Переписка В. Варшавского с Р. Гринбергом
Опубликовано в журнале Новый Журнал, номер 258, 2010
Владимир Хазан
“Семь лет”: история издания
Переписка В. С. Варшавского с Р. Н. Гринбергом
Хотя Имя Романа Николаевича Гринберга (1893–1969)1, “Бобы”, как его называли близкие друзья, широко известно в истории послевоенной эмиграции – прежде всего по редакторско-издательской деятельности: в 1953–54 гг. он (вместе с В. Пастуховым) редактировал первые три номера журнала “Опыты”2, а позднее был редактором-издателем альманаха “Воздушные пути” (1960–67), – сама его биография относится к разряду “айсберговых”: основной фактографический массив остается, к сожалению, скрытым, непроясненным и неописанным3. Тем важнее продолжение публикации его архивных собраний, сосредоточенных в Library of Congress, Manuscript Division, (Washington), The Rare Book and Manuscript Library, Bakhmeteff Archive of Russian and East European History and Culture, Columbia University (New York) (далее – BAR) и Amherst Center for Russian Culture4. Деля свое время и жизненную энергию между биржей и литературой (что касается последней, то, главным образом, – в виде редакторско-издательской деятельности), Гринберг везде сумел добиться ощутимых результатов; благодаря своим деловым способностям, он был человек состоятельный, а по эмигрантским меркам – так и просто богатый. Вот, скажем, как Г. Адамович описывает Гринбергов в письме к И. Одоевцевой (27 июня 1957 г.): “Относительно кружения в сливках света, Вас интересующих, могу сообщить немного: видел Гингеров, Прегельшу, Лиду, – все то же. Видел еще американцев – Гринбергов, Женю Клебанову. Гринберги спрашивали о Вас, они приехали со своим автомобилем и собираются разъезжать по Франции!”5.
Другой страстью Гринберга было библиофильство и коллекционирование предметов старины, в чем он также преуспел. Об антикварных пристрастиях Гринберга свидетельствует, например, его переписка с А. Струве, тоже известным собирателем антиквариата, отложившаяся в Library of Congress; косвенное свидетельство этому содержится в письме А. Бахраха к Г. Струве от 14 декабря 1983 г.: “Меня удивило, что Геренрот пишет статьи. Я с ним несколько лет тому назад познакомился у нашего с ним общего приятеля Гринберга из Вьей Рюсси и меня даже покоробила его ▒почтительность’. Я знал, что он тогда работал в конторе Н[ового] Р[усского] С[лова], но о его писаниях не имел понятия. <…> От Гринберга знал, что он коллекционер чего-то русского, забыл чего, не то эмалей, не то монет, но чего-то в этом роде, словом, чего-то драгоценного, и чуть ли не в последнюю встречу с оным Гринбергом – за неделю до его смерти – он мне рассказывал, что у Геренрота взломщики утащили чуть ли не самое в его собрании ценное”6.
К достопримечательным фактам семейной биографии Гринберга относится то, что его отец Николай Абрамович (1866–1919), умерший в большевистской тюрьме, был одногодка и друг детства Л. Шестова. В письме к А. Ремизову Гринберг-младший 25 февраля 1953 г. рассказывал: “…мой отец и Лев Исакович были товарищами детства, учились вместе на Подоле, в Киеве, и кончали университет св. Владимира там же; когда я был ребенком, уже в Москве, где я родился, он часто бывал у нас, дружил с моим отцом, а меня увлек на греческий и латынь и после на филологический факультет; в Париже я у него был раз в Булони; семьи его я не знал, кроме старшего сына его, и то мельком, незадолго до его гибели в П[ервую] войну, когда он жил в доме Варвары Морозовой и Веселовского на Воздвиженке, в Москве <…>”7. О том, что Шестов посещал семейство Гринбергов в Москве, Роман Николаевич также рассказал в очерке “Неправда разума: К годовщине смерти Льва Шестова”8.
В 1915 г. он поступил на историко-филологический факультет Московского университета9. В эти и последующие годы жизни в России Гринберг был близко знаком с футуристами – Р. Якобсоном, Д. Бур-люком, В. Маяковским, В. Хлебниковым (последний, как он сообщал В. Маркову в письме от 21 февраля 1953 г., жил в его квартире в 1922 г.10).
Двоюродной сестрой Гринберга была Мери Александровна Блюменталь, которая в 1945 г. стала женой поэта М. Талова (1892–1969), вернувшегося в августе 1922 г. в Советскую Россию из Франции11, когда будущий издатель “Воздушных путей” как раз намеревался оттуда бежать и совершить обратный Талову путь. Его бегству предшествовали драматические события: заняв после революции непримиримую антибольшевистскую позицию, он поплатился за это арестом и провел некоторое время на Лубянке, неподалеку от своего дома (Гринберги жили в Водопьяновом переулке, д. 3), где на практике познакомился с понятием “красного террора”. Фигурирующий во многих источниках, включая справочные издания, 1918 год как время эмиграции Гринберга12 является ошибочным, о чем свидетельствует письмо Л. Брик к О. Брику и В. Маяковскому от начала января 1922 г., где Гринберг упоминается как сосед по коммунальной квартире в Водопьяновом переулке (Брики, а с ними Маяковский, вселились в квартиру Гринбергов в результате проводившейся в те годы политики “уплотнения”): “Вы, конечно, понимаете, что несмотря на то, что я очень радуюсь, что вы так веселитесь, – вам перед моим приездом придется открыть все окна и произвести дезинфекцию. Такие микробы, как Боба и дамы типа Юлии Григорьевны, так же как и клопы в стенах, – должны быть радикально истреблены”13.
О деталях бегства Гринберга из России мы не располагаем надежными свидетельствами. Отметим, что фраза из публикуемого ниже его письма к В. С. Варшавскому (от 25 декабря 1950 г.), написанного в связи с получением Владимиром Сергеевичем, парижским жителем, визы в Америку: “…имея визу в кармане, не спешите сюда, а прощайтесь с Вашими близкими медленно и нежно, не бросая их, как пришлось однажды поступить мне, убегая из России”, – подсказана воспоминанием об этом бегстве. В первой половине 1920-х гг. он обитал в Германии, а во второй – в Италии, после чего перебрался в Париж; что подтверждено “Камер-фурьерским журналом” В. Ходасевича (по индексу имен) и некрологом Гринберга, написанном Г. Адамовичем: “С покойным Романом Николаевичем Гринбергом связывала меня долгая дружба, начавшаяся давно, еще в ▒монпарнасский’ период нашей эмигрантской литературы. Да и не я один тогда с ним дружил и рад был с ним и с Софией Михайловной, его женой, встречаться. Были бесконечные ночные разговоры за чашкой ▒кафе-крема’ или за стаканом вина; были споры, литературные пререкания, проекты, планы, и хотя тогда время это вряд ли кому-нибудь из нас казалось прекрасным, хотя трудно было бы тогда поверить, что о встречах этих мы будем вспоминать как о дорогом прошлом, теперь чувство возникает именно такое”14.
Вторая мировая война вынудила Гринберга, как и многих других русских эмигрантов, покинуть Францию и переселиться в США. Давая представление о его политической идентификации, крайне важной для эмигрантов, Варшавский в письме к Р. Чеквер (лит. псевд. Ирина Яссен, 1893–1957) от 18 февраля 1950 г. (по почтовому штемпелю) писал о Гринберге как о бывшем парижанине, близком к “Социалистическому вестнику”15 и “Лиге”16, которые упоминаются и в публикуемой переписке, причем эстет Гринберг не преминул, несмотря на указываемую Варшавским “близость” к меньшевистскому органу, сделать по этому поводу следующую ремарку (в письме от 31 декабря 1949 г.): “Скучный он, вестник. Особенно язык и[з] сырого дерева, но за честность можно ручаться”.
Корреспондент Гринберга Владимир Сергеевич Варшавский (1906–1978)17, представитель поколения “детей эмиграции”, не стал литературным явлением столь же крупным или, по крайней мере, ярким, как его сверстники и современники – В. Набоков или Г. Газданов, Б. Поплавский или Ю. Фельзен. Однако именно ему принадлежит книга, симптоматично названная “Незамеченное поколение” (1956), в которой осмысливается сам этот феномен и без которой сегодня трудно представить историографию русской диаспоры ХХ в. и опыт ее самоизучения.
Варшавский интересен не только как представитель поколения, которому он посвятил свою книгу (как кажется, не сделай он больше ничего, один только его эпитет “незамеченное” мог бы претендовать на вполне состоятельную историческую ценность), в самой его личности в какой-то особо концентрированной форме выразился этот комплекс “незамеченности”, эмигрантского душевного травматизма, эскапизма и болезненного чувства социальной невостребованности. Окружавшие Варшавского это, вероятно, хорошо ощущали – от остроязвительного В. Яновского до более “миролюбивого”, хотя и не менее жесткого В. Сосинского. Первому принадлежит хотя и не без насмешки, но все же не лишенная сочувственных интонаций зарисовка в известных воспоминаниях18; второй в неопубликованном дневнике писал (запись от 26 мая 1939 г.) о том, что “…его [Варшавского. – В. Х.] изучение японской джиу-джицы (▒чтобы защищать на улице слабых’), его 10 лет, съеденных Монпарнасом, его слабость коленей на сексуальной почве – его дикая ▒водобоязнь к творчеству’ – и вымучивание строк… 25 фр[анков] за статью, по 5 за страницу – гонорар! Мечты о типографии безработных литераторов… Надо внимательно присмотреться к нему – он мне нравится. Кто больше: Кафьян19 или Варшавский?”20.
“Несоциабельный” Варшавский, по самоопределению в одном из писем21, снискал славу человека бесхитростного и честного в глазах тех, кто его окружал, по крайней мере, известной части из них; честного до маниакальности и фанатизма, что отдавало своего рода книжностью и некоторой, что ли, неправдоподобной нравственной непорочностью. Протоиерей Александр Шмеман, к которому Варшавский был много лет по-человечески близок, когда его не стало, записал в своем дневнике: “Звонок на днях от Иваска. ▒Может быть, это нехорошо – так говорить, но мне кажется, что Варшавский жил только для Вашего некролога…’ – ▒Однако, – говорю я ему, – и некролога ведь не было бы, живи Варшавский и не будь тем, чем он был…’”22.
В литературном стиле Варшавского, к которому, как к никакому другому из круга писателей-эмигрантов, приложимо понятие “человеческий документ”, с особой силой проявилось тяготение к автобиографизму и документальности. Без всякого преувеличения можно сказать, что как Варшавский-человек был начисто лишен способности говорить неправду, так произведения Варшавского-писателя, вся его литературная идеология, как таковая, лишены стремления к вымыслу. Разумеется, что не один он исповедовал принципы документально-дневникового реализма в русской зарубежной литературе ХХ в. Подмечая их типологический характер в художественном сознании эмигрантского поколения в целом, критик писал: “Литература теперь так автобиографична, как не была никогда. Старый подход к рассказу не удовлетворяет больше писателя. Он и читатель одинаково богаты впечатлениями, перед глазами каждого прошли тысячи событий и лиц, и ни рождественским мальчиком, ни бедной Лизой, ни даже Леоном Дреем уже не захватить читателя, да и писатель не хочет писать о них”23.
Однако эти общие для “незамеченного поколения” черты – как на уровне мироощущения, так и на уровне писательской техники – претворились в Варшавском в каком-то особенно наглядном и безусловном виде. Его повесть “Семь лет”, сбор денег на издание которой составляет основную интригу публикуемых ниже писем, представляет собой едва ли не эталонный образец “человеческого документа”, облеченного в беллетристическую форму. Недаром в отзывах на книгу превалировало мнение о ее бесхитростной и безыскусной правдивости, как, например, в оценке М. Слонима, назвавшего повесть “одним из самых правдивых и ярких документов эпохи 1938–1945 гг.”24. Развернутую рецензию на “Семь лет” дал в “Новом русском слове” Г. Адамович, самый, пожалуй, авторитетный для “незамеченного поколения” критик: “Повесть исключительно содержательна и исключительно интересна, однако вовсе не в том смысле, в котором определяется порой как ▒очень интересный’ какой-нибудь авантюрный роман. Интерес, ценность и значение повести Варшавского в ее исключительной правдивости, притом правдивости прежде всего психологической. При сколько-нибудь развитом чутье к слогу и стилю у читателя не может с первых же страниц не возникнуть уверенности, что автор ни в чем не лжет, ни к какой рисовке не склонен и ничего не хочет скрыть. Его можно было бы назвать маниаком правдивости. Грозные события, свидетелем которых довелось ему стать, запечатлены в его книге без малейшей предвзятости, без всякого заранее придуманного ▒подхода’, и когда они, эти события, оказываются мало похожи на те представления, которые в сознании автора ▒Семи лет’ сложились, в книге отражается изумление, смущение, даже растерянность – все, что угодно, кроме стремления подогнать факты к удобным, готовым схемам”25. Его поддержал в “Новом Журнале” Ю. Иваск: “По любви к правде и к добру Варшавский сродни русским ▒задумчивым мальчикам’ прошлого века… В наши дни он, один из немногих, говорит на языке старых ▒совестных судеб’ русской литературы. Он сохранил русское моральное сознание, которое начало ослабевать еще задолго до революции и теперь почти утеряно. Сила Варшавского – в правдивости и в нравственной требовательности, а слабость – в чрезмерной занятости самим собой (тут сказалось влияние парижской среды) и в некотором пренебрежении к работе мысли, к культуре (как у Толстого). Чтобы в мире стало лучше, чтобы не погиб Париж, не погибла Европа, а может быть, и весь мир, кто-то мыслящий и одаренный должен указать – в чем именно правда и за что следует бороться. В прошлом веке русские писатели именно это и делали. Конечно, последнего ответа и они не могли дать. Но они стремились к этому с большим напряжением, чем кто-либо теперь”26.
Позднее, уже не по непосредственному поводу появления книги Варшавского, а в ходе дискуссии со статьей Н. Ульянова “Десять лет”27, Вяч. Завалишин писал о повести Варшавского: “Тут я хочу еще раз вспомнить книгу Владимира Варшавского ▒Семь лет’, пропитанную стремлением стать поверх политических барьеров, чтобы найти общий язык между теми и другими [т. е. между старой и новой эмиграцией. – В. Х.]”28. Более жестким и однозначно безжалостным был приговор Н. Берберовой, которая, отчасти ведя речь как бы поверх реальных достоинств и недостатков книги, нашла ее малоактуальной, просрочившей свой “тайминг”29: “Судьба писателя В. Варшавского довольно безрадостна: до войны он не успел выпустить ни одной книги и печатал случайные отрывки каких-то незаконченных вещей; пишет он уже лет двадцать или больше, книга его ▒Семь лет’, наконец вышедшая, к сожалению, опоздала и в 1950 г. представляет мало интереса: это не роман и не повесть, это документ, охватывающий жизнь героя-автора в период 1939–1945 (половина книги посвящена первому году). Как документ она не может идти в сравнение с десятком книг, выпущенных за последние годы людьми, прошедшими тот же путь: война, немецкий плен, приход советских войск”30. Основным утверждением рецензента и, таким образом, ее пафосом в целом было то, что эмигрантский автор, якобы, не подошел к избранной теме по-новому, а лишь повторил уже многократно описанные в литературе события, в частности, книгу Люсьена Ребатета “Les Dйcombres”, увидевшую свет сразу после войны, в 1946 г. Мы не знаем, какова была оценка повести Гринбергом, но, судя по всему, он был на стороне той части читателей и критиков, кто расценил “Семь лет” как явное и безусловное достижение послевоенной эмигрантской литературы.
Гринберг и Варшавский познакомились в довоенном Париже, хотя об их отношениях в ту пору мы не имеем фактически никаких сведений. Если говорить о более позднем времени, когда Варшавский перебрался в США, следует отметить его участие в редактировавшихся Гринбергом “Опытах”, где был опубликован рассказ “Отрывок” (1954, кн. 3, с. 52–69), высоко оцененный Адамовичем, который 7 июля 1954 г. писал Иваску: “Я рад, что Вы оценили рассказ Варшавского в ▒Опытах’. Кроме кислых фраз по поводу этого рассказа я ни от кого ничего не слышал. Даже сам редактор, промелькнувший в Европе, считает, что это – пустое место. А по-моему, он не только ▒выдерживает соседство’ с Набоковым (Ваши слова), но и много лучше него”31. Из опубликованной Р. Янгировым стенограммы вечера, посвященного выходу № 1 “Опытов”, состоявшегося 25 мая 1953 г. на квартире его издательницы М. С. Цетлиной, известно о выступлении на нем Варшавского32. Из других творческих соприкосновений Гринберга с Варшавским отметим рецензии на 1-4 книги “Воздушных путей”33.
Как было сказано выше, основным поводом для возникшей переписки стало издание книги “Семь лет”34. Полагая, что эта повесть запечатлевает его индивидуальный биографический опыт, но вместе с тем свидетельствует о более масштабной человеческой драме всего поколения, Варшавский говорил не только от себя лично, но и голосом того “монпарнасского” царства русской эмиграции, которое оказалось разрушенным в годы Второй мировой войны. Человек достаточно скромный по натуре и никоим образом не претендовавший на высокий литературный ранг35, Варшавский именно этот свой текст воспринимал как крайне значимый, обеспеченный общественным кредитом. Отсюда безропотная уверенность в оправданности проводимой акции по предварительному сбору денег на издание, которая вызывала у современников разные реакции, иногда не лишенные иронии. Так, Ремизов, не комментируя, но, по-видимому, имея в виду проводимую Варшавским подписку на “Семь лет”, заносит в “Дневник с записями снов” такую выразительную сцену: “Варшавский, какой он бедный, стоит беспомощно. Я ищу у себя по карманам дать ему денег – мало их: 500 fr. И подаю ему” (запись № 9, от 21-22 декабря 1950 г.)36. Впрочем, по ходу переписки с Гринбергом главный сюжет обрастал сюжетами дополнительными, которые, как это нередко бывает, оказались со временем даже более важными и интересными. Наиболее ценное в публикуемых письмах – это выражение умонастроения в годы начала “холодной войны” и тот расколотый мир русской эмиграции, который оставила в качестве своего наследства война мировая.
Если в межвоенную эпоху, несмотря на политические антагонизмы и расслоения, острые споры и дискуссии, конфликты и раздоры, внутри беженской русской интеллигенции все-таки сохранялось понятие общности и единства судьбы, принадлежности (со всеми разумеющимися поправками и оттенками, партийными и индивидуальными вариациями) к одному антибольшевистскому лагерю, то послевоенная реальность привела к полной и окончательной идеологической поляризации. “Пробным камнем”, как и в прошлые годы, было отношение к Советскому Союзу, но теперь само это отношение приобрело крайне амбивалентный характер. С одной стороны, в СССР видели страну- участницу антигитлеровской коалиции, сыгравшую столь важную роль в разгроме нацизма, с другой – оплот тоталитарного режима и угрозу для западных демократий. В этом отношении знаменательным событием в жизни парижской эмигрантской колонии был многократно описанный визит группы писателей и общественных деятелей в советское посольство.
Варшавский, отношение которого к коммунизму как к идее и к сталинскому деспотизму как социальной практике оставалось неизменным37, который отдавал безоговорочное предпочтение нищей и голодной свободе перед добровольным рабством38, не скрывал того, что его стремление уехать в Америку было связано с опасностью большевистского завоевания Европы. В публикуемом письме (конец января 1950 г.) он искренне признается в том, что в Америку его гонит “страх советской оккупации, страх попасться живым им в руки”. В этом страхе перед “красной опасностью” Варшавский был не одинок – точно так же рассуждал, например, М. Алданов, полагавший, что СССР рано или поздно оккупирует европейские страны и повсеместно установит коммунистический порядок. Те же мысли сквозь полуироническую интонацию можно расслышать у Адамовича, который в письме к Яновскому от 21 ноября 1950 г. писал: “…жизнь я намерен кончать здесь, если не заставят кончить ее где-нибудь на Камчатке”39. Среди тех, кто перебрался из Франции в США, была Берберова, писавшая 1 октября 1950 г. М. Добужинскому: “Здесь очень трудно, одиноко и страшновато жить”40.
Интенсивный обмен письмами между Гринбергом и Варшавским пришелся именно на ту пору, когда последний в конце 1940-х гг. стал готовиться к отъезду в Америку. Исправляя неточность, кажется, всех, кто упоминал о переезде его за океан, в том числе и нашу собственную41, уточним, что в США Варшавский прибыл в марте 1951 г., а не в 1950 г.42. В это же время он ведет оживленный эпистолярный роман с Чеквер, которая, начиная с 1946 г., помогала ему, как и ряду других эмигрантов-парижан: присылала из Нью-Йорка продуктовые и вещевые посылки и предлагала поддержку при переселении в США. В конце концов он воспользовался именно affidavit’ом, высланным мужем Чеквер Львом Иосифовичем, который в анкете о степени родства, идя на известный риск, указал, что Варшавский приходится ему двоюродным братом. Нет поэтому ничего удивительного в том, что и в письмах к Чеквер, и в письмах к Гринбергу отражены общие темы, имена, жизненные ситуации. Например, тому и другому он пишет о французском писателе Давиде Руссе, который, будучи горячим поборником принятия международных конвенций против концентрационных лагерей и прежде всего в СССР, судился в 1950 г., вслед за В. Кравченко, с прокоммунистическим еженедельником Lettre franзaise. “Лично я – убежденный поборник свободы и прав человека и враг всякого угнетения, концлагерей, застенков и принудительного труда, – читаем в письме Варшавского к Чеквер от 10 февраля 1950 г. – По формуле Давида Руссе: ▒refus absolu du monde concentrationnaire’”43.
Письма печатаются с учетом современных грамматических норм. Случаи использования Варшавским то строчной буквы (“вы”), то прописной (“Вы”), унифицированы с предпочтением существующей в русском языке традиции уважительно-вежливого обращения к корреспонденту (“Вы”). Все письма Варшавского к Гринбергу приводятся по оригиналам, письма Гринберга к Варшавскому – по машинописным копиям, хранящимся в архиве Library of Congress, Manuscript Division, The Records of Vozdushnye puti, box 2 (Washington, DC). Многократно цитируемые в публикации письма Варшавского к Чеквер приводятся по оригиналам, хранящимся в архиве BAR, MsColl. Chekver (New York).
Публикатор приносит искреннюю признательность куратору Бахметевского архива Татьяне Чеботаревой за самоотверженную помощь в подготовке данной публикации. Публикатор также выражает благодарность Татьяне Георгиевне Варшавской (Ферней-Вольтер, Франция) за ряд ценных советов. Публикатор также благодарит Андрея Устинова (Сан-Франциско) за любезную и оперативную библиографическую помощь.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Дата рождения Гринберга – 1897 г., которая приводится в некоторых источниках (Л. Ржевский. Загадочная корреспондентка Корнея Чуковского. – “Новый Журнал”. 1976. № 122, с. 163; Бенгт Янгфельдт. Любовь – это сердце всего: В. В. Маяковский и Л. Ю. Брик. Переписка 1915–1930. – М.: “Книга”, 1991, с. 217; Н. Н. Берберова. Курсив мой: Автобиография / Вступ. ст. Е. В. Витковского. Комм. В. П. Кочетова, Г. И. Мосешвили. М.: “Согласие”, 1996, с. 652; и др.), является, судя по всему, ошибочной; указанный в качестве рождения 1883 г. (Иннокентий Басалаев. Записи бесед с Ахматовой (1961–1963) / Публ. Е. М. Царенковой. Прим. И. Колосова и Н. Крайневой. – Минувшее: Исторический альманах. 23. СПб.-Париж: Athenaeum-Феникс, 1998, с. 591), вероятно, просто опечатка.
2. Подробно об этом журнале – истории его издания, содержание и проч. см. посвященный ему выпуск московского “Литературоведческого журнала” (2003, № 17).
3. Основные источники биографических сведений о Гринберге – см.: некрологи, написанные А. Седых (“Памяти Р. Н. Гринберга”, “Новое русское слово”, 1969, № 21746, 27 декабря, с. 3) и Г. Адамовичем (“Памяти ушедших. Р. Н. Гринберг”, Русская мысль, 1970, № 2774, 22 января, с. 11); опирающуюся на них статью Л. Дымерской-Цигельман “Альманах ▒Воздушные пути’ и его издатель-редактор Роман Гринберг” (Евреи в культуре Русского Зарубежья: Статьи, публикации, мемуары и эссе. Т. 5 / Сост. и изд. М. Пархомовский. Иерусалим, 1996, с. 135-52). Наиболее полную биографическую информацию о нем см. работы Р. Янгирова.
4. Среди основных публикаций архива Гринберга – см.: “Роман Гринберг и Роман Якобсон: Материалы к истории взаимоотношений” / Вступ. ст., публ. и прим. Р. Янгирова. Роман Якобсон: Тексты, документы, исследования / Отв. ред. Х. Баран, С. М. Гиндин. М.: РГГУ, 1999, с. 201-12 (далее везде – ГЯ); “▒Дребезжание моих ржавых струн…’: Из переписки Владимира и Веры Набоковых c Романом Гринбергом (1940–1967)” / Публ., пред. и комм. Р. Янгирова. In memoriam: Исторический сборник памяти А. И. Добкина. СПб.– Париж: Athenaeum-Феникс, 2000, c. 345-97 (далее везде – ПНГ-1); “Друзья, бабочки и монстры: Из переписки Владимира и Веры Набоковых с Романом Гринбергом (1940–1967)” / Вступ. ст., публ. и комм. Р. Янгирова. Диаспора: Новые материалы. I. СПб.-Париж: Athenaeum-Феникс, 2001, с. 477-556 (далее везде – ПНГ-2); Рашит Янгиров. “К истории ▒встречи двух эмиграций’. Документ из архива Р. Н. Гринберга”. Canadian-American Slavic Studies. 2003, vol. 37, no 1-2, p. 121-31; “Переписка Г. В. Адамовича с Р. Н. Гринбергом: 1953–1967” / Публ., подг. текста и комм. О. А. Коростелева. “Литературоведческий журнал”. 2003, № 17, с. 97-181 (10 писем Адамовича, включенные в данную публикацию, были опубликованы прежде: Георгий Адамович. “Письма Роману Гринбергу” / Публ. Вадима и Веры Крейд. “Новый Журнал”, 2000, № 218, с. 141–51); Роман Гринберг. “Вечер поэзии Набокова глазами современника” / Вступ., публ. и комм. Ю. Левинга. “Октябрь”, 2007, № 7, с. 185-90.
5. “Новый Журнал”, 1958, № 54, с. 248–56. См. также: Эпизод сорокапятилетней дружбы-вражды (Письма Г. Адамовича И. Одоевцевой и Г. Иванову (1955–1958)) / Публ. О. А. Коростелева. Минувшее: Исторический альманах [вып] 21. М.-СПб.: Athenaeum-Феникс, 1997, с. 449.
6. Hoover Institution Archives. G. Struve Papers, box 75, folder 14. О библиотеке Гринберга см., например, в письме к нему В. Набокова от 18 марта 1954 г. (ПНГ-2, с. 512).
7. Library of Congress. The Records of Vozdushnye puti, box 1.
8. Отметим попутно ошибочное указание Янгирова на отсутствие Гринберга среди авторов “Нового Журнала” (ГЯ, с. 207). Кроме указанного очерка, см. также его предисловие к русскому переводу воспоминаний Б. Фондана “Разговоры с Львом Шестовым” (“Новый Журнал”, 1956, № 45, с. 195–96).
9. А. Седых пишет, что Гринберг поступил на юридический факультет (А. Седых. Памяти Р. Н. Гринберга. – “НРС”, 1969, № 21746, 27 декабря, с. 3), наследующие ему авторы называют оба факультета одновременно (Георгий Адамович. “Письма Романа Гринберга”, с. 141; Российское Зарубежье во Франции 1919–2000: Биографический словарь. В 3-х томах / Под общ. ред. Л. Мнухина. М.: “Наука” – Дом-музей М. Цветаевой, 2008, т. 1, с. 429 и др.).
10. ГЯ, с. 204.
11. Мандельштамовские материалы в архиве М. Талова / Публ. М. Талова при участии А. Чулковой; предисл. и комм. Л. Видгофа. “Вопросы литературы”, 2007, № 6.
12. См.: Р. Вильданова, В. Кудрявцев, К. Лаппо-Данилевский. Краткий биографический словарь Русского Зарубежья в кн.: Глеб Струве. Русская литература в изгнании. Париж: YMCA-Press; М.: “Русский путь”, 1996, с. 303; Незабытые могилы: Российское Зарубежье: некрологи 1917–1997: В 6-ти томах / Сост. В. Н. Чуваков. М.: РГБ, 1999, т. 2, с. 235; Георгий Адамович. Письма Романа Гринберга. С. 141; Владислав Ходасевич. Камер-фурьерский журнал / Вступ. ст., подг. текста, указ. О. Р. Демидовой. М.: “Эллис Лак”, 2002, с. 397; Российское Зарубежье во Франции 1919–2000, т. 1, с. 429 и др.
13. Бенгт Янгфельдт. Любовь – это сердце всего: В. В. Маяковский и Л. Ю. Брик: Переписка 1915–1930, с. 90.
14. Г. Адамович. Памяти ушедших. Р. Н. Гринберг. – “Русская мысль”, 1970, № 2774, 22 января; М.: “Книга”, 1991, с. 11.
15. Относительно “близости” беспартийного Гринберга к “Социалистическому вестнику” следует выразить законное сомнение: он не только никогда в нем не печатался и, скажем, не принимал участие в “вечерах” (см., напр.: Г. А[ронсон]. “Вечер ▒Социалистического вестника’ (Отчет)”, Социалистический вестник, 1950, № 4, 27 апреля, с. 75), но его имя отсутствует в более чем уместном для такого рода “близости” перечне тех, кто поздравил с 70-летием Р. Абрамовича, одного из основателей журнала и его ключевой фигуры. Между тем, согласно информации “Волна приветствий” (“Социалистический вестник”, 1950, № 11-12, декабрь, с. 227-29), среди поздравлявших были не только “русские американцы” (А. Керенский, В. Чернов, М. Карпович, Д. Чижевский, М. Вейнбаум, А. Поляков, Аргус (М. Айзенштадт), И. Штейнберг, Р. Гуль, Ю. Делевский, М. Цетлина и мн. др.), но и “русские парижане” (Н. Вольский, Б. и В. Зайцевы, Н. Берберова, из Ниццы – М. и Т. Алдановы и др.). Кажется, слухи об этой “близости” сильно преувеличены. Гринберг просто выписывал этот журнал (годовая подписка стоила 4 доллара).
16. BAR. MsColl. Chekver, box 3. Имеется в виду “Лига борьбы за народную свободу” – организация, созданная русскими эмигрантами в Нью-Йорке в 1948 г., целью которой являлась “борьба против коммунистической диктатуры во имя установления в России свободного, подлинно демократического строя”; ее членами являлся, по существу, весь актив “Социалистического вестника”: Р. Абрамович, Д. Далин, Б. Двинов, Ю. Деннике, Б. Николаевский и др.
17. Биографический очерк Варшавского и некоторые черты его писательско-го портрета см. в нашей статье “Незаметный писатель ▒незамеченного поколения’ (О прозе В. С. Варшавского)”. – Вторая проза / Ред. И. Белобровцева [et al]. Таллинн: Trь kirjastus, 2004, c. 216-45.
18. В. С. Яновский. Поля Елисейские. СПб.: “Пушкинский фонд”, 1993, с. 196-97.
19. Христофор Гаврилович Кафьян (Кафян, Кафиан; 1900–1976), член масонской ложи Астрея–Северная Звезда. См. о нем: А. И. Серков. Русское масонство 1731–2000: Энциклопедический словарь. М.: РОССПЭН, 2001, с. 383.
20. ИРЛИ. Р. I, оп. 25, ед. хр. 585, л. 58 об.59.
21. В письме к Чеквер от 25 августа 1947 г. (датируется по штемпелю).
22. Прот. Александр Шмеман. Дневники 1973–1983. М.: “Русский путь”, 2005, с. 475. Некролог Варшавского, написанный Шмеманом (“Ожидание. Памяти Владимира Сергеевича Варшавского”), см.: “Континент”, 1978, № 18, с. 261-77.
23. Петр Балакшин. Эмигрантская литература. Калифорнийский альманах. – Сан-Франциско: Изд. Литературно-художественного кружка, 1934, с. 135.
24. М. Слоним. Незамеченное поколение. – “Новое русское слово”, 1955, № 15800, 31 июля, с. 8.
25. Георгий Адамович. Семь лет. – “НРС”, 1950, № 14037, 1 октября, с. 8. Адамович здесь, как кажется, старался ответить на вопрос, который ему без малого через год, в письме от 18 октября 1951 г., задаст в связи с этой повестью И. Бунин: “…о Володе [Варшавском]: напишите о нем побольше, укажите, чем все-таки отличается его книга от великого множества написанного о войне” (Переписка И. А. и В. Н. Буниных с Г. В. Адамовичем (1926–1961) / Публ. О. Коростелева и Р. Дэвиса. И. А. Бунин: Новые материалы. Вып. I / Cост., ред. О. Коростелева и Р. Дэвиса. М.: “Русский путь”, 2004, с. 101).
26. Ю. Иваск [рец. на книги:] “Д. Кленовский. След жизни. 1950. Владимир Варшавский. Семь лет. Париж, 1950”, “Новый Журнал”, 1950, № 24, с. 299.
27. “НРС”, 1958, №№ 16705, 16708, 16709, 14, 17 и 18 декабря.
28. Вяч. Завалишин. Где же выход из безнадежности. – “НРС”, № 16740, 18 января, с. 2.
29. О реакции на берберовскую рецензию см., напр., в письме Ю. Терапиано к Чеквер от 23 апреля 1951 г.: “Кроме несправедливой, с элементом прямого доноса, статьи, которую еще здесь написала в ▒Русской мысли’ Берберова о книге Варшавского, я не знаю ничего нового. Неизвестен мне и ▒ультиматум’, который поставила ему Mme Цетлина по поводу Берберовой и который так возмутил Вас” (BAR, Chekver Coll, box 3, folder 3). Нам неизвестны отношения Варшавского с Берберовой, однако в его письме к Чеквер от 20 февраля 1948 г. читаем: “Здесь [в Париже] по-прежнему много разговоров о письме М. С. Цетлиной Бунину. Бунина теперь объявляют ▒большевиком’, а в ▒Новом Журнале’ печатают гитлеровцев Смоленского и Берберову” (BAR; см. также прим. к письму Гринберга к Варшавскому от 25 декабря 1950 г.). Об отношении Берберовой к нацистам в годы войны см.: О. В. Будницкий. “▒Дело’ Нины Берберовой”. “Новое литературное обозрение”, 1999, № 39, с. 141-73.
30. Н. Берберова. “Семь лет” В. Варшавского. – “Русская мысль”, 1950, № 283, 11 октября, с. 5. Отрицательную оценку книге дал и Яновский, который высказал свое мнение в частном порядке. Это можно заключить из ответного письма Адамовича, который 21 ноября 1950 г. писал ему: “Насчет Варшавского Вы не правы. Хорошая книга. Я рад не без гордости его успеху. Я, кажется, один отстаивал его, когда все над ним смеялись”. (Георгий Адамович. Письма Василию Яновскому. / Публ. и прим. Вадима и Веры Крейд. “Новый Журнал”, 2000, № 218, с. 125).
31. Сто писем Георгия Адамовича к Юрию Иваску (1935–1961) / Предисл., публ. и комм. Н. А. Богомолова. Диаспора: Новые материалы. V. СПб.-Париж: Athenaeum-Феникс, 2003, с. 424.
32. Рашит Янгиров. К истории “встречи двух эмиграций”. Документ
из архива Р. Н. Гринберга. – Canadian-American Slavic Studies, 2003, vol. 37, no 1-2, p. 124.33. См. соответственно: “Новый Журнал”. 1959, № 58, с. 243-46; 1961, № 65, с. 287-89; 1963, № 74, с. 160-67; 1965, № 79, с. 291-96.
34. Та же тема является доминирующей в письмах Варшавского к Чеквер.
35. Будучи 24 июня 1947 г. в гостях у Ремизова, Варшавский, за плечами которого были уже десятки опубликованных текстов, сделал в принадлежавшем Даниилу Руманову, сыну известного журналиста А. Руманова, “Русском сборнике” (Париж, 1946) следующую запись (до него автограф на напечатанном в этой книге рассказе “Мышиная дудочка” оставил Ремизов): “Милый Даня. Пишу на Ивана Купала в память нашей встречи у Алексея Михайловича [Ремизова]. Меня нету в этом сборнике, но я собираюсь стать писателем. В. Варшавский (цит. по: Д. А. Руманов, Е. П. Яковлева. Автографы поэтов Русского Зарубежья из частного парижского собрания. – Зарубежная Россия 1917–1939. Кн. 2. – СПб: “Лики России”, 2003, с. 303).
36. РГАЛИ. Ф. 420, оп. 6, ед. хр. 39, л. 42.
37. Несмотря на то, что волна просоветских настроений не затронула Варшавского, нельзя, однако, сказать, чтобы он равнодушно взирал на то, как эмигранты брали советские паспорта и возвращались на родину. В своем неравнодушии к “судьбе русского народа”, как он определил ситуацию раскола эмигрантской среды, он признавался в недатированном письме к Чеквер: “Да, я принадлежу к числу тех, кто не берет советского паспорта. Но сказать, что я не думаю о возвращении в Россию, я не могу. Наоборот, я постоянно и много думаю об этом, и мне пришлось пережить тяжелую и трагически безвыходную внутреннюю борьбу. Наше положение писателей, остающихся в эмиграции, так безнадежно, что меня охватывает отчаянье. И все-таки я не беру паспорта, хотя я и не принадлежу к эмигрантам, ставшим равнодушными к судьбе русского народа” (BAR).
38. См., в частности, его рассуждения о “Паноптиконе” Дж. Бентама – модели тоталитарного государства, проникнутого всеобщей слежкой (Владимир Варшавский. Паноптикон, “Русская мысль”, 1976, № 3104, 20 мая).
39. Георгий Адамович. Письма Василию Яновскому. – С. 125.
40. Г. Б. Глушанок. Письма Н. Н. Берберовой к М. В. Добужинскому. – Зарубежная Россия 1917–1945. Кн. 3. – СПб.: “Лики России”, 2004, с. 318.
41. В. Хазан. Незаметный писатель “незамеченного поколения” (О прозе В. С. Варшавского). – С. 216.
42. Прощанию с Парижем посвящен его рассказ “Дневник художника” (“Новый Журнал”, 1952, № 31, с. 80–99), в связи с которым Адамович, еще его не читая, подарил, однако, Варшавскому заслуженный комплимент (письмо к Иваску из Манчестера от 29 января 1953 г.): “Варшавского в ▒Н[овом] Ж[урнале]’ я еще не читал. Но уверен, что хорошо: он нe из тех людей, которые пишут ▒с кондачка’, и при его тяжелом и медленном писании ничего не попасть в то, что он говорит или рассказывает, не может” (“Сто писем Георгия Адамовича к Юрию Иваску (1935–1961)”, с. 414). Cвоеобразная художественная документальность Варшавского проявилась в этом рассказе даже в том, что он указывает точный месяц своего отъезда: “В марте я уехал в Америку” (с. 97).
43. Безоговорочное неприятие концентрационной системы (фр.).