно редкая фамилия… Его отец, кажется, Владимир Владимирович, отличался глубоким басом. Тут сделаю маленькое отступление. Когда в 1925-м году мы оперились, уже колония сформировалась, мы решили устроить панихиду по Государю, в местной соборной церкви. Известная оперная певица Фаворская и Рудомино – бас, октавы… Так вот, мой папа взялся за это дело. Он разработал всю панихиду, пригласили начальство, причем в Боснии, конечно, половина мусульман, – их тоже пригласили. И они из сострадания к русским изгоям, которые бежали от революции, пришли. После панихиды подошел к отцу со слезами на глазах один турок и сказал, что он никогда не испытывал такого страдания и умиления. Вот как проникала русская культура в боснийские дебри. Боснии, надо сказать, в определенном отношении очень повезло, потому что австрийцы привили ее к цивилизации. Во всех лабораториях, на всех заводах, всюду мы чувствовали австрийское влияние, что вполне естественно, ведь они оккупировали эту часть страны. Повезло и русским эмигрантам-инженерам, они могли найти работу высокого профессионального уровня. Вся колония была, боюсь соврать, 150-200 человек. У меня даже есть список… Как раз Саша Бауман, который, будучи полунемецкого происхождения и страшным педантом, сохранил эти имена. Я с ним связался – и он прислал мне списки.
МА: Я что случилось с вашим приятелем Рудомино?
ВМ: Аркадий Рудомино был замечательный юноша. Отличник, блестящий математик, но – коммунист. Мать его была эсерка. Адик поехал в Загреб, в Хорватию. Сделал в университете хорошую карьеру. Потом грянула война – он стал для Югославии символом сопротивления, я имею в виду – для советской Югославии. Написан целый роман, как его истязали, избивали гестаповцы и усташи. Усташи – это супернационалисты, помесь итальянского, католического и хорватского влияния. Самое страшное. И вот, понимаете ли, целый роман – с избиениями, со сбрасыванием со ступенек вниз, в подвал, и так далее… А потом прошло время и оказалось, что Аркадий жив. Выжил. Откуда я узнал? Саша Бауман, тот, что из Аргентины, навел меня на одну мою приятельницу детства, ученицу отца. Я с ней связался, у нас очень трогательная переписка до сегодняшнего дня, она чуть старше меня, она-то мне и рассказала, что когда она после войны в коммунистической Югославии голодала – у нее даже не было карточек на еду, то Адик Рудомино все ей сделал. Такие вот превратности судеб. В начале 20-х годов, когда появилось радио, то один из сербов решил продать редкий тогда радиоприемник: выставил радио прямо на улице, и пустил программу, не подозревая, что это программа радиостанции имени Коминтерна. И в это время мимо шел русский казак Рубасов. Серб его и приглашает: «Ты послушай, это на ридной мове твоей!». Тот слушал-слушал, потом посмотрел да как плюнет в самый рупор! – и ушел. Серб был потрясен.
МА: А как вы оказались в кадетах? Ведь ваш отец – не военный человек был. Почему вы пошли в кадеты?
ВМ: Потому что Юрий Ламзак попал туда. Это мой товарищ. О, это любопытная история. Все случилось из-за Ламзака Георгия Петровича и Нины Степановны. У Ламзак был сын Юрик, мой большой друг (недавно скончался). И Юрик поехал учиться в кадетский корпус. А мой отец в этом отношении был страшный патриот. И он засадил меня за русские диктанты.
МА: Надо было экзамен сдать для этого?
ВМ: На русском языке. А большинство училось в сербской школе или в приюте в Словении, где подготовка была недостаточной. И поэтому половина экзаменующихся проваливалась. Отец меня подготовил хорошо. И вы знаете, что? – Кончается экзамен, Молчанов, педагог, выносит все в учительскую, проверяет, возвращается: Мантулин – на первом месте! Ко мне подходит Борис Викторович Адамович, директор училища, – а я тогда еще клоп, под маминой юбкой, – «ты почему же это столько пятерок нахватал?»… Типичный Адамович!..
МА: А какие экзамены сдавали?
ВМ: Русский, сербский, математика. Три экзамена. Главным образом, таблица умножения.
МА: Так сколько вам было лет?
ВМ: Лет десять…
МА: Это какой кадетский корпус был?
ВМ: Сейчас все объясню. Первый корпус, который вырвался из России, – был Крымский, а потом – Одесский, Киевский, которые с боями пробивались. Крымский корпус был в Белой Церкви. И в это время генерал Адамович проявил необычайную инициативу, чтобы соединить корпуса. И когда я приехал в 1931-м году, то уже соединение состоялось, над корпусным зданием высилась планка, на которой было написано «Первый Русский Великого князя Константина Константиновича». Донской корпус, который попал в Египет и потом вернулся, соединился с нами в 1933-м. Но это соединение не было таким мучительным, потому что структура уже выстроилась и стабилизировались.
МА: Итак, вы стали жить в Белой Церкви в корпусе. Как все было?
ВМ: Мы вливались в стандартную жизнь кадетского корпуса, которую старались подогнать к жизни старых кадетских корпусов. Подъем в шесть, причем сперва сигнал, труба: тягу-у-у-чий, потом более веселый. (Поет.) А потом – все как полагается. Зимой и летом – под холодным краном, одевание, проверка, насколько у тебя чистые ногти, уши и шея. Этим занимаются так называемые «дядьки». Это старая традиция, когда в кадетских корпусах назначали солдат или юнкеров, которые следили за такими вещами. Затем – утренние занятия… Да, до этого, когда мы вставали, – конечно, молитва. «Царю небесный…»
МА: А флаг? Поднятие флага было?
ВМ: Поднятия флага не было.
МА: Это потому, что на территории Сербии? Нельзя было?
ВМ: Можно. Просто этому не придавали большого значения. После этого – завтрак и утренняя гимнастика, приблизительно час. А потом уроки – долго, до без четверти двенадцать, три четверти часа на обед и – последние два урока. После этого – свободное время… Скажем, для не очень одаренных кадет это была, извините за выражение, лафа. Они могли делать все, что хотели. А для более талантливых, которые пели, спортом занимались, для них была более сильная нагрузка. Ну, конечно, хоровые спевки церковного и светского хоров, затем репетиции духового оркестра и многие другие мероприятия, которые начальство находило нужным.
МА: А какая-то специальная военная подготовка?
ВМ: В том-то и дело, что у нас военной подготовки не было, в смысле профессиональном. Трагедия нашего педагогического состава в том, что они не смогли определить возможности русского юноши за рубежом в области общественной. Иными словами, юноша получает аттестат зрелости – и что ему делать? В чем смысл его жизни? Ведь вся история кадетских корпусов – от Петра до Николая – есть служение России, а России-то нет… И вот этот провал никогда не был заполнен. Я забегу вперед, потому что это относится к теме. Когда начались в эмиграции все эти столкновения подпольные, когда погиб Кутепов, когда погиб Миллер, когда отравили Врангеля, а мы, как бараны на новые ворота, смотрим на эти события и ничего не можем сделать: у нас нет ни оружия, ни возможностей, ничего… Вот тогда старшие кадеты сказали: «Э, ребята… Здесь что-то не то, нас не к тому готовили». И вот тогда была предпринята первая попытка оформить все, структурировать, чтобы преодолеть эти трудности. Это сделали те же кадеты – Алексей Радзевич, Кирилл Евреинов, Евгений Сливнич и многие другие. Их было человек 50 или сто. Они организовали НТС. Беда всех этих людей (они все – мои товарищи), что они были интеллектуально не подготовлены к этой политической задаче. Вот в чем трагедия. Когда вы беретесь за любую организацию, то у вас должен быть профессиональный подход. Там у вас есть профессиональные теоретики, профессиональные тактики, знатоки, которые подготавливают все, и когда они выходят из школы, они знают, куда идут, зачем идут и что они делают. Мы же были брошены на произвол судьбы. И поэтому НТС, которая до сих пор сущствует, – это была попытка русскую идеологию свернуть на не русский лад. Понимаете, о чем я говорю? И поэтому «солидаризм», как таковой, подвергли критике не только за терминологию, а за сущность. Между прочим, среди членов НТС было очень много одаренных и мыслителей, и философов, поэтов и писателей, и политиков. Они сыграли большую роль в освободительном движении. Но в общем и целом, tomakealongstoryshort, вся концепция эмиграции, все эти мероприятия, все попытки борьбы наталкивались на одно самое главное затруднение: русские юноши, которые жили в Европе и которые видели ежедневно, что происходит вокруг них, не были политически подготовлены к реальности. И когда началась Вторая мировая война… Я вам расскажу такой случай: не кто иной, как председатель НТС Байдалаков – это он лично рассказывал нам всем, – пошел к русской церкви 22 июня 1941 года; его встречает знакомая русская дама и кричит: «Христос воскресе!» – Байдалаков за голову схватился: при чем же здесь Воскресение России, когда, может быть, это будет ее гибель! Вот насколько русские люди были политически не подготовлены!
МА: Расскажите о генерале Адамовиче. Что он был за человек?
ВМ: Мы первый раз столкнулись так: маленький мальчик – а тут генерал, со шпорами… Да еще ко мне обращается лично… Это, несомненно, была персона особого значения. И таким на всю жизнь он остался. Потом мы его раскритиковали. Но вначале он был для меня если не кумиром, то, во всяком случае, примером для подражания. Прежде всего, язык. Потом – характер. Входит Адамович в столовую. А в столовой раздают еду. И, конечно, масса недоразумений. Некто Бубликов попадает на штраф. Адамович подходит: «Ты почему стоишь на штрафу?». А мальчишка совсем испугался, у него застрял язык в горле. «Скажи громче!» – он не может. «Пойди к четвертому столу, повернись сюда и скажи громче.» – «Пойди к образам, к иконе.» – И пока кадет не скажет громче простую фразу: «Я вертел вилкой», – Адамович его не отпускает. В этом отношении он был страшный формалист. Второе, это мы все признавали: совершенно потрясающая эрудиция. Эрудиция и в отношении воинского долга, и в отношении общерусской культуры, и военных событий, – это была ходячая энциклопедия. Сухой в педагогической деятельности, он сохранил желание приласкать, приголубить, на что не имел права. Но он себе позволял. Например, у нас был под зданием скверик со столиками и скамейками, и вот Адамович приглашал своих любимчиков и сервировал клубнику с молоком. А мы сверху смотрели и завидовали. Этого мы не могли ему простить. Но это, конечно, мелочи. Скажем, его речи на корпусных праздниках были великолепны! А как вы знаете, корпусной праздник – это основное явление в жизни кадетского корпуса, так называемая Заря с церемонией. Слышали когда-нибудь? Заря с церемонией – это древний обычай в русской армии. Когда после поверки, перед сном, солдаты выстраивались всем строем и исполняли ряд произведений: первое – «Вечерняя зоря» Бортнянского (Напевает); потом – все ускоряется, обрывается и сразу переходит на «Коль славен». И весь строй поет. Это то, что мы не сделали на прошлом съезде в Вашингтоне. Это, конечно, религиозное явление – Заря с церемонией. Но она, прежде всего, кадетская. И вот когда мы поем эти песнопения – повторю: Бортнянского «Вечернюю зорю», потом «Коль славен», потом «Наш полк», если вы когда-нибудь слышали… «Наш полк! заветное чарующее слово…». Это написал Константин Константинович. Это был наш кадетский гимн. После этого исполняется «Песня дворянского полка», в память воинов, живот свой положивших за Веру, Царя и Отечество.
МА: Вы ведь в свое время выпустили специальный «Песенник российского воина» с кадетскими песнями – словами и нотами, в вашей аранжировке (иллюстрировал кадет М. А. Лермонтов).
ВМ: Да. Большую роль во всех этих мероприятиях сыграл сын моего однокашника, известного и вам, Алексея Йордана, – Борис Йордан, у которого есть мой сборник. Он переиздал оба моих песенника, и первый и второй том, в одном томе… Я останавливаюсь, потому что количество мыслей, которое нахлынуло в данный момент, превышает возможность фильтровать их… (Делает паузу.)
МА: Хорошо. Вы закончили курс. А как дальше сложилась ваша жизнь? После выпуска. Вы где-то учились, работали?
ВМ: Я бы сказал, что, в моем случае, это самый интересный период в моей жизни. Я вырвался на волю, мог делать все что угодно, счастье было в моих руках, но в том-то все и дело, что нам не дали руководства к действию. Вот в этом большой недостаток. Правда, в Белграде существовала Державная комиссия, учреждение культурно-просветительное, которое субсидировало наше образование и которое давало возможность нам продолжать его дальше. Но этого было недостаточно. Нужно было дать идеологическое и академическое направление. Я попал в такой момент сербско-европейской истории, когда ни о каком учении систематическом, ни о какой работе… Канун войны, 1939-й год. А после началась каша…
МА: Вы эмигрировали в 1944 году, в Германию. Несколько слов о военных годах в Югославии – где вы жили, чем занимались, как они прошли, эти четыре года?
ВМ: Официально я работал, где попадалась возможность, и старался не работать там, где это могло вызвать какие-нибудь недоразумения. Что же касается неофициальных дел, то мы, конечно, все были заняты спасением России. И в этом отношении несколько человек сыграли если не решающую, то важную роль. Первый – генерал Скородумов (которого мы в шутку называли Тугодумов). У него была организация «Ополчение». Был основан Комитет защиты русской эмиграции, его назначили начальником, и он, с бухты-барахты, объявил мобилизацию всех русских. Размах имперский. Немцы его арестовали и назначили своего человека. И после этого был организован Русский охранный корпус, Шутцкорп.
МА: А что сталось с Кадетским корпусом?
ВМ: Вошли партизаны. Они взяли нашего воспитателя Потапова и расстреляли, и его останки бросили на скотском кладбище.
МА: Кладбище скота?
ВМ: Да. Мы прекрасно помним это кладбище. И это мучительное воспоминание, которое мы стараемся как-то сгладить, если вообще возможно. Еще был убит полковник Барышев. Мы уже начали грузиться, чтобы уехать из Белой Церкви, подходит он к кадету Михаилу Селихову, который сейчас работает в Синоде, говорит: «Миша, ты знаешь, почему я остаюсь?». Он говорит: «Не могу знать, господин полковник». – «Чтобы умирать со святыней». Так оно и получилось. Вошли эти головорезы, взяли за горло Барышева, говорят: «Открой музей». Он говорит: «Нет». Они тут же его расстреляли и тело тоже бросили на это скотское кладбище.
МА: А из Германии вы сразу уехали в Соединенные Штаты?
ВМ: Ну, не сразу… В Германию я приехал в ноябре 1944-го, а Соединенные Штаты – в пятидесятом.
МА: Валентин Николаевич, старые эмигранты вспоминают кадетские балы, которые, говорят, собирали сотни человек.
ВМ: Кадетские балы славились и в Европе, и, конечно, в Югославии как самые выдержанные по стилю. Танцевали всё – и мазурку, и краковяк. И до приезда кадет в Америке традиции бала не было. Когда же отважились на большую залу в отеле «Американа», то это всех поразило, действительно. Невероятное впечатление, народ повалил, несмотря на цену. Мы установили столы с угощением, и это тоже произвело впечатление и на американскую публику, и на русскую. Вот в чем ценность этих балов.
МА: И я знаю, что вы не оставили кадетское прошлое и были инициатором Общекадетского объединения Зарубежья, это ваша идея была, и в Монреале в 1960-х годах прошел первый съезд кадет. Как все происходило? Как вы собирали? Ведь все же в рассеянии.
ВМ: Помимо личных связей и переписки, были еще другие каналы. Тут я должен сделать маленькое отступление… Для меня лично кадетский корпус был ключом ко всему воспитанию русской молодежи в эмиграции. Я считал, что только при помощи закрытого учебного заведения типа кадетского корпуса можно сохранить эмиграцию как таковую. Все остальные школы, гимназии, церковно-приходские школы, – это все эрзац, самообман. Поэтому я всегда настаивал, что кадетское движение должно быть ядром, которое всасывает в себя все эти начинания. С самого начала, в двадцатых годах, было несколько попыток создать кадетские объединения и в Белграде, и в других городах… И от этих попыток остались какие-то следы, а потом все было собрано воедино, и создано кадетское объединение.
МА: Большой был съезд в 1967-м году? Много кадет съехалось?
ВМ: Принимая во внимание такой перерыв, довольно много, чуть меньше ста. Из всех стран.
МА: Конечно, это много. Но, насколько мне известно, вы не только зарубежных кадет собрали; у вас еще была идея, и она реализовалась в определенное время, в России возродить кадетские корпуса. Что вы думаете по поводу новой кадетской идеи? Как вы оцениваете эти корпуса?
ВМ: Я в этом принимал и принимаю участие. Сравнительно недавно в Российской Федерации шел сериал, который назывался «Кадетство», про суворовские военные училища. Очень мило, игриво, убедительно, но я написал: слушайте, дорогие товарищи, все это очень хорошо, но куда делись триста лет истории кадетских корпусов, настоящих? И тогда Никита Михалков в ответ на наше заявление создал фильм о нашем корпусе под заглавием «Кадетская Перекличка». Вот с чего началось все. Что касается кадетских корпусов в России, дело было так. Когда мы начали организацию первого кадетского съезда вместе с суворовцами, то мы получили письмо от полковника Евгения Павловича Исакова, в котором он предлагал нам приехать на Общекадетский съезд их и наш. И мы согласились. В 1992-м году мы приехали. Евгений Павлович Исаков – это, как говорят, свой в доску парень. Свой человек. Я сразу с ним перешел на «ты», хотя по-прежнему величаю «Евгений Павлович», по имени-отчеству. Ведь только представьте себе такую картину: военная санатория, огромный парк, они нас встречают, – встает суворовец, читает молитву… И вот тогда решили мы устроить нашу знаменитую Зарю с церемонией. Я привез все ноты, привез песенники. Через две недели они уже стояли готовенькие и все исполнили безупречно, без сучка, без задоринки. Это было огромное событие. Мы, конечно, оказали влияние на всех остальных. Пришло время говорить об открытии кадетских корпусов. Я послал несколько писем в разные учреждения, суворовцам, нахимовцам, они горячо поддержали. К тому времени началась организация Донского кадетского корпуса. Позже я участвовал в открытии Донского корпуса, а кроме того – Воронежского.
МА: Валентин Николаевич, летом в Сербии проходит последний съезд кадет. Он действительно последний или будет продолжение?
ВМ: Я не в состоянии ответить. Думаю, идея кадетства если не вечная, то – долговечная. Все так просто не рухнет, не канет в Лету. Это мое личное мнение. Я, может быть, ошибаюсь. Что касается этого съезда, он имеет символическое значение. Он не только оставит печать на прошлом, но и отпечаток на будущем, и в этом отношении его значение чрезвычайно велико.
МА: То есть его, наверное, точнее назвать итоговым, а не последним? Он подведет некий итог громадной истории кадет.
ВМ: Я вас благодарю за определение, у меня возражений никаких нет.
МА: Что ж, рада внести свой посильный вклад в дело кадет. И вот мой последний вопрос: вы – кадет и всю жизнь прожили, осознавая себя кадетом. Что же такое дух кадетства? Как бы вы это сформулировали?
ВМ: Кадет – это не звание, а состояние души. Кадет имеет прямое отношение и к России, и ко всему, что нас окружает. Но наипаче всего – к кадетским традициям. Если вам удастся побывать на очередном кадетском – не заключительном, а – итоговом – съезде кадет, вы услышите и увидите все важные моменты бывшей кадетской жизни и – современной, которую мы возобновляем для того, чтобы не потерять связь времени.
Нью-Йорк, Толстовская ферма
ДАНИЧ СвЯтослав ВладимировиЧ
Председатель Объединения кадет российских кадетских корпусов
в Сан-Франциско, кадет XXVI выпуска I РВККККК
Марина Адамович: Первый вопрос о ваших родителях: откуда они и когда эмигрировали?
Святослав Данич: Отец был мариупольский гусар. Он родом из Петербурга. В семье было шесть человек детей. Дед участвовал в русско-турецкой войне в 1870, был ранен, у него была даже Звезда от товарищей – от первой пары раненных под Горным Дубровником. Кстати, предки мои – из черногорцев и сербов, но они бежали от турок в Россию, жили там поколениями и обрусели. Под Смоленском им дали удел, говорят, там до войны стояло село Даничей, но во время Второй мировой оно было уничтожено. Предки все были военными. Мать моя – из москвичек. После Катастрофы эвакуировался отец через Мурманск, попал в Англию, а из Англии – в Сербию. Мать отступала с Белой армией, попала в Галлиполи, а уже из Галлиполи – в Югославию.
МА: Она воевала?
СД: Нет, ее младший брат принимал участие в Гражданской войне, добровольцем. В Сербии отец служил командиром Мариупольского полка, который стоял на границе Югославии и Австрии, пограничная стража. Потом он перешел в Югословенскую армию. Он был командиром 4-го Кавалерийского Гвардейского полка в городе Ниш. Там я и родился. После этого отца назначили в кавалерийское училище инструктором, и он служил начальником полигона кавалерийского училища юнкеров. Я вырос в городе Земун, под Белградом. Пришло время, и я пошел в русскую школу – основная школа, т. е. первых 4 класса, в Земуне; Сербская гимназия предоставила русским место для 4-х классов русской школы. По два в каждой комнате.
МА: Вы занимались по русским предметам?
СД: Все только по-русски. Но надо было знать сербский язык. Когда мне исполнилось 6 лет, отец записал меня в кадетский корпус.
МА: А как устроились ваши родители в Земуне? Мать где-то работала?
СД: Нет, мать не работала. Так как отец был начальником полигона, мы жили в казарме. Обычная гарнизонная жизнь. Все вокруг было оборудовано для обучения юнкеров.
МА: Как долго вы учились в кадетском корпусе?
СД: До начала войны. Наш корпус – корпус Великого князя Константина Константиновича – располагался в Белой Церкви. Надо сказать, что к тому времени все корпуса – Крымский, Донской и Русский – были объединены в один, в Сараеве. Там я и учился до начала войны. Когда началась война, мне было 14-15 лет, к тому времени я проучился в корпусе 6 лет.
МА: Расскажите немножко о вашем корпусе.
СД: Директором был генерал Попов, инспектором классов – полковник Розанов. Командиры рот: полковники Ивановский, Филимонов, Грищенко, и он же был наш классный воспитатель. Я провел два года в 3-й роте, потом переведен во 2-ю роту, т. е. 3-5 классы, иногда шестой. Потом – черные шинели – роты Его Высочества, это заключительные классы – 6-8.
МА: Вы поддерживали отношения после окончания корпуса?
СД: Когда началась война, у каждого наступили перемены в жизни. Потом была сделана попытка собрать всех кадет. Зимой кадеты по замерзшему Дунаю – мосты были разбиты – перебрались в Белую Церковь. Из старого здания, большого, переехали в маленькое, где раньше был когда-то девичий институт, который был закрыт…
МА: Донской Мариинский?
СД: Нет, в другое здание, около железной дороги. Девушки были отпущены из института. Сестра моего отца – Миронова – была классной дамой в Мариинском.
МА: А в то время, когда вы там находились, у вас продолжались занятия?
СД: Да. И все – на русском. На сербском же – сербская история, язык и география Югославии. Нам всегда предлагали 2 языка, иногда три. Сербский шел как иностранный. И можно было взять либо немецкий, либо французский. Одно время был английский, но очень мало.
МА: Как долго продолжалась учеба в военные годы?
СД: Учеба шла с начала войны, с 1941-го до 1944-го, пока не эвакуировались. Эвакуировались корпусом. Если кто из семьи кадет или из русских эмигрантов был недалеко и хотел уехать, они тоже уезжали. Со мной была мать. Мой друг Миша Скворцов, один из однокашников, старше меня, тоже уехал с матерью. Наши матери были подругами. А, скажем, Шура Писарев и его младшая сестра попали в эвакуацию раньше. Потому что до этого вывозили из Белграда гимназию. И некоторых мальчиков и девочек вывезли тогда. Потом он к нам присоединился.
МА: А остальные родственники?
СД: Брат отца Василий Данич был в Париже. А отец мой служил в армии. Во время войны он попал в немецкий плен. А когда война кончилась, остался в Германии. Мать была в то время в Чехии, так что мы ее выписали оттуда, с отцом мать встретилась в Мюнхене. А я был в Зальцбурге, Австрия. Там было довольно много кадет. Горбенко, Денисенко… Писарев, Реймер, Швед, Козлов, Ольховский… я даже не всех помню. Очень много кадет было в Шляйсхайм, Мюнхен.
МА: О, это известный лагерь ди-пи. А вы тоже жили в лагере ди-пи?
СД: Да, это был русский лагерь. В Зальцбурге было несколько лагерей: сербский, хорватский… украинский был… Я – в русском.
МА: А как дальше сложилась Ваша жизнь?
СД: Здесь, в Штатах, у меня была двоюродная сестра, ее отец был генерал Бакич. Который воевал в Сибири, он был расстрелян красными.
МА: Боже мой, так она – Бакич! Знаменитый генерал Андрей Степанович Бакич! Оренбургская армия,Синьцзян… Он был расстрелян в Новониколаевске в 1922-м…
СД: Его история интересная… Он ведь бежал из Сербии в Россию из-за обвинений в покушении на короля Милана Обреновича. Кончил пехотное училище, вышел в офицеры. Участвовал в Первой мировой. Но: он никогда не принимал российского подданства! Он был черногорский подданный. Имел двоих сыновей и дочь. Один сын потом жил в Бразилии, другой – в Австралии. И дочь в США. Все скончались уже.
МА: А как Вы сюда попали?
СД: Сначала кузина выписала меня, а потом и моих родителей. Едва они приехали, через месяц меня призвали в Американскую армию. Шла Корейская война. Отслужил срок и вернулся. Потом пошел в университет. Я специалист по электронике.
МА: В какой момент, у кого возникла идея создания кадетского музея в Сан-Франциско?
СД: Музей был собран ветеранами Первой мировой войны. Они в 1934 году купили это здание и здесь они собирались. С самого начала это был музей ветеранов. Председателем был барон А. П. Будберг. С него все и началось. Они зарегистрировались как некоммерческая организация и открыли музей и библиотеку. Еще здесь была Кают-компания, которая тоже имела свой музей здесь же. Они закрылись раньше. Когда был председателем поручик Уськов (он учился с моим отцом в одном училище – в Николаевском кавалерийском), ветераны предложили кадетам поступить в Ветеранское общество на полных правах. Это был уже 1978 год. Потому что ветеранов становилось все меньше и меньше. Кадеты согласились. Потом были председателями В. Данилов, А. Линицкий, А. Громыко, В. Стацевич, А. Амочаев, Р. Фолкерт, К. Синкевич и И. Козлов.
МА: А до этого у кадет не было своей организации?
СД: Была, она была создана в 1951-м году. Организация состояла из европейской и китайской русской эмиграции, потому что здесь, в Сан-Франциско и Лос Анджелесе, в основном, китайская русская эмиграция. Они и создали Объединение кадет. Я был на первых 2-х собраниях, а потом меня забрали в армию. Когда я вернулся из армии, и у нас проходил праздник кадетского объединения, в декабре, стояло 254 кадета. Среди нас были Георгиевские кавалеры… Сейчас нас человек шесть осталось… Словом, мы присоединились к ветеранам, но, правда, никогда юридически это не оформили. И только в этом году, 8 февраля, кадеты и ветераны юридически закрепили, что они являются одним обществом – Обществом Русских кадет и ветеранов Первой мировой войны. Мы существуем по Уставу ветеранов. Сейчас у нас ветеранов 4 человека , фактически только один из них – ветеран Второй мировой войны армии США, это – Ганза. Все остальные – эмигранты: Томич – из Китая, Перекрещенко – из Югославии, и я. В Объединении состоят семьи кадет, их дочери и сыновья. Конечно, кадеты уходят, и организация уже не имеет того боевого духа, который имела. Но есть память о кадетах и ветеранах.
МА: Расскажите о ваших друзьях.
СД: Многие молодые люди моего возраста сразу шли в армию. Александр Писарев, П. Уртиев, Г. Григорьев, Б. Раевский, Роман Величко и другие – все были в армии, шла Корейская война. А вообще, из моего корпуса было здесь человек 20, было несколько кадет из Омского, Хабаровского, Русского корпусов, кадеты из Владивостока и Южно-Уссурийского края, из Иркутска, но главное – много из Сибирского и из корпуса, который был на Русском острове, в Китае. У меня даже сохранилась «Памятка» хабаровских кадет. Были выпущены и «Памятки» крымских кадет, княжеконстантиновских, сибирских… У меня есть уникальная «Памятка» сибирских кадет в Шанхае, на которой инициаторы все подписались и послали сибирскому атаману. На нашем побережье кадеты Донского, Крымского корпусов и княжеконстантиновцы – братья Амочаевы, Истомин, Козлов, Ермаков, Уртиев, Михеев, Писарев, Скорцов, Величко и др. Были и из Пажеского корпуса – отец Спиридон, монах… Словом, отовсюду.
МА: В былые годы вы проводили съезды, праздники…
СД: Все праздновали, прежде всего, свой корпусной праздник, – мы ведь были из разных корпусов. Мы, княжеконстантиновцы, праздновали 6 декабря. Общекадетский праздник всегда проходил 19 декабря. Когда мы уже все объединились, то раз в год, обычно в декабре, мы проводили большой бал – или в Русском центре, или в большом отеле. Там проходило построение, молебен, панихида…
МА: Мне попалась в руки фотография кадетского бала в Нью-Йорке в 1957 году – на ней запечатлено до тысячи человек.
СД: Да, и у нас много было. Но кадет стояло 254 человека, я это знаю точно. Когда мы начали собираться, то возникла еще традиция: мы все пили из одного кубка, подаренного нам, на котором был двуглавый орел и надпись: «Кадет кадету друг и брат»; назывался корпус – вставал кадет соответствующего корпуса и пил из кубка. Кубок был сделан уже в современные дни. Мы до сих пор пытаемся придерживаться этой традиции, но уже не вызываем по корпусам; последний раз было по выпуску – 21-й, 26-й выпуск, 27-й, 28-й, 31-й… 6 человек. Самому младшему из нас за семьдесят…
МА: А сколько было сделано! Один кадетский музей многого стоит! Вы не предпринимали попыток добиться официального статуса исторического памятника и открыть двери музея для жителей города? Ведь в музее хранятся раритеты, которым цены нет, и основан он старой военной русской эмиграцией, одним словом, сам по себе имеет историческую ценность.
СД: У нас была большая библиотека, но ее отдали в Дом Солженицына в Москву. Для меня лично это колоссальная потеря, так как в библиотеке была коллекция, посвященная 100-летию полка, таких книг было выпущено всего 100 экземпляров, один из них – в нашей библиотеке, где другие – никто не знает. Я считаю, что у нас здесь есть возможность хранить реликвии. Русский центр сейчас приводит свой музей в порядок. Скажем, на юге живет такой г-н Назимов – у него великолепная коллекция казачьих шашек и оружия. Он говорит, что не отдаст никому. Я же думаю, что мы можем привлечь свою молодежь, пусть немного, но привлечь и все сохранить здесь. Пусть даже наши дети плохо говорят по-русски, а иные уже и не говорят, но они интересуются, ведь это и их история, прошлое их семей.
Этот дом-музей мы можем продержать еще несколько лет. Скажем, при помощи нашего Русского центра сделать здесь музей истории военной русской эмиграции и ветеранов. Проблема только в том, что некому этим заняться, потому что процесс оформления довольно кропотливый.
МА: Знаете, что странно. Когда исследуешь историю русского сокольства, то невольно обращает на себя внимание то, что оздоровительно-спортивная подготовка молодежи, игра и пение песен у костра, были как раз второстепенной задачей, целью же создания организаций русских разведчиков была подготовка смены для сохранения национальной традиции и освобождения России, для борьбы с большевиками. Большевиков уже нет. Но резонно возникает вопрос: почему все эти организации, действующие и поныне, не занимаются вот такими реальными проектами, как, скажем, сохранение музея ветеранов и кадет в Сан-Франциско в статусе городского музея? Мне кажется, это логично, здраво. В эмиграции всегда преемственность сохранялась. А в реальности, они все больше напоминают американских скаутов, которые и сами уже не помнят, для чего когда-то были созданы…
СД: Видите ли, нас воспитали родители, которые мечтали вернуться в Россию и о том, что в России будет, как раньше. На самом деле, Россия, которую они знали, которую здесь собирали, – ее нет уже. Я не говорю, что ее никогда не будет, Россия возрождается, но это не та страна. Поколение моего отца не боролось за Федерацию, они отстаивали историческую Россию, как она сложилась до Катастрофы. Кстати, русские скауты-разведчики изучают историю, православие, даже сдают экзамены по разрядам. Они не совсем как американские.
МА: Но тем не менее сама история эмиграции уже насчитывает почти век, в этом году исполняется 90 лет Русского исхода… Почему бы молодежи не поработать над реальным сохранением исторических памятников – мест расселения, музеев, кладбищ своей эмиграции? Сохранить Зарубежную Россию? Которая действительно уходит в мир иной и в область памяти. И это их, разведчиков, обязанность сохранить то, что хранили Вы, когда были юношей. Мне кажется, если исчезнет музей, это будет большая потеря и для Америки. Америка состоит из разных диаспор, и этот музей – часть истории русской диаспоры Америки.
СД: Не могу сказать, почему так происходит. О скаутах: думаю, они переживают те же процессы, что и вся наша эмиграция. Возьмем даже наш музей. У нас 50-60 Георгиевских крестов… Допустим, мы отдадим их в Россию. Сколько можно их показать? – Один-два, остальные никто не увидит. А отсюда они уже исчезнут. Говорят, в Америке никто не интересуется историей русской эмиграции. Но мы и сами ничего не делаем, никому не рассказываем. Я готов всем показывать наш музей, но эту связь нужно как-то наладить. Мы уже в таком возрасте, когда нам просто не хватает энергии. Нам нужна помощь молодежи. Живем-то мы в этой стране, значит, здесь и нужно что-то делать. А тем, что мы отдаем в Россию все, что сохранили, мы как бы признаемся, что наши дети – не русские, что им ничего не нужно. А это не так. И не должно быть так.
МА: И последний вопрос: вы родились в Югославии, вы – русский эмигрант, кадет. По какой земле ностальгия?
СД: Отвечу так. У отца был брат и 4 сестры. Младшая, Наталья, осталась в России, она участвовала в обороне Ленинграда. Еще одна сестра – Ольга Бакич – эмигрировала с мужем в Китай, Вера попала в Англию, Евгения была в Югославии и США, брат Василий – через Германию – в Бразилию… Есть родственники в Канаде… Всех разбросала судьба. Я здесь женился на дочери и племянице кадет Хабаровского и Иркутского корпусов – Ксении фон Геммелман. У нас трое детей – Михаил, Екатерина и Ирина, трое внуков. И мои дети, и даже внуки – все говорят по-русски. Моя родина – Югославия, Россия – мое отечество, Америка – страна, принявшая меня, где я прожил большую часть своей жизни, где родились мои дети и внуки.
Сан-Франциско